1

Грант лежал на высокой койке, заправленной белоснежным бельем, и глядел в потолок. Глядел, надо сказать, с отвращением, потому что уже давно мог бы с закрытыми глазами перечислить все трещины, из которых составил карту с реками, островами и континентами для своих нескончаемых мысленных путешествий. Он постоянно задавал себе самые разные задачки, искал спрятанные на чистом потолке лица людей, фигурки птиц и рыб. Делал в уме сложные математические расчеты и вновь открывал для себя мир детства. У него отняли все, кроме потолка, и он возненавидел его лютой ненавистью.

Не выдержав, Грант попросил Пигалицу как-нибудь передвинуть кровать, чтобы он мог заняться другой частью потолка, но оказалось, что это непоправимо нарушит симметрию в палате, а в больничной системе ценностей симметрия незначительно уступает чистоте, зато стоит намного выше сострадания. А вот что вне всякой конкуренции, так это невежество.

— Почему бы вам не почитать? — спросила Пигалица. — Смотрите, сколько новых дорогих книжек!

— На земле слишком много людей, и почти все что-нибудь пишут. Каждую минуту типографские машины печатают Бог знает сколько миллионов слов. Ужасно!

— Похоже, у вас опять начинается запор, — задумчиво произнесла Пигалица, которую на самом деле звали сестрой Ингхэм.

Грациозное создание ростом пять футов и два дюйма, похожее на ожившую статуэтку из мейсенского фарфора. Поднять ее Грант мог бы одной рукой, будь он на ногах, и его унижало даже не то, что Пигалица указывала ему, что и когда делать, но тот факт, что она крутила его, мужчину под шесть футов. А матрасами она манипулировала с беззаботной грацией жонглера. В отсутствие Пигалицы Грант переходил во власть Амазонки, богини с руками, напоминавшими ветви бука. Амазонка, или сестра Даррелл, была родом из Глостершира и каждую весну, когда зацветали нарциссы [1], изнывала от тоски по дому. (Пигалица же выросла в Литаме, в приюте Святой Анны, и не оставила места в своей жизни такой чепухе, как нарциссы.) У Амазонки были большие ласковые руки, большие ласковые коровьи глаза, с лица не сходило жалостливое выражение, при малейшем физическом усилии она начинала пыхтеть, как испорченный насос, — и все-таки ощущать себя невесомой пушинкой менее унизительно, чем неподъемной колодой.

Порученный заботам Пигалицы и Амазонки, Грант был прикован к кровати, потому что провалился в люк. И это тоже было унижением, естественным следствием которого стало пыхтение Амазонки и грациозные манипуляции Пигалицы. Падение в люк — величайшая глупость со всех точек зрения. Тогда Грант уже почти догнал Бенни Скола, но провалился в люк, и сейчас лишь мысль, что, ускользнув от него, Бенни прямиком попал в объятия сержанта Уильямса, несколько утешала сыщика.

Судья дал Бенни всего три года, к великой радости его клана, а хорошим поведением он может уменьшить и этот срок, тогда как в больнице, как себя ни веди, пролежишь, сколько положено.

Грант перевел взгляд с потолка на стопку книг в ярких обложках, о которых ему постоянно напоминала Пигалица. Верхняя, с прелестной фотографией молодой женщины в чем-то неправдоподобно розовом, содержала очередной ежегодный отчет Лавинии Фитч о страданиях героини, совершенной во всех отношениях. Судя по тому, что фоном для красавицы на обложке служил большой порт, нынешняя Валерия (Анжела, Сесилия или Дениза) была женой капитана.

«Пот и пахота» — опус в семьсот страниц Сайласа Уикли, вечно озабоченного тем, как бы его не обвинили в хорошем вкусе. Грант пробежал глазами несколько фраз и еще раз убедился в том, что Уикли есть Уикли: женщина лежит в комнате наверху и рожает одиннадцатого ребенка, ее муж лежит в нижней комнате со времени появления на свет девятого дитяти, старший сын, накачавшись спиртным, лежит в хлеву, старшая дочь лежит с любовником на сеновале, все остальные лежат в сарае. Протекает соломенная крыша, от навозной кучи поднимаются зловонные пары. Что-что, а навоз Сайлас никогда не забывает, и не его вина, что пары поднимаются вверх. Если бы ему показали пар, уходящий в землю, он бы и это описал.

Под книжкой Сайласа — упакованное в броскую обложку сочинение Руперта Ружа «Колокольчики на башмаках», смесь эдвардианских изысков с причудами барокко. Остроумие, с которым автор живописует порок, поначалу вызывает у читателя безудержный смех, но уже на третьей странице становится ясно, что Руперт — послушный ученик Джорджа Бернарда Шоу и пользуется приемом парадокса, открытым классиком, как самым простым и выгодным способом прослыть остроумным. Дальше читать неинтересно.

Зелёная ночь, красная вспышка выстрела — на обложке последней книжки Оскара Оукли. Бандиты у него цедят слова сквозь зубы, но слова эти, заимствованные из американских триллеров, не в силах выразить ни мысль, ни чувство, зато автор выдает полный набор блондинок, кастетов, головокружительных погонь и прочей чуши.

«Случай с пропавшим консервным ножом» Джона Джеймса, благодаря юридическим ошибкам на первых двух страницах, доставил Гранту несколько приятных минут, в течение которых он мысленно составлял автору язвительное письмо.

А вот о чем тоненькая голубая книжка в самом низу стопки, Грант никак не мог вспомнить. Кажется, что-то реальное, без художественных выкрутасов. О мухах цеце, о калориях, о сексе? Но даже тут все известно заранее. Неужели нет автора, который не следует раз и навсегда найденной формуле? Неужели никому больше не хочется хоть изредка менять пластинку? Конечно, авторы знают, чего ждет от них публика, которой подавай «еще одного Сайласа Уикли» или «еще одну Лавинию Фитч», словно какой-нибудь «новый кирпич» или «новую щетку для волос». Публике не нужна настоящая новизна. Она знает, чего хочет.

Отведя утомленный взгляд от пестрой стопки, Грант подумал, что неплохо бы перекрыть книжный поток минимум лет на двадцать. Или, например, ввести мораторий на романы. Или дать задание какому-нибудь Супермену изобрести луч, который остановит всех писателей. Тогда уж человеку, прикованному к постели, никто не пришлет подобной чепухи, и очаровательной мейсенской статуэтке не придет в голову требовать, чтобы он эту чепуху читал.

Услыхав, что открывается дверь, Грант не только закрыл глаза, но и мысленно отвернулся к стенке. Кто-то уже стоял возле него, но он решил быть непоколебимым, не желая ни глостерширского великодушия, ни ланкаширского жизнелюбия.

В затянувшемся молчании Грант вдруг ощутил едва уловимый чарующий аромат. Он посмаковал его и задумался. От Пигалицы пахло лавандой, от Амазонки — мылом и йодоформом, а этими духами L'Enclos Numero Cinq, несущими в себе полузабытый аромат всех полей Грасса, пользовалась только одна из его знакомых — Марта Халлард.

Грант приоткрыл один глаз. Так и есть. Марта наклонилась над ним посмотреть, спит он или нет, и в этой несколько неуверенной позе (если с Мартой вообще хоть как-нибудь сочетается слово «неуверенная») она разглядывала стопку совершенно новеньких нечитаных книг. В одной руке у нее были еще две книги, в другой — огромный букет белой сирени, и Грант задумался: принесла она сирень потому, что лишь ее считала достойной для украшения жилища в зимнюю пору (сирень царила в ее театральной уборной с декабря по март) или же цветы просто гармонировали с ее бело-черным туалетом. Марта показалась ему настоящей парижанкой, и, к счастью, в ее облике не было ничего от больницы.

— Я тебя разбудила, Алан?

— Нет, я не спал.

— Кажется, я принесла тебе то, что у тебя и так в излишке, — сказала она, пристраивая новые книги рядом с уже отвергнутыми. — Надеюсь, этим повезет больше. Неужели даже наша прелестная Лавиния тебя не увлекает?

— Не могу я читать.

— Очень болит?

— Очень. Только не нога и не спина.

— Тогда что?

— Как говорит моя кузина Лора, меня замучили колючки скуки.

— Бедняжка Алан! А Лора права. — Марта вынула нарциссы из слишком большой для них вазы и жестом, исполненным изящества, положила их в раковину, после чего поставила на их место сирень. — Конечно, хотелось бы, чтобы скука была великой усыпительницей. Но… Она не более чем глумливая букашка.

— Букашечное пустое место. Глумливое ничто. А ощущение, будто меня хорошенько отхлестали крапивой.

— Может, тебе что-нибудь попринимать?

— Чтобы стало ясно на душе?

— Чтобы проветрить мозги и заодно поднять настроение. Послушай, а не заняться ли тебе философией? Йогой, например? Хотя с твоим аналитическим умом вряд ли ты склонен к абстрактным построениям.

— Я уже думал об алгебре. У меня всегда было чувство, что в школе я мало ею занимался. Но я, кажется, слишком увлекся геометрией, изучая этот чертов потолок. Пожалуй, надо немного отдохнуть от математики.

— Ну а как насчет кроссвордов? Могу принести тебе целую книжку.

— Боже упаси.

— Ты мог бы и сам их составлять. Я слышала, это гораздо забавнее.

— Может быть. Но в каждом словаре несколько фунтов веса, и вообще я ненавижу справочники.

— В шахматы ты играешь? Что-то не помню. Не хочешь порешать шахматные задачки? Белые начинают и ставят мат в три хода.

— Шахматы я всегда любил чисто эстетически.

— Эстетически?

— В них все очень красиво. Слоны, пешки… Очень изысканно.

— Вот и прекрасно. Я принесу тебе… Ну, хорошо, хорошо, оставим шахматы в покое. Попробуй решить то, что до сих пор никому не удавалось.

— Ты подумала о нераскрытых преступлениях? Я знаю их все назубок, и ни в одном нельзя сделать сверх того, что уже сделано, тем более в моем положении.

— Да нет, при чем тут архивы Скотленд-Ярда? Я подумала, как бы получше сказать, о более классическом случае, о таком, что изумляет мир уже не одно столетие.

— Например?

— Скажем, письма из шкатулки.

— Нет, нет, только не Мария Шотландская!

— Почему? — спросила Марта, которая, как все актрисы, не могла устоять перед белой вуалью Марии Стюарт.

— Потому что меня еще могла бы заинтересовать порочная женщина, но глупая — никогда.

— Глупая? — Именно таким голосом Марта произносила монологи Электры.

— Очень глупая.

— Ах, Алан, зачем ты так?

— Носи она другой головной убор, никто бы о ней и не вспомнил. Именно ему она всем обязана.

— Ты думаешь, в панаме она любила бы менее страстно?

— Она вообще никогда не любила, тем более страстно.

Грант понял, что только долгие годы, проведенные в театре, и забота о лице, над которым она трудилась не меньше часа ежедневно, не позволили Марте выразить все ее возмущение.

— Интересно, почему?

— В Марии Стюарт было шесть футов, а слишком высокие женщины редко бывают сексуальны. Спроси любого врача.

И тут Грант задумался, почему все эти годы — с тех пор, как Марта записала его в свой резервный эскорт, — ему ни разу не пришло в голову соединить ее пресловутую уравновешенность с ее ростом. К счастью, Марте было не до параллелей, поскольку ее мысли были поглощены любимой королевой.

— Так, может быть, она и мученицей не была?

— Мученицей чего?

— Веры.

— Она была мученицей своего ревматизма. Выходя замуж за Дарнлея, она обошлась без разрешения папы, а бракосочетание с Босуэлом проходило по протестантскому обряду.

— Сейчас ты скажешь, что она и пленницей не была.

— Беда в том, что тебе мерещится комнатка с зарешеченными окошками где-нибудь на чердаке и преданная старушка, которая постоянно молится вместе с королевой. А на самом деле у нее сначала была свита в шестьдесят человек, и она ужасно переживала, когда ей оставили «всего» тридцать человек, да и потом чуть не умерла от огорчения, оставшись с двумя секретарями-мужчинами, несколькими женщинами для услуг, вышивальщицей и одним-двумя поварами. Кстати, Елизавета платила им из собственного кошелька. Она платила двадцать лет, и двадцать лет Мария Стюарт сторговывала шотландскую корону любому европейцу, готовому начать революцию и вернуть ей трон, который она потеряла, а если повезет, то и трон Елизаветы.

Грант взглянул на Марту и удивился тому, что она улыбается.

— Теперь их меньше? — спросила она.

— Кого?

— Колючек. Он рассмеялся.

— О да. Я не вспоминал о них целую минуту. Все-таки одно доброе дело, которое можно записать на счет Марии Стюарт.

— Откуда ты о ней столько знаешь?

— Когда-то, еще в школе, писал эссе.

— И она тебе не понравилась?

— Мне не понравилось то, что я о ней узнал.

— Ты не считаешь ее трагической личностью?

— Как раз считаю, только совсем по другой причине. Ее трагедия в том, что она, королева, родилась со взглядами провинциальной домохозяйки, которой хочется одержать верх над миссис Тюдор с соседней улицы. В сущности, нет ничего забавнее и безобиднее. Такое может привести разве лишь к тому, что окажешься по уши в долгах, но это уж кому как нравится. Если же подобной домохозяйке подвластно целое королевство, беда неминуема. Отдавать в заклад страну с десятимиллионным населением ради того, чтобы одержать верх над королевой-соперницей! Неудивительно, что Мария Стюарт печально закончила свою жизнь, — сказал Грант и замолчал, что-то обдумывая. — Она была бы лучшей на свете учительницей в школе для девочек.

— Что ты говоришь!

— Я не имел в виду ничего плохого. Коллеги бы ее любили, дети обожали. Она занимала не свое место, и в этом ее трагедия.

— Ладно, ладно. Не хочешь, не надо. Какие там еще у нас исторические загадки? Железная маска?

— Ничего не помню, но человек, не сорвавший с себя жестянку, меня не интересует. И вообще меня не интересует человек, лица которого я не вижу.

— Ах да. Как это я забыла о твоей страсти к лицам? Кстати, у Борджиа есть замечательные лица, и ты мог бы найти для себя не одну задачку. А Перкин Варбек? Толкаешь его туда-сюда, а он все на месте. Помнишь, есть такая игрушка?

Дверь приотворилась, и в проеме показалось родное домашнее лицо и неизменная, а потому тоже ставшая родной шляпка миссис Тинкер, которую Грант помнил со времени своего первого появления в ее доме. Он просто не представлял свою домоправительницу в другой шляпке, хотя знал, что у нее есть еще одна, потому что она иногда упоминала о «моей синей шляпе», но то было нечто необыкновенное во всех смыслах, и на Тенби-корт в доме 19 миссис Тинкер в ней никогда не появлялась. Синяя шляпка служила мерилом значительности происходящего, и миссис Тинкер надевала ее в особых случаях. («Вам понравилось, Тинк? Как там было?» — «Нет, не стоило надевать синюю шляпу».) Она надевала ее в день свадьбы принцессы Елизаветы, ею отмечены некоторые другие события в королевском семействе, а также короткий репортаж в хронике: герцогиня Кентская перерезает ленточку… В общем, этот головной убор служил для оценки явлений, достойных надевания «моей синей шляпы».

— У вас гости, — сказала миссис Тинкер. — Я уже собралась уйти, но мне показалось, будто я узнала голос. Тогда я сказала себе: «Это всего-навсего мисс Халлард», — и вот решила войти.

Как всегда, миссис Тинкер принесла множество бумажных пакетов и пакетиков и еще маленький букетик анемонов. С Мартой она поздоровалась, как равная с равной, и Грант вспомнил, что в свое время она служила костюмершей и потому не испытывает благоговения перед театральными богинями. Потом она искоса взглянула на великолепную сирень, расцветавшую под руками Марты, не видевшей лица миссис Тинкер. Однако, заметив анемоны, Марта ловко разыграла сценку, словно год ее репетировала.

— Я выбрасываю кучу денег, чтобы порадовать тебя белой сиренью, а миссис Тинкер приносит полевые лилии и сводит на нет все мои усилия.

— Лилии? — недоверчиво переспросила миссис Тинкер.

— Они красивее Соломона, который во всей славе своей никогда не одевался так, как любая из них. А они не трудятся и не прядут. [2]

Миссис Тинкер бывала в церкви только на свадьбах и крестинах, но принадлежала к тому поколению, которое еще посещало воскресные школы, поэтому с любопытством взглянула на пучок славы, зажатый у нее в руке.

— Вот оно что. Не знала. Так гораздо интереснее. А я всегда думала, что они сродни чертополоху, который растет вдоль любой канавы. Стоят они все-таки дороговато, а выглядят так себе. Значит, они бывают разного цвета? А почему в магазине об этом не говорят? И почему их называют лилиями?

Женщины обсудили перевод слова «анемон» и неточности в Писании («Я всегда удивлялась, зачем хлеб на воде», — сказала миссис Тинкер), и злополучный момент встречи был забыт.

Они все еще были заняты Библией, когда в палату вошла Пигалица с цветочными вазами. Грант обратил внимание, что они не годились для анемонов и, следовательно, предназначались для сирени, служили как бы паролем к дальнейшему диалогу, но Марту не интересовали женщины, если только она в данный момент не испытывала в них нужды, и такт, который она проявила в отношении миссис Тинкер, был всего лишь avoir faire [3], годами выработанным рефлексом. Из величины социальной Пигалица была переведена в величину функциональную, и ей ничего не оставалось, как собрать выброшенные в раковину нарциссы и молча поставить их в вазу, а Грант впервые за долгое время наслаждался прекраснейшим в мире зрелищем — притихшей Пигалицей.

— Все, — сказала Марта, кончив колдовать над сиренью и поставив вазу так, чтобы он мог любоваться трудами ее рук. — Я ухожу и оставляю тебя на попечение миссис Тинкер. Пусть ни один пакет не будет обойден твоим вниманием. Дорогая миссис Тинкер, не может быть, чтобы ни в одном из них не было ваших знаменитых «холостяцких пуговиц».

Миссис Тинкер зарумянилась.

— Вам они нравятся? У меня здесь совсем свеженькие, прямо из духовки.

— Конечно, потом мне придется немножко поголодать, ваши кексики смертельно опасны для талии, но я не в силах удержаться. Всего парочку. Сегодня в театре я устрою себе роскошный чай. — Марта не спеша отобрала себе два кекса («я люблю порумяней») и положила их в сумку. — Аи revoir. [4] Через пару дней загляну, и мы займемся вязанием. Ничто так не успокаивает, как вязание, правда, сестра?

— Правда, правда. Многие мужчины, заболев, начинают вязать. Им кажется, будто за вязанием быстрее летит время.

Послав Гранту воздушный поцелуй, Марта ушла в сопровождении преисполненной почтительности Пигалицы.

— Я бы очень удивилась, если бы мне сказали что-нибудь путное об этой девчонке, — раскладывая пакетики, сказала миссис Тинкер, и ясно было, что говорила она не о Марте.

2

Марта пришла через два дня, но не принесла ни спиц, ни шерсти. Она впорхнула в палату вскоре после ленча в модной шляпе а-ля казак, сдвинутой набок с обдуманной небрежностью, которая, по-видимому, заставила ее на несколько минут задержаться у зеркала.

— У меня совсем нет времени, дорогой. Бегу в театр. Сегодня дневной спектакль. Господи, спаси и помилуй! Ну, кто придет, кроме прислуги и дураков?! Так нет, гони играный-переиграный спектакль, в котором слова уже потеряли для нас всякий смысл. Мне уже кажется, мы от него никогда не отделаемся. Ужасно! Одно и то же, одно и то же! Вчера Джеффри заснул в середине второго акта. Будто его кто выключил. Я подумала, не случился ли с ним удар. А потом он сказал, что совершенно ничего не помнит.

— Провал в памяти?

— Да нет. Нет же. Он все делал автоматически, говорил, двигался, а сам в это время думал о другом.

— Судя по тому, что пишут критики, это не такое уж редкое явление.

— Сказать честно, не редкое. Джонни Гарсон, например, будет рыдать у кого-нибудь на груди, но если спросить, тотчас немедленно и совершенно точно ответит, сколько у него наличными. Но это не то. Не половина же действия! Представь, Джеффри выгнал из дома сына, поругался с любовницей, обвинил жену в связи со своим лучшим другом — и все это, думая совершенно о другом.

— О чем же?

— Говорит, решал, сдать или не сдать Долли Дакр квартиру на Парк-лейн, потому что Латимер, который теперь губернатор, продает свой особняк в стиле Карла II на Ричмонд-стрит. А Джеффри хочется его купить. Он знает, что там нет ванных комнат, поэтому прикидывал, не переоборудовать ли ему под ванную маленькую комнату с китайскими обоями, которые очень украсили бы дальнюю комнату на первом этаже, отделанную панелями викторианской эпохи. К тому же он еще не знает, в каком там состоянии водопровод и канализация, и хватит ли у него денег на полную замену труб и всяких там раковин. И вот, размышляя о кухонной плите и кустарнике у ворот, он вдруг обнаружил, что произносит монолог перед девятьюстами восьмьюдесятью семью зрителями… А, одну книжку ты все-таки осилил.

— Да, это о горах; не книжка, а подарок судьбы. От картинок не оторвешься. Знаешь, только горы могут так наглядно показать перспективу.

— А звезды?

— Нет. Звезды делают из нас амеб. Они отбирают у нас гордость и уверенность в себе. А снежная гора дает верную оценку человеческому бытию. Я лежал тут, разглядывал картинку и благодарил Бога, что не карабкаюсь на Эверест. Больничная койка показалась мне раем. Тепло, спокойно, безопасно. А Пигалица и Амазонка — просто высшее достижение цивилизации.

— Вот тебе еще картинки.

Марта разорвала конверт и высыпала Гранту на грудь несколько фотографий.

— Что это?

— Лица, — сказала она, не скрывая своего удовольствия. — Полным-полно лиц. Мужчины, женщины, дети. На любой вкус.

Грант взял одну фотографию. С портрета пятнадцатого века на него смотрело женское лицо.

— Кто это?

— Лукреция Борджиа. Правда, похожа на гусыню?

— Что-то есть… Ты думаешь, с ней связана некая тайна?

— Конечно. Кто знает, может, она была соучастницей брата, а мы жалеем ее как слепое орудие в его руках.

На следующем снимке был запечатлен портрет мальчика в платье конца восемнадцатого века. Внизу с трудом можно было прочитать: «Людовик XVII».

— А это прелесть , а не тайна, — сказала Марта. — Дофин. То ли ему удалось спастись, то ли он умер в неволе.

— Где ты их раздобыла?

— Вытащила Джеймса из «Виктории и Альберта», и он отвез меня в магазин. Без него я не справилась бы, а ему все равно нечего делать.

В этом вся Марта. Если государственный служащий — еще и драматург и специалист по портретам, он должен с радостью бросить работу и бежать с ней по магазинам.

Грант рассматривал портрет елизаветинской эпохи, на котором был изображен мужчина в бархате и жемчугах. На обратной стороне фото значилось, что это граф Лестер.

— Вот он какой был — Елизаветин Робин, — сказал он. — В первый раз его вижу.

Марта тоже взглянула на немолодое одутловатое лицо.

— Мне только что пришло в голову, — задумчиво проговорила она, — одна из главных исторических трагедий заключается в том, что художники слишком поздно пишут портреты знаменитых людей. Наверняка Робин был очень хорош собой. Говорят, Генрих VIII в молодости был ослепительно красив, а что от него осталось? Портрет, который годен разве лишь на игральную карту. Зато мы знаем , каким был Теннисон до того, как отрастил свою ужасную бороду. Ладно, я должна бежать, а то опоздаю. Слишком много народу было на ленче в «Благ», и я никак не могла уйти пораньше.

— Надеюсь, ты его очаровала, — сказал Грант, многозначительно глядя на ее шляпу.

— Конечно. Она хорошо разбирается в шляпах. Хватило одного взгляда.

— Она?!

— Ну, естественно, Маделин Марч. И это я пригласила ее на ленч. Что тебя удивляет? Да ты еще и бестактен к тому же! Я хочу, и тебе следовало бы об этом знать, чтобы она написала для меня пьесу о леди Блессингтон. Но там было столько народу, что, по-моему, я не произвела на нее должного впечатления. Ничего. Зато я прекрасно ее накормила и вспомнила, что Тони Биттмейкеру пришлось кормить семерых. Вино текло рекой. А ты думаешь, он почему еще держится?

После ее ухода целый день он рассматривал фотографии и не замечал, как идет время. Грант начал изучать человеческие лица задолго до службы в Скотленд-Ярде, потом это увлечение стало не только доставлять ему удовольствие, но и помогать в работе. Как-то раз, еще в самом начале, он попал на опознание вместе со своим начальником. К делу они не имели никакого отношения, оба были случайными зрителями, но решили остаться и внимательно следили за тем, как мужчина и женщина по очереди проходили вдоль шеренги из Двенадцати чем-то похожих друг на друга мужчин, выискивая того, которого следовало опознать.

— Кто, как вы думаете? — спросил шеф.

— Не знаю, — ответил Грант, — но догадаться нетрудно.

— Да? Который же?

— Третий слева.

— В чем его обвиняют?

— Понятия не имею. В первый раз его вижу, — сказал Грант и удостоился недоверчивого взгляда начальника.

После опознания одиннадцать мужчин сразу же отошли в сторону и стали поправлять воротнички и галстуки перед выходом в тот мир, который они ненадолго покинули, чтобы помочь правосудию. И только один не тронулся с места — третий слева. Он дожидался конвоя и возвращения в камеру.

— Черт возьми! — не скрыл удивления шеф. — Один шанс из двенадцати. Здорово! Грант узнал вашего подопечного! — обратился он к стоявшему неподалеку инспектору.

— Вы его узнали? По-моему, он попался в первый раз.

— Да нет, я его никогда не видел и не имею ни малейшего представления, чем он занимается.

— Тогда как вы его узнали?

Грант медлил с ответом, потому что не знал, как объяснить. Ведь проще всего сказать: «У этого человека такое-то и такое-то лицо, следовательно, он преступник». Однако все дело в том, что вычислил он его почти интуитивно, значит, ответ прятался в подсознании. Изрядно помучившись, Грант объявил:

— Только у него не было на лице морщин.

Шеф и инспектор рассмеялись. Но Грант, впервые проверявший свою интуицию логическим анализом, понял ее механизм.

— Может быть, звучит глупо, но… Если у взрослого человека лицо без морщин, это обязательно идиот.

— Но Фирман не идиот, уж поверьте, — перебил его инспектор. — Очень смышленый парень. Точно.

— Вы правы. Я только хотел сказать, что идиоту не свойственно чувствовать себя ответственным за что-либо. Он — эталон безответственности. Все мужчины, что были тут, лет тридцати, и только у одного из них безответственное лицо. Поэтому я его и отметил.

Потом в Скотленд-Ярде долго шутили, что Грант «берет преступников на глазок». А помощник комиссара один раз даже поддразнил его:

— Вы что же, считаете, что у преступника особое лицо?

Грант поспешил его заверить, что как раз нет, совсем наоборот:

— Если бы все преступления были одинаковые, тогда, сэр, такое могло бы быть, но мы знаем, что у нас океан преступлений и душа человеческая необъятна, как океан. Если полицейскому придет в голову заняться систематизацией лиц, он просто-напросто утонет в бумажках. Все знают, как выглядит сексуально озабоченная женщина на Бонд-стрит между пятью и шестью часами вечера, тогда как самая известная в Лондоне нимфоманка по виду святоша из святош.

— Да нет, в последнее время она слишком много пьет.

Собеседник Гранта сразу понял, о ком речь, и разговор перешел на другую тему.

Интерес Гранта к лицам усиливался и стал походить на целенаправленное исследование. Он постоянно занимался сбором данных и их сравнительным анализом. Он был уверен, что систематизировать лица по группам невозможно, но это, однако, не могло помешать характеристике конкретного лица. Проглядывая в газете репортаж с фотографиями действующих лиц о каком-нибудь нашумевшем процессе, Грант ни разу не спутал судью и подсудимого. Случалось, он мог заподозрить подсудимого в адвокате, ибо адвокат ничем не отличается от всего остального человечества, так же порочен и жаден, как все люди. Только судья всегда выглядит честным и беспристрастным. В парике или без парика, он всегда остается судьей.

Мартин Джеймс, вытащенный Мартой в магазин из своей «дыры», несомненно, получил удовольствие сам и доставил удовольствие Гранту, который не скучал ни минуты до самого прихода Пигалицы. Она принесла чай, и Грант принялся собирать фотографии, разбросанные по всей постели, как вдруг обнаружил одну, ускользавшую от его внимания.

Она была сделана с портрета мужчины лет тридцати пяти — тридцати шести, с худым бритым лицом, в бархатном берете и камзоле с прорезями по моде конца пятнадцатого века. Богато украшенный жемчугом воротник и кольцо, которое он как раз надевал на мизинец правой руки, дополняли картину. Но взгляд мужчины был устремлен не на кольцо, а в пространство.

Из всех портретов этот показался Гранту самым значительным. Художник словно хотел и не мог перенести на холст нечто неподвластное его таланту. Ему не удалось выражение глаз, притягивавшее к себе и непонятное. Не удался подвижный тонкогубый рот. Зато он мог бы гордиться высокими скулами, провалами щек, выступающим подбородком.

Грант не переворачивал фотографию, увлекшись необычным лицом. Кому оно принадлежало? Судье? Солдату? Королю? Этот человек привык к грузу ответственности, и если был облечен властью, то относился к ней серьезно. Он был в высшей степени честен. Склонен к сомнениям. Стремился к совершенству. С легкостью принимал решения и увязал в мелких делах. Вероятно, он часто болел в детстве, поскольку смотрит на мир не так открыто, как люди, которые росли здоровыми. Хотя у него и не взгляд калеки, он явно нездоров (язва желудка?). Художник тоже это понял и сумел передать. Припухшие веки, как у заспавшегося ребенка, нездоровая кожа, взгляд старика на молодом лице.

Грант перевернул фотографию.

На обратной стороне он прочитал: «Ричард III. Портрет кисти неизвестного художника. Национальная портретная галерея».

Ричард III.

Вот оно что. Ричард III. Горбун. Чудовище, которым пугают детей. Само его имя давно сделалось нарицательным.

Грант снова вгляделся в лицо. Почему же художнику не удались глаза? Что он увидел в них? Муки совести?

Грант долго не мог оторваться от удивительных глаз на портрете, продолговатых и близко посаженных, от чуть насупленных бровей, как у человека, озабоченного множеством проблем, но в то же время чрезвычайно порядочного. Сначала Гранту показалось, что человек на портрете пристально разглядывает его, однако немного погодя он понял: это не так, мысли Ричарда III витают где-то далеко отсюда.

Уже и Пигалица вернулась за подносом, а Грант все глядел на портрет. Давно ему не было так интересно. В сравнении с открывшимися сейчас глубинами даже Джоконда показалась бы не более чем манекенщицей, рекламирующей готовое платье.

Пигалица увидела нетронутую чашку, провела рукой по остывшему чайнику для заварки и надула губки, словно говоря: «Что, мне делать больше нечего, как зазря таскать подносы с чаем?»

Грант показал ей фотографию. Если бы этот человек лежал у нее в палате, что бы она о нем сказала?

— Печень, — решительно заявило это современное чудо из жесткого крахмала и светлых кудряшек, повернулось и покинуло палату, подчеркнутым перестуком каблучков выражая Гранту свое неудовольствие.

Рассекая воздушные волны, поднятые Пигалицей, вошел добрый и немного легкомысленный хирург. Он несколько минут разглядывал фотографию, потом сказал:

— Полиомиелит.

— Детский паралич? — переспросил Грант и тотчас вспомнил, что у Ричарда III сохла рука.

— Кто это?

— Ричард III.

— Правда? Очень любопытно.

— Вы знаете, что у него высохла рука?

— Да? Нет, не помню. Кажется, он был горбатым.

— И это тоже.

— Зато я помню, что он родился с полным набором зубов и ел живых лягушек. Кажется, я не ошибся в диагнозе.

— Удивительно. А почему именно полиомиелит?

— Если честно, не знаю. Вероятно, из-за выражения лица. Такое всегда бывает у больного ребенка. Но если он родился горбатым, я мог ошибиться. А художник-то вроде горб не нарисовал?

— Да нет. Художники, работавшие при дворе, были людьми тактичными. Только во времена Кромвеля начали писать портреты «со всеми бородавками». [5]

— Что касается меня, — сказал хирург, привычно осматривая шину на ноге Гранта, — то я считаю, что Кромвель изобрел снобизм шиворот-навыворот, от которого мы все сегодня страдаем. «Я самый обычный человек, самый-самый обычный, во мне нет ничего такого». Заодно нет умения себя вести, соблюдать приличия. — Грант видел, с каким нескрываемым интересом врач ущипнул его палец. — Эта болезнь пострашнее многих. Чудовищное извращение. Кое-где в Штатах доходит до того, что политическая карьера может рухнуть из-за не так повязанного галстука или пиджака не того покроя. Ерундистика. Идеал — когда все на всех похожи. Ну что ж, вроде поправляемся, — заключил он, закончив обследование большого пальца на правой ноге Гранта. — А все-таки любопытно, болел он полиомиелитом или нет? Наверное, болел, судя по руке, — размышлял хирург, не двигаясь с места. — Очень любопытно. Портрет убийцы. Как по-вашему, похож он на убийцу?

— Нет. Знаете, убийства бывают самые разные, но ни один из убийц, которых я помню по собственной практике или по занятиям в архиве, не похож на него.

— Несомненно, он hors concours [6] среди своих. К тому же ему были неведомы угрызения совести.

— Да.

— Мне довелось видеть, как его играл Оливье. Он показал захватывающую картину абсолютного зла. Все время балансировал на грани гротеска, но ни разу не оступился.

— Взяв в руки этот портрет, вы не подумали, что перед вами преступник? — спросил Грант.

— Нет, — ответил хирург. — Я подумал: этот человек болен.

— Странно, не правда ли? И я тоже. А потом я прочитал, кто это, и теперь не могу не видеть в нем преступника.

— Мне кажется, злодейство, подобно красоте, не существует без зрителя. Ну, хорошо, я еще загляну к вам на этой неделе. Сильных болей не бывает? — И он ушел, добрый и легкомысленный врачеватель.

Грант никак не мог отложить в сторону фотографию (его самолюбие было всерьез задето: принял за судью одного из самых страшных преступников всех времен, не распознал убийцу под благообразной внешностью) и еще долго упрекал себя за некомпетентность, пока ему не пришло в голову, что принесенная Мартой фотография не что иное, как иллюстрация к очередной исторической загадке.

Но что за тайна связана с Ричардом III?

И Грант вспомнил: Ричард убил своих племянников, но никто не знает как. Они просто исчезли, когда, если он правильно помнит, Ричарда не было в Лондоне. Он послал к ним кого-то. Однако все это одни догадки. Уже при Карле II нашли два скелета под какой-то лестницей и перезахоронили их. Решили, что это и есть принцы, хотя не было никаких доказательств.

Удивительно, до чего же плохо мы знаем историю, даже получив хорошее образование. Ему известно о Ричарде лишь то, что он был младшим братом Эдуарда IV. Эдуард же был красавцем блондином, шести футов ростом и пользовался грандиозным успехом у женщин. Ричард захватил трон после его смерти, хотя у Эдуарда были прямые наследники, которых горбун убил как соперников. Еще Грант помнит, что Ричард погиб в битве при Босуорте, перед смертью приказывал привести коня и был последним в своем роду, в роду Плантагенетов.

Любой школьник, переворачивая страницу с описанием жизни Ричарда III, испытывает облегчение, потому что от бесконечных перипетий войны Алой и Белой розы переходит к скучной, но легко запоминаемой истории Тюдоров.

— У вас случайно не сохранился учебник истории? — спросил Грант Пигалицу, когда она зашла к нему вечером.

— Учебник истории? Нет. Зачем он мне?

Хотя этот риторический вопрос не требовал ответа, молчание Гранта показалось ей обидным.

— Если вам вправду нужен учебник истории, — сказала она чуть погодя, — спросите у сестры Даррелл, когда она придет с ужином. По-моему, она таскает за собой все учебники. Они у нее в комнате на полке.

Похоже на Амазонку! Наверно, все еще скучает по школе, недаром она сама не своя, когда зацветают нарциссы. Едва дождавшись ее появления с тушеным ревенем и творожным пудингом, Грант в первый раз смотрел на ее неуклюжую фигуру почти с приязнью. Сейчас он видел в ней не чересчур крупную женщину с тяжелым дыханием, а возможную обладательницу вожделенной книги.

— О да. Учебник истории. У меня их даже два. Я любила школу, вот и сохранила все учебники.

Грант с трудом удержался, чтобы не спросить, не хранит ли она заодно и своих кукол, но вовремя одернул себя.

— Правда-правда, я любила историю, — лепетала Амазонка. — Любила больше всех других предметов, а мой любимый король — Ричард Львиное Сердце.

— Вот уж нахал из нахалов!

— Как вы можете? — обиделась Амазонка.

— У него была увеличенная щитовидная железа. — Грант не знал жалости. — Вот он и метался туда-сюда, как ракета, пущенная неумелым пиротехником. Вам еще долго сегодня?

— Вот накормлю всех ужином…

— Значит, сможете принести учебник сегодня?

— Ночью надо спать, а не читать учебники истории.

— Лучше учебник, чем потолок. Так принесете?

— Вряд ли мне захочется идти к себе, а потом возвращаться обратно ради человека, который плохо говорит о Ричарде Львиное Сердце.

— Ладно, — сдался Грант. — Мученика из меня не выйдет. Если вам так хочется, Ричард Львиное Сердце — самый замечательный рыцарь, chevalier sans peur et sans reproche [7], безупречный воин, трижды кавалер Ордена за боевые заслуги. [8] Ну, принесете учебник?

— Одна история у вас в голове, — буркнула Амазонка, поправляя сбившуюся простыню большими ласковыми руками. — Принесу я вам книгу, все равно вечером пойду в кино.

Она пришла через час в немыслимых размеров пальто из верблюжьей шерсти. Горела одна настольная лампа, и она материализовалась в полумраке палаты как добрый ангел.

— Я-то думала, вы уже спите, — сказала Амазонка. — Не надо сейчас читать.

— Единственное, чего я еще не пробовал в качестве снотворного, — это учебник истории. Идите в кино с чистой совестью.

— Мы с сестрой Берроуз.

— Тем более.

— С вами нужно ангельское терпение, — с мягким укором заметила Амазонка и растворилась во мраке.

Она принесла две книги.

Одна состояла из популярных рассказов на исторические темы и имела такое же отношение к истории, как библейские легенды к Священному писанию. Канут на берегу моря ругает своих военачальников, у Альфреда горят лепешки, Рейли бросает плащ под ноги Елизавете, Нельсон прощается с Харди в каюте «Виктории». Все это изложено длинными фразами на целый параграф и отпечатано крупным шрифтом, да еще каждый эпизод иллюстрируется картинкой на всю страницу.

Было что-то удивительно трогательное в том, как Амазонка дорожила своими детскими книжками. Перевернув обложку, Грант увидел на одной из пустых страниц:

А вокруг красочные переводные картинки.

Интересно, подумал Грант. Наверно, все дети пишут в книгах свои имена и переводят на уроках картинки. Он-то уж точно это делал. И Грант впервые за много лет вспомнил свое детство. Вспомнил наслаждение, которое получал, когда видел, как все замечательно получается. Ну, с чем в мире взрослых сравнишь это? Разве что с удовольствием от точного удара, когда играешь в гольф? Или… Когда натягивается леска, и знаешь: рыбке уже не сорваться.

Книжечка так ему понравилась, что он прочитал ее до конца, наслаждаясь каждой из детских историй без исключения. Да и какой взрослый их не знает? Они остались в памяти вместе с задачками на тонны и фунты, с литургией Лода, амбарным заговором и трехгодичными актами, тогда как бесконечная путаница из версий и скандалов, союзов и предательств постепенно испарилась.

Наконец Грант добрался до рассказа о Ричарде III, который назывался «Принцы в Тауэре». Юная Элла, по-видимому, не очень интересовалась принцами, особенно в сравнении с Ричардом Львиное Сердце, потому что все строчные «о» были аккуратно заштрихованы карандашом. На картинке два золотоволосых мальчика в пририсованных очках играли на фоне зарешеченного окна, а на соседней странице осталась память о давних сражениях в крестики-нолики. С Эллой принцам не повезло.

Тем не менее история оказалась довольно захватывающей, хотя для детского сердца, вероятно, излишне мрачной. Невинные младенцы. Чудовище-дядя. Обычный набор классического повествования.

Была и мораль, как в настоящей сказке:

«Королю не пришлось воспользоваться плодами своего преступления. Народ Англии ужаснулся его жестокостью и не захотел больше терпеть его власть. Поэтому снарядили посла во Францию к Генриху Тюдору, дальнему родственнику Ричарда, чтобы просил он его возвратиться в Англию и стать королем. Ричард сражался храбро, но все равно погиб, потому что народ ненавидел его и воины покидали его, чтобы стать на сторону Генриха».

Все просто, в лоб, зато без пошлостей. Говоря по-современному: лаконичный репортаж.

Грант взял другую книгу.

Вот это был настоящий школьный учебник. Двухтысячелетняя история Англии оказалась аккуратно разложенной для удобства детей по полочкам-параграфам. Полочки, естественно, соответствовали правлению того или иного монарха, поэтому рассматриваемое историческое лицо пришпиливалось к одному королю, хотя могло быть связано и с другими. Классификация чисто механическая. Пепис — Карл II. Шекспир — Елизавета. Мальборо — королева Анна. А ведь человек, живший при Елизавете, мог также жить и при Георге I. Ребенка с малолетства приучали к тому, что монархия — это замечательно.

Однако такая классификация была слишком простенькой для полицейского с поврежденным позвоночником и ногой на вытяжке, который решил поохотиться за информацией о давно почивших властителях Англии, чтобы не сойти с ума от безделья.

Грант очень удивился, обнаружив, что Ричард III просидел на троне всего ничего, а сумел стать одним из самых знаменитых королей, что, несомненно, говорило о его неординарности. Если Ричард не привязывал к себе людей дружескими узами, то уж влиять-то на них умел.

Авторы учебника, похоже, также не сомневались в его способностях.

«Ричард был очень умен и неразборчив в средствах. Он откровенно потребовал коронации на том абсурдном основании, что брак его брата с Елизаветой Вудвилл был незаконным, следовательно, их дети не могли претендовать на престол, и его поддержали те, кто опасался остаться в меньшинстве. Ричард начал свое правление с путешествия на юг страны, где его хорошо принимали, но, пока его не было, исчезли оба маленьких принца, которые жили в Тауэре, и все решили, что их убили. Последовавшее за этим крупное восстание было подавлено с большой жестокостью. Чтобы хоть отчасти возвратить себе утерянную популярность, Ричард утвердил парламент, который принял некоторые полезные акты (против поборов, лжесвидетельства и так далее).

Через некоторое время последовало второе восстание. Генрих Тюдор, глава Ланкастеров, привел в Англию французские войска, в результате чего произошла Босуортская битва, окончившаяся из-за вероломства Стэнли победой Генриха. Ричард дрался храбро, но погиб и оставил после себя славу не менее позорную, чем принц Джон».

Трудно что-нибудь понять в этой путанице поборов и лжесвидетельств.

И с какой стати англичане приняли короля, навязанного им французами?

Ну конечно, Франция в смутное время войны Роз воспринималась как бы вместе с Англией, во всяком случае, она была ближе сердцу англичанина, чем Ирландия. В пятнадцатом веке он бывал во Франции почти запросто, а в Ирландию всегда ехал против воли.

Грант лежал и думал об Англии. О той Англии, над зелеными полями которой гремела война Алой и Белой Розы, но еще не дымили трубы. Об Англии не перегороженной, с бесконечными лесами, где водился зверь, и необъятными болотами, где было полно птицы. Об Англии, в которой через каждые несколько миль путешественнику открывались одни и те же строения: замок, церковь, крестьянские дома; монастырь, церковь, крестьянские дома; поместье, церковь, крестьянские дома. Вокруг селений земля была обработана, а дальше, сколько хватало глаз, простирались зеленые луга. Утоптанные дороги с глубокими колеями бежали от селения к селению, зимой чернели грязью, летом белели пылью, а по обочинам цвел шиповник или боярышник, в зависимости от сезона.

Тридцать лет над этой зеленой малолюдной землей гремела война. Однако она напоминала скорее кровавую междоусобицу. Монтекки и Капулетти выясняли отношения, до которых не было дела простому англичанину. Никто не врывался к нему в дом с вопросом: «Ланкастер или Йорк?» — и не тащил его в концентрационный лагерь, если получал неподходящий ответ. Это была, в сущности, война родственников. Они дрались на чьем-нибудь поле, превращая кухню хозяина в перевязочный пункт, потом скакали дальше и дрались где-нибудь еще, а через пару недель можно было узнать, чем все закончилось, если это кого-то интересовало, например, из-за семейных связей жены. Похоже на бесконечное соперничество футбольных команд. Кстати, никого не преследовали за поддержку соперничающего клана, как не преследуют фанатов «Арсенала» или «Челси».

Грант все еще размышлял о зеленой Англии, когда почувствовал, что засыпает. А ведь он ни на йоту не продвинулся в изучении судьбы юных принцев…

3

— А кого-нибудь посимпатичнее нельзя было найти? — спросила утром Пигалица, кивая на портрет Ричарда III, который Грант прислонил к стопке книг на тумбочке.

— Вам не нравится его лицо?

— Нравится?! Да оно меня в дрожь вгоняет.

— В учебнике истории сказано, что он был талантливым человеком.

— Синяя Борода тоже был талантливым.

— И, кажется, довольно популярным.

— И Синяя Борода тоже.

— А кроме того, он был храбрым воином, — поддел Грант противницу Ричарда. — И жен не убивал.

— Для чего он вам понадобился? Кто это?

— Ричард III.

— А! Вот оно что!

— То есть вы таким его и представляли?

— В точности таким.

— Почему?

— Разве он не убийца?

— Оказывается, вы еще помните кое-что из истории.

— Это все знают. Он убил своих племянников. Бедняжки! Задушил их.

— Задушил? — не без интереса переспросил Грант. — Я не знал.

— Задушил подушками.

В это время она, маленькими сильными ручками взбив подушки, умело подложила их Гранту под голову.

— Почему же задушил, а не, скажем, отравил? — не отставал от нее Грант.

— Понятия не имею. Меня там не было.

— С чего же вы взяли, что он их задушил?

— Прочитала в учебнике истории.

— Правильно. А откуда это появилось в учебнике истории?

— Откуда? Ниоткуда. В учебниках пишут только правду.

— А кто их задушил, там тоже было написано?

— Да, Тиррел. А вы что, не учили историю?

— Кто такой Тиррел?

— Не знаю. Кажется, друг Ричарда.

— А откуда известно, что это сделал именно он?

— Он исповедался.

— Исповедался ?

— Естественно. После того, как его признали виновным, и до того, как повесили.

— Значит, Тиррела повесили за убийство принцев?

— Ну да. Можно я уберу эту фотографию и поставлю другую? Ведь мисс Халлард принесла вам другие, куда симпатичнее.

— Зачем мне симпатичные? Мне нужны страшные лица убийц, но убийц талантливых.

— Что ж, на вкус и цвет… — как и ожидалось, произнесла Пигалица. — Слава Богу, мне необязательно на него глядеть. Но я вам скажу, пока он тут, кости у вас не срастутся.

— Ладно, запишем и их на счет Ричарда III. Чуть меньше злодеяний, чуть больше, какая разница?

Не забыть бы спросить у Марты насчет Тиррела. С образованием у нее, правда, не очень, но она училась в привилегированной школе, может, что и помнит.

Однако первым посетителем в этот день оказался большой, розовый, словно ребенок после мытья, сержант Уильямс, и Грант, тотчас позабыв об истории, обратился к современности. Уильямс с трудом примостился на неудобном стуле, широко расставил ноги, и его светло-голубые глазки засветились на солнце, как у довольной кошки. Грант относился к Уильямсу с симпатией, и ему было приятно поболтать с ним, послушать последние сплетни, узнать новости.

— Начальник передавал привет, — сообщил Уильямс напоследок. — Он сказал, если что нужно, мы сделаем. — Его голубые глаза неотрывно смотрели на фотографию на тумбочке. Он даже голову склонил набок от напряжения. — Кто этот парень?

Грант уже хотел ответить, но вовремя вспомнил, что Уильямс профессионал, привыкший разбираться в лицах не хуже него самого.

— Портрет неизвестного художника пятнадцатого века. Как он вам?

— В этом я ничего не понимаю.

— Да не о художнике я, о парне.

— Ага. — Уильямс склонился над портретом, нахмурив брови и изображая высшую степень сосредоточенности. — А, собственно, что вы имеете в виду?

— Куда бы вы его посадили — на место судьи или подсудимого?

Уильямс некоторое время размышлял, а потом голосом, не допускающим и тени сомнения, произнес:

— Конечно, судьи.

— Да?

— Конечно. А что, вы против?

— Нет. Просто забавно, что вы тоже ошиблись. Он подсудимый.

— Странно, — не поверил Уильямс и вновь впился глазами в фотографию. — Вы знаете, кто это?

— Знаю. Ричард III.

Уильямс свистнул.

— Вот оно что. Принцы в Тауэре и так далее. Злой дядюшка. Конечно, если знать, тогда… А так, нет, никогда не подумаешь. Горбун, значит. Как старый Халсбери, у которого если и был недостаток, так это чрезмерная доброта. Он из кожи вон лез, только бы присудить поменьше.

— Вы помните, как были убиты принцы?

— Я помню только, что мать носила Ричарда два года.

— Да? Откуда вы это взяли?

— Из школьного учебника, наверно.

— Что за школа у вас была такая? Я ничего подобного не читал. Право, не исключено, что Библия и Шекспир не стареют благодаря учителям. Надо же так все переворачивать! Ну, а о человеке по имени Тиррел вы слышали?

— Да. Он служил во флоте и утонул в Египте.

— Да нет. Я об историческом Тирреле.

— Я же вам говорю, что знаю из истории только две даты: 1066 год [9] и 1603.

— А что было в 1603 году? — спросил Грант, все еще поглощенный мыслями о Тирреле.

— Мы навечно прицепили к себе Шотландию.

— Что ж, все лучше, чем ждать, когда они вцепятся нам в горло. Говорят, это Тиррел убрал мальчишек.

— Племянников? Зачем ему? Ладно, мне пора. Что-нибудь надо?

— Вы, кажется, собирались на Чэринг-Кросс-роуд?

— Да, в «Феникс».

— Могу я попросить вас об одолжении?

— Каком?

— Зайдите в книжный магазин и купите мне какую-нибудь историю Англии для взрослых. И еще, если удастся, «Жизнь Ричарда III».

— Конечно, о чем речь.

У двери Уильямс столкнулся с Амазонкой и застыл, пораженный зрелищем великанши в сестринской форме. В конце концов, едва слышно пробормотав «здравствуйте», он бросил вопросительный взгляд на Гранта и исчез в коридоре.

Амазонка сообщила, что должна идти к номеру четвертому купать его в ванне, но сначала ей непременно нужно убедиться в том, что он осознал…

— Что осознал?

— Каким благородным был король Ричард Львиное Сердце.

— Я еще не дошел до Ричарда I, но номер четвертый может подождать, пока вы мне расскажете все, что знаете о Ричарде III.

— Ах, бедные овечки! — вздохнула Амазонка, и ее большие коровьи глаза наполнились слезами.

— Кто?

— Прелестные маленькие мальчики. Мне в детстве иногда снилось, будто я сплю, а кто-то входит в комнату и накрывает мне лицо подушкой.

— Их задушили?

— Ну конечно. А вы разве не знали? Сэр Джеймс Тиррел приехал в Лондон, когда весь двор был в Варвике, и приказал Дайтону и Форресту их убить, а потом их закопали под лестницей и положили сверху много камней.

— Но об этом ничего не говорится в книгах, которые вы мне дали.

— Правильно, ведь это школьные учебники. В них никогда нет ничего интересного.

— Тогда позвольте вас спросить, откуда вы взяли милую историю о Тирреле?

— Это правда, — обиделась Амазонка. — Об этом есть у сэра Томаса Мора. А сэр Томас Мор был самым честным человеком во всей истории Англии.

— Согласен. С моей стороны было бы невежливо спорить с сэром Томасом Мором.

— Ну ладно. Об этом рассказывает сэр Томас Мор, а он жил в то время и был знаком со всеми.

— С Дайтоном и Форрестом?

— Ну конечно же нет. С Ричардом и бедняжкой королевой.

— С королевой? Женой Ричарда?

— Ну да!

— А почему «бедняжкой»?

— Все из-за него. Говорят, он ее отравил, потому что хотел жениться на своей племяннице.

— Зачем?

— Потому что она была настоящей наследницей.

— А, понятно. Он избавился от племянников, а потом хотел жениться на своей племяннице.

— Он же не мог жениться на них.

— Да уж такое, думаю, даже Ричарду III не приходило в голову.

— Вот он и решил жениться на Елизавете, чтобы чувствовать себя безопаснее на троне. Она потом вышла замуж за другого короля. Мне всегда нравилось, что в Елизавете немножко крови Плантагенетов. Я не в восторге от Тюдоров. Мне пора. Еще придет начальница, а номер четвертый не помыт.

— Наступит конец света.

— Нет, мой, — выходя из палаты, ответила Амазонка.

Грант снова взялся за книгу и попытался прояснить для себя события, происходившие во время войны Роз. Бесполезно. Армии слонялись по всей Англии. Йорки и Ланкастеры, как в сумасшедшем калейдоскопе, сменяли друг друга в качестве победителей, и даже делать попытку как-нибудь разобраться в этом было безнадежно.

Грант понял одно: беда заключалась не в самих стычках, а в том, что семена их были посеяны столетием раньше, когда был свергнут с престола Ричард II. Грант еще в юности четыре раза ходил смотреть «Ричарда Бордоского» в Новом театре и все помнил. Три поколения незаконно занявших престол Ланкастеров правили Англией: Генрих, преемник Ричарда, — несчастливо, но довольно благоразумно; шекспировский принц Гарри, мечтая о славе, сражался при Азенкуре. И, наконец, его слабоумный сын. Неудивительно, что народ вновь захотел законной власти, наблюдая, как глупцы, посланные Генрихом VI во Францию, проигрывают там сражение за сражением, тогда как сам Генрих лелеет мысль об основании Итона и умоляет придворных дам уменьшить декольте.

Все Ланкастеры оказались фанатиками, что особенно резко бросалось в глаза после довольно либерального правления Ричарда II, защитника идеи: «Живи и давай жить другим». Три правителя сменили друг друга, но все так же горели костры, на которых сжигали еретиков. Что ж тут удивительного, что в народе возникло недовольство?

Оно усилилось с тех пор, как люди увидели герцога Йоркского, талантливого, разумного, терпимого, законного наследника Ричарда III Может, никому особо и не хотелось, чтобы Йорк сверг простоватого Генриха, но уставшему народу нужно было, чтобы Йорк взял в свои руки правление страной и покончил с неразберихой.

Йорк попытался это сделать и погиб в сражении, а его семья потом много лет провела в изгнании.

Однако, когда волнения поутихли, на троне Англии оказался его сын, который сражался вместе с ним, и потекла простая, мирная жизнь поя властью молодого, светловолосого, очень красивого и распутного, что не мешало ему быть проницательным, Эдуарда IV.

Вот и все, что Грант узнал о войне Алой и Белой розы.

Оторвавшись от книги, он увидел прямо перед собой старшую сестру.

— Я стучала, — сказала она, — но вы были так поглощены чтением…

Она стояла неподвижно, стройная, отрешенная от всего, что было за пределами больницы, не менее элегантная, чем Марта, но с единственным украшением — серебряным значком медицинской школы, которую она закончила. Грант смотрел на нее и пытался представить, кому еще присуще столь же непоколебимое достоинство и самообладание, которыми отличаются старшие сестры больших больниц.

— Зачитался историей, — заговорил Грант. — Поздновато, конечно.

— Великолепный выбор, — вдруг сказала она. — Помогает установить перспективу. — Грант понял, что портрет ей знаком. — Вы за Йорков или Ланкастеров?

— Вы знаете, кто это?

— О да. Когда я была еще стажером, часто заходила в Национальную галерею. Денег получала мало, ноги болели ужасно, а там было тепло, спокойно и много скамеек. — Она грустно улыбнулась своим воспоминаниям. — Я любила там бывать, потому что портреты давали мне такое же ощущение перспективы, как хорошие исторические книги. Знаменитости. Они всю жизнь к чему-то стремились, а теперь от них остались лишь имена. Холст и краски. Насмотрелась я тогда на портреты. — Она взглянула на фотографию. — Несчастный человек, — неожиданно сказала она.