«…Может быть, мне это только представляется. Бред? Возможно. Я сам ничего не видел. Таким мне все рисует мое воображение. И я сам себе не верю. Не хочу верить…»
      Был третий час ночи. Двадцать минут на часах Николая, но они у него постоянно спешили. В ту ночь он никак не мог заснуть. Лежал в тягостной полудреме с закрытыми глазами, что-то мучило его, тревожило, пугало. И вдруг — вспышка! Яркая кроваво-красная вспышка! Он увидел ее через закрытые веки. И тотчас — словно током ударило. Первое, что подумалось — смерть. Смерть пришла. Кровоизлияние в мозг? Остановка сердца? Почему? Он открыл глаза и увидел, что кабинет заполнен мягким фосфоресцирующим светом.
      Он лежал лицом к окну, а за окном туман — густой-густой туман, как сплошное молоко, ярко освещенный изнутри, — переливался необыкновенными радужными отблесками.
      Николай мгновенно вскочил, бросился к окну и прислонился к холодному стеклу, всматриваясь в жуткую белую бездну, ничего не мог понять. Что это? Что стряслось? Это сон или реальность? И вдруг послышались приглушенные звуки… Раскаты грома? Взрыва? За окном рокотало, гремело, словно доносилась далекая канонада или шла колонна танков. Танки? Канонада? Война!!! Так подумалось Николаю, и он испуганно замер.
      Война… За окном слегка клубился непроглядный туман. И громкое эхо далекого взрыва… Но… Все было спокойно — не рушились стены, не обваливался потолок…
      Он кинулся к радиоприемнику и включил его, пытался все делать побыстрее, но было такое ощущение, будто он застыл в пространстве, завяз в чем-то густом и липком. Было трудно двигаться и даже дышать.
      Наконец радиоприемник отозвался знакомым голосом, но слов Николай не мог разобрать, просто был не способен воспринимать их смысл, слышал лишь привычный спокойный тембр голоса диктора, знакомые умиротворяющие интонации. А потом началась классическая музыка, величественная, торжественная, кажется, Бетховен. Но Николай не был уверен, что это именно Бетховен.
      «…Так мне тогда казалось. Отдельных инструментов я не слышал, просто понимал, что звучит музыка, знакомая музыка. Я люблю Бетховена. Любил Бетховена. А сейчас я люблю только свою маму. Только ее одну…»
      Николай не видел уродливого ядерного гриба, ужасающего гриба ядерного взрыва. Может, его и не было?
      Но и в первое мгновение и потом было глубокое внут- раннее убеждение — случилось нечто страшное, самое страшное. Он замер возле окна и не знал, сколько же времени прошло. Вечность или одна секунда? Он словно поплыл против быстрого течения. Плыл изо всех сил, но его быстро сносило. Он задыхался и не мог даже приблизительно определить, сколько же он преодолел — метр, два или добрую сотню? И стоит ли вообще сопротивляться?
      Дом вздрогнул, но толчок был каким-то странным — очень сильным, однако ничего не разрушил. Николай ощущал, что падает, а на него рушатся бетонные перекрытия многоэтажного сооружения, и словно страшный, нечеловеческий крик разрывал ему грудь, и боль расплавленным свинцом наполнила тело, и оно занемело, увяло, умерло. Однако он видел, что стоит раздетый возле большого холодного балконного окна, за которым — белая пустыня, белая смерть, белый ад, но… вокруг царят тишина и покой, какие-то потусторонние благодать и умиротворение.
      Он заставил себя одеться. Это было нелегко. Он перестал ощущать, где земля, где небо, словно очутился в1 невесомости. Наконец Николаю удалось разыскать одежду. Потом он долго припоминал, какое сейчас время года? Что же нужно надевать? Но вспомнить не мог. Не мог припомнить и то, где же его дети? Было стыдно, но все его попытки оказывались напрасными. Одно знал четко, детей сейчас дома нет. Куда они ушли? Или уехали? Сейчас каникулы? Такие длительные? Зимние каникулы? Да, ведь сейчас зима… Вчера были сильные морозы… И была новогодняя ночь… Уже была? Или скоро будет? Но зима — это точно.
      Николай вышел из кабинета, заглянул в одну комнату, потом в другую, затем на кухню и в ванную, чтобы убедиться — детей дома нет. Но все же, где они? Однако казалось, что времени на любые размышления нет и нужно спешить, хотя не мог объяснить самому себе, куда и зачем спешить? Но торопился. Течение быстро его сносило.
      Очень старательно закрыл за собой дверь квартиры, хотя был уверен, что больше никогда не сможет сюда возвратиться. Пока прошел несколько шагов к лифту, вспотел. Он надел теплую кожанку и шапку, да и теплое белье не забыл — зима. Все документы и деньги — в кармане. Все нормально. Вот только болезненно не мог припомнить — наступил уже Новый год или еще предстоит праздновать?
      Открывались двери и у соседей. Он вызвал лифт, и вскоре тот раскрыл перед ним свои створки, а соседи попросили их немного подождать. И Николай послушно ожидал, хотя и делал вид, что куда-то очень спешит.
      Но куда же? Вышли Виталий и Григорий, они были с детьми. Подождали Нину и Веру, они появились принаряженные, как на праздник.
      — Это куда же среди ночи? — спросил их Николай спокойно и взглянул на часы, но стрелок не увидел.
      — Дела-дела, — произнес Виталий и взял дочь на руки. — Да и ты, я вижу, не дремлешь?
      — Само собой… Ни свет ни заря, а вынужден бежать.
      — Ты поменьше болтай… Язык свой попридержи… — многозначительно изрек Григорий и боязливо осмотрелся. — У меня такое чувство, что это язык наш ведет нас в могилу… — Кабина остановилась на первом этаже. — Очень уж мы все смелыми были…
      Николай в душе посмеялся над Григорием, беззлобно так посмеялся и хотел даже слегка его подколоть, мол, собственной тени уже боишься, такой осторожный, что дальше некуда. Но жило в душе убеждение, что действительно лучше помолчать, и не нужно обижать Григория, его пожалеть стоит, помочь ему. Но не знал, как можно помочь Григорию. И от этого даже слезы навернулись. А пот ручьями стекал по спине под одеждой.
      Они вышли на улицу, и каждый пошел своей дорогой — целеустремленно, озабоченно, не прощаясь, не оглядываясь, и, главное, Николай отметил, что каждый пошел сам, даже дети. Каждый пошел своей дорогой. Затерялся в тумане. Вокруг — молоко. Слепящее молоко, непонятным образом освещенное изнутри. В нескольких шагах человека уже не было видно. Но это никого не пугало.
      Николай спешил на автобусную остановку, как и каждое утро, хотя и знал, чувствовал, что на работу он не поедет сегодня, а возможно, и никогда. Он вообще не мог припомнить, где он работает? Кто он? Было трудно дышать, и Николай остановился, чтобы немного отдохнуть.
      Внимательно присмотревшись, он вдруг увидел, что на маленьком молодом клене перед подъездом есть листья. Среди зимы — желтые яркие листья? Он подошел в густом молоке тумана ближе к деревцу. Действительно — листья. Сейчас еще осень? Но почему? Ведь недавно встречали Новый год… Или это был прошлый Новый год? Как быстро летит время… Это несправедливо.
      Это жестоко. День-ночь, ночь-день, месяц за месяцем, год за годом. Как жизнь коротка. Желтый листок на ладони стал зеленым. Или это освещение изменилось?
      Туман стал пореже и потерял холодную мраморную белизну, стал чуть зеленоватым. Стало жарко. Николай снял кожанку, накинул ее на плечо и пошел. В белесом мареве было трудно ориентироваться, но Николай знал каждый изгиб улицы, каждый камешек под ногами. Он мог идти с закрытыми глазами. Было интересно наблюдать, как подъезжает автобус. Его оранжевые фары в зеленоватом тумане горели фантастически.
      Очень долго подъезжал автобус. На остановке собралось довольно много людей, и все смотрели, как он прорезает лучами тоннель улицы, и казалось, что автобус уже совсем рядом. Но в тумане трудно определить расстояние.
      Наконец перед Николаем раскрылись двери автобуса, из которого никто не выходил, и толпа быстро занесла его в салон. Он даже не успел взглянуть, какой номер маршрута, но это не имело значения — к метро шли все автобусы.
      Николай осмотрелся, поискал взглядом свободное место. Хотя на остановке и было много людей, но почемуто Николай был убежден, что в салоне останутся свободные места. И не ошибся. Почти все сидячие места были не заняты. Никто из пассажиров не желал садиться.
      — Туманище сегодня, — проворчал тучный здоровяк, садясь рядом с Николаем и вытирая потный лоб. Он тоже был в кожанке. — Это вы правильно сделали, что сняли свою шкуру, — рассудительно произнес мужчина.
      Николай держал свою кожанку на коленях. Автобус ехал без остановок. По крайней мере такое было впечатление, хотя одни пассажиры выходили из салона, а другие входили, точнее — одни исчезали, а другие появлялись. Наконец машина остановилась, и, хотя; водитель не делал никаких объявлений, Николай знал — они возле станции метро. Поспешил выйти. Коснулся ногой земли и обратил внимание, что туман почти развеялся, а жара стала еще больше. В небе ярко светило солнце, пробиваясь через серебристую густую дымку, а вокруг…
      Николай был поражен, он замер… Вокруг — руины, развалины и остатки потушенных пожаров. Огня уже не; было, только обгоревшие, разбросанные во все стороны, какие-то кочерыжки бросались в глаза то тут, то там.
      Почему-то это совсем не пугало, было просто интересно.
      Николай внимательно всматривался во все окружающее.
      Жара становилась невыносимой. Николай положил кожанку и шапку на бетонную, заполненную мусором, урну и медленно направился к подземному переходу.
      Путь ему преградили два большущих поваленных тополя.
      Они много лет росли возле перехода. Показалось, что тополи судорожно корчатся, как живые раненые существа.
      Николаю показалось, что он услышал их стон, ощутил их боль. Он подошел к одному дереву и попытался его поднять. Тополь прикоснулся к нему своими обгорелыми ветвями, а потом, ощутив помощь, начал медленно подниматься… Это ему было нелегко, однако…
      Сломанный тополь поднимался. Вслед за первым тополем начал подниматься и второй.
      Николай подождал, пока оба красавца встанут в полный рост. Посмотрел — вдоль улицы было много сломанных, поваленных деревьев, и все они медленно поднимались.
      — Вот проклятые! С жиру бесятся! — раздался хриплый голос за спиной. — Повоевать захотели, дерьмо собачье! Ну, мы им навоюем! — А потом мужчина выругался и долго громко смеялся.
      Кое-кто разбирал развалины, но таких было немного. Вокруг трещали маленькие тракторы, пробегали грузовики. Но большинство людей, строго и красиво одетых, озабоченно шли с портфелями и рабочими папками в руках.
      Николай спустился в подземный переход. Подумал, что ему нужно зайти в военкомат, ведь он старший лейтенант запаса, хотя и не мог припомнить, каких войск. Военный билет лежал в боковом кармане пиджака вместе с другими документами. Но какая война? По радио передавали музыку. Бетховена. Люди спокойно идут. На работу? С работы? Который час?
      — Извините, — остановил он одну молодую женщину. — Скажите мне, куда вы так спешите?
      Она посмотрела на него изучающе, внимательно:
      — Вам что, поамурничать приспичило? Приходи, соколик, вечерком, чайком угощу, о жизни потолкуем…
      — Я приду… Я действительно приду… Но куда? Скажите адрес, — сказал Николай, зачем-то имитируя волнение.
      — Если захочешь, то и без адреса найдешь… Да и какие сейчас адреса?
      — А что случилось?
      — Ничего не случилось… Вроде бы ничего не случилось, но до безумия страшно… А тебе? Я уже забыла, когда дома ночевала. И на работу вот никак не могу доехать… Страшно… Не хватает времени. Я никуда не успеваю, везде опаздываю… — скороговоркой выпалила женщина и вдруг, не оглядываясь, побежала.
      Николай направился к станции метро. Долго выискивал в кармане пятак, наконец вышел на перрон. Поезд подошел тотчас. Людей в вагонах было немного.
      Ему казалось, что он очень похудел. Легко дышалось, легко стало ходить. И, странно — совсем не хотелось есть. Хотелось петь. Но Николай сдерживал себя.
      К нему подсел совершенно седой худющий старичок с крючковатым носом и заискивающей улыбкой, лицо изрыто глубокими морщинами, а глаза — большие-большие и голубые. Он, как заговорщик, толкнув Николая локтем, зашептал торопливо:
      — Как житуха, браток? Нормально? Ты стихи любишь? А в философии кумекаешь? — Старичок бездумно улыбался и боязливо посматривал по сторонам. — Вот послушай. Это я сам придумал… Человек приходит в этот мир старым и немощным, больным и слабосильным. Без помощи врачей ему часто и выжить трудно. Зародившись в глубинах земли-матери, человеческий организм не без сложностей выбирается на поверхность, чтобы начать свой путь борьбы, путь счастья и страданий, побед и поражений… Ты уловил мою мысль? Что на это скажешь?
      — Интересно. Очень интересно, уважаемый. Но, извините, я сейчас очень занят. Очень.
      Николай пересел на сиденье напротив, где были свободные места. Старичок не долго думая опять сел рядом и толкнул локтем:
      — Я чувствую, ты меня поймешь. В тебе я найду союзника. Как ты думаешь, сколько мне лет? — и не ожидая ответа, хотя Николай не собирался с ним разговаривать, он продолжил:
      — В том-то и дело! Я вполне прилично выгляжу. Я смотрел на себя в зеркало. Я прекрасно себя чувствую. У меня сейчас совершенно светлая голова. Скажу тебе по секрету — я очень помолодел. Мне стукнуло девяносто восемь лет, и я уже совершенно лишился рассудка, я был старым маразматиком. Правду говорю. А посмотри на меня сейчас. Ну как? Лично я доволен своей внешностью и своим поведением. Я очень помолодел. Но ты никому не говори об этом, а то нас обоих примут за сумасшедших. Этого еще нам не хватало. — Старичок тихонько и как-то злорадно захихикал. — Вот послушай дальше… У меня сегодня умные мысли ползут, как черви перед дождем… Слушай. — Он зашептал прямо Николаю на ухо: — Никто не знает, что будет завтра. А я знаю. Никто не помнит, что было вчера. А я помню. Вчера был Великий Хаос. Вчера было засилье машин и занудных академиков-генералов, вчера был день подлости и безразличия, вчера был день торжества гадюки, которая не сумела сожрать сама себя, вчера был день счастья, которое не пришло, вчера был день доброты, которой не дождались, был день изнасилованной справедливости. Ты слышишь меня? Время полетело в обратном направлении. Вот не могу только понять — это только для меня или для всех так? Очень интересно… Но почему оно так быстро летит, хотя и в обратном направлении? Да… Люди могли все и не смогли ничего. Люди могли осчастливить каждого, но сделали всех несчастными. Рабы обстоятельств, рабы машин, творцы бездушности. Люди — это подлые слизни, которые прячутся в железобетонных раковинах… Ты согласен со мной?
      — Вы тоже подлый слизень? Зачем вы обижаете людей?
      — Я? Обижаю людей? Да ты что?! — прошипел старичок. — Ты думаешь, я могу оскорбить людей? Людей вообще невозможно оскорбить! Потому что людей уже вообще давным-давно нет! Но больше я ничего не скажу. Я ошибся в тебе. Катись дальше. — Старичок встал и галантно расшаркался.
      Николай опустил взгляд, а потом просто закрыл глаза.
      Они ехали долго. Николай даже задремал. Проснулся он от того, что яркое солнце светило прямо в лицо.
      Открыл глаза — ехали по бесконечной степи через море спелых хлебов. Он узнавал знакомые картины природы, все вокруг было до слез родным — и одинокий тополь в степи, и пристанционные домики из красного кирпича, и далекая речушка в голубой ряби, и терриконы как обелиски на горизонте. Он уже знал, куда несет его судьба. Лишь на мгновенье вспыхнула мысль — а разве это возможно? Разве так бывает? Но тотчас же рассмеялся. А как же бывает? Именно так и бывает! Именно так и должно быть! Он уже не мог дождаться, когда поезд остановится. Знал, что еще нужно долго ехать, но если бы поезд остановился, он бы выпрыгнул и изо всех сил бежал бы, бежал, бежал до последнего дыхания…
      Ну вот наконец и знакомый вокзал. Не верилось, что не был здесь уже давно-давно. Словно вчера все это видел, ходил вот по этим тротуарам, где валяются сожженные спички и окурки разбросаны вокруг урн, где ветер гоняет конфетные обертки и швыряет в глаза песок.
      На перроне — немного людей. И все, к его удивлению, знакомые. Он спрыгнул на землю, не дожидаясь, пока проводница, хмурая размалеванная блондинка, опустит ступеньку. Достал из кармана сигарету и важно закурил. В нескольких метрах от него стоял бывший одноклассник. Николай медленно направился к нему и вдруг увидел отца в тени старой акации возле вокзала, тот курил и, лукаво улыбаясь, жмурясь, внимательно смотрел на него.
      — Отец!
      Вещей у Николая никаких не было, и он бегом бросился к отцу. В мыслях отмечал, что вокруг нет никого из товарищей по работе или однокурсников, только знакомые еще по школе и бывшие соседи. Опять спросил сам себя — а где же он работает? Какой институт кончал?
      Кого из однокурсников помнит? Но тщетно… Это опечалило, и, когда подбежал к отцу, он только сказал:
      — Как быстро летит время… Правда, папа? Неудержимо летит и стирает в памяти так много важного, дорогого…
      — Ничего, сынок. Время летит, но нам к этому не привыкать. Ты приехал, и я очень рад. Все прекрасно.
      Они крепко обнялись, сдержанно, по-мужски, поцеловались.
      Отец — молодой, красивый казак, загорелый, ему лет сорок пять, не больше.
      — Ты хорошо выглядишь, сынок. Ты тоже помолодел. Это меня радует.
      Через привокзальную площадь они пошли к остановке троллейбуса. Николаю захотелось подойти к кому- нибудь из старых школьных друзей, но подумал: «Ничего, еще будет время. Я ведь надолго сюда приехал. Да и ко мне ведь никто не подходит. Не узнают? Неужели я так изменился?»
      — Интересно, сынок, правда?
      — Что интересно, папа?
      — Жизнь интересна… И то, что мы все начали молодеть…
      Прежде не поверил бы, а сейчас — вроде иначе и быть не может. Только почему так быстро летит время?
      Слишком быстро. Это плохо. Я часто думаю, что, может быть, это мы просто с непривычки так остро ощущаем течение времени, обратное его течение. Следующим поколениям, которые будут жить после нас, возможно, будет лучше? А может быть, и само время для них будет плыть иначе? Ты только вдумайся — вспять повернулось колесо истории. Это только мы вот сейчас знаем, на собственной шкуре ощутили… А остальным это все будет вполне естественно… В общем, нам очень повезло, сынок.
      Всем нам… Знаешь, когда началось, я сидел на кухне возле окна и курил. А оно — как шарахнуло! Я уже подумал — конец! Даже заплакал. Подумал, как это все отвратительно и постыдно, бездарно; ощутил всю глубину собственной беспомощности и беззащитности, свое бессилие, невозможность активно вмешаться, защитить, Помочь… Я был уже стар. Я уже не мог и оружие взять в руки. Хотя бороться за мир не обязательно с оружием i руках… Я бросился на улицу и словно завяз в чем-то густом и липком, как в котел с киселем попал… Да что к тебе рассказываю. Ты и сам это же пережил… Повезло нам, сынок. Не знаю, кого и благодарить за все это…
      Я всегда, ты ведь знаешь, к науке скептически относился, ничего хорошего от нее не ждал. И вот, видишь, как я ошибался. Когда-то слышал, что время можно не только останавливать, но и заставить лететь в обратном направлении, но не верил. А кто-то, достойная, мудрая и благородная голова, не только думал об этом, но и сумел это сделать. И держал при себе свое умение и знание, как говорят, про черный день. И вот — спасибо!
      Время полетело вспять. Это тоже страшно. Но спасибо!
      Потому что это жизнь! Правда, сынок? — Отец посмотрел на часы. — Давай побыстрее. Мы можем опоздать.
      Побежали!
      Они на ходу прыгнули в троллейбус, за ними звучно закрылись двери. Николай знал, куда они едут, хотя никто из них и словом об этом не обмолвился. Возле базара, большущего купола, похожего одновременно на помещения обсерватории, Капитолия и Ватикана, они пересели на автобус, втиснулись в переполненный салон и еще несколько минут, прижатые лицами к грязному забрызганному стеклу, смотрели на монументальное сооружение крытого рынка. Наконец автобус фыркнул, как лошадь, и медленно двинулся с места.
      — Нужно цветы купить, — шепнул Николай.
      — Обязательно. Мы там купим. Там всегда цветы продают.
      — Могли бы на рынке самые лучшие выбрать.
      — Времени жалко. Не хочется опаздывать. Твой поезд, кстати, очень опоздал. Я уже начал волноваться. Что, думаю, могло случиться?
      — Мы горели в дороге… — неуверенно сказал Николай, потому что в памяти действительно всплыло такое воспоминание. — Один вагон загорелся, букса перегрелась… Несколько часов стояли, а потом, сам знаешь, как догонять упущенное…
      Когда автобус остановился, Николай начал проталкиваться к выходу, но отец придержал его:
      — Не спеши. Здесь почти все выходят.
      И действительно через минуту в салоне никого не осталось. Николай с отцом вышли последними. Отец достал сигарету:
      — Все в порядке. Можно спокойно покурить. — Он посмотрел на часы. — А цветы мы сейчас вон те возьмем. Видишь? — Указал взглядом.
      Возле самого входа на кладбище аккуратная старушка держала в руках роскошный букет красных роз.
      — Пока ты будешь курить, их кто-то купит… Я сейчас…
      Отец снисходительно улыбнулся и придержал сына:
      — Наши цветы никто не купит. Ты, я вижу, еще не привык. Наши цветы — это наши цветы. И все наши беды — это наши беды. Я теперь с уверенностью смотрю в завтрашний день. Я, правда, не все помню, как оно будет. Призабыл. Но я знаю, что все будет хорошо. Жить — это очень хорошо. Пошли!
      Отец выбросил окурок и направился к старушке с красными розами. Вдруг он остановился и испуганно поднял взгляд на небо, всматривался, прищурившись. От яркого света солнца глаза слезились:
      — Сынок, посмотри и ты. Мне кажется, что оно начало вращаться чуть помедленнее. Или мне это только кажется?
      Николай тоже посмотрел на небо.
      — О чем ты говоришь, папа?
      — О колесе истории… О времени… Мне кажется, что я уже вижу, как мелькают спицы этого колеса старой телеги вечности. Ты видишь? Кажется, немного успокаивается? Правда?
      — Это просто солнце, папа?
      — Это, сынок, ты совсем ребенком стал… Так наивно рассуждаешь. Но это и хорошо… Я все равно очень рад за нас… Пошли.
      Букет красных роз горел кроваво в отцовских руках.
      — От сложного — к простому. От ответов — к вопросам. От смерти — к рождению. Теперь вот такой наш путь среди вечности. — Отец начал насвистывать бодрую мелодию какого-то собственного, выдуманного им марша.
      Широкой аллеей среди тесных рядов могил они спешили в глубь кладбища. Везде было много людей, все празднично одеты, все смеялись, из поднебесья звучала веселая музыка — на высоком дубе был укреплен колокол громкоговорителя. Навстречу им шел худой, небрежно одетый, молодцеватый мужчина, поддерживая под руку сгорбленную старушку в цветастом платке. — Гриша! — воскликнул отец. — Все в порядке, Гриша?
      — Как видишь. — Мужчина освободился от объятий. — Теперь мы заживем. — Он торжественно взял на руки сухонькую старушку и понес ее. — Теперь мы с мамой заживем. — Все давали ему дорогу. — Теперь мы заживем. Теперь мы будем мудрыми!
      Отец долго провожал их взглядом, наконец сказал:
      — Пошли, Коля. Пора и нам поспешить.
      Они дошли почти до конца широкой аллеи и возле белой мраморной колонны с резным ангелом повернули направо по асфальтированной дорожке. На деревьях — почки.
      — Вот и весна. Уже весна, сынок. Как летит время… — И снова отец поднял взор к небу.
      Подошли к могиле. Аккуратная свежепокрашен- ная оградка, молодая рябина, на ней молоденькая зеленая листва… Они сели на узенькую деревянную лавочку.
      — Немного обождем.
      — Давай глаза закроем…
      — Не нужно, сынок. Ты думаешь, будет страшно? Нет… Я уже сколько раз приходил сюда… Я уже все видел, как это получается…
      В ту страшную весну, когда хоронили мать, с утра моросил мелкий дождь. Все было серым и однообразным. И единственное, что раскаленным клеймом выжглось в памяти Николая — лицо матери. Чужое лицо, он бы никогда ее не узнал, но был убежден, что это его мать. И два чистых дождевых озера в глазницах над закрытыми глазами.
      А вот сейчас — яркое солнце. Свежий весенний ветерок летал над повеселевшим кладбищем.
      — Говоришь, это совершенно не страшно? — переспросил Николай, и тотчас после его слов, будто в ответ, рассыпалась в прах мраморная плита на могиле, и ветер, волной налетевший, сразу разбросал его во все стороны. А потом…
      — Слышишь? Земля заговорила… — молвил отец и встал, снял с головы фуражку, передернул от холода плечами. — К вечеру будет уже зима, — сказал. И вот — земля разверзлась, фантастически расступилась, словно превратилась в пар, густой-густой туман. А когда тот туман развеялся, они увидели пред собой…
      — Мама! — Николай бросился к еще не старой улыбающейся женщине. — Мамочка!
      — Здравствуйте, дорогие мои… — Женщина сделала неуверенный шаг. — Как я рада видеть вас… Сыночек, ты плохо выглядишь, ты не бережешь себя…
      Мать стала перед Николаем на колени.
      Отец робко улыбался:
      — Ну что? Все в порядке? Давайте побыстрее, потому что зима уже на носу. Нужно успеть до дома добраться, пока снег не выпал. Я ведь из теплой одежды ничего не захватил. А ты у меня, Мариечка, так холода боишься. Еще простынешь.
      И они отправились домой.
      «…Я и сам себе не верю, не могу поверить… Но пытаюсь все припомнить, как было. Очень многое забылось. В памяти осталось только осознание виденного калейдоскопа событий. И все. Подобно вспышке промелькнуло фантастическое мгновение, вобравшее в себя все — мою смерть и мое рождение, все мои радости и беды, мои дни и ночи, все мои желания, объединив их навеки звуками музыки Бетховена… Я люблю Бетховена. Когда- то любил… А сейчас я люблю только свою маму, только ее одну. Я сейчас такой маленький-маленький. Я свернулся клубочком у мамы на руках… А мама почему-то плачет. Почему? Неужели я чем-то обидел маму? Неужели? Я вспоминаю. И не могу вспомнить. Чем я мог обидеть маму? А мама плачет…»

      Малышка проснулась среди ночи и соскочила с кроватки, искала ночной горшочек, но, наткнувшись на него в сумерках, от неожиданности заплакала.
      Старый биокибер Русуля тотчас подбежала, переодела Торонку и тихо спела ее любимую песенку:
 
А нам вчера сорока дорогу перешла,
и на хвосте сорока нам зиму принесла.
Сказала нам сорока: «А у меня печаль: »
А нам сороку малую совсем было не жаль.
 
      Уложила малышку в кроватку и сама пыталась уснуть, довольная, что плач Торонки не разбудил Антона Курая и Всеславу Руту в соседней комнате.
      Врач Антон Курай в последние годы увлекся альпинизмом. Вчера принимал участие во Всеинканских соревнованиях на стене известного небоскреба на улице Соло № 567 и на каркасе Флитского моста. Антон Курай занял первое место. Вчера так восторженно рассказывал о своей победе! И даже сейчас, среди ночи, что-то выкрикивает, стонет: просит товарищей по команде дать крювиц, чтобы удержаться на отвесных поверхностях моста.
      Еще 1247 дней тому назад биокибер Русуля должна была пойти на демонтаж. Отработала свое. Уже пора: Вот только дети Чебер и Шафран не соглашались, привязалась она к ним. Да за Торонкой надо ухаживать, как ее оставишь без присмотра? Вот повернулась среди ночи, расплакалась:
      В комнате тишина, словно в зале гипноматографа. Антон Курай умолк, наверное, выбрался на арку Флитского моста. И Всеслава уснула крепко. Мертвая тишина в комнате, как самая причудливая музыка инканского радио.
      Русуля вышла в прихожую и, не включая свет, начала одеваться, еще сама не зная — зачем? И только отыскав свои черные сапожки, она поняла — принесет малышке желтый живой цветок из Дальнего Оврага. Торонка всегда так сказочно прекрасно улыбается, когда видит живые цветы. На Инкане их найдешь разве что в Фиевском заповеднике или в Дальнем Овраге, куда не каждому и добраться: круты склоны и обрывы, образовавшиеся еще при первичном синтезе этой искусственной планеты за 475 миллионов километров от Солнца в астероидном поясе.
      Русуля прошла кабинку скоростного лифта. Пошла пешком.
      На безлюдной улице ничто не нарушало тишину, разве что далекое, только для кибера ощутимое, рокотание Дзябранского комбината. Серебряные шары фонарей висели над магистралью густым пунктиром.
      Можно было вызвать такси, но Русуля любила ходить пешком, ей было приятно ощущение усталости. Ущелье улицы вывело на площадь Соло. А с площади нужно было повернуть направо, пройти магистралью № 172 до пересечения с улицей Верда и повернуть налево. А там уже рядом и Далекий Овраг. Днем, когда горит над Инканой оранжевая ракета-солнце, не каждый имеет право зайти в заповедник. Но среди ночи, когда только большая звезда, настоящее далекое солнце, слабо освещает причудливые контуры инканских деревьев, тогда никто не остановит ни человека, ни кибера, знающих тропы в Далеком Овраге.
      Еще позавчера должны были появиться желтые цветы. Она их обязательно должна отыскать.
      Проходя мимо огромного магазина на площади Соло, вспомнила, как на прошлой неделе за двойное стекло витрины залетел инканский воробей. Как он умудрился попасть в совсем небольшое отверстие кондиционера?
      — Он умрет, — испуганно остановил ее тогда белобрысый мальчишка.
      — Кто умрет?
      — Наш инканский воробей! — воскликнула девочка с розовыми бантами.
      Детям было не понять, почему ради воробья нельзя разбить витрину, Ведь он живет, и такой красивый. Пусть посыплются на землю холодные острые осколки, освобождая серое звонкоголосое создание: Дети не могли еще понять условностей взрослых. А Русуля ничем не могла помочь. Ради воробья никто бы не демонтировал витрину.