— То, что вы сказали, скорее всего правильно, — согласился Кирел. — Надо надеяться, что усиленный надзор за офицерами поможет решить проблему.

— Да, надо надеяться, — сказал Атвар с глубоким сарказмом. — Следует также надеяться, что к концу зимы мы не потеряем слишком много пространства в северном полушарии и что партизанские налеты на наши позиции будут ослабевать. В некоторых местах — например, в Италии — мы не способны управлять или контролировать территорию, которая объявлена находящейся под нашей юрисдикцией.

— Нам требуется лучшее сотрудничество с тосевитскими авторитетными лицами, которые сдались нам, — сказал Кирел. — Это относится ко всей планете, особенно к Италии, где наши силы снова могут оказаться в состоянии войны.

— Большинство итальянских авторитетных лиц погибли, когда атомная бомба разрушила Рим, — ответил Атвар. — А те, кто остался, в основном симпатизируют своему свергнутому не-императору, этому Муссолини. Как бы я хотел, чтобы немецкому налетчику Скорцени не удалось украсть его и тайно переправить в Германию. Его радиопередачи вместе с передачами нашего бывшего союзника Русецкого и изменника Страхи показали себя наиболее разрушительными из всех контрпропагандистских усилий, направленных против нас.

— Этот Скорцени — словно булавка, воткнутая нам под чешую, он мешал нам в течение всей завоевательной кампании, — сказал Кирел. — Он непредсказуем даже для тосевита и смертельно опасен.

— Хотелось бы спорить, но все верно, — с досадой согласился адмирал.

— В дополнение ко всему злу, которое он причинил нам, он стоил мне Дрефсаба, офицера разведки, который был одновременно уклончивым и энергичным в такой степени, что мог соревноваться с Большими Уродами.

— Что делать теперь, благородный адмирал? — спросил Кирел.

— Будем продолжать, и как можно лучше, — ответил Атвар.

Ответ не удовлетворил его и наверняка не удовлетворил Кирела. Стараясь улучшить положение, Атвар добавил:

— Мы должны усилить меры безопасности по охране наших звездных кораблей. Если Большие Уроды смогут украсть ядерное оружие, даже с небольшим радиусом действия, потенциально они получат возможность нанести нам еще больший урон, чем тот, который уже нанесли.

— Я издам приказ, предупреждающий такие случайности, — сказал Кирел.

— Я согласен, это серьезная опасность. Я также подготовлю меры, тщательное исполнение которых сделает этот приказ эффективным.

— Хорошо, — сказал Атвар. — И поподробнее. Не допустите никаких возможных ловушек, из-за которых беззаботный самец может послужить причиной несчастья. — Все это были стандартные советы одного самца Расы другому. Через мгновение, однако, командующий флотом задумчиво добавил: — Прежде чем объявлять приказ и дополнительные инструкции, проконсультируйтесь с самцами, у которых есть опыт действий на поверхности Тосев-3. Возможно, они помогут усовершенствовать предлагаемые вами меры.

— Будет исполнено, господин адмирал, — обещал Кирел. — Могу я с уважением предположить, что никто из нас здесь, на орбите, не имеет достаточно непосредственного опыта в отношении условий на поверхности Тосев-3?

— В том, что вы сказали, есть доля правды, — ответил Атвар. — Возможно, мы должны проводить больше времени на самой планете — в достаточно безопасной области, предпочтительно с полезным для здоровья климатом.

Он вызвал на экран компьютера карту поверхности Тосев-3. Одни цвета, наложенные друг на друга, показывали уровень безопасности в категориях, начиная от незавоеванной до мирной (хотя угнетающе малая часть планеты была окрашена этим мирным розовым цветом). Другой цвет отображал климатические данные. Атвар дал команду компьютеру показать место, где оба фактора оптимальны.

— Северный береговой регион субконтинентальной массы, который тосевиты называют Африкой, кажется, ближе всего к идеалу, чем любое другое место, — прокомментировал Кирел.

— Так и есть, — сказал Атвар. — Я там уже был. Приятная местность, некоторые территории — почти как у нас на Родине. Очень хорошо, командир корабля, сделайте необходимые приготовления. Мы временно переместим штаб-квартиру в этот регион, чтобы наблюдать за ведением завоевания вблизи.

— Будет исполнено, благородный адмирал, — сказал Кирел.

* * * Людмиле Горбуновой очень хотелось пнуть генерал-лейтенанта графа Вальтера фон Брокдорф-Алефельдта в то самое место, о котором все знают. Но поскольку проклятый нацистский генерал остался в Риге, а она застряла неподалеку от Хрубешова, это было невозможно. Поэтому она просто топнула по грязи. Грязь пристала к ее сапогу, от чего настроение не улучшилось.

Она не думала о Брокдорф-Алефельдте как о проклятом нацисте, когда была в Риге. Он показался ей культурным обаятельным генералом, не то что невоспитанные советские офицеры или наглые немцы, с которыми ей большей частью приходилось иметь дело.

— Слетайте ради меня на одно небольшое задание, старший лейтенант Горбунова, — бормотала она шепотом. — Захватите пару противотанковых мин в Хрубешове, затем вернетесь сюда, и мы отправим вас в Псков, похлопав по плечу в знак благодарности.

Конечно, это не совсем то, что говорил ей культурный генерал, и он не пытался похлопать ее по плечу, что, в частности, и было признаком культуры. Но если бы он не послал ее в Хрубешов, то ее «кукурузник» не попытался бы протаранить подвернувшееся дерево, а значит, она и в дальнейшем могла бы на нем летать.

— А значит, не застряла бы здесь, под Хрубешовом, — прорычала она и снова топнула по грязи.

Грязные брызги долетели до ее щеки. Она выругалась и плюнула.

Она всегда считала «У-2» почти вечным, в частности потому, что эти самолеты были слишком простыми, чтобы их было можно сломать. Когда-то на Украине она приземлилась, уткнувшись носом в грязь, и самолет легко починили. А вот влепить «кукурузник» в дерево — это рекордная глупость.

— И какой черт оставил дерево посредине посадочной полосы? — спросила она Бога, в которого не верила.

Это был не черт. Это были идиоты-партизаны.

Конечно, она летела ночью. Конечно, одним глазом она смотрела на компас, другим — на наручные часы, еще одним — на землю и небо, а еще одним — на указатель топлива: она почти желала быть ящером, которые умеют вертеть глазами независимо друг от друга. Отыскать слабо освещенную партизанскую посадочную полосу уже было — нет, не чудом, потому что она не верила в чудеса, — большим достижением, без малейшего преувеличения.

Она сделала круг. Направила «кукурузник» вниз. Двигалась плавно. Но не видела молодую елку — чертову палку, — пока не врезалась прямо в нее.

— Сломаны лонжероны крыла, — сказала она, подсчитывая неисправности на пальцах. — Сломан пропеллер. — И то и другое из дерева, значит, можно починить. — Сломан коленчатый вал. — А вот вал из металла, и она не представляла, что с ним можно сделать в этих условиях.

Позади нее кто-то кашлянул. Она крутнулась на месте, как испуганная кошка. Рука инстинктивно схватилась за рукоятку автоматического пистолета Токарева. Партизан, подошедший к ней, испуганно отшатнулся. Это был болезненного вида бородатый нервный маленький еврей, который отзывался на имя Шолом. Она кое-как разбирала смесь его польского и идиш, а он немного знал по-русски, так что им удавалось понять друг друга.

— Идемте, — сказал он. — Мы позовем кузнеца из Хрубешова. Он посмотрит, что с вашей машиной.

— Хорошо, иду, — печально ответила она.

Да, «У-2» нетрудно починить, но, подумала она, вряд ли кузнец сможет починить обработанную деталь так хорошо, чтобы самолет мог снова взлететь.

Это был один из самых крупных мужчин, которых она когда-либо видела, почти два метра ростом и чуть ли не с такими же широкими плечами. По виду он мог бы разогнуть коленчатый вал в нужную форму голыми руками, если бы он был целым. Но вал был не просто погнут, он был сломан пополам.

Кузнец говорил по-польски и слишком быстро, чтобы Людмила могла его понять. Шолом пересказал его слова:

— Витольд говорит, что если это сделано из металла, он починит. Он сказал, что он чинил множество телег.

— Он когда-нибудь ремонтировал автомобиль? — спросила Людмила.

Если ответ будет положительным, возможно, у нее появится надежда в конце концов оторваться от земли.

Услышав ее голос, Витольд удивленно замигал. Затем принял величественную позу; его и без того огромная грудь надулась, как воздушный шар. На руках вздулись мускулы. И он снова быстро заговорил. И снова Шолом превратил его скороговорку в понятное.

— Он говорит, конечно. Он говорит, что для вас он починит все что угодно.

Людмила принялась изучать кузнеца прищуренными глазами. Она подумала, что он имел в виду нечто большее: некоторые из его польских слов звучали очень похоже на русские непристойности. Что ж, поскольку она их не поняла, ей не нужно и реагировать. В данный момент это самое разумное.

Шолома она попросила:

— Скажите ему, чтобы он осмотрел повреждения и решил, что он может сделать.

Витольд важно встал возле нее, выпятив грудь, подняв кверху подбородок и выпрямив спину. Людмила была невысокого роста и чувствовала себя рядом с ним еще меньше. И от этого кузнец ей совсем разонравился.

Пару минут он рассматривал биплан, затем спросил:

— Что тут сломалось, чтобы это починил кузнец?

— Коленчатый вал, — ответила Людмила.

Красивое лицо Витольда оставалось спокойным даже после того, как Шолом перевел ее ответ на польский. Людмила с ядовитой любезностью спросила:

— Вы ведь знаете, что такое коленчатый вал, не так ли? Если вы работали с автомобилями, вы это хорошо знаете.

Перевод Шолома, порция быстрых польских слов Витольда. Людмила кое-что поняла, и ей не понравилось то, что она услышала. Слова Шолома не улучшили ее настроения:

— Он говорит, что работал с автомобильными рессорами и выправлял вмятины на — как это сказать? — на грязевых щитках, вы понимаете? Он не работал с моторами автомобилей.

— Боже мой! — проговорила Людмила.

Она была атеисткой, но божба позволяла отвести душу, и поэтому она обратилась к Богу. Рядом стоял Витольд, сильный, как бык, и такой же полезный для нее, как если бы и вправду носил в носу бычье кольцо. Она набросилась на Шолома, съежившегося от ее крика.

— Почему вы не нашли мне настоящего механика вместо этого грубого идиота?

Витольд испустил яростный рев, похожий на бычий. Шолом беспомощно пожал плечами.

— До войны в Хрубешове было всего два механика по моторам, пани пилот. Один из них уже мертв — забыл, кто его убил, нацисты или русские. Второй лижет задницы ящерам. Если мы его сюда приведем, он все расскажет им. Витольд так много не сможет сделать, зато он верный.

Витольд тоже понял. Он заорал и занес массивный кулак, собираясь ударить Шолома в лицо.

Еврейский партизан не казался вооруженным. Но теперь, словно фокусник, он достал «Люгер» чуть ли не из воздуха и навел его на Витольда.

— У евреев теперь есть оружие, Витольд. Тебе лучше помнить об этом. Скажи что-нибудь о моей матери, и я отстрелю твои шарики. Мы больше не потерпим говна от вас, поляков.

На польском или на русском — дерьмо означает дерьмо.

Бледно-голубые глаза Витольда широко раскрылись. Рот тоже открылся и закрылся несколько раз, но ни единого слова не прозвучало. Ни слова не говоря, он повернулся и пошел прочь. Весь его гонор вышел из него, как воздух из проколотой велосипедной шины.

Людмила тихо сказала Шолому:

— Вы только что дали ему повод продать нас ящерам.

Шолом пожал плечами. «Люгер» исчез.

— Но дышать-то он хочет. Он будет молчать — или умрет. Он знает это.

— Тогда понятно, — сказала Людмила.

Шолом рассмеялся.

— Да, тогда понятно. И в России тоже так?

Людмила собралась сердито отчитать его, но остановилась, прежде чем слова сорвались с губ. Ей вспомнились соседи, учителя и двое двоюродных братьев, исчезнувших в 1937-м и 1938-м. Сегодня они были, а назавтра исчезли. Не спрашивай о них, не говори о них. Если спросишь, исчезнешь следующей. Такое тоже случалось. И все склоняли голову, делая вид, что ничего не происходит, и надеялись, что террор минует их стороной.

Шолом наблюдал за ней темными, глубоко посаженными глазами, полными иронии. Наконец, чувствуя, что ей необходимо что-то сказать, она ответила:

— Я старший лейтенант авиации. Вам бы понравилось, если бы вы услышали, как оскорбляют ваше правительство?

— Мое правительство? — Шолом плюнул на землю. — Я — еврей. Вы думаете, польское правительство — мое? — Он снова расхохотался: на этот раз в хохоте чувствовалась тяжесть столетий угнетения. — А затем пришли немцы и сделали поляков приятным и добрым народом. А это мало кому по плечу.

— Именно поэтому вы здесь, а не с ящерами в Хрубешове? — спросила Людмила.

В следующее мгновение она почувствовала, что вопрос не слишком тактичен, но она уже задала его.

— Некоторые вещи плохи, некоторые еще хуже, а некоторые — хуже всего,

— ответил Шолом. Он сделал паузу, убеждаясь, что Людмила поняла польские сравнительные и превосходные степени. Когда он решил, что она разобралась, добавил: — Для евреев — немцы хуже всего. Для людей — ящеры хуже всего. Кто я — человек или еврей?

— Прежде всего вы — человек, — тут же ответила Людмила.

— Для вас это звучит так просто, — со вздохом сказал Шолом. — Вот мой брат Мендель, так он в Хрубешове. — Еврей снова пожал плечами. — Случаются и такие вещи.

Не зная, что сказать, Людмила молчала. Она еще раз заботливо осмотрела «У-2». Самолетик был прикрыт, так что его было трудно заметить с воздуха, хотя маскировка получилась менее тщательной, чем дома. Она постаралась не беспокоиться об этом. Партизан еще не выловили, значит, их способностей к камуфляжу вполне достаточно.

В определенном смысле их маскировка была очень изобретательной, некоторые уловки она уже знала по собственному опыту. Примерно в двух километрах от лагеря они разводили большие костры, палатки изображали присутствие значительных сил. Ящеры пару раз обстреливали фальшивый лагерь, в то время как настоящий лагерь так и не пострадал.

Здесь костры были небольшими, все они горели внутри палаток или были скрыты под кусками брезента, растянутого на палках. Люди ходили туда-сюда, сидели вокруг костров, некоторые чистили оружие, другие просто болтали, третьи играли в карты. В отряде были и женщины, примерно одна на шестерых партизан. Некоторые, казалось, вряд ли были чем-то большим, нежели просто поварихи или подружки, но попадались и настоящие солдаты. Мужчины обращались с женщинами-бойцами, как с равными, но с остальными вели себя так же грубо и насмешливо, как крестьяне со своими женами.

Молодой еврей в немецкой серой шинели отвлекся от игры в карты, чтобы бросить в горшок какую-то траву и размешать железной ложкой с деревянной ручкой. Поймав взгляд Людмилы, он самодовольно рассмеялся и сказал что-то на идиш. Она поняла: в Хрубешове он был поваром, а теперь скатился до этого.

— Лучше, когда настоящий повар готовит, чем неумеха, — ответила она по-немецки и показала на живот, чтобы стало ясно, что она имела в виду.

— Это да, — ответил еврей. Он снова помешал в горшке. — Это соленая свинина. Единственное мясо, которое мы можем добыть. Теперь мы едим его, и я должен сделать его вкусным!

Он возвел глаза к небу, как бы говоря, что разумный Бог никогда бы не довел его до такого унижения.

Что касается Людмилы, то диетические правила, из-за нарушения которых мучился еврей, были для нее примитивными предрассудками, которые современные прогрессивные люди должны игнорировать. Правда, сама она не была свободна от них. Даже великий Сталин заключил мир с православным патриархом в Москве и призвал Господа на сторону Красной Армии. Если предрассудки могут служить делу, какой смысл критиковать их?

Она была достаточно молода, чтобы такой компромисс со средневековьем воспринимался ею как измена. Затем она поняла, что для еврея готовить солонину и — более того — употреблять ее в пищу было святотатством. Он, конечно, заблуждался, мучаясь из-за этого, но не был неискренним.

После еды она чистила миску снегом, когда одна из женщин — не из тех, кто носил оружие, — подошла поближе. Нерешительно и запинаясь женщина (вообще-то почти девочка, вряд ли ей было больше семнадцати) спросила по-русски:

— Вы в самом деле воевали на этом самолете против ящеров?

— Да, а раньше — против нацистов, — ответила Людмила.

Глаза девушки — очень большие и очень голубые — широко раскрылись. Она была стройной и хорошенькой и была бы красавицей, если бы ее лица не портило тупое коровье выражение.

— О небеса! — выдохнула она. — Сколько же мужчин вам пришлось окрутить, чтобы они допустили вас до этого?

Вопрос был наивным и чистосердечным, но менее гнусным для Людмилы он от этого не стал. Людмиле захотелось встряхнуть ее.

— Я никого не окручивала, — возмущенно сказала она. — Я…

— Ничего, — перебила девушка (ее имя было Стефания). — Вы можете сказать. Это ведь не так уж важно. Уж раз вы женщина, вы должны делать такие вещи снова и снова. Это все знают.

— Я — никого не окручивала, — повторила Людмила, раздельно произнося слова, словно она говорила с умственно отсталой. — Многие мужчины пытались окрутить меня. Я стала пилотом, потому что я состояла в Осоавиахиме — государственной программе подготовки летчиков — перед войной. Я умею делать то, что делаю. Если бы не умела, меня бы уже двадцать раз успели убить.

Пристальный взгляд в лицо польской девушки почти убедил Людмилу, что она сумела что-то объяснить. Затем Стефания тряхнула головой, светлые косы качнулись назад и вперед.

— Мы знаем, что приходит от русских: ничего, кроме лжи.

И, как Витольд, она пошла прочь.

Людмиле хотелось пристрелить эту глупую сучку. Она закончила чистить миску.

Это был ее второй полет за пределы Советского Союза. И оба раза она видела, как мало ценят иностранцы ее страну. Непроизвольной реакцией на это было презрение. Иностранцы — всего лишь невежественные реакционеры, если не способны оценить славные достижения советского государства и его намерение принести преимущества научного социализма всему человечеству.

Затем она вспомнила партийные чистки. Разве ее двоюродный брат, ее учитель геометрии и тот человек, который торговал в табачном киоске напротив ее дома, и в самом деле были контрреволюционерами, вредителями, шпионами троцкистов или загнивающих империалистов? Когда-то ее это мучило, но она давно не позволяла себе опасных воспоминаний. Она инстинктивно чувствовала, что такие мысли грозят опасностью ей самой. Насколько же славны достижения советского государства, если вы не смеете о них подумать? Нахмурившись, она положила свою миску вместе с остальными.