Что предпочтительнее — постепенный переход в безумие, когда он наблюдает за каждым своим шагом вниз, или быстрое убийство? Этого он тоже не знал. Он даже начал задумываться, не следует ли предпочесть физические мучения, которые Большие Уроды, как и положено варварам, изобретали не задумываясь. Если пытки начинают казаться привлекательными — разве это не путь в безумие?

Он сожалел, что благополучно перенес холодный сон на борту космического корабля, что увидел проклятый Тосев-3, что повернул глаза в сторону этой Лю Хань, что наблюдал, как скользкий окровавленный детеныш появляется из генитального отверстия между ее ног, жалел — о, как он об этом жалел! — что взял этого детеныша и стал изучать…

Эти сожаления, конечно, были бесплодны. Он лелеял их постоянно. И никто не смог бы отрицать, что они были в высшей степени рациональны и разумны, являясь продуктом работы соприкасающегося с действительностью разума.

Он услышал резкий металлический щелчок и почувствовал, как слегка дрогнула постройка, в которой он находился. Он слышал шаги в комнате перед камерой и стук закрывающейся внешней двери. Кто-то открывал замок, удерживавший его в заточении. Замок щелкнул со звуком, отличным от того, с каким открылся наружный.

Внутренняя дверь, скрипя петлями, которым требовалось масло, отворилась. Томалсс радостно задрожал — так сильно хотелось ему поговорить с кем-нибудь, пусть даже с Большим Уродом.

— Благород… ная госпожа, — проговорил он, узнав Лю Хань.

Она не сразу ответила ему. В одной руке она держала автомат, другой прижимала к бедру детеныша. Томалсс с трудом узнал в детеныше существо, которое он изучал. Когда детеныш принадлежал ему, он не надевал на него никакой одежды, исключая необходимый предмет, охватывавший тело посредине,

— чтобы предотвратить расплескивание выделений по лаборатории.

Теперь же — теперь Лю Хань одела детеныша в сияющие ткани ярких цветов. Даже в черных волосах детеныша были привязаны кусочки лент. Украшение поразило Томалсса, как глупое и ненужное: сам он просто заботился о том, чтобы волосы были чистыми и неспутанными.

Детеныш некоторое время смотрел на него. Наверное, вспоминал? Он не мог это проверить: его исследования прервались прежде, чем он смог изучить подобные вещи. Он даже не мог узнать, сколько времени уже находится здесь.

— Мама? — спросил детеныш по-китайски без вопросительного покашливания. Маленькая ручка показала на Томалсса. — Это? — И снова вопрос был задан на тосевитском языке, без намека на то, что он учился языку Расы.

— Это маленький чешуйчатый дьявол, — ответила Лю Хань, также по-китайски. Она повторила: — Маленький чешуйчатый дьявол.

— Маленький чешуйчатый дьявол, — как эхо повторил детеныш. Слова были произнесены не совсем правильно, но даже Томалсс, чье знание китайского языка было далеко от превосходного, без труда понял его.

— Хорошо, — сказала Лю Хань и сморщила свое подвижное лицо в выражении, которое Большие Уроды использовали, чтобы показать дружественное расположение.

Детеныш не ответил такой же гримасой. Он не делал этого и когда находился у Томалсса, — может быть, из-за того, что некому было подражать. Дружеская мина сошла с лица Лю Хань.

— Лю Мэй почти не улыбается, — сказала она. — В этом я обвиняю вас.

Томалсс понял, что самка дала детенышу имя, напоминающее ее собственное. «Семейные отношения среди тосевитов критичны», — напомнил он сам себе, вновь на мгновение превратившись из пленника в исследователя. Затем он увидел, что Лю Хань ждет ответа. Полагаться на терпение Большого Урода с автоматом в руках не следовало. Он поспешил заговорить:

— Может быть, я и виноват, благородная госпожа. Возможно, детенышу требовался образец для подражания. Я не могу улыбаться, поэтому я не мог служить образцом. Нам подобные вещи оставались неизвестными, пока мы не встретились с вами.

— Вам не следовало браться за изучение их, — ответила Лю Хань. — А в первую очередь вы не должны были забирать у меня Лю Мэй.

— Благородная госпожа, я жалею, что взял детеныша, — сказал Томалсс и подтвердил это усиливающим покашливанием.

Детеныш — Лю Мэй, напомнил он себе — завозился на руках у Лю Хань, словно вспомнил что-то знакомое.

— И я не могу отменить то, что сделал. Слишком поздно.

— Слишком поздно для многих вещей, — сказала Лю Хань, и он подумал, что она собирается пристрелить его на месте. Лю Мэй снова заерзала у нее на руках. Лю Хань посмотрела на маленькую тосевитку, вышедшую из ее тела. — Но еще не поздно для всего остального. Вы видите, что Лю Мэй становится настоящей человеческой личностью, она одета в соответствующую человеческую одежду, говорит на человеческом языке.

— Да, я это вижу, — ответил Томалсс. — Она очень… — Он не знал по-китайски слово «приспособляющаяся» и стал придумывать, как выразить иначе то, что он имел в виду. — Если меняется способ ее жизни, то она меняется вместе с ним очень быстро.

Тосевитская приспособляемость донимала Расу с того дня, когда флот вторжения пришел на Тосев-3. Еще одному примеру приспособляемости не было причин удивляться.

Даже в сумрачной маленькой камере глаза Лю Хань заблестели.

— Вы помните, когда вы возвращали мне моего ребенка, вы злорадствовали, потому что растили ее, как маленького чешуйчатого дьявола, чтобы она не стала достойным человеческим существом? Вот то, что вы тогда сказали.

— Видимо, я был неправ, — сказал Томалсс. — Я жалею, что сказал это. Мы, Раса, постоянно обнаруживаем, что о вас, тосевитах, мы знаем гораздо меньше, чем нам кажется. В этом одна из причин, почему я взял детеныша: постараться узнать побольше.

— Одна из вещей, которую вы узнали, — вам вообще не следовало брать ее! — возмущенно отреагировала Лю Хань.

— Истинно! — воскликнул Томалсс и снова добавил усиливающее покашливание.

— Я принесла сюда Лю Мэй, чтобы показать вам, насколько неправы вы были, — сказала Лю Мэй. — Вам, маленьким чешуйчатым дьяволам, не нравится, когда вы неправы.

В голосе ее слышалась насмешка: Томалсс достаточно хорошо знал, как говорят тосевиты, и был уверен в своем истолковании. Она продолжала по-прежнему насмешливым тоном:

— Вы не были достаточно терпеливым. Вы не подумали о том, что произойдет, когда Лю Мэй побудет среди людей некоторое время.

— Истинно, — снова сказал Томалсс, на этот раз тихо.

Каким глупцом он был, насмехаясь над Лю Хань и не задумываясь о возможных последствиях. Подобно тому как Раса недооценивала Больших Уродов в целом, точно так же он недооценил эту самку. И теперь, как и вся Раса, он расплачивался за ошибку.

— Я скажу вам кое-что еще, — сказала Лю Хань. Очевидно, она хотела его напугать. — Вы, маленькие чешуйчатые дьяволы, вынуждены были согласиться на переговоры о мире с различными нациями человечества, потому что понесли слишком большой урон в боях.

— Я не верю вам, — сказал Томалсс.

Она была его единственным источником информации здесь — она легко может приносить ложные сведения, чтобы сломить его моральный дух.

— Меня не волнует, верите ли вы. Это — истина, несмотря ни на что, — ответила Лю Хань.

Ее безразличие заставило его задуматься. Возможно, он ошибся — но, может быть, это так и было задумано.

— Вы, маленькие чешуйчатые дьяволы, по-прежнему угнетаете Китай. Пройдет не так много времени, и вы поймете, что это — тоже ошибка. Вы наделали большое количество ошибок, здесь и по всему миру.

— Может быть, это и так, — отметил Томалсс. — Но я здесь ошибок не делаю. — Он поднял ногу и топнул в бетонный пол. — Если я ничего не могу делать, то и ошибок у меня нет.

Лю Хань несколько раз хохотнула по-тосевитски.

— В таком случае вы останетесь превосходным самцом на долгое время.

Лю Мэй принялась плакать. Лю Хань стала поднимать и опускать детеныша, успокаивая его куда успешнее, чем это получалось у Томалсса.

— Я хотела показать вам, насколько вы неправы. Подумайте об этом как о части вашего наказания.

— Вы умнее, чем я думал, — с горечью сказал Томалсс. Не хуже ли думать о своей собственной глупости? Пока он этого не знал. Здесь, в камере, у него достаточно времени поразмышлять обо всем.

— Скажите это другим маленьким дьяволам — если я вас когда-нибудь отпущу, — сказала Лю Хань.

Она пятилась, держа его под прицелом автомата, пока не захлопнула за собой дверь.

Он смотрел ей вслед. Отпустит она когда-нибудь его? Он понял, что сказанное имело целью подействовать на его разум. Это на самом деле так? Или нет? Сможет он убедить ее? Если сможет, то как? Если он будет беспокоиться об освобождении, это повредит его рассудок, но как ему удержаться от этих мыслей?

Она оказалась гораздо умнее, чем он думал.

* * * Сэм Игер стоял на первой базе: он только что отбил мяч влево. Сидевшая в канавке за первой базой Барбара захлопала в ладоши.

— Приличный удар, — сказал защитник базы, коренастый капрал по фамилии Грабовски. — Значит, вы раньше играли в мячик, не так ли? Я имею в виду как профессионал.

— Много лет, — ответил Сэм. — Если бы не ящеры, я и сейчас продолжал бы. У меня обе челюсти искусственные, верхняя и нижняя, поэтому в армию меня не брали, пока все не пошло к черту.

— Да, я слышал, что и с другими парнями такое случалось, — ответил Грабовски, кивая. — Я понял так, что вы привыкли играть на парковых любительских площадках вроде этой?

Поле не показалось Игеру любительской площадкой. Это было обычное игровое поле, похожее на сотни других, хорошо ему знакомых: крытая трибуна, справа и слева сидячие места под открытым небом, рекламные плакаты на ограждении поля — теперь жухлые, осыпающиеся, побитые, потому что в Хот-Спрингсе некому и нечего рекламировать.

Грабовски не успокаивался:

— Черт возьми, мне кажется, так должно выглядеть поле для игры в поло. В городских парках тоже было жарко.

— Все зависит от того, как вы смотрите на вещи, — сказал Сэм.

Хлоп!

Парень сзади него отбил мяч. Сэм размахнулся для второго удара: в такой игре, как эта, игрок на его позиции редко сможет подыграть. Но на этот раз получилось. Он мягко переправил мяч на вторую базу.

Там стоял Ристин. Ящер собирался перебросить мяч на первую базу, поставив Игера перед выбором: увернуться или получить мячом между глаз. Сэм бросился на землю. Мяч попал в рукавицу Грабовски, когда солдат, ударивший по низкому мячу, был все еще в шаге от «мешка».

— Готов! — закричал пехотинец, изображавший судью. Игер поднялся и вытер подбородок.

— Приличная двойная игра, — сказал он Ристину, перед тем как уйти с поля, — сам не смог бы сыграть лучше.

— Я благодарю вас, благородный господин, — ответил Ристин на своем языке. — Это хорошая игра, в которую вы, тосевиты, играете.

Вернувшись к скамье, Сэм схватил полотенце и вытер потное лицо. Играть в мяч в Хот-Спрингсе летом — все равно что играть прямо в горячем источнике.

— Игер! Сержант Сэм Игер! — позвал кто-то с трибун.

Не похоже, чтобы кричал кто-то из толпы зрителей — если можно назвать толпой три или четыре десятка людей. Видимо, его ищут.

Он высунул голову из канавки.

— Да, в чем дело?

К бортику подбежал парень с серебряными полосками лейтенанта на погонах:

— Сержант, у меня приказ доставить вас прямо сейчас обратно в госпиталь.

— Хорошо, сэр, — ответил Сэм. Лейтенант не рассердился, услышав неуставной ответ, и Сэму это понравилось. — Позвольте мне только избавиться от шипов и надеть уличную обувь. — Он поспешно переобулся, одновременно крикнув товарищам по команде: — Вам придется подыскать мне замену.

Он снял свою бейсбольную кепку и надел военный головной убор. Брюки испачкались, но почистить их сейчас возможности не было.

— Мне тоже пойти? — спросила Барбара, когда он направился к лейтенанту. Она пересадила Джонатана с колен на плечо и стала подниматься.

Но Игер покачал головой.

— Тебе лучше остаться, дорогая, — сказал он. — Похоже, мне приготовили какое-то задание. — Он увидел, как офицер взялся руками за пояс, и это показалось ему плохим знаком. — Я лучше пойду.

Они быстрым шагом, почти бегом направились к главному госпиталю армии и флота. Поле Бена Джонсона находилось в парке Уиттингтон, на западном конце Уиттингтон-авеню. Они прошли мимо старой католической школы, по Бэтхаус-Роу и вышли к госпиталю.

— А что же случилось-то? — спросил Игер, когда они вошли внутрь.

Лейтенант не ответил, но повел его к помещениям для высших чинов. Сэм забеспокоился. Не попал ли он в какую-то неприятность, и если так, то насколько она велика? Чем дальше вдоль дверей офисов они шли, тем большим казался ему масштаб неприятности.

На двери с узорчатым стеклом была приклеена карточка с надписью, сделанной на пишущей машинке: «Кабинет командира базы». Игер сдерживал волнение. И не мог справиться с ним.

— Хокинс. сэр, — сказал лейтенант, отдавая честь капитану за столом, заваленным бумагами. — Сержант Игер доставлен согласно приказу.

— Благодарю вас, Хокинс. — Капитан поднялся из-за стола. — Я доложу генерал-майору Доновану. — Он исчез в кабинете. Выйдя через мгновение, он оставил дверь открытой. — Входите, сержант.

— Есть, сэр.

Как жаль, что лейтенант не дал ему возможности привести себя в порядок, прежде чем предстать перед двухзвездным генералом. Пусть за глаза его и называют «диким Биллом», вряд ли он одобрит пот, грязь и запах, показывавшие, что Игер только что бегал в жаре и сырости.

Но ничего уже не поделать. Сэм вошел в дверь, и адъютант закрыл ее за ним. Отдав честь, он доложил:

— Сержант Сэмюель Игер, сэр, явился по вашему приказанию.

— Вольно, сержант, — сказал Донован, ответив на приветствие.

Ему было лет шестьдесят, голубые глаза и печать Ирландии на лице. На груди его красовалось не меньше двух банок «фруктового салата» note 23, в том числе и голубая ленточка с белыми звездами. Глаза Игера раскрылись. Просто так почетную медаль конгресса не дают. Едва он оправился от удивления, как Донован удивил его еще больше, бегло заговорив на языке ящеров:

— Я приветствую вас, тосевитский самец, который так хорошо понимает самцов Расы.

— Я приветствую вас, благородный господин, — автоматически ответил Игер на этом же языке. Он перешел на английский. — Я не знал, что вам известен их линго.

— Мне полагается знать все. Это моя работа, — ответил Донован без малейшего намека на шутку. — Но конечно, все не получается, — сказал он, скривившись. — И тем не менее это моя работа. Вот почему я послал за вами.

— Сэр? — вежливо удивился Игер.

«Но ведь я ничего не знаю».

Донован порылся в бумагах на столе. Отыскав нужную, он посмотрел на нее через нижнюю часть бифокальных очков.

— Вы были переведены сюда из Денвера вместе с вашей женой и двумя ящерами, Ульхассом и Ристином. Правильно? — Ответа Игера он ждать не стал.

— Это было до того, как вы стали учить Ристина играть в бейсбол, так?

— Да, сэр, — сказал Игер. Кажется, Дикий Билл в самом деле знал все.

— Хорошо, — сказал генерал. — Вы были прикомандированы к денверскому проекту уже давно, не так ли? Еще когда вы находились в Чикаго. Правильно?

— На этот раз он дождался кивка Игера. — Это значит, что вы знаете об атомных бомбах больше, чем кто-либо другой в Арканзасе. Правильно?

— Я ничего о них не знаю, сэр, — ответил Игер. — Я ведь не физик. Хм, сэр, допустимо ли мне говорить с вами на эту тему? Все держалось в строжайшем секрете.

— Допустимо. Больше того, я вам приказываю, — ответил Донован. — Но меня радует, что вы озабочены вопросами секретности, сержант, поскольку я собираюсь сказать вам кое-что, о чем категорически запрещается говорить за пределами этой комнаты, пока я не разрешу. Вы поняли?

— Да, сэр, — сказал Сэм.

Судя по суровому тону коменданта базы, нарушив запрет, Сэм вполне мог оказаться у стенки с завязанными глазами, и никто тогда не побеспокоился бы предложить ему сигарету.

— Хорошо, — повторил Донован. — Вы, вероятно, теряетесь в догадках, какая чертовщина вам предстоит и зачем я вас сюда вытащил. Правильно? — Ответ не требовался. — Причина проста: у нас здесь только что появилась одна из этих атомных бомб, и я хочу знать о ней как можно больше.

— Здесь, сэр? — удивился Сэм.

— Я уже сказал. Ее отправили из Денвера до объявления перемирия, затем она была в дороге. Имеет смысл подумать над этим, а? Чтобы переправить ее сюда, должны были воспользоваться кружным путем. Ее нельзя было бросить на полпути или оставить на ничейной земле, где ящеры при определенном везении могли найти ее. Теперь это наше дитя.

— Да, сэр, полагаю, я понял, — ответил Игер. — Но разве при ней не было кого-то из Денвера, кто знал бы о ней все?

— Им пришлось плохо, — сказал Донован. — Секретность и еще раз секретность. Эта штука доставлена с печатной инструкцией, как ее подготовить к взрыву, с таймером и радиопередатчиком. Вот так. Готовился приказ доставить ее к цели, затем быстро отступить и взорвать при необходимости.

— Я расскажу вам, что смогу, сэр, но подобно тому, как я сказал раньше… э-э, как я сказал раньше, — основы правильной речи Сэм освоил, женившись на Барбаре, — я не знаю всего, что нужно знать.

— Это моя работа, сержант, а не ваша. Так что говорите.

Донован наклонился вперед, приготовившись внимательно слушать.

Сэм рассказал ему все, что знал об атомных бомбах, о теории и практике. Кое-что он по крохам собрал в научных статьях пресловутого журнала «Эстаундинг», еще до нашествия ящеров; несколько больше сведений он почерпнул, делая переводы для Энрико Ферми и других физиков Металлургической лаборатории, а также из их разговоров между собой.

Донован ничего не записывал. Поначалу это возмущало Игера. Затем он понял, что генерал не хочет оставлять никаких письменных следов. Стало ясно, насколько серьезно генерал относился к делу.

Когда он закончил, Донован задумчиво сказал:

— Хорошо, сержант. Благодарю вас. Это проясняет одну из моих главных забот: мне надо остерегаться этой штуки под ногами не больше, чем любого другого оружия. Я так и думал, но с оружием, таким новым и таким мощным, вовсе не хочется рисковать головой из-за простого недопонимания.

— Теперь я понимаю смысл вопроса, — согласился Игер.

— Хорошо. Следующий вопрос: вы участвуете и в ракетных делах, с Годдардом. Можем мы установить эту штуку на ракету и пустить, куда нам надо? Она весит десять тонн или около того.

— Нет, сэр, — сразу ответил Сэм. — Новая ракета, которую мы делаем, может нести одну тонну. Доктор Годдард работает над тем, как увеличить грузоподъемность, но… — Голос его упал.

— Но он болен, и кто знает, сколько он еще проживет? — закончил Донован, — И кто знает, сколько времени потребуется, чтобы построить большую ракету после того, как ее сконструировали, а? Хорошо. А есть возможность сделать атомные бомбы поменьше, чтобы их можно было поставить на ракеты, которые мы имеем? Это еще один путь решения проблемы.

— Честно, я не знаю, сэр. Если это может быть сделано, то бьюсь об заклад, в Денвере над этим работают. Но не знаю, смогут они справиться или нет.

— Ладно, сержант. Это хороший ответ, — сказал Донован. — Если бы вы знали, сколько людей стараются стать важными персонами и сделать вид, что знают больше, чем на самом деле… Черт возьми, не стоит нагружать вас этими пустяками. Вы свободны. Если мне понадобятся ваши мозги из-за этого жалкого адского устройства, я снова вызову вас. Надеюсь, не потребуются.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал Сэм. — Поскольку это означало бы нарушение перемирия.

Он отдал честь и вышел из кабинета Донована.

Генерал-майор не стал придираться к его форменной одежде. «Неплохой парень», — подумал Сэм.

* * * Германский майор в порту Кристиансанда рылся в огромном ящике-картотеке.

— Бэгнолл, Джордж, — сказал он, вынув одну из карточек. — Скажите ваш личный номер, пожалуйста.

Бэгнолл выпалил число по-английски, затем медленно повторил по-немецки.

— Данке, — поблагодарил майор; он носил фамилию Капельмейстер и обладал на редкость немузыкальным голосом. — А теперь, летчик-инженер Бэгнолл, скажите, не нарушили ли вы слово, данное подполковнику Хеккеру в Париже в позапрошлом году? То есть: применяли вы с тех пор оружие против германского рейха? Говорите только правду, ответ у меня имеется.

— Нет, не применял, — ответил Бэгнолл.

Он почти поверил Капельмейстеру — офицер-нацист в заштатном норвежском городке, вытащив карточку, назвал имя человека, которому он давал это обещание. Его поразила доведенная до абсурда тевтонская дотошность.

Удовлетворенный, немец написал что-то на карточке и сунул ее обратно в ящик. Затем он проделал ту же процедуру с Кеном Эмбри. Закончив с Кеном, он вытащил несколько карточек и назвал Джерому Джоунзу имена людей из экипажа «ланкастера», с которыми служили тогда Эмбри и Бэгнолл, а затем спросил:

— Который из них вы?

— Никто, сэр, — ответил Джоунз и назвал имя и личный номер.

Майор Капельмейстер прошелся по картотеке.

— У каждого второго англичанина — имя Джоунз, — пробормотал он. — Однако я не нахожу Джоунза, под описание которого вы подходили бы. Очень хорошо. Прежде чем вы сможете проследовать в Англию, вы должны подписать обязательство не выступать против германского рейха никогда в будущем. Если вы будете схвачены во время или после нарушения этого обязательства, вам придется плохо. Вы поняли?

— Я понял, что вы сказали, — ответил Джоунз. — Я не понимаю, почему вы об этом говорите. Разве мы не союзники против ящеров?

— В настоящее время между рейхом и ящерами действует перемирие, — ответил Капельмейстер. Улыбка его была неприятной. — Должен быть заключен мир. Тогда понадобится уточнить взаимоотношения с вашей страной, вы согласны?

Трое англичан посмотрели друг на друга. Бэгнолл не задумывался, что означает перемирие для людей. Судя по выражению лиц, ни Эмбри, ни Джоунз тоже не думали об этом. Чем больше всматриваешься в предмет, тем сложнее он кажется. Джоунз решил уточнить:

— А если я не подпишу обязательство, тогда что?

— Вы будете считаться военнопленным со всеми привилегиями и льготами, положенными военнопленным, — сказал майор.

Джоунз помрачнел. Привилегии и льготы ныне были весьма сомнительны.

— Дайте мне ручку для росписи кровью, — сказал он и расписался на карточке.

— Данке шен, — снова поблагодарил майор Капельмейстер, когда англичанин вернул карточку и ручку. — Сейчас, как вы правильно заметили, мы

— союзники, и с вами будут обращаться соответствующим образом. Разве это не правильно?

Все трое были вынуждены согласиться. Путешествие через союзную с Германией Финляндию, нейтральную, но благосклонную к желаниям Германии Швецию и оккупированную немцами Норвегию было быстрым, продуманным и приятным, насколько это возможно во времена всеобщей беды.

Пока Капельмейстер искал карточки, Бэгноллу представилось, как копии их совершали свое путешествие в каждую деревушку, где стояли на страже нацистские солдаты и бюрократы. Если Джером Джоунз отступится от своего слова, его настигнет возмездие везде, где хозяйничает рейх.

После того как обязательство оказалось в его руках и было упрятано в бесценную картотеку, майор превратился из раздражительного чиновника в любезного:

— Теперь вы свободны и можете подняться на борт грузового судна «Гаральд Хардрад». Вам повезло. Погрузка корабля почти закончена, и скоро он направится в Дувр.

— Много прошло времени с тех пор, как мы в последний раз видели Дувр,

— сказал Бэгнолл. — А у ящеров нет привычки обстреливать суда, идущие в Англию? С нами ведь они формально перемирия не заключали?

Капельмейстер покачал головой.

— Не совсем так. Неформальное перемирие, которое они установили с Англией, похоже, удерживает их от обстрелов.

Трое англичан вышли из учреждения и направились в доки, где стоял «Гаральд Хардрад». В доках пахло солью, рыбой и угольным дымом. У сходней стояли немецкие часовые. Один из них побежал к Капельмейстеру, чтобы проверить, можно ли англичанам подняться на борт. Он вернулся, помахал рукой, и остальные солдаты отступили в сторону.

Бэгнолла с товарищами поместили в такой крохотной каюте, что, будь у нее красные стены, она могла бы сойти за лондонскую телефонную будку. Но после долгой отлучки он готов был с радостью висеть на вешалке для шляп, лишь бы добраться домой.

Но сидеть взаперти в каюте он не желал. Бросив свои скудные пожитки на койку, он вышел на палубу. Немцы в форме закатывали на судно по сходням небольшие запаянные металлические баки. Когда первый бак оказался на палубе, солдат перевернул его и поставил на дно. Обнаружилась аккуратная надпись по трафарету: Норск Гидро, Веморк.

— Что в нем? — спросил Бэгнолл. Его немецкий стал почти совершенным; человек из другой страны мог бы принять его за немца, но только не настоящий немец.

Парень в каске улыбнулся.

— Вода, — ответил он.

— Если не хотите говорить, просто не говорите, — пробурчал Бэгнолл.

Немец рассмеялся и, перевернув следующую бочку, помеченную точно так же, поставил ее рядом с первой. Рассерженный Бэгнолл, топая по стальной обшивке палубы, ушел прочь. Нацист захохотал ему вслед.

Позже бочки убрали куда-то в трюм, где Бэгнолл не мог их видеть. Он рассказал эту историю Эмбри и Джоунзу, а те принялись немилосердно подшучивать над товарищем, спасовавшим перед немцем.

Густой черный дым повалил из трубы «Гаральда Хардрада», когда буксиры вытащили его из гавани Кристиансанда. Пароходу предстояло путешествие по Северному морю в Англию. И хотя Бэгнолл возвращался домой, все же лучше бы было обойтись без моря. Джорджа никогда не укачивало даже на самых худших маневрах уклонения в воздухе, но здесь постоянные удары волн в борт судна заставляли его раз за разом перегибаться через борт. Его товарищи больше не насмехались — они были тут же, рядом с ним. И некоторые матросы тоже. Этот факт не улучшал самочувствия Бэгнолла, но зато примирял с судьбой: беда не приходит одна — в этой поговорке немало правды.

Пару раз над судном пролетали реактивные самолеты ящеров, так высоко, что их следы в воздухе было легче рассмотреть, чем сами машины. У «Гаральда Хардрада» имелись зенитки на носу и корме. Как и все на борту, Бэгнолл знал, что против самолетов ящеров они бесполезны. Ящеры, однако, не снижались для осмотра или атаки. Перемирие, формальное или неформальное, действовало.

Бэгнолл несколько раз замечал на западе облачные горы, принимая их за берега Англии: он смотрел глазами сухопутного человека, еще и наполовину ослепленными надеждой. Но вскоре облака рассеивались и разрушали иллюзию. И наконец он заметил нечто неподвижное и нерассеивающееся.

— Да, это английский берег, — подтвердил матрос.

— Он прекрасен, — сказал Бэгнолл.

Эстонский берег показался ему прекрасным, когда он уплывал прочь. Этот же казался прекрасным, потому что он приближался. На самом деле оба ландшафта были очень похожи: низкая, плоская земля, медленно поднимающаяся из мрачного моря.

Затем вдали, у самого океана, он разглядел башни Дуврского замка. От этого близость к дому стала невыразимо реальной. Он повернулся к Эмбри и Джоунзу, стоявшим рядом.

— Интересно, Дафна и Сильвия все еще работают в «Белой лошади»?

— Можно только надеяться, — сказал Кен Эмбри.

— Аминь, — эхом отозвался Джоунз. — Было бы неплохо встретить женщину, которая не смотрит на тебя так, словно собирается пристрелить, а будет просто спать с тобой. — Его вздох был полон тоски. — Помнится, здесь попадались подобные женщины, но это было так давно, что я начинаю забывать.

Подошел буксир — помочь «Гаральду Хардраду» пришвартоваться к пирсу, переполненному людьми. Как только швартовы на носу и корме привязали судно к пирсу, как только были уложены сходни, на борт ринулась орда одетых в твид англичан с безошибочно определяемой внешностью ученых. Они вцеплялись в каждого немца, задавая единственный вопрос то по-английски, то по-немецки:

— Где она?

— Где что? — спросил одного из них Бэгнолл.

Услышав несомненно английский выговор, тот ответил без малейшего колебания:

— Как что, вода, конечно же!

Бэгнолл почесал в затылке.

* * * Повар вылил черпак супа в миску Давида Нуссбойма. Он зачерпнул суп с самого дна большого чугунного котла — много капустных листьев и кусков рыбы. Пайка хлеба, которую он вручил Нуссбойму, была полновесной, может, даже и потяжелее. Это был тот же черный хлеб, грубый и жесткий, но теплый, недавно из печи и с приятным запахом. Чай был приготовлен из местных кореньев, листьев и ягод, но в стакан повар добавил достаточно сахара, чтобы получилось почти вкусно.

И тесниться во время еды ему больше не приходилось. Клерки, переводчики и прочие служащие питались раньше основной массы зэков. Нуссбойм с отвращением вспомнил толкучку, в которой он должен был локтями защищать отвоеванное пространство; несколько раз его сталкивали со скамьи на пол.

Он сосредоточился на еде. С каждым глотком супа в него втекало благополучие. Он был почти сыт. Он отпил чая, наслаждаясь каждой частицей растворенного сахара, текущей по языку. Когда живот полон, жизнь выглядит неплохо — некоторое время.

— Ну, Давид Аронович, как вам нравится разговаривать с ящерами? — спросил Моисей Апфельбаум, главный клерк полковника Скрябина. Он обратился к Нуссбойму на идиш, но тем не менее назвал его по имени-отчеству, что везде в СССР было проявлением показной вежливости, хотя в гулаге, где отчество отбрасывалось даже на русском, казалось абсурдным.

Тем не менее Нуссбойм ответил в его стиле:

— По сравнению со свободой, Моисей Соломонович, это не так много. По сравнению с рубкой леса…

Он не стал продолжать. Ему не надо было продолжать.

Апфельбаум кивнул. Это был сухощавый человек средних лет, с глазами, казавшимися огромными за стеклами очков в стальной оправе.