Глава 4

Гонец вытащил из-за пояса кожаный футляр, пропитанный воском, чтобы предохранить его от дождя и речной воды. Он церемонно снял с футляра крышку и вручил Абиварду свернутый пергаментный свиток, находившийся в футляре.

— Это тебе, о повелитель.

— Спасибо. — Абивард дал гонцу половину серебряного аркета; монеты часто разрезались, и получалась разменная мелочь.

Всадник поклонился в седле, пришпорил коня и ускакал из крепости Век-Руд.

Абивард развернул свиток. Он был уверен, что письмо от Динак: дело было не только в том, что он видел этого курьера в наделе Налгис-Краг, — маловероятно, чтобы кто-то, помимо сестры, отправил ему письменное послание. И все же он всякий раз улыбался, видя ее четкий, старательный почерк.

«Дихгану Абиварду от любящей сестры Динак. Приветствую тебя! — Он читал, шепотом проговаривая слова, словно вызывая в памяти ее голос. — Не могу выразить, как я счастлива, что ты вернулся домой целым и невредимым после боя с хаморами. В нашем наделе мы никаких варваров не видели и надеемся, что не увидим. И, как видишь, Птардак, муж мой, не возражает, чтобы ты писал мне письма, а я на них отвечала. Мне кажется, он с удивлением узнал, что я владею грамотой. Возможно, я одна такая на здешней женской половине.» Прочитав это, Абивард нахмурился. Если Динак будут считать особенной, не такой, как все, это не облегчит ей жизнь на женской половине. Он продолжил чтение: «Проявляя большую заботу о процветании надела, Птардак в то же время очень любит радости охоты. Он пока еще не в состоянии ездить верхом и ждет не дождется того дня, когда вновь сможет скакать по следу дикого осла и газели».

Между строк Абивард явственно прочел: «Когда он сможет наконец оставить заботы о наделе и предаться удовольствиям на лоне природы». Иногда его отец позволял себе довольно язвительно отзываться о дихганах, которые во главу угла ставят собственные удовольствия. Динак, как и он, слышала эти слова. Абивард подумал, не пытается ли она наставить своего недавно обретенного мужа на путь истинный.

Он вновь обратился к письму: "Поскольку я умею читать и писать, он с каждым днем поручает мне все больше дел по управлению наделом. Здесь для меня все внове, а обязанностей намного больше, чем я привыкла брать на себя, но всякий раз я начинаю с того, что пытаюсь определить, а как поступил бы отец.

Пока что получается неплохо, и дай Господь, чтобы оно так и продолжалось. Я молю Ее, чтобы у тебя все было хорошо, и с нетерпением жду весточки от тебя".

Значит, отец теперь незримо управляет двумя наделами. При этой мысли Абивард улыбнулся. Он подозревал, что и Годарс не удержался бы от улыбки. Судя по письму Динак, она весьма уверенно становится правой рукой Птардака — и, скорее всего, тремя пальцами левой руки тоже.

Он свернул письмо и положил его обратно в футляр. Потом он прочтет его Барзое, которая несомненно будет горда успехами дочери. А вот стоит ли читать это письмо Рошнани? Может, она подумает, что это обязывает ее попытаться управлять наделом Век-Руд по примеру Динак, которая потихоньку прибирает к рукам Налгис-Краг? Но Абивард — не Птардак, он и сам неплохо разбирается, что к чему и как надо делать дела.

Пока что нужно дать пастухам охрану, чтобы защищала их и их стада от налетов хаморских шаек. Однако если на его пастбища позарится целое племя, то его отрядов будет недостаточно, чтобы дать отпор. Он продолжал надеяться, что такого не произойдет. Однако с тех пор, как он перешел Дегирд с войском Пероза, мало что из его надежд оправдалось.

— Что ж, — подумал он вслух, — все, что могло пойти наперекосяк, уже пошло. Отныне все будет меняться только к лучшему — ведь хуже-то некуда!

Крик со стены заставил Абиварда во весь опор взмыть на самый верх.

— Воины! Воины под львиным штандартом Царя Царей!

Направив взгляд туда, куда указывал палец часового, Абивард увидел приближающийся отряд. Отряд был больше, чем он ожидал, — человек двести в ярких епанчах поверх доспехов. Если они обрушатся на хаморов, те получат ощутимый удар. Сердце радостно забилось в груди Абиварда при виде возрождающейся мощи Макурана.

— Отворить ворота! — закричал он. — Окажем героям достойный прием.

Пока ворота неспешно распахивались, Абивард сбежал по ступенькам, чтобы лично приветствовать прибывших. Все сомнения, которые он испытывал по поводу Смердиса, Царя Царей, исчезли без следа, как дождь в пустыне. Новый царь простирал свою длань для защиты дальних рубежей державы.

Не все всадники смогли въехать во двор одновременно. Абивард приказал вынести хлеба и вина для тех, кому пришлось остаться ждать за стенами.

— Да благословит тебя Господь, ты пришел в наш край в трудный для нас час, — сказал он командиру отряда Смердиса, ветерану сурового облика с навощенными седыми усами, торчащими, как колья.

Даже от того, кто был простым воином, он ожидал вежливого ответа: макуранцы могли обмениваться любезностями с утра до вечера. Но командир, вместо того чтобы похвалить гостеприимство Абиварда или местоположение его крепости, весьма несвоевременно раскашлялся. Когда он наконец вновь обрел дар речи, то сказал:

— Уместнее было бы, о блистательный дихган, обратить свои речи к моему спутнику, достославному Мургабу.

Поначалу Абивард принял достославного Мургаба за командирского писаря. Это был иссохший коротышка в простом буром кафтане, неловко сидящий на коне. Но если воин сказал, что это важная персона, Абивард поприветствует его должным образом. Низко поклонившись, он спросил:

— Чем я могу служить достойнейшему слуге Смердиса. Царя Царей, да продлятся дни и прирастет его царство?

— Твое отношение достойно похвалы, — проговорил Мургаб; голос его походил на шуршание листьев. — Скажу прямо: Смердис, Царь Царей, испытывает нужду в серебре и взимает с каждого надела особую подать. Мы требуем от тебя уплаты… — он вытащил пергаментный свиток и стал водить по нему пальцем, пока не нашел нужную строку, — восьми тысяч пятисот серебряных аркетов или, взамен их, подати натурой. Подать подлежит выплате незамедлительно.

Теперь закашлялся, а точнее, подавился от гнева и изумления Абивард. И еще он чувствовал себя в дурацком положении. Отказаться не было никакой возможности — теперь, когда он впустил в крепость Век-Руд столько людей Царя Царей. С десяток этих воинов поставили своих коней между ним и входом в жилую часть. Они наблюдали за ним с вежливым, но неослабным вниманием — они были более готовы к неприятностям, чем он.

Абивард заставил себя собраться. Столько серебра в его сокровищнице имелось. Если Смердис намерен использовать его для защиты царства, то может оказаться, что деньги будут потрачены с пользой, хотя расставаться с ними все равно жалко. Он сказал:

— Надеюсь, что Смердис, Царь Царей, употребит мое серебро, равно как и то, что он получит у других дихганов, чтобы набрать новых воинов в свое войско и заказать у кузнецов доспехи и оружие.

Прославленный Мургаб безмолвствовал. Озадаченный Абивард посмотрел на предводителя воинов. Полководец заерзал в седле, выжидая, когда ответит Мургаб, но, не услышав ответа, сказал:

— Смердис, Царь Царей, повелевает собрать столько серебра на выплату огромной дани хаморам, чтобы они удалились за Дегирд и оставались на своем берегу.

— Что? — взвыл Абивард, забыв об окруживших его воинах Смердиса. — Но это же безумие!

— Как повелевает Смердис, Царь Царей, так тому и быть, — нараспев произнес Мургаб. — Кто ты такой, чтобы оспаривать волю Царя Царей?

Что ж, если так ставить вопрос, Абивард никто и прекрасно знал это. Не отвечая Мургабу, он обратился к начальнику отряда:

— Но разве ты не понимаешь, доблестный воин, что платить дань кочевникам, когда мы слабы и не можем защищаться, все равно что пригласить их к нам за новой грудой серебра на будущий год и еще через год?

— Как повелевает Смердис, Царь Царей, так тому и быть, — монотонно пробубнил командир. Хотя слова его в точности повторяли слова Мургаба, тон и выражение лица говорили, что он отнюдь не в восторге от политики, которую ему велено проводить. Мургаб сказал:

— Вышеназванная сумма подлежит незамедлительной уплате. Не трать время даже на то, чтобы почесать в затылке. Ты, конечно же, не хочешь, чтобы тебя заподозрили в сопротивлении Царю Царей?

Если бы Абивард сам не запустил лис в курятник, он мог бы всерьез подумать о сопротивлении — лучше уж выбросить свое серебро в ганат, чем отдавать его хаморам. Но в данной ситуации… Проглотив досаду, он сказал:

— Не спеши, о достославный Мургаб. — Он не мог удержаться и произнес почетный эпитет весьма язвительно. — Я принесу тебе требуемое — на радость Смердису, Царю Царей, а заодно и хаморам.

Годарс был рачительным и аккуратным хозяином. Серебро в сокровищнице крепости хранилось в кожаных мешках, по тысяче аркетов в каждом. Абивард взял в обе руки по мешку и, покряхтывая от натуги, вынес их через коридоры и жилую часть во двор, где положил перед конем Мургаба. Этот путь он повторил трижды.

— Погоди еще немного, о достославный, — сказал он, принеся восемь тысяч аркетов.

Он вернулся в сокровищницу. Там оставалось лишь три мешка с монетами, и несколько пустых, аккуратно сложенных дожидались, когда их наполнят. Абивард взял один из них и стал пересыпать в него звенящие серебряные монеты до тех пор, пока мешок не стал весить примерно столько же, сколько тот, из которого он брал деньги. Абивард вздохнул — отнюдь не так намеревался Годарс использовать этот мешок. Он хотел, чтобы в него клали серебро, а не забирали. Но сейчас Абивард ничего не мог поделать. Он вынес наполовину заполненный мешок и положил его рядом с остальными.

— Здесь может быть на двадцать-тридцать аркетов больше или меньше. Это тебя устроит, или нужно пересчитать все в точности?

Мургаб недовольно надул губы.

— В указе Царя Царей, да продлятся его дни, сказано точно: восемь тысяч пятьсот аркетов, не больше и, уж конечно, не меньше. Поэтому я полагаю…

— Этого достаточно, о повелитель, — вмешался командир отряда царских воинов. — Ты выполнил нашу просьбу весьма любезно и великодушно.

«А что еще мне оставалось делать, когда вы уже в моей крепости?» — подумал Абивард. Все же воин хотя бы придерживался хороших манер, столь милых сердцу макуранца. Абивард, стараясь не выдать гнева, вызванного столь наглым вымогательством, поклонился:

— Оказать услугу Царю Царей в любом виде, угодном ему, — большая честь. Могу ли я узнать твое имя, дабы при случае воздать тебе хвалу перед Царем Царей за то, как ты исполняешь свой долг?

— Ты оказываешь мне честь, превышающую мои заслуги, — отозвался воин.

Абивард покачал головой. Он предпочел бы не знать имени достославного Мургаба.

Но сказать об этом вслух не мог, хотя ему показалось, что предводитель отряда догадывается о его чувствах. Тот добавил:

— Коли уж ты спросил меня, о повелитель, я зовусь Заль.

— Заль, — повторил Абивард, накрепко запечатлев это имя в памяти. Теперь он его не забудет. Не забудет и достославного Мургаба, как бы ему этого ни хотелось. — Чем еще могу быть полезен?

— Да все, пожалуй. — Заль отсалютовал Абиварду. По его приказу двое воинов спешились и погрузили серебро надела Век-Руд на многострадальную спину вьючной лошади.

Без явной иронии Заль сказал:

— Дай Господь твоему наделу дальнейшего процветания.

«Зачем? Чтобы вы могли вернуться и снова ободрать меня как липку? Не иначе», — решил Абивард. Но второй раз заплатить такую возмутительную подать он не сможет… И теперь-то уж не станет распахивать ворота перед людьми Смердиса.

В следующий раз, когда они вздумают явиться за данью, придется им за нее побороться.

* * *

В опочивальне дихгана одно окно выходило на восток, давая ее обитателю возможность созерцать весь надел. Это же окно пропускало лучи раннего утреннего солнца, чтобы дихган не особенно долго нежился в постели. Если бы здесь не жили многие поколения дихганов до Годарса, Абивард подумал бы, что так задумал его отец. Кто бы до этого ни додумался в те отдаленные дни, когда возводили крепость, хитрость срабатывала до сих пор.

Один из солнечных лучей заставил его раскрыть глаза. Он сел и потянулся.

Рошнани лежала, подставив солнцу спину, и поэтому еще спала. Он улыбнулся и нежно положил ладонь на ее обнаженное бедро. Его кожа, прожаренная солнцем многих лет, была значительно темнее, чем у нее.

«Жене дихгана и пристало быть светлокожей, — подумал он. — Это знак того, что ей нет надобности покидать пределы женской половины и работать, как какой-нибудь простолюдинке». Даже после грабежа, совершенного по указу Смердиса, до такого позора его надел еще не опустился.

Рошнани шевельнулась на пуховой перине. Абивард отдернул руку; он не хотел будить ее. От движения лицо ее попало в луч света. Она попробовала отвернуться, но слишком поздно: глаза ее раскрылись.

Увидев Абиварда, она улыбнулась:

— Доброе утро, о свет в моем окошке. Может быть, на этот раз ты посеял во мне мальчика. — Она положила руку на живот чуть повыше черного треугольника.

— Может быть, — ответил он. — А если и нет, кто нам мешает повторить попытку? — Он сделал вид, будто собирается кинуться на нее. Это была всего лишь игра; он знал, что по утрам у нее нет настроения заниматься такими делами. Но от легкого поцелуя он не удержался. — Кто бы мог подумать, что брак, при котором ни жених, ни невеста не видели друг друга до завершения обряда, может принести столько счастья?

— Я-то тебя видела, — поправила она. — Хоть и смутно, через чадру, но все же видела.

— И?.. — начал он, напрашиваясь на комплимент.

— Я же не убежала в ужасе.

Он ткнул ее в ребро. Она взвизгнула и ответила ему тем же. Он боялся щекотки — этой его слабостью беспощадно пользовались отец и братья. Он сгреб Рошнани в охапку, не давая ей совершить еще что-нибудь столь же коварное.

Дальше — больше, и наконец он обнаружил, что ей все-таки могут нравиться утренние забавы. После всего он сказал:

— Я жажду тебя. Вечером снова хочу вызвать тебя сюда.

— Мне бы тоже хотелось. — Она провела кончиком пальца по его груди. — Но мудрее будет вызвать другую.

— Почему? — Он и сам почувствовал, что его недовольная гримаса выражает не столько гнев, сколько обиду; каждый молодой человек грезит иметь в своем распоряжении множество красивых женщин. Но в действительности, как обнаружил Абивард, это оказалось далеко не столь прекрасно, как рисовалось в воображении.

Да, время от времени разнообразие доставляет удовольствие, но всем женам, унаследованным от Годарса, он предпочитал Рошнани.

Когда он открылся ей в этом, она просияла, как зажженная лампа. Но сказала:

— И все же разумнее выбрать на сегодня другую. Если ты будешь все время посылать только за мной, меня возненавидят на женской половине — и тебя тоже.

— Уже до такого дошло? — встревожился Абивард.

— Пока, пожалуй, нет, но по углам и из-за прикрытых дверей я слышала перешептывания, которые заставляют меня опасаться, что до этого недолго осталось, — ответила Рошнани. — Наверное, госпожа твоя мать смогла бы рассказать тебе больше. Но одно могу сказать и я: лучше пожертвовать небольшой частичкой счастья сейчас, чем потом лишиться его совсем.

В ее словах Абивард услышал отзвуки мудрости, которую привык слышать в речах Барзои, и это, по его мнению, означало, что в Рошнани есть задатки самой замечательной главной жены, о которой может только мечтать любой дихган.

— Знаешь, какая ты? — спросил он. Она покачала головой. — Таких, как ты, одна на десять тысяч… Нет, ей-Богу, одна на сто тысяч, — поправил он себя.

За это он заработал поцелуй, но когда попытался добиться большего, Рошнани оттолкнула его:

— Тебе надо поберечь силы для той, которую ты выберешь на вечер.

Он сделал свирепое лицо.

— Уж не имеешь ли ты наглость усомниться в моих мужских достоинствах? — Но поскольку он достаточно хорошо знал пределы своих возможностей в этом отношении, особенно артачиться не стал: Рошнани, скорее всего, совершенно права.

Когда наступил вечер, вместо Рошнани он вызвал Ардини. Та явилась в его опочивальню в шелковой сорочке, столь прозрачной, что он разглядел две крошечные мушки чуть ниже пупка. Это возбудило его, но она вылила на себя столько розовой воды, что от нее несло, как от лавки благовоний. Он чуть было не отправил Ардини назад, на женскую половину, отмываться, но воздержался, решив не ставить ее в унизительное положение. Позже он пожалел об этом: в спальне воняло несколько дней.

Абивард добросовестно вызывал каждую из своих жен по очереди. Пару раз ему пришлось внушить себе, что на самом деле он занимается любовью с Рошнани, хотя он очень постарался, чтобы женщины этого не заметили. Это занятие он воспринимал как часть своих обязанностей, и развитое чувство долга помогло ему оделить любовными ласками всех. Он подозревал, что Годарса такая ситуация сильно позабавила бы.

Однако же, исполнив свой долг, он вновь стал проводить большую часть ночей с Рошнани, а когда распоряжался привести ему кого-нибудь из других жен, то делалось это преимущественно по ее настоянию. Он знал, что некоторые главные жены, почувствовав такое благоволение мужа, очень бы возгордились. Но Рошнани изо всех сил старалась вести себя так, будто она лишь одна из многих. От этого Абивард еще больше предпочитал ее другим.

Как-то утром после одинокой ночи — вчера он пил вино с Фрадой и другими сводными братьями постарше и добрался до постели настолько пьяный, что женщины его не интересовали, — он проснулся с дикой головной болью и даже не захотел вставать. Лежа на животе, он протянул руку вниз и принялся нащупывать сандалии.

Однако преуспел лишь в том, что затолкал их еще глубже под кровать, где уже не мог до них дотянуться.

— Если я вызову слугу достать мне обувь из-под кровати, все узнают, в каком я состоянии, — сказал он вслух. Даже слышать собственный голос было больно.

Он встал с кровати — точнее, вывалился из нее — и вытащил сначала одну сандалию, а затем и другую.

Излучая теплое сияние добродетели, почти заглушившее лютое похмелье, он уже готов был сунуть ноги вызволенную обувь, но тут его мутный взор упал на нечто, извлеченное из-под кровати вместе с сандалиями и никогда прежде, насколько он помнил, им там не виденное — хотя нельзя сказать, что он склонен был проводить много времени, разглядывая, что у него под кроватью. Это была небольшая темно-серая прямоугольная табличка.

Не сильно задумываясь над своими действиями, Абивард протянул руку и схватил табличку. Он вытащил ее и принялся разглядывать. Брови его поползли вверх от удивления. Она была тяжелее, чем он предполагал. «Должно быть, свинцовая», — подумал он.

Лицевая поверхность таблички была чистой и гладкой, но пальцы Абиварда нащупали неровности снизу. Он перевернул табличку. И конечно же, с другой стороны на мягкой поверхности металла были вырезаны слова, — возможно, железной иглой. Он смотрел на них вверх ногами.

Абивард перевернул табличку, и слова стали яснее. Он читал, и кровь стыла в его жилах. «Да привяжут таблица сия и подобие, созданное мною, Абиварда узами любви ко мне. Да иссохнет он, желая меня, да прилипнет страсть к нему, подобно болотной пиявке. А ежели он не возжелает меня, да сожжет его боль такая, дабы мечтал он о Бездне. Но если он умрет от страсти ко мне, да не узрит он вовек лика Господнего. Да будет так».

Двигаясь как в дурном сне, Абивард разломил надвое табличку с заклятием и. плюнул на обломки. Он слышал, что женщины иногда пользуются магией, чтобы привязать к себе мужчину, но и вообразить не мог, чтобы подобное случилось здесь, на женской половине крепости Век-Руд.

— Кто? — прошептал он. Рошнани? Он не мог в это поверить — но если она и впрямь околдовала его, он и не должен верить, разве не так? Не оттого ли он был так счастлив с нею, что она колдовством заставила его влюбиться в нее?

Возможно. Холодным рассудком он признавал это. Если это подтвердится, неизвестно, сможет ли он после этого доверять какой бы то ни было женщине. Но также он знал, что это вовсе не обязательно Рошнани, — ведь в последнее время каждая из его жен покидала женскую половину и приходила сюда, в его спальню.

Он хотел было позвать Барзою, но покачал головой. Не надо, чтобы даже его мать знала о табличке с заклятием. Если она обмолвится хоть словечком, как случается и с мудрейшими из людей, будь то мужчина или женщина, на женской половине воцарится хаос. Все начнут подозревать всех. Если есть какой-то способ избежать этого, Абивард был готов на все.

Издав между зубов свистящий звук, он бросил обломки таблички на пуховую перину. Набросив кафтан и застегнув сандалии, благодаря бегству которых под кровать он обнаружил табличку, Абивард надел пояс и засунул оба кусочка свинца в один из кармашков, свисающих с пояса.

Он вышел из комнаты и только в коридоре сообразил, что перестал обращать внимание на головную боль. Удивительно, на что способен страх, — подумал он. Но таким лекарством от похмелья ему не хотелось бы пользоваться второй раз.