Глава 8

В последнее время Томалсс все чаще задавал себе вопрос: почему в качестве жизненного пути он выбрал изучение психологии инопланетных рас? Если бы он занимался проблемами танковых пушек, то ему пришлось бы иметь дело с Большими Уродами, глядя на них только через орудийный ствол. А если бы заинтересовался издательским делом, то сидел бы спокойно дома, потихоньку делая карьеру.

Вместо этого ему пришлось растить тосевитского птенца практически без помощи Больших Уродов. Если он добьется успеха, то сможет многое рассказать Расе про поведение тосевитов — после того, как Империя наконец покорит их. Если…

Чем больше он работал над этим проектом, тем чаще у него возникали сомнения. И как только Большие Уроды выживают? Когда самец или самка Расы вылупляется из яйца, птенец способен справляться с трудностями жизни. Он ест обычную пищу, может бегать… Самое трудное — научить его не делать то, чего цивилизованное существо делать не должно. Поскольку птенцы Расы послушны по своей природе, то данная задача не представляется сложной.

Но птенец, которого Томалсс забрал у Лю Хань…

Он с отвращением посмотрел на неуклюжее маленькое существо. Оно не только не умело бегать, но и вообще передвигаться в пространстве. Оно бессмысленно размахивало руками и ногами, словно не понимало, что конечности имеют к нему какое-то отношение. Томалсс поражался, как естественный отбор привел к существованию столь беспомощных особей.

Птенец не ел все подряд. Он развивался как паразит на самке, из тела которой появился на свет, и мог питаться лишь жидкостью из ее тела. Томалсс находил это отвратительным, к тому же у него возникла проблема. Он хотел вырастить птенца тосевитов в изоляции от ему подобных, но ему требовалась жидкость самок Больших Уродов.

В результате, как часто случалось на Тосев-3, пришлось пойти на компромисс. Птенец мог питаться только одним способом — сосать. Большие Уроды придумали эластичные искусственные соски и использовали заменители естественных выделений самки.

Томалсс не хотел прибегать к ним. Медицинская технология Больших Уродов производила на него отталкивающее впечатление. Он организовал сбор выделений у самок, которые находились в лагерях Расы. Томалсс опасался, что они не подойдут его птенцу, но тот с энтузиазмом сосал из эластичных сосков, заменявших нужную часть тела самок.

Птенец также с большим энтузиазмом пачкал все вокруг своими экскрементами. У птенцов Расы их несравнимо меньше. Жидкие выделения взрослых Больших Уродов постоянно засоряли канализационную систему. К счастью, взрослые Большие Уроды контролировали свои выделения.

Однако у Томалсса сложилось впечатление, что птенец не в состоянии контролировать выделения из своего тела. Из него лилась жидкость и выскакивали твердые экскременты в самые неожиданные моменты: когда он лежал в своей норке или Томалсс держал его на руках. Не раз Томалссу приходилось смывать едкую грязь и заново наносить раскраску.

Более того, твердые выделения едва ли заслуживали такого названия — они прилеплялись к самому птенцу, а также ко всему, что находилось рядом. Держать маленькое существо в чистоте было тяжелой задачей. Томалссу удалось выяснить, что Большие Уроды облегчают себе жизнь, используя поглощающую жидкость ткань, которой они закрывают органы выделения птенца. Таким способом они решают проблему чистоты окружающих предметов, но самого птенца всякий раз приходится мыть.

А звуки, которые он издавал! Птенцы Расы всегда ведут себя тихо; их нужно уговаривать, чтобы они начали издавать звуки. С эволюционной точки зрения это вполне логично: шумные птенцы привлекают хищников и не доживают до момента воспроизведения. Но естественный отбор не действовал на Тосев-3. Всякий раз, когда птенец хотел есть или пачкал себя, он начинал шуметь. Иногда он выл без всякой на то причины. Томалсс пытался не обращать внимания на крики, но у него ничего не получалось. Птенец мог вопить так долго, что Томалсс не выдерживал — к тому же он боялся, что птенец может себе навредить.

Томалсс придумал брать птенца на руки, когда тот поднимал шум. Иногда птенец изрыгал проглоченный воздух вместе с частью съеденной пищи — отвратительная, частично переваренная жидкость. Но если такое происходило, птенец быстро успокаивался и замолкал.

Впрочем, бывали случаи, когда с птенцом все было в порядке, но он шумел, словно хотел, чтобы его взяли на руки. Томалсс сдавался — и тогда птенец успокаивался. Это приводило Томалсса в смятение: а вдруг тосевиты начинают процесс общения раньше, чем Раса?

Его коллеги разинули рты, когда он поделился с ними своими предположениями.

— Я понимаю, что мои предположения звучат смешно, — оправдывался он,

— но тосевиты разделились на десятки крошечных империй, которые постоянно воюют друг с другом, мы же сумели объединиться сотню тысячелетий назад. С другой стороны, не следует забывать о постоянном сексуальном влечении, которого мы лишены.

— Ты устал, Томалсс! — хором сказали ему коллеги-психологи.

Томалсс действительно устал. Взрослые тосевиты соблюдают суточный цикл: днем бодрствуют, а ночью спят. Это одно из их немногих достоинств. Но птенец имел обыкновение засыпать в любое время и просыпаться, когда ему заблагорассудится. Томалссу приходилось вставать, кормить птенца, или мыть (или кормить и мыть), или просто держать на руках, пытаясь убедить вредное существо еще немного поспать. Стоит ли удивляться, что его глазные бугорки постоянно закрывались и слезились, словно в них насыпали песку.

Шли дни, птенец постепенно начал соблюдать какое-то подобие режима. Он все равно просыпался два или три раза за ночь, но теперь охотнее засыпал снова, а днем бодрствовал. Да и сам Томалсс стал понемногу приходить в себя.

Он даже начал верить, что наступит момент, когда птенец сможет мыслить логически — насколько Большие Уроды вообще на это способны. Он начал производить более сложные звуки. Более того, Томалсс заметил, что птенец стал обращать на него внимание.

Однажды уголки его рта изогнулись — так тосевиты выражают свое хорошее настроение. Томалсс пожалел, что не может сделать такую же гримасу, поскольку черты его лица были практически неподвижны.

Несмотря на то что поведение птенца с каждым днем становилось все более осмысленным и Томалсс многому научился, постоянно общаясь с ним, психолог много раз пожалел, что отобрал его у тосевитской самки, из тела которой птенец появился на свет. «Пусть бы лучше он ее сводил с ума», — думал Томалсс.

Однако такой подход недостоин ученого — но какой ученый проводит без сна столько времени?

* * * Грудь Лю Хань была полна молока. По пути в Пекин она зарабатывала деньги и пищу в качестве кормилицы, но в последние полтора дня ей не удалось найти ребенка, которому требовалось бы молоко. Если в ближайшее время она не найдет младенца, молоко придется сцеживать. Ей ужасно не хотелось, чтобы молоко пропадало зря, но грудь уже начала болеть.

Иногда, в минуты слабости, когда она сильно уставала, а желудок болел от голода, Лю Хань жалела, что не осталась в лагере. Там она всегда была сыта, да и работать не приходилось. Однако маленькие чешуйчатые дьяволы постоянно следили за ней, а потом украли ее ребенка. И хотя это была лишь девочка, она принадлежала Лю Хань.

Выбраться из лагеря было совсем непросто. Маленькие дьяволы не только установили камеры внутри ее хижины, но и продолжали следить за ней, когда Лю Хань выходила погулять. И она не могла пройти через ворота, опутанные колючей проволокой. Никто из людей не мог.

Если бы не торговец домашней птицей, коммунист, ей бы не удалось сбежать. Однажды, когда торговый день подходил к концу, он сказал Лю Хань:

— Пойдем со мной. Я хочу познакомить тебя со своей сестрой.

Лю Хань сомневалась, что хижина, куда он ее привел, принадлежала ему; слишком опасно. Там ее поджидала женщина — конечно же, не сестра продавца. Ростом, фигурой и даже короткой прической она была похожа на Лю Хань.

Торговец домашней птицы повернулся к ним спиной.

— Лю Хань, мне так нравится твоя одежда, ты не хочешь поменяться со мной? Всем — от сандалий до нижнего белья?

Лю Хань оглядела свою старую одежду — уж не сошла ли женщина с ума?

— Ты хочешь надеть мои тряпки? — спросила она.

«Сестра» энергично закивала. Тогда Лю Хань поняла. Чешуйчатые дьяволы очень ловко умели делать всякие маленькие штуки. И могли засунуть их в ее одежду, чтобы следить за ней.

Она быстро разделась, даже не оглянувшись на торговца домашней птицей. Ее тело видело такое количество мужчин, что она давно перестала смущаться. К тому же она не сомневалась, что ее тело еще не оправилось после рождения ребенка и не возбуждало желания у мужчин.

Когда они переоделись, торговец повернулся к другой женщине и сказал:

— Я провожу тебя домой, Лю Хань. — Потом обратился к Лю Хань: — Сестра, подожди меня здесь. Я скоро вернусь.

И Лю Хань осталась ждать, восхищаясь его дерзостью. Она знала, что чешуйчатые дьяволы с трудом отличают одного человека от другого. Если «сестра» торговца будет в ее одежде, они примут ее за Лю Хань, во всяком случае на некоторое время. А пока они думают, что Лю Хань вернулась домой…

Как и обещал, торговец домашней птицей вскоре вернулся. В сгущающихся сумерках он отвел Лю Хань в другую хижину, почти пустую, только на полу лежали циновки.

— Теперь мы снова будем ждать, — сказал он.

Сумерки сменились ночью. В лагере наступила тишина.

Лю Хань предполагала, что торговец захочет овладеть ее телом, хотя она еще не обрела прежней привлекательности после рождения девочки. Она даже решила не возражать; в конце концов, он рисковал жизнью, чтобы ей помочь, и заслужил благодарность — а больше ей нечем ему заплатить. Однако он не стал к ней приставать; лишь долго рассказывал ей о рае, который наступит, когда Мао Цзэдун и коммунисты освободят Китай от чешуйчатых дьяволов, восточных дьяволов из Японии, иностранных дьяволов и собственных эксплуататоров. Если хотя бы четверть того, что он говорил, правда, никто не узнает страну после одного поколения нового правления.

Наконец он скатал циновку возле стены. Под ней оказался деревянный люк, крышка которого сдвигалась в сторону.

— Спускайся в туннель, — сказал он. — И иди только вперед. На другом конце тебя будут ждать.

Она задрожала, как побеги бамбука под сильным ветром. Бобби Фьоре скрылся в таком же туннеле и не вернулся; он умер в луже крови на улице Шанхая. Однако она спустилась вниз по деревянной лестнице, а потом поползла на четвереньках вперед. Ее окружала непроглядная темнота, а туннель казался таким узким, что Лю Хань хотелось лечь неподвижно и подождать, пока земля ее проглотит.

И все же она продолжала ползти все дальше и дальше, пока не наткнулась на камень, преграждающий путь. Когда она столкнула его в сторону, камень с плеском упал в канаву, и в отверстие проник свет.

— Влезай, — прошипел чей-то голос. — Сюда.

Лю Хань попыталась вылезти, но вслед за камнем свалилась в канаву. Она с трудом поднялась на ноги и, промокшая до нитки, побрела в направлении голоса. К ней протянулась рука и помогла выбраться из канавы.

— Очень хорошо, — прошептал ее спаситель. — Холодная вода помешает чешуйчатым дьяволам увидеть твое тепло.

Сначала она просто кивнула. Затем, несмотря на холодный ветер, выпрямилась. Этот человек знал, что чешуйчатые дьяволы могут видеть тепло! Информация пришла от нее, и люди в лагере ее использовали. У Лю Хань было мало поводов гордиться собой — поэтому она всегда радовалась, когда видела, что ей удалось помочь другим людям.

— Пойдем, — прошептал мужчина. — Нам нужно уйти от лагеря как можно дальше. Здесь тебе все еще грозит опасность.

Опасность! Ей вдруг захотелось засмеяться. С тех самых пор, как чешуйчатые дьяволы напали на ее деревню, ей постоянно грозила опасность — да и до этого в городе было полно японцев, а потом маленькие дьяволы прилетели на своих самолетах, похожих на огромных стрекоз, и перевернули всю ее жизнь.

Но шли дни, Лю Хань шагала по китайским дорогам вместе с тысячами людей, бредущих по грязной колее, и постепенно ощущение опасности притупилось — во всяком случае, со стороны чешуйчатых дьяволов ей сейчас ничего не грозило. Она периодически их видела: солдаты на машинах, иногда они даже маршировали по грязи — и тогда казались такими же мрачными и недовольными, как люди. Она часто видела, как кто-то из чешуйчатых дьяволов обращает в ее сторону глазной бугорок, но понимала, что им просто скучно и на самом деле она их не интересует. Для чешуйчатых дьяволов она — лишь один из множества Больших Уродов, а не объект изучения. Какое облегчение испытывала Лю Хань!

А теперь Пекин. Пейпинг — Северный дворец — так его переименовали, но Пекином он был и Пекином останется.

Лю Хань еще не приходилось видеть городов, окруженных стеной; похоже на лагерь с колючей проволокой, в котором она ждала рождения ребенка. Но стены Пекина в форме квадрата, нависавшего над большим прямоугольником, имели протяженность почти в сорок пять ли вдоль периметра города; квадрат — Внутренний город — был отделен ими от прямоугольника Китайского города.

Широкие улицы вели на север и юг, восток и запад, параллельно стенам. Маленькие чешуйчатые дьяволы контролировали улицы, во всяком случае расхаживали по ним днем и ночью. Между улицами располагались бесчисленные извилистые хутуны — линии, — где и проходила настоящая жизнь города. Маленькие чешуйчатые дьяволы сильно рисковали, когда появлялись в хутунах, поэтому всячески избегали опасных кварталов.

Какая ирония судьбы — именно пребывание в лагере подготовило Лю Хань к жизни в огромном Пекине. Если бы она приехала сюда из своей деревушки, то едва ли сумела бы приспособиться. Но лагерь походил на город больших размеров, так что Лю Хань больше не пугало огромное количество людей вокруг.

Она довольно быстро научилась находить дорогу в Китайском городе, поскольку коммунисты постоянно переводили ее из одного закопченного дома в другой, чтобы окончательно сбить со следа чешуйчатых дьяволов. Однажды они привели ее в дом, расположенный неподалеку от Чьен-Мэн, Восточных ворот. Когда она вошла, один из мужчин произнес несколько слов на чужом языке. Однако Лю Хань кое-что поняла.

Она оставила своего проводника и подошла к мужчине. Он был всего на несколько лет старше Лю Хань, небольшого роста, с умным лицом.

— Прошу меня простить, — сказала она, вежливо опустив глаза, — мне кажется, вы только что произнесли имя иностранного дьявола Бобби Фьоре?

— А что, если и так, женщина, — ответил мужчина. — Откуда ты знаешь его имя?

— Я познакомилась с ним в лагере чешуйчатых дьяволов, расположенном к западу от Шанхая, — после короткого колебания ответила Лю Хань.

Она не сказала, что родила ребенка от Бобби Фьоре; теперь, когда она вновь находилась среди своих соплеменников, ей стало стыдно, что она делила ложе с иностранным дьяволом.

— Ты его знала? — Мужчина не спускал с нее глаз. — Значит, ты та женщина, с которой он жил в лагере? Тебя зовут… — Он посмотрел в потолок, стараясь сосредоточиться, словно перелистывал бумаги в своем сознании. — Лю Хань, да, именно так.

— Верно, меня зовут Лю Хань, — сказала она. — Должно быть, вы хорошо его знали, если он рассказал вам обо мне.

То, что Бобби говорил о ней, тронуло Лю Хань. Он хорошо с ней обращался, но она не переставала себя спрашивать: любил ли ее Бобби? Когда имеешь дело с иностранным дьяволом, ничего нельзя сказать наверняка.

— Я был рядом, когда он умер. Ты знаешь, что он погиб? — спросил мужчина. Когда Лю Хань кивнула, он продолжал: — Меня зовут Нье Хо-Т'инг. И я скажу тебе правду: он умер достойно, сражаясь с маленькими чешуйчатыми дьяволами. Он был храбрым; благодаря его смелости мне и другим товарищам удалось спастись.

На глазах Лю Хань появились слезы.

— Спасибо вам, — прошептала она. — Они показали мне его фотографию

— он был мертв, — когда я еще жила в лагере. Я знала, что он погиб в Шанхае, но мне не рассказали никаких подробностей. Бобби ненавидел маленьких дьяволов. Я рада, что ему удалось насладиться местью. — Ее руки сжались в кулаки. — Мне и самой ужасно хочется им отомстить.

Нье Хо-Т'инг внимательно посмотрел на нее. У него был проницательный взгляд, и он прекрасно себя контролировал. «Наверное, Нье — солдат», — подумала Лю Хань.

— Кажется, у тебя должен был родиться ребенок, верно? — спросил он.

— Да, у меня родилась девочка, — ответила она.

Если Нье считал ее шлюхой из-за того, что она спала с Бобби Фьоре, он этого не показал. И Лю Хань испытала к нему благодарность. Она решилась объяснить:

— Возможно, вам известно, что маленькие чешуйчатые дьяволы пытаются понять, как устроены люди. Они забрали у меня дочь, когда ей было всего три дня от роду, и оставили у себя.

— Какое ужасное преступление, — серьезно сказал Нье и вновь посмотрел в потолок. — Лю Хань, Лю Хань… — Когда он снова повернулся к ней, его глаза заблестели. — Ты — та женщина, которая узнала, что чешуйчатые дьяволы умеют видеть тепло!

— Да, они использовали одну из таких машин, чтобы посмотреть на мою матку перед тем, как родился ребенок, — сказала Лю Хань. — Я подумала, что они могут применять ее и для других целей.

— И ты не ошиблась! — с энтузиазмом сказал ей Нье Хо-Т'инг. — Мы уже несколько раз удачно воспользовались сведениями, которые ты нам сообщила.

«Да, он действительно солдат».

Нье вновь вернулся к обсуждению дел.

— Но если ты хочешь отомстить маленьким чешуйчатым дьяволам за их бессердечное угнетение и эксплуатацию, мы дадим тебе шанс.

Не просто солдат, но еще и коммунист. Теперь она легко узнавала их риторику. Лю Хань не слишком удивилась: торговец домашней птицей был коммунистом и передавал собранную ею информацию своим товарищам. Если коммунисты лучше всех сопротивляются чешуйчатым дьяволам, то она ничего против них не имеет. И она должна за многое отомстить чешуйчатым дьяволам. Если Нье Хо-Т'инг поможет ей…

— Скажите мне, что я должна делать, — попросила она.

Нье улыбнулся.

* * * Колючая проволока. Хижины. Койки. Капуста. Свекла. Картофель. Черный хлеб. Ящеры, вне всякого сомнения, намеревались сделать все, чтобы лагерь сломил дух пленных. Однако после лишений варшавского гетто Мордехаю Анелевичу он больше напоминал курорт. Как тюремщики ящеры представляли собой жалких любителей. Пища, к примеру, была простой и однообразной, но ящерам даже в голову не приходило уменьшить порции.

У Мордехая имелись и другие причины чувствовать себя на отдыхе. Он долгое время возглавлял повстанцев: евреев против нацистов, евреев против ящеров. Потом стал беглецом, а позднее простым партизаном. Теперь он потерял и второй башмак: превратился в пленного. Больше не нужно было тревожиться о том, что его схватят.

Ящеры даже отличались гуманизмом. Когда немцы ловили партизан, они казнили их на месте — или принимались допрашивать, чтобы выудить нужную информацию, после чего все равно расстреливали. Однако ящеры перевезли его, Иржи и Фридриха через всю Польшу в лагерь военнопленных, расположенный возле Петркува, к югу от Лодзи.

Здесь никто ничего не знал об Анелевиче. Он назвался Шмуэлем, скрыв свое настоящее имя. Для Фридриха и Иржи он был обычным евреем, который сражался вместе с ними в партизанском отряде. Никто не задавал ему вопросов о прошлом. И это давало Мордехаю — даже здесь, в лагере, — ощущение удивительной свободы.

Однажды утром после переклички ящер-охранник прочитал по списку:

— Следующим тосевитам следует прибыть на допрос…

Его польский акцент был ужасным, а уж как он исковеркал имя Шмуэль, и вовсе не передать.

Тем не менее Мордехай вышел из строя, не испытывая никакой тревоги. Они уже допрашивали его два или три раза. С точки зрения ящеров, допрос являлся серией вопросов. Они знали о пытках, но подобный образ действий вызывал у них отвращение. Иногда Анелевич даже наслаждался иронией происходящего. Его допрашивали без особого старания. Для ящеров он оставался обычным Большим Уродом, пойманным с оружием в руках.

Войдя в деревянный сарай, в котором располагался штаб ящеров, Мордехай начал потеть. Страх тут был ни при чем; ящеры старались поддерживать в своих домах привычную для себя температуру. «Как в Сахаре», — подумал Мордехай.

— Шмуэль, ты пойдешь во вторую слева комнату, — сказал на отвратительном идиш ящер-охранник.

Мордехай послушно направился в комнату номер два. Здесь его поджидали ящер достаточно высокого ранга — Мордехай давно научился разбираться в раскраске — и переводчик-человек. Другого он и не ожидал. Лишь немногие ящеры владели человеческими языками и могли эффективно допрашивать пленных. Переводчика звали Якуб Кипнис. Он обладал хорошими способностями к языкам — работал переводчиком еще в Варшаве, и у него наладились прекрасные отношения с ящерами.

Якуб узнал Мордехая, несмотря на курчавую бороду и давно не стриженные волосы.

— Привет, Анелевич, — сказал он. — Вот уж не ожидал, что увижу тебя здесь.

Мордехаю не понравилось выражение бледного лица Кипниса. Некоторые из тех, кого нацисты назначили марионеточными правителями варшавского гетто, всячески раболепствовали перед ними. Такие же люди нашлись, когда к власти пришли ящеры.

Сидевший рядом с Кипнисом ящер раздраженно заговорил на своем языке. Анелевич понял, что ящер спрашивает, почему Якуб назвал пленного неправильным именем.

— Это ведь самец Шмуэль, не так ли?

Мордехай решил продемонстрировать, что расслышал свое имя.

— Да, Шмуэль — это я, — сказал он, прикоснувшись к полям матерчатой шляпы, и постарался придать своему лицу идиотское выражение.

— Недосягаемый господин, этот самец сейчас называет себя Шмуэлем, — вмешался Якуб Кипнис. За его речью Мордехаю было следить значительно проще: Кипнис говорил медленнее и о чем-то размышлял между словами. — В Варшаве его знали под именем Мордехай Анелевич.

Бежать? Совершенно безнадежно. Даже если охранник-ящер не пристрелит его на месте, как он выберется из лагеря? Ответ прост: никак.

— Ты Анелевич? — спросил он, показывая на Кипниса.

Может, удастся запутать ящера?

— Нет, лжец, это ты! — сердито сказал переводчик.

Ящер принялся издавать звуки, напоминающие скрежет и шипение сломанной паровой машины. Они с Якубом Кипнисом обменивались фразами с такой быстротой, что Мордехай уже не мог за ними уследить.

— Если это Анелевич, — наконец заявил ящер, — то его захотят вернуть в Варшаву. Ему придется за многое ответить.

Анелевич покачал головой — ну почему он понял именно эти два предложения?

— Недосягаемый господин, это Анелевич, — настаивал Кипнис, который вновь стал говорить медленнее. — Отправьте его в Варшаву. Губернатор его узнает. — Он замолчал. — Нет, Золраага перевели в другое место. Но его помощники узнают Анелевича.

— Вполне возможно, — не стал возражать ящер. — Некоторые из нас научились отличать одного Большого Урода от другого. — Судя по его тону, он не считал данное достижение достойным упоминания. Он перевел взгляд на охранника, стоящего за спиной Анелевича. — Отведите этого самца в камеру, чтобы он не успел ни с кем войти в контакт до тех пор, пока мы не отправим его в Варшаву.

— Будет исполнено, — ответил охранник на языке ящеров. Сделав угрожающий жест стволом автомата, он сказал Анелевичу, переходя на идиш: — Ну, пошел.

Мордехай бросил на Якуба Кипниса ядовитый взгляд. Поскольку он продолжал делать вид, что не имеет никакого отношения к Мордехаю Анелевичу, большего он позволить себе не мог. Ему ужасно хотелось сказать предателю все, что он о нем думает, но пришлось утешиться мыслью о том, что судьба человека, предавшего свой народ, всегда остается незавидной. Теперь, когда времена нацистов миновали, у многих евреев появилось оружие.

— Ну, пошел, — повторил охранник.

Анелевичу ничего не оставалось, как первому выйти в коридор. Переводчик что-то сказал охраннику, который остановился на пороге.

И тут мир взорвался.

Такой была первая мысль Анелевича. Он отлично знал, что такое воздушный налет — Варшаву сначала бомбили нацисты, а потом ящеры. Еще мгновение назад Мордехай мрачно шагал по коридору навстречу новым неприятностям, которые ждали его в Варшаве. А в следующий миг его отбросило к дальней стене, одновременно проломились и рухнули вниз потолочные балки, сквозь зияющие дыры стало видно серо-голубое небо.

Он с трудом поднялся на ноги. В двух метрах у него за спиной лежал охранник и тихонько шипел. Окно в комнате допросов вылетело от взрывной волны, и ящер был усыпан осколками, как шрапнелью. Рядом валялся его автомат.

И хотя в голове у Анелевича шумело, он схватил оружие и выстрелил в ящера-охранника. Затем заглянул в комнату, из которой его только что вывели. Ящер, который вел допрос, лежал на полу, ему было уже не суждено подняться на ноги: осколок стекла пронзил его горло.

Случайности войны — Якуб Кипнис почти не пострадал. Он поднял голову, увидел Мордехая с автоматом в руках и сделал жалкую попытку улыбнуться.

— Немецкая летающая бомба… — начал он.

Мордехай уложил его короткой очередью, а затем сделал контрольный выстрел в ухо.

Он позаботился о двух ящерах и человеке, которые знали его настоящую фамилию. За спиной Мордехая раздался сигнал тревоги, и он испугался, что это из-за него, но тут же почувствовал запах дыма — здание горело. Он положил автомат и выбрался наружу через выбитое окно (поцарапав осколком руку). Если повезет, никто не узнает, что он здесь был, не говоря уже о том, что Кипнис его выдал. Неподалеку из огромной воронки поднимался дым.

— По меньшей мере тонна, — пробормотал Мордехай, который знал о бомбах и воронках гораздо больше, чем ему хотелось. На краю кратера валялся кусок корпуса летающей бомбы.

Он не стал его разглядывать. Ракета или бомба не просто разбила административное здание, где располагалось все лагерное начальство. Она взорвалась посреди двора. Повсюду валялись тела и куски тел. Стоны и крики о помощи на нескольких языках раздавались со всех сторон. Многие — имевшие несчастье оказаться ближе других к месту взрыва — уже больше никогда не будут стонать и звать на помощь.

Анелевич помчался к раненым, чтобы хоть кому-нибудь помочь. На ходу он пытался понять, случайно ли упала сюда бомба. Если немцы хотели попасть в центр лагеря, то лучшего места не придумаешь. Но ведь многие из пленных — немцы. Если же они намеревались атаковать, например, город — тогда ракета очень сильно отклонилась в сторону.

Он присел рядом с человеком, которому осталось жить совсем немного. Несчастный посмотрел на Мордехая.

— Благослови меня, отец, я очень много грешил, — задыхаясь, попросил раненый. Из носа и рта хлынула кровь.

Мордехай знал, что такое последнее причастие, но не представлял себе, как следует себя вести. Впрочем, это уже не имело значения: поляк умер прежде, чем он успел что-то сказать. Анелевич огляделся в поисках тех, кому пригодилась бы его помощь.