— Самым скверным, — согласился старший Маниакис. — Но предположим, ты порвешь отношения с Лицией прямо сейчас. Что тогда?

— Тогда моя жизнь станет темной, пустой и стылой, словно ледяная преисподняя Скотоса, — ответил Маниакис, сплюнув на пол в знак презрения к богу тьмы. — Когда я думаю об империи, положение дел кажется мне мрачным и беспросветным. Неужели здесь, в резиденции, все должно обстоять точно так же?

— Я уже сказал тебе, что ты взрослый мужчина, сынок. И если вы с моей племянницей твердо решились… — Старший Маниакис кашлянул. — Значит, вы все равно своего добьетесь. А вот чем все это кончится… Что ж, поживем — увидим.

* * *

— Величайший, — сказал вошедший Камеас, — согласно твоему приказанию, в резиденцию прибыл святейший экуменический патриарх Агатий.

— Хорошо. — При мысли о том, какой тяжелый разговор ему предстоит, у Маниакиса на секунду замерло сердце, но он постарался скрыть свои чувства. — Проводи его ко мне. Все формальности должны быть выполнены надлежащим образом; патриарх вызван сюда не для дружеской беседы.

— Я прослежу за тем, чтобы пожелания величайшего были выполнены в точности, — с достоинством ответил Камеас, повернулся и выплыл из зала.

— Величайший, — сказал Агатий, появившись в дверях после того, как Камеас возвестил о его прибытии, — я готов тебе служить.

Патриарх сперва опустился на колени, а затем распростерся на полу в полном проскинезисе. Когда он начал подниматься, не дождавшись разрешения Автократора, Маниакис слегка кашлянул. Патриарх снова распростерся на полу, уткнувшись лбом в холодный мрамор.

— Поднимись, святейший, — сказал Маниакис, выдержав паузу. — Теперь ты можешь сесть.

— Благодарю тебя, величайший. — Патриарх осторожно поднялся, уселся в кресло и постарался подладиться к тону, выбранному Автократором:

— Чем я могу быть полезен тебе сегодня, величайший? Приказывай.

— Мы полагаем, что наступило время, когда нам следует снова вступить в брак, — ответил Маниакис. Он не мог припомнить, когда в последний раз прибегал к императорскому “мы”, но сегодня собирался сделать все возможное, дабы внушить Агатию должное почтение и благоговейный трепет. Именно поэтому он и вызвал патриарха к себе, вместо того чтобы самому посетить Агатия в патриаршей резиденции.

— Я рад услышать столь важную новость. Желаю тебе счастья, величайший, — отозвался патриарх, но его голосу явно недоставало теплоты и искренности. — Назови мне имя своей избранницы, дабы я мог вознести за нее молитву, прося для нее у Господа нашего долгих, счастливых лет жизни.

От Маниакиса не укрылась некоторая заминка, предшествовавшая последним словам Агатия. Интересно, какие слухи уже успели дойти до ушей патриарха, подумал он. Самому Автократору ни о каких слухах пока не сообщали. Впрочем, это вовсе не означало, что их не существует.

— Мы выбрали себе в жены Лицию, дочь благороднейшего Симватия, — осторожно ответил он патриарху, пока избегая упоминания о своем с Лицией родстве. Если патриарх захочет затронуть эту тему, пусть поднимает ее сам.

Патриарх захотел. Но в иносказательной форме.

— Дал ли свое благословение на сей союз благороднейший Симватий?

— Да, святейший, — сказал Маниакис. — Дал. Можешь спросить у него сам, если ты сомневаешься в моих словах.

Это была правда. Дядя не сказал ему “нет”. Но если Симватий и испытывал энтузиазм по поводу того, что его дочь станет императрицей, то он очень ловко это скрывал.

— Разумеется, я полностью полагаюсь на слово величайшего. — Агатий снова замялся, затем неловко кашлянул. Он чувствовал себя явно неуютно.

Маниакис молчал, надеясь, что патриарх сумеет сохранить спокойствие. Агатий вообще был уступчивым человеком, а находясь в императорской резиденции, он тем более не осмелится затеять с Автократором догматический спор… Или все-таки осмелится? На сей раз пауза затянулась надолго. Затем патриарх продолжил:

— И все же, величайший, я осмелюсь привлечь твое внимание к тому, что степень твоего родства с той, кого ты избрал себе в жены, слишком велика. Подобные браки запрещены не только церковными канонами, но и сводом законов нашей империи…

Патриарх не осмелился громогласно обвинить Автократора в кровосмешении, но смысл его осторожных высказываний был очевиден. Оставалось только гадать, как поведет себя Агатий, вернувшись в Высокий храм.

— Как тебе известно, святейший, — напомнил Маниакис, — любое желание Автократора имеет в Видессийской империи силу закона. В данном случае наше желание сводится к тому, чтобы обойти упомянутые тобой мирские своды законов. Мы обладаем достаточной для этого властью. Точно так же, как в твоей власти преодолеть ограничения церковных канонов и разрешить заключение брака между кровными родственниками. Мы просим тебя воспользоваться твоей властью. Мы на этом настаиваем.

Да, Агатий чувствовал себя неуютно. На его месте Маниакис тоже чувствовал бы себя весьма неуютно. Если бы патриарх оказался немного более податливым, он бы уступил. Но не тут-то было.

— Позволь мне напомнить, величайший, о данном тобой при вступлении в Видессу обещании не покушаться на основы веры, унаследованной нами от наших отцов, — сказал Агатий.

— Но речь идет не об изменении основ веры, а лишь о заключении брака между родственниками, то есть о небольшом отступлении от правил, — заметил Маниакис. — Мы уверены, что подобные прецеденты уже бывали.

— Тот, кто намерен жить, основываясь лишь на прецедентах, при желании может отыскать оправдание почти любому своему поступку, — ответил Агатий. — Но прости меня, величайший, результаты подобного нарушения законов могут оказаться самыми плачевными.

— Святейший! — сверкнул глазами Маниакис. — Потрудись ответить прямо, отказываешься ли ты выполнить мою просьбу? — Осознав, что ему не удалось удержаться в рамках императорского “мы”, он раздраженно топнул ногой по мраморному полу.

— Если так угодно величайшему… — с самым несчастным видом начал Агатий.

— Мне это совсем не угодно! — отрезал Маниакис.

— Если так угодно величайшему, — повторил патриарх, — я, к моему глубокому сожалению, вынужден ответить утвердительно, ибо считаю святым долгом следовать церковным канонам и велениям своей совести.

— Как бы ты ни сожалел сейчас, ты станешь сожалеть гораздо больше в самом ближайшем будущем, — яростно произнес Маниакис. — Ибо клянусь, я найду другого патриарха, более склонного прислушиваться к доводам здравого смысла!

— Да, в прошлом Автократоры не раз расправлялись с неугодными им патриархами, — мрачно согласился Агатий. — Однако если ты, величайший, поступишь так при нынешних обстоятельствах, по известной многим причине, то тем самым неизбежно вызовешь раскол среди духовенства.

— Но империя не может позволить себе пойти на раскол церкви! — непроизвольно воскликнул Маниакис. — Только не теперь!

— Не могу не согласиться со столь очевидной истиной, величайший.

— В таком случае ты просто обязан благословить мой брак с женщиной, которую я люблю, — сказал Маниакис.

— Но она тебе двоюродная сестра, величайший, а это такая степень родства, при которой заключение браков запрещено законами государства и церкви, — повторил свои доводы патриарх. — Если я совершу подобный обряд в Высоком храме, во всех остальных храмах империи обязательно произойдет раскол. Если ты избавишься от меня, то ригористы восстанут против любого более уступчивого прелата, который займет мое место. Если же я уступлю твоим требованиям, тогда те же ригористы восстанут против меня.

Зная, на что способны оскорбленные в лучших чувствах священнослужители, Маниакис был вынужден согласиться с доводами Агатия.

— Но я не желаю жить с Линией вне законного брака. И она этого не желает. Если ты не можешь совершить надлежащую церемонию в Высоком храме, святейший, то позволь какому-нибудь священнослужителю, которому ситуация не кажется столь неприятной, как тебе, провести эту церемонию в Малом храме дворцового квартала. — Маниакису пришлось отступить перед Этзилием. Затем перед Абивардом. И теперь он обнаружил, что ему приходится отступать даже перед Агатием. Но скромная, незаметная церемония бракосочетания была единственной уступкой, на какую он мог пойти.

Агатий покачал головой с выражением искреннего сожаления:

— Ты просишь меня назначить кого-то другого, чтобы этот человек выполнил вместо меня обряд, который я сам считаю греховным, — сказал он. — Прости меня, величайший, но мои убеждения не позволяют мне согласиться на такой недостойный компромисс.

Маниакис тяжело вздохнул. Ему совсем не хотелось смещать экуменического патриарха. Но даже если бы захотелось, подобная попытка безусловно вызовет настоящую бурю среди церковников, от которой вся империя затрещит по швам. А может, даже рухнет.

Агатий словно прочел его мысли:

— Поскольку именно сейчас на долю нашей империи выпали необычайно тяжелые испытания, я призываю величайшего соблюдать особую осторожность в личных делах. Оставь свое намерение нарушить мирские и церковные законы Видессии! Не преступай со своей кузиной границы установленных обычаев и приличий!

— Ты сказал мне то, что счел нужным, — ответил Маниакис. — Но ты меня не убедил. Я буду действовать так, как сочту нужным, и только на меня ляжет вся ответственность за возможные последствия.

— Так и будет, величайший, — грустно согласился Агатий. — Так и будет. Вся ответственность за возможные последствия ляжет на тебя.

* * *

Часть телохранителей Маниакиса вошла вместе с ним в Высокий храм. Остальные, высокие светлокожие белокурые халогаи, не поклонявшиеся Фосу, остались ждать снаружи. Один из них зевнул и сказал, растягивая слова:

— Надеюсь, сегодня патриарх не станет произносить долгих речей. Жаль попусту терять время в такой прекрасный день.

Маниакису нынешний день казался особенно холодным и сырым, но для халогаев были привычными как раз такие зимы, об одной из которых с ужасом рассказывал ему отец.

— Какой бы долгой ни оказалась сегодняшняя проповедь, — ответил он, — я намерен выслушать ее до конца.

Белокурый халогай молча склонил голову, примиряясь с неизбежным.

Находившиеся в храме священнослужители при виде Маниакиса согнулись в низких поклонах, но ни один из них даже не подумал сотворить проскинезис. Здесь, в Высоком храме, власть Фоса была так велика, а власть Автократора так мала, как ни в одном другом месте во всей империи.

Проход под небольшой аркой в боковой стене вел на лестницу, по которой можно было попасть в маленькое помещение, специально отведенное для членов императорской фамилии. Маниакис начал подниматься вверх по этой лестнице. Стражники-видессийцы последовали за ним. Двое заняли пост на лестнице, остальные встали у дверей.

Когда Маниакис посмотрел вниз сквозь частую ажурную решетку, укрывавшую Автократоров и членов их семей от посторонних взглядов, он увидел, как один из приветствовавших его священнослужителей, одетый в голубую сутану, быстро прошел по боковому приделу и заговорил с Агатием, который уже стоял в центре храма, у алтаря.

Выслушав, Агатий кивнул, повернулся и посмотрел на решетку. Поскольку Маниакис в прежние годы не раз сиживал в Высоком храме на общих скамьях, он знал: разглядеть его снизу сквозь решетку невозможно. Тем не менее ему на мгновение показалось, что его взгляд скрестился со взглядом патриарха.

Но вот Агатий перевел взгляд выше, на огромный купол Высокого храма. Маниакис невольно последовал его примеру. Внутреннюю поверхность купола покрывало мозаичное изображение Судного дня. Суровые, неумолимые глаза Фоса, казалось, заглянули на самое дно души Автократора. Точно так же они заглядывали в глаза любому из присутствовавших, в каком бы месте храма он ни находился. Фос на куполе Высокого храма служил образцом для изображений благого и премудрого на куполах всех других храмов империи. На некоторых провинциальных копиях взгляд Господа был даже более пронзительным и неистовым, но ни одна из подобных копий не могла сравниться с оригиналом по величественности и внушаемому благоговению. Встретившись с пристальным взглядом благого и премудрого, всякий, кто намеревался согрешить, дважды подумал бы, прежде чем осуществить свое намерение.

Но как Маниакис ни старался, ему так и не удалось найти в своем желании жениться на Лиции нечто настолько ужасное, за что благой и премудрый мог бы обречь его душу на вечные скитания в ледяной преисподней. Пребывание на троне научило его отличать законы, которые следовало выполнять, потому что они основывались на здравом смысле, от правил, которые следовало выполнять, потому что их просто следовало выполнять. С его точки зрения, запрет на брак между двоюродными братом и сестрой, так беспокоивший Агатия, относился как раз к числу последних.

Патриарх продолжал смотреть на купол. Но вот он наконец перевел взгляд на скамьи, которые к этому моменту полностью заполнились паствой. Одновременно Маниакис услышал знакомый звук — низшие священнослужители запирали двери храма.

Агатий воздел руки вверх. Все поднялись со своих мест. Маниакис тоже встал, хотя никто в храме, кроме погруженного в праведные размышления Фоса на куполе, не мог увидеть, поднялся Автократор или остался сидеть. Вместе со всеми остальными прихожанами он, вторя патриарху, прочел символ веры и снова сел, когда священный хор запел молитву, восхваляющую Господа.

Шла бесконечно знакомая литургия. Маниакис вставал, садился, читал молитвы, слушал песнопения… Постепенно его дух освобождался от всех тревог и беспокойства, которые он принес с собой, входя во врата Высокого храма. Церковная служба приближала его к благому и премудрому; она также служила единению всех видессийцев друг с другом. Во всех уголках великой империи подданные Видессии сейчас молились точно так же, подчиняясь духовной власти единой церковной иерархии. Если в церкви произойдет раскол, он положит конец этому единству гораздо надежнее, нежели захват макуранцами западных земель.

Повинуясь знаку Агатия, молящиеся встали в последний раз, вновь прочли символ веры и уселись на свои места, чтобы выслушать проповедь патриарха. Темы подобных проповедей были самыми различными, меняясь ото дня ко дню, от недели к неделе. Маниакис наклонился вперед, приблизив ухо вплотную к решетке, чтобы не пропустить ни единого слова. Сегодня он пришел сюда именно из-за проповеди, а не из-за литургии, сколь бы благотворно та на него ни действовала.

— Просим Господа нашего, благого и премудрого, обратить взор на своих детей видессийцев, просим его вселить в наши души уверенность, что мы пройдем через все нынешние беды благополучно, не понеся чрезмерного урона! — возгласил Агатий.

— Да будет так! — донеслось до Автократора негромкое бормотание со стоявших внизу скамей. Большинство прихожан очертили у сердца магический знак солнца. Маниакис сделал то же самое.

— Просим также Господа нашего, благого и премудрого, вселить подлинные мудрость и благочестие в сердце нашего Автократора! — продолжил Агатий. — Ибо нынешние намерения нашего правителя могут отвратить благие милости Фоса не только от него одного, но и от всей империи. Я скорблю вместе с величайшим, сочувствуя одинокой жизни, какую он ведет ныне, но вместе с тем я должен напомнить всем вам, что каноны нашей великой церкви не могут быть уподоблены списку кушаний в харчевне, откуда любой волен выбрать блюда себе по вкусу, не обращая никакого внимания на остальные. Напротив, эти каноны подобны одеянию, сделанному из одного куска материи, и одеяние сие распадется на клочки, если кто-либо попытается вырвать из него хотя бы один, даже самый незначительный канон. — Патриарх остановил взгляд на решетке, за которой сидел Маниакис. — Разумеется, Автократор — наместник Фоса на земле; его власть освящена волей Господа нашего, благого и премудрого, а также нашей святой верой. Но в то же время он обыкновенный человек, а не сын Господа и подвержен таким же плотским побуждениям, как любой другой. Поэтому он должен бороться со своими искушениями, кои являются лишь соблазнами, внушаемыми Скотосом, со всей стойкостью, на какую способен человек.

Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, рассудительно, даже благовоспитанно. Он ни разу не произнес слова “кровосмешение”, не попытался возбудить в душах видессийцев неприязнь к их Автократору; напротив, он всячески избегал подобной опасности. По мнению Маниакиса, Агатию нравилось быть патриархом и он хотел сохранить за собой это место. Он постарался дать Автократору как можно меньше поводов для того, чтобы тот захотел его сместить. Но вместе с тем патриарх явно не собирался отступать с позиций, твердо занятых им в императорской резиденции.

В определенном смысле представление, устроенное патриархом, было проведено с непревзойденным мастерством. Теоретически этим представлением следовало бы восхититься. Но сейчас Маниакису было не до теорий.

Когда Агатий мановением руки показал прихожанам, что они свободны, Маниакис встал и вышел на лестницу, где его приветствовали стражники.

— Тебе понравилась проповедь, величайший? — поинтересовался один из них.

Парень не вложил в свой вопрос никакого особого смысла; скорее он задал его из простой вежливости. Но все же это был совсем не тот вопрос, какой хотелось бы услышать Маниакису.

— Нет! — отрезал он.

— Значит, ты намерен убрать Агатия? — возбужденно спросил стражник.

Глаза его товарищей также зажглись нетерпеливым любопытством. Да, жителей столицы хлебом не корми, дай им только поучаствовать в спорах и сварах по поводу догматов веры.

— Надеюсь, мне не придется этого делать, — сказал Маниакис, явно разочаровав воинов своим ответом. Они не оставили попыток вызвать своего господина на откровенность, даже выйдя из храма к ожидавшим снаружи халогаям.

Прислушавшись к их разговорам, белокурые северяне, как всегда, нашли теологические споры видессийцев чрезмерно усложненными.

— Раз этот поп-болван не желает исполнять твои желания, величайший, — сказал один из халогаев, — тебе пора присмотреть для его головы местечко на Столпе. Тогда тот, кто его заменит, будет куда послушнее. — Стражник приподнял топор, будто примериваясь к воображаемой шее Агатия.

— Боюсь, все это не так просто, — вздохнул Маниакис.

Халогаи дружно захохотали. Еще бы! Если следовать кровавым обычаям их страны, дело было проще некуда.

Несмотря на подстрекательские вопросы стражников, Маниакис хранил задумчивое молчание всю дорогу до своей резиденции. Поднявшись к себе, он вызвал Камеаса.

— Чем могу служить величайшему? — спросил постельничий, появившись на пороге.

— Вызови мага-врачевателя Филета, — коротко приказал Автократор.

— Слушаюсь, величайший. — Безбородое лицо Камеаса приняло озабоченный вид. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, — ответил Маниакис, но тут же поправил себя:

— Впрочем, признаюсь тебе, меня до смерти тошнит от Агатия.

— Понимаю… — медленно произнес Камеас, а затем осторожно высказал предположение:

— Поскольку святой отец Филет так погружен в исследование тайн врачевания, он, вероятно, менее склонен слепо повиноваться экуменическому патриарху, нежели большинство других священнослужителей, чьи имена сейчас приходят мне на ум.

— В самом деле? — насмешливо проговорил Маниакис. — Но ради Господа нашего, отчего ты решил, что подобные твои соображения столь для меня важны?

— Мой долг — служить величайшему всеми доступными мне способами, — уклончиво сказал постельничий и, сочтя такой ответ исчерпывающим, устремился к дверям. — Я вызову святого отца немедленно, — добавил он уже с порога.

— Отлично, — сказал ему вслед Маниакис.

— Чем я могу тебе служить, величайший? — спросил Филет, поднимаясь из проскинезиса.

Его удивление казалось неподдельным, из чего Маниакис заключил, что маг-врачеватель действительно слишком занят своими исследованиями, чтобы обращать внимание на события, происходящие в остальном мире.

— Я хочу, чтобы ты исполнил обряд моего бракосочетания. — Автократор сразу взял быка за рога, отчего седые брови Филета недоуменно поползли вверх.

— Разумеется, я повинуюсь твоему желанию, и.., и это для меня большая честь, но… — Маг-врачеватель запнулся. Но отчего твой выбор пал на меня, а не на экуменического патриарха? И еще.., прости меня, величайший, но с кем ты намерен заключить брачный союз?

Нет, в глубочайшей наивности святого отца сомневаться не приходилось! Поэтому Маниакис не стал осторожничать, как с Агатием, а снова дал прямой ответ:

— С моей кузиной Лицией.

Удивление Филета сменилось изумлением.

— Но ведь ваши отцы — родные братья, разве нет, величайший? — воскликнул он. — Да, конечно, так оно и есть. Неужели патриарх дал разрешение на подобный союз?

— Нет, — ответил Маниакис. — Именно поэтому я и обратился к тебе.

— Величайший, ты ставишь меня в безвыходное положение! — Филет умоляюще посмотрел на Автократора. — Если я повинуюсь тебе, то навлеку на себя гнев своего духовного владыки. А если откажусь повиноваться… — Он беспомощно развел руками. — Тогда я навлеку на себя твой гнев!

— Тебе придется сделать выбор, — жестко сказал Маниакис. — Причем прямо сейчас.

— Величайший, — попробовал защищаться Филет, — но ведь я ни разу за все время своего служения Господу нашему не совершал еще обряда бракосочетания! Я принял на себя духовный сан и принес соответствующие обеты с одной лишь целью: прибегая к милосердию Господню, врачевать искалеченные тела страдальцев! Я…

— Но ведь ты не приносил обета не совершать церковных обрядов по иным, менее значительным поводам? — прервал Маниакис речь Филета.

— Да, но…

— Вот и отлично, — снова прервал его Маниакис. — Я жду твоего ответа, святой отец.

Филет выглядел так, будто попал в ловушку. Собственно, так оно и было. Тем временем Автократор размышлял, должен ли он пообещать по окончании церемонии передать Чародейской коллегии значительную сумму золотом, но в конце концов отверг такую мысль по двум причинам. Во-первых, подобное обещание могло показаться оскорбительным, ибо слишком походило на подкуп, а во-вторых, у него просто не было возможности наскрести такое количество золота, о котором имело бы смысл говорить.

— Хорошо, величайший, — прервал наконец Филет затянувшееся молчание. — Твое желание будет исполнено. Но должен сразу предупредить, следствием твоего решения станут скорее новые неприятности, чем новые радости.

— Это я понимаю, — невесело рассмеялся Маниакис. — Но у нас уже так много неприятностей, что одна лишняя не сыграет никакой роли. А брак с Лицией принесет мне радость, я уверен. Неужели я не заслуживаю время от времени немного счастья?

— Фос дарует каждому человеку определенное количество радостей и счастья, — мрачно подтвердил Филет.

Неужели маг-врачеватель уступил мне из-за того, что после своей неудачной попытки исцелить Нифону до сих пор испытывает чувство вины, а потому решил искупить ее именно таким способом? — вдруг спросил себя Маниакис. Но вслух этого вопроса не задал, ибо утвердительный ответ заставил бы и его ощутить вину.

— Когда бы ты предпочел совершить обряд? — прервал его мысли Филет.

— Немедленно, — ответил Маниакис. Я не хочу давать тебе ни единого шанса изменить свое решение, мысленно добавил он. Вызвав Камеаса, он приказал:

— Попроси собраться здесь Лицию, моего отца, ее отца и Регория. Мы без промедления приступим к обряду бракосочетания.

— Величайший, как только ты приказал мне вызвать в резиденцию святого отца, я взял на себя смелость предупредить всех упомянутых тобой лиц, — ответил постельничий. — Все они наготове и ждут.

— Ты превзошел самого себя! — восхитился Маниакис. — Ты поражаешь меня всякий раз, стоит мне решить, что это уже невозможно.

— Моя цель состоит в том, чтобы ты считал подобное само собой разумеющимся, величайший, — сказал Камеас.

Пока Маниакис пытался понять, как ему расценить заковыристый ответ постельничего, Филет окончательно пришел в себя и задал практический вопрос:

— Где будет проходить обряд, величайший? Я полагаю, ты не придаешь этому особого значения, но…

— Ты правильно полагаешь, святой отец, — ответил Маниакис. — Я наметил для этой цели Малый храм здесь, в дворцовом квартале. Правда, его следовало бы подновить, поскольку при последних Автократорах он почти не использовался, но я думаю, он все же подойдет для наших нужд.

— Прошу прощения, величайший, — Камеас смущенно кашлянул. — Предвидя, какой оборот могут принять события, я пару дней назад послал туда нескольких человек, дабы они предприняли все, что в их силах, с целью улучшить внешний и внутренний вид храма, а также обеспечили определенные удобства для проведения обряда.

Онемев, Маниакис изумленно воззрился на постельничего.

— Нет, ты поистине неподражаем, достопочтеннейший Камеас! — вымолвил он, наконец обретя голос.

— Величайший, если уж какие-то вещи требуется выполнить, их следует выполнять надлежащим образом, — с чувством собственного достоинства ответствовал постельничий.