Ураган

Мне всегда было непонятно, почему, дождавшись хэппи-энда, многие нереалистичные люди (например, я) — плачут. Тогда как все остальные говорят: «Да-а… Хорошая сказка…» И не верят, что так бывает.

Хотя в ту ночь мне было не до слез.

С самого утра я чувствовала сильное и настойчивое вмешательство в мои незатейливые планы того, что проще называть интуицией, чем, например, потусторонней силой или ангелом-хранителем. У ангела, я думаю, есть дела поважнее, чем подавать мне таинственные сигналы о том, что магазин или аптека, куда я еду через всю Москву, — закрыты на учет. Или о том, что можно не спешить на работу к вечернему спектаклю — его почему-либо отменят. Просто каким-то таинственным образом я иногда знаю, что будет дальше, а иногда, увы, даже и не догадываюсь…

Была обычная тоскливая суббота, хуже которой бывают только бесконечные воскресенья, а также все старые и новые праздники. Самые веселые и радостные праздники стали вдруг тоскливыми и одинокими с тех пор, как несколько лет назад я обнаружила, что отчаянно влюбилась в неотразимого враля Комарова, женатого и свободного одновременно. Он никогда не ощущал себя женатым до конца, всегда оставляя себе возможность начать все сначала. Или хотя бы увлечься и увлечь за собой кого-нибудь в очередное радостное приключение. Что за жизнь, если в ней нет места неожиданным встречам, волнительным переменам и новым, ярким впечатлениям? Что это за жизнь, если всегда ждать оклика: «Нельзя!»?

До встречи с ним я была просто одна: одна завтракала, одна ужинала, одна ездила отдыхать и нисколько не тяготилась этим, была вполне счастлива, зная, что наступит день, и я обязательно встречу его… День наступил, и оказалось, что раньше я была одна, а теперь стала одинока. И в те дни, когда мне не нужно было идти на работу, я остро ощущала, что обед готовить не для кого, что дома меня никто не ждет, и считала часы, когда же кончатся праздники. Комаров выйдет на работу и утром, в три минуты десятого, позвонит мне, чтобы спросить, как дела. Я отвечу, что все хорошо, и он приедет вечером. Вырваться из этого замкнутого круга я не могла. И когда Комаров время от времени сам пытался обходиться в жизни без меня, я не в силах была заставить себя не ждать его, несмотря ни на что.

В тот день с самого утра я собиралась пойти в Серебряный бор — подышать чистым воздухом и сочинить на берегу Москвы-реки окончательное прощальное письмо Комарову. Собиралась и все сидела за компьютером. Как только я ставила точку, что-то будто удерживало меня. И я, глядя в окно, как проходит прекрасный июньский день, сидела и писала — сама себе, а кто же еще это будет читать? — «Вот и лето пришло, а я опять одна, со своей тоской… Тоска растет, взрослеет, а я потихоньку старею, день ото дня, день ото дня…»

Так я просидела до семи вечера. Потом встала, как будто меня кто-то толкнул, быстро оделась и вышла из дома.

Есть такое место в Серебряном бору, у самой реки, — небольшая поляна с плакучими ивами и сильно разросшимися кустами волчьих ягод с тонкими красными ветками и небольшими глянцевыми листочками. Там я часто сидела, размышляя о том, почему же все так сложилось у меня в жизни, и смотрела на медленно текущую Москву-реку, в которой отражались облака и прекрасный силуэт высокой старинной церкви на другом берегу.

Но сейчас на моей поляне орала музыка и хохотали подростки, хрустя попкорном и булькая напитками в ярких жестяных баночках.

— Пойти, что ли, подальше, поискать тихое место? — посоветовалась я с внутренним голосом.

— Пойти, но только недалеко… — ответил он, и я почувствовала в этом некоторую многозначительность.

Неподалеку я действительно нашла довольно тихую плешку у самой речки и присела было писать письмо Комарову. В этом, в общем-то, и состоял основной интерес прогулок в прекрасном романтичном месте — походить, с удовольствием и грустью посмотреть на природу, в любое время года напоминающую о бренности всего сущего. Потом, вздохнув, присесть, достать блокнотик, написать письмо, под тихий плеск воды, шуршание листьев… Найти нужные, невероятно важные слова, проникновенные и точные, чтобы Комаров прочитал и наконец все понял…

Я написала пару фраз, подняла глаза и увидела, как разворачивается у причала катер. Скорей всего, это был прогулочный теплоход, за час огибающий Серебряный бор. Если же это переправа, то на нем можно за пять минут попасть в Строгино. Зайти к маме, прогуляться по набережной, подняться к церкви…

В этом красивом, отделенном от города рекой районе прошла моя юность. Там я когда-то была счастлива и уверена в себе наивной уверенностью затянувшегося детства.

Там я гуляла часами со своим рыже-коричневым доберманом по имени Милорд и читала ему монологи чеховских девушек. Милорд рвался с поводка при виде гладких слюнявых боксерш, которых он особо выделял среди всех собак, и все норовил убежать, часика эдак на три — поноситься кругами по улицам, попугать людей, подраться с другими собаками, налаяться до хрипоты и прибежать победителем домой.

В Строгине по-прежнему живет моя мама со своим сыном, моим младшим братом.

Туда недавно переехала новая девушка Комарова, она же — его бывшая жена. Расставшись с Комаровым, она не нашла ничего лучше, как поселиться на соседней улице с моей мамой. В такой огромной Москве мы опять оказались рядом. То были рядом с Комаровым — по разные стороны, а теперь — почти соседки, через речку…

В ту жаркую тоскливую субботу белые силуэты шестнадцатиэтажек на противоположном берегу реки показались мне красивее и заманчивее, чем вся прохлада Серебряного бора, и я без особых раздумий пошла к причалу.

— До которого часа работает переправа? — спросила я толстого матроса, сходя через несколько минут на строгинский берег. Он наматывал канат, и большой катер послушно подтягивался к причалу.

— До семи, — ответил матрос и крикнул: — Кто на прогулку, садимся быстрее!

Я посмотрела на часы. Было уже четверть десятого. Значит…

— Один-ноль, — победно заявил внутренний голос и умолк. Вот почему он то подталкивал меня, то удерживал, то советовал не отдаляться от причала… Чтобы я переправилась в Строгино на катере, которого нет…

Я пошла по берегу, колеблясь — сворачивать сейчас и идти мимо Викиного дома или все-таки по противоположной стороне. Комаров как-то показал мне ее большой бело-голубой дом, когда мы проезжали мимо. И теперь, каждый раз проходя рядом с этим домом, я невольно думаю: а что она сейчас делает? Пьет кофе, или читает, или, может быть, смотрит в окно и видит, как я иду мимо ее дома, задрав голову и вглядываясь в окна?

— Это я купил дополнительную переправу, — сказал вдруг кто-то позади меня. — Не так уж и дорого стоило…

Я оглянулась на ходу. Крепкий светловолосый мужчина пытался пристроиться со мной в шаг.

— И вам пригодилось, верно? — продолжал он. — Вы быстро идете… Нельзя с вами познакомиться?

Я промолчала, продолжая идти, не останавливаясь и не глядя на него. Он еще пару раз настойчиво повторил свой вопрос, после чего я с искренним сожалением ответила:

— Нельзя, — и прибавила шагу.

Я шла и думала: как удивительно — я так небрежно одета, на лице ни грамма краски и тоска о Комарове, а вот надо же — кто-то бежит сзади и пытается со мной познакомиться. Еще удивительнее, что я с этой своей тоской хожу вот уже который месяц и ничего поделать с ней не могу. Не могу даже познакомиться с симпатичным светловолосым человеком, так не похожим на обманщика Комарова.

У мамы я просидела около часа, наблюдая, как она готовит ужин брату. Послушала рассказы брата, только что вернувшегося с отдыха, о далеких странах, где живут красивые, смуглолицые девушки с раскосыми глазами, понимающие мужчин с полувзгляда, причем так, как они даже сами себя не понимают. Потом я выпила чаю и ушла.

Я опять поколебалась — не сделать ли крюк и не пройти ли мимо Викиного дома. И опять решила, что не надо. Вдруг Комаров увидит меня и решит, что я слежу за ним. А мне-то просто казалось, что однажды я буду идти по улице и рядом затормозит машина с номером «772». Откроется широкая серебристая дверь с сильно затененным стеклом, и чуть глуховатый голос, от которого замирает сердце и пересыхает в горле, произнесет:

— Я очень перед тобой виноват. Садись. Я все понял. Я люблю тебя.

Не ехать же мне за этим в Текстильщики — там уж точно у меня никаких дел нет, кроме как ждать, когда проедет машина с номером «772»…

Я дошла до последней остановки перед мостом через Москву-реку, села в автобус и переехала мост.

В половине двенадцатого все гуляли, как днем, было еще светло. Наверно, это был один из самый светлых дней года. Люди гуляли и парами, и компаниями, и с собаками, и с детьми, зевающими или уже спящими в колясках.

На своем берегу Москвы-реки я вышла из автобуса и встала на трамвайной остановке, откуда открывается замечательный вид на Строгино. Я обратила внимание, какое интересное небо сегодня. Как будто мощные фонари откуда-то изнутри подсвечивали его оранжевым светом. Было невероятно тепло и тихо — воздух словно застыл. Машин было мало, и в тишине засыпающего города слышались редкие и настойчивые крики птиц.

— Давно ушел 28-й трамвай, вы не знаете? — спросила меня милая юная девушка в слишком коротком даже для субботнего душного вечера платьице.

Я вспомнила, что и сама одета не для ночных прогулок — как просидела весь день в шортах и крохотной маечке, так и пошла гулять. Теперь жди любопытных вопросов: «Не специально ли вы так оделись, чтобы я вас об этом спросил?..»

— Трамвай? Только что, — вздохнула я и подумала: вот рос бы у меня такой носик, никакой Комаров мне был бы не страшен. Мой греческий профиль ценят в основном пожилые дамы, воспитанные на лучших образцах классического искусства. А Комаров любит короткие, вздернутые носики, пикантные и трогательные, как у Вики, к примеру…

— Теперь минут пятнадцать ждать… — расстроилась девушка.

— Или даже больше… Но вы пешком не ходите, — посоветовала я и вдруг тут же услышала странный сигнал внутри. Только что он означал, я не поняла.

— Не пойду, — кивнула девушка. И тут же с надеждой спросила: — А вы не пойдете?

В ее платье и в моих шортах вместе идти по пустынным улицам было еще хуже, чем поодиночке. Мы стали смотреть в сторону «Щукинской», откуда минут через пятнадцать должен был прийти трамвай. Сейчас оттуда с ночной скоростью мчались одни серебристые иномарки. Я по привычке искала номер с семерками и двойкой.

— А может, все-таки вместе пойдем? — спросила девушка и посмотрела на меня, трогательно наморщив свой изящный носик.

С похожей интонацией разговаривала одна моя любимая героиня из американской пьесы, которую я играла пять лет подряд.

«Мамочка, — говорила она, — я хочу увидеть сегодня во сне своего избранника». — «Какого?» — устало спрашивала мать, будто не зная, какого. — «Только одного, — честно отвечала я. — Того, у которого было чистое сердце». — «Откуда ты это знаешь?» — спрашивала мать. — «Он сам сказал», — отвечала я…

Мамочку играла моя подружка Нинка Волгина, красивая рыжеволосая актриса, которая была старше меня лишь на восемь лет. Мне всегда казалось, что ей немного обидно играть мою мать, а главное, я подозревала, что она прекрасно знает, о ком я говорю и о чем плачу на сцене. И поэтому наш разговор с ней про чистое сердце моего избранника всегда имел какой-то особый смысл для нас обеих.

Девушке я этого всего не стала пересказывать. Зато рассказала, как недавно ко мне ночью привязались в пустом вагоне метро два очень неприятных человека, говорящих по-русски без падежей — «Убери свой рука от мой голова!», но отлично владеющих русским матом. Историю свою я рассказывала уже раз в пятнадцатый, очевидно, потому, что никак не могла ее пережить. И случилось это в тот день, когда Комаров наконец все понял: про себя, свою жизнь и про нас с ним. Мне он ничего не сказал. Просто пригласил к себе в гости, получил на прощание массу удовольствия и попросил меня уехать домой, предоставив ему возможность разбираться с собственными чувствами в тепле и тишине пустой квартиры. Я могла бы помешать ему, повлиять на объективность решения.

Я шла пешком до метро, почему-то все надеясь, что Комаров меня вернет. Испугается за меня хотя бы… Мне самой было совершенно не страшно идти по улице. Хотя была уже поздняя ночь. Страшно — до удушья, до звона в голове — стало мне лишь в замкнутом пространстве вагона. Два темных лица с застывшими глазами и нечистой, рябоватой кожей, удушающий запах резкого одеколона, табака и еще чего-то приторного и тошнотворного… Люди эти не понимали слов. Они просто пытались схватить меня за все возможные выпуклости на теле и яростно сопели.

На первой же остановке я выскочила из вагона и, увидев в конце перрона плотную фигуру в темно-серой униформе, бросилась туда. Люди с ужасными лицами увязались за мной.

На милиционера, за спиной у которого я пыталась спрятаться, им было наплевать, они несильно пихали его в бронежилет, а милиционер отступал, повторяя: «Ну ты, ну ты…» И получалось, будто он сам пытался спрятаться за мной. Я судорожно соображала, в каком же месте у него должно быть хоть какое-то оружие. Возможно, он боялся, что прыткие гости столицы просто отберут у него оружие и тут же им и воспользуются? Нам обоим пришлось бы плохо, если бы в этот момент не подошел следующий поезд и непонятно откуда вылезшая тетка в красном метростроевском жилете не заорала:

— Последний! Поезд последни-и-й!

Насильники впрыгнули в вагон, а я пошла пешком с Волгоградского проспекта на Октябрьское поле, не очень рассчитывая поймать такси за ту небольшую сумму, которая была у меня с собой. Шел мелкий снег с дождем, но мне было не холодно в красивых черных колготках с узорами, похожими на спящих бабочек…

Девушке больше всего понравился эпизод с милиционером на перроне. Мы все-таки пошли вместе пешком. Я в лицах рассказывала милой спутнице эту историю, которая по прошествии нескольких месяцев стала забавной страшилкой, мы смеялись и шагали по трамвайным путям. Опустила я лишь сугубо-личное — как и почему я оказалась в половине первого ночи не дома, а одна на другом конце Москвы, и как перед тем Комаров лежал на диване, отвернувшись от меня, и повторял: «Мне надо побыть одному…»

Больше он ничего не говорил, оставляя себе на всякий случай шанс. А вдруг, месяца через два или три, он опять все поймет, но теперь уже по-другому… И тут очень кстати придется это молчание. И непроизнесенные слова, понятные и ему, и мне, вдруг растворятся в прошлом, которое очень легко будет приспособить, как удобно… «Кто сказал, что я тебя не люблю? Неправда. Просто у меня был кризис. У любого мужчины бывает кризис, и молодец та женщина, которая это вместе с ним переживет. А вместе можно быть и по отдельности. Душой вместе! Понимаешь? Душой!..»

Рассказав поучительную историю про метро, я обратила внимание, что, кроме нас с незнакомой девушкой, на улице, вдоль которой мы шли, никого не было. Лишь изредка проносились легковые автомобили. Один раз кто-то весело просигналил, оценив наши пляжные наряды, но, к счастью, не остановился.

Красивая улица Живописная освещалась плохо, и мне стало немного страшно. Как-то резко стемнело. Жилых домов вокруг не было, справа от нас шел сплошной забор закрытого института — намотанная большими кольцами колючая проволока неярко блестела по верху забора.

Трамвай так и не пришел. Девушка, наспех попрощавшись, свернула в свой переулок, я помахала ей рукой и присела поправить пластырь на натертой ноге.

И только встав, я почувствовала, что в природе что-то неуловимо изменилось.

Сначала я услышала тишину — полную, звенящую. Я глубже вдохнула, ощущая непривычную плотность совершенно неподвижного воздуха. И вдруг что-то зашуршало в абсолютной тишине, и я с удивлением ощутила теплую влагу на своей коже. Сразу мокрыми стали плечи и лицо. Совершенно ниоткуда посыпались мелкие островатые капли. «Хорошо-то как…» — подумала я и пошла чуть медленнее.

После такого жаркого, безветренного дня — вдруг дождик. И опять внутри меня как будто раздался сигнал. Тот, кто знает больше и видит дальше, сейчас довольно скептически сказал: «Да-а-а… Знать бы, где упасть, подстелил бы соломки…»

Я помню, что в тот момент мне пришла в голову удивительная мысль — мой внутренний голос часто разговаривает тоном и словами Комарова!.. Но додумать я не успела. Мне на голову вдруг обрушился будто ушат ледяной воды. Я вытерла рукой воду со лба и подняла голову, чтобы посмотреть — откуда и что это такое — и захлебнулась от второго. Ушатом я, конечно, никогда не пользовалась, но знаю, что ушат воды на голову — это очень плохо и мокро, и главное много. А если десять ушатов подряд, а потом из брандспойта в спину и одновременно в грудь… Главное, непонятно, куда падать, но и удержаться на ногах уже невозможно.

Я не могла ни идти вперед, ни дышать, ни смотреть. Я сняла залепленные водой очки в надежде что-то увидеть вокруг себя и понять, что происходит. Видела я секунды две, пока не раздался грохот, где-то совсем близко. Одновременно посыпались искры с трамвайных проводов уже точно мне на голову и резко погас свет — сначала в невысоких жилых домах, до которых я наконец дошла, а потом на всей улице.

Две машины впереди замедлили ход, сначала я не поняла, почему. Я-то остановилась совсем и попыталась опереться на столб с погасшим фонарем, с ужасом думая, что, наверно, делать этого нельзя. Но брандспойты теперь били со всех сторон и двигаться не давали. И тут ползущая мимо меня машина остановилась совсем. Слов из-за грохота было не разобрать, до меня доносилось лишь:

— …итесь! …итесь!

Я поняла, что водитель зовет меня укрыться в машине. Кое-как оторвавшись от столба с ко-ротящим электричеством, я попыталась подойти к дороге ближе, но сильные струи воды, бьющие наискось, не давали мне сделать ни шагу в сторону.

Тогда я шагнула вперед и тут же провалилась до колена в ледяную воду уже не улицы, а реки Живописной. Машина сзади резко загудела, и я обернулась. И именно в этот момент ударили — именно не сверкнули, а ударили! — сразу две молнии, одна за другой. Первая — в меня, вторая — в переднее стекло машины.

Конечно, первая молния ударила где-то рядом со мной, скорей всего в электрический столб, от которого я отошла. Меня изо всей силы тряхануло, и я на секунду ослепла и задохнулась. А в свете второй молнии, острой и объемной, будто нарисованной, я увидела глаза водителя.

— Садитесь, пожалуйста, садитесь! Здесь нельзя быть! — говорил молодой человек. Теперь я его хорошо слышала и даже видела в свете молний.

— Садись, дура! — четко сказал мне внутренний голос.

— У меня только пятьдесят рублей, — очень некстати ответила я и не двинулась с места. Но я сказала, как есть. Даже вселенская катастрофа — не повод, чтобы изменять свои принципы, приобретенные путем проб и ошибок — в основном ошибок.

— Да вы что, какие деньги! — Водитель высунулся из машины, придерживая дверь. — Садитесь скорее, вы можете здесь погибнуть!

Пока я объясняла свое материальное положение, все брандспойты соединились в один и теперь били мне в спину, подталкивая к спасительной машине. Я села в нее вовремя. Что-то со страшным треском ударило о капот и внутри стало совсем темно.

— Это что? — спросила я и тут же сама ответила: — Это дерево упало.

— Вот видите, как вовремя вы сели, — произнес из темноты приятный голос. — А…

Он не успел договорить, потому что еще одно дерево медленно рухнуло прямо на наших глазах, перегородив дорогу почти наполовину.

— О Господи, — услышала я свой голос как будто издали.

…Не было ничего — ни поворота, ни машин вокруг, только красные светящиеся шары, которые я сначала приняла за шаровые молнии. Потом оказалось, что это фары стоящих друг за другом машин… Их водители боялись ехать и прижимались к обочине, и совершенно напрасно. Мы тоже ничего не видели, но пытались двигаться вперед. Поэтому, когда начали падать деревья одно за другим, на нашу машину не попало, а красные шары впереди и сзади стали гаснуть, заваленные обломанными липами, которыми густо усажены все улицы в нашем районе.

Кое-как мы добрались до моего дома, я поблагодарила водителя, задержалась на секунду, ожидая вопроса — про телефон или что-то в этом роде, но он только улыбнулся и сказал мне:

— Будьте осторожны!

— Удивительное дело, — промычал внутренний голос.

— Чудеса, — согласилась я.

До моего дома оставалось метров тридцать, но преодолеть их оказалось не так-то просто. Ветер стал чуть тише, но по улице с бешеной скоростью неслась ледяная вода, захлестывая меня выше колена. Темнота была кромешная, поэтому я не сразу поняла, что это такое серебрится справа от меня. Я не удержалась и подошла ближе. Такого я не смогла бы даже предположить.

Шесть или семь ракушек, лепившихся под жасминовыми кустами к нашему дому, теперь были свалены в кучу, а одна, самая хлипкая, была разодрана на куски. Я споткнулась обо что-то металлическое, вероятно, о пустые канистры, рассыпанные вокруг, и чуть не навернулась носом в густую, глубокую грязь. Любопытство было удовлетворено, я пошла к своему дому. И остановилась.

Прохода к дому не стало. Впереди темнела масса вырванных с корнем или сломанных деревьев. Я ткнулась с другой стороны — там было то же самое. С неба по-прежнему лились потоки воды, но мне было не холодно и уже даже не страшно.

Я стояла совсем рядом со своим подъездом и не могла к нему подойти. Пока я старалась понять, где же может быть проход, огромная береза, достигавшая седьмого этажа, покачнулась и стала медленно падать. Я, как завороженная, смотрела на нее, не двигаясь с места. Это было очень страшно и очень красиво, невозможно оторвать глаз. Вот это, наверное, оно и есть — воспетое поэтом «упоение в бою и бездны мрачной на краю»…

— Прыгай к нам, малышка! — раздалось откуда-то сбоку. Я не сразу поняла, что это обращаются ко мне, но оглянулась. Бритый парень смотрел на меня, приоткрыв тяжелую дверь темного джипа, невесть откуда взявшегося рядом. Наверно, он подъехал, пока падала береза, и парень, тоже очарованный стихией, теперь улыбался.

Я колебалась. Не только из-за «малышки». Что прыгать-то, когда я стою, считай, у собственного подъезда?

— Барышня, присаживайтесь, а то вас сметет сейчас! — показалась вторая голова, с волосами.

Я, кстати, не люблю ни простецкого обращения в стиле братков, ни вычурной вежливости опомнившихся потомков дворянства или тех, кто мечтал бы ими быть.

— Сади-и-сь! — все так же широко улыбался бритый, видя мое замешательство. — Тебе куда ехать-то?

— Вот к этому подъезду, — показала я на кучу будто скошенных тополей и берез.

Отлично! А нам вон к тому! — Он махнул в сторону, где теоретически находился крайний подъезд соседнего дома. Всё электричество на нашей улице давно погасло, но глаза уже привыкли к темноте.

Я кое-как обошла джип и стала залезать на заднее сиденье.

— Я вообще-то мокрая, — сочла нужным сообщить я с некоторым опозданием.

— Ой, да уж лучше молчи! — вмешался внутренний голос.

— Я людям всю машину намочу, — пояснила я вслух.

— Ничего, люди переживут как-нибудь, — подбодрил меня дворянин. — Будем продираться или в объезд? — спросил он бритого.

— Давай по большому кругу, — непонятно ответил тот и дал задний ход.

Следующие полчаса мы объезжали наш вчера еще образцовый двор с ровно подстриженными лужайками и аккуратными барбарисовыми кустиками, весь заваленный сейчас переломанными ветками и деревьями. Наконец мы остановились метрах в сорока от моего по-прежнему недосягаемого подъезда, только с другой стороны.

— Игорек, давай-ка девушку домой как-нибудь откомандируй, — вздохнул бритый.

Только что, пока мы продирались по завалам, которые теперь окружали мой дом, ребята, смеясь, рассказали мне, что они оба работают в Службе спасения. Но сегодня у них выходной, и они поехали вечером на оптовый склад за йогуртами. А если бы не поехали, то так бы и стоять мне под падающими березами до утра и ждать аварийную команду.

— Барышня, вашу руку! — Игорек вытащил меня из джипа и неопределенно махнул рукой в сторону чудовищной кучи деревьев: — Там должен быть проход.

Прохода там не оказалось, поэтому мы полезли на ствол наклонившегося дерева. Игорек уверенно лез впереди, а потом вдруг спрыгнул. К этому времени мы были уже на уровне второго этажа, и мне прыгать вниз совсем не хотелось.

— Сгруппируйся и на меня, — раздался снизу спокойный голос, и я увидела в темноте распахнутые мне навстречу сильные руки невысокого Игорька.

— Я не могу, — ответила я и спрыгнула ему на голову.

Он ловко поймал меня, перенес через колючую кучу бывших голубых елок и поинтересовался:

— А «Фанта» что, дорога как память?

— Какая «Фанта»? — с ужасом спросила я, думая, что спасатель, видимо, сам переволновался от происходящего и теперь говорит ерунду.