Тут юная мисс сказала слабым голосом: «Спасибо, сударь… Идите, отец, прошу вас».

Обняв меня за шею, она сжалась в комочек, чтобы мне было не так тяжело ее нести. «Раз так, – заявил проводник, – пойдемте направо! Я знаю, там есть лачуга».

В самом деле, не прошло и двадцати минут, как этот добрый малый довел нас до бедной хижины, занесенной глубоким снегом, из которого торчала одна лишь труба. Такие хижины обычно бывают очень низкими. Проводник раскидал снег, проделал в крыше дыру, первым влез в нее, принял девушку из моих рук, и мы очутились в жилище, где стены были из черных закопченных балок, а сырой земляной пол носил явные следы пребывания скота, нашедшего себе здесь приют прошлым летом.

Трудно угадать, что случилось бы с нашей молодой спутницей, если бы не это убогое жилище, ставшее для нас столь драгоценным. Вслед за ураганом, который стих, не застигнув нас, полил холодный дождь со снегом; частые дождевые капли больно кололи лицо и мешали смотреть, ограничивая наш горизонт несколькими шагами, так что сам проводник, не имел бы иных указательных знаков, кроме горной тропы под ногами. Это были остатки грозы, которая пронеслась над нашими головами. К тому же, хотя юная мисс не была тяжелой ношей, у меня уже не хватало сил нести ее дальше; проводник, со своей стороны, не мог бы сменить меня, ему нельзя было бы оставить наш маленький караван на середине дороги, трудности и опасности которой требовали его неослабного внимания и свободы движений. Все это наш проводник предусмотрел раньше, чем мы, когда он крикнул: «Я знаю, там есть лачуга». Как только мы вошли туда, он снял дверь с петель и положил ее на пол менее влажной стороной кверху. Я расстелил на ней все содержимое моего вещевого мешка, и мы устроили ложе для юной мисс. Милорд, молча, но охваченный сильным волнением, одной рукой поддерживал голову дочери, чтобы она не касалась дерева, а другой – натягивал на ее озябшее тело всю сухую одежду, которая у нас оставалась.

Между тем Фелисаз отыскал на внутренней стороне кровли несколько tavillons [5], еще не тронутых весенней оттепелью, положил их в кучку на солому, собранную среди балок, затем вынул кремень и сказал, глядя на милорда: «Не бойтесь! На этот раз не для трубки!»

При этих словах, в которых без умысла славного охотника прозвучал жестокий упрек, краска прилила к щекам англичанина, и жгучее чувство раскаяния пронзило его до глубины души. Уста его были немы, но взгляд выражал стыд, который всегда так трогает в пожилых людях, и на лице его я прочел, что он не может простить себе грубое обращение с человеком, кому он был обязан спасением дочери.

В очаге уже запылал огонь. Мы приблизились к нему. Приятное тепло вернуло к жизни юную мисс: на ее прекрасном лице вновь появились нежные краски, согревшиеся члены мало-помалу обрели возможность двигаться. Ее первые слова, полные благодарности за наши заботы, были очень милы, а красота ее засияла неожиданным блеском в черных стенах, озаренных благотворным огнем очага. В эти минуты в сердце милорда, уже уверенного в том, что ему вернули дочь, отчаяние уступило место безграничной радости. Прежде, чем он смог вымолвить слово, по щекам его заструились слезы; время от времени, оставив руку дочери, он пожимал мою руку и руку проводника, и тот в простоте душевной отвечал: «Я же вам говорил, сударь мой хороший, это пустяки!» Подвергаться великой опасности, быть на волосок от смерти, два долгих часа глядеть ей прямо в глаза, нет – это не слишком дорогая расплата за те ни с чем не сравнимые минуты, когда возродившаяся надежда прогоняет тревогу, неожиданное счастье согревает нас своим животворным теплом, а сердце, переполненное радостью, спешит поделиться ею со всеми и с каждым. Я забуду шумные забавы, забуду развлечения, нередко услаждавшие мой жизненный путь; но мое сердце навсегда сохранит память о том часе, который я провел под завывание бури с тремя чужими людьми в закопченной хижине, погребенной под снегом.

Проводник, неизменно деятельный и предусмотрительный, смастерил и поставил у огня нечто вроде сушилки и, развесив на ней нашу одежду, время от времени поворачивал ее. Юная мисс высушила платье на себе; она уже пришла в себя, села на свое ложе и готова была двинуться в путь. Сквозь проделанную нами в крыше дыру, которую Фелисаз расширил, чтобы поддерживать огонь в очаге, пробился солнечный луч, вселив в нас чувство полной безопасности.

«Будет холодно, – заметил проводник, – снег выдержит нас. А вот, как пойдем по камням, пригодятся вот эти туфельки».

Так он назвал деревянные подошвы, которые вырезал ножом для мисс. Ее изрядно пострадавшая тонкая обувь никак не годилась для путешествия по мокрому снегу и дальше – по каменистой дороге. Пока мы заканчивали последние приготовления к уходу, он сам приладил эти подошвы к ее ножкам и вскоре мы покинули хижину, предварительно засыпав снегом огонь в очаге.

Вечер был прекрасен. Но какую неотразимую прелесть придавали ему в наших глазах только что пережитые часы! Как этот мягкий вечерний блеск гармонировал с тем ясным покоем, который сменил в наших душах столь ужасные волнения! Мы шли рядом, счастливые тем, что уже нечего было бояться, но еще объединенные воспоминанием о нашей взаимной поддержке. Юная мисс опиралась на мою руку: так пожелал ее отец, когда она из скромности побоялась обременять меня. Он полагал, что оказывает мне знак заслуженного уважения; я же не только высоко оценил подобный знак уважения, но и втайне нашел его приятным. Через три четверти часа мы уже вышли за полосу снегов. «А теперь, – закричал в восторге милорд, – я счастлива, я очень счастлива! и я благодарил бога!»

Потом он обратился ко мне: «Вы была мой друг, сударь! Больше я ничего не могу вам сказать!… А вы, проводник, просите у меня и вы получил вся моя благодарность и вся моя любовь. Вы замечательная, достойная человека! Я вчера плохо судила о вас и очень сильно сожалею об этом! Курите ваша трубка, мой друг, я буду очень обязан вам!

– О, за этим дело не станет!» – ответил Фелисаз и сразу принялся за дело.

Остаток спуска был легким, и мы еще до ночи пришли в Сикст. Англичанин и юная мисс получили свой чемодан и смогли наконец переодеться. Они очень устали и нуждались в отдыхе, но, повинуясь прежде всего сердечному движению, потребовали, чтобы я поужинал вместе с ними. К концу ужина позвали проводника; милорд провозгласил тост в его честь. Хотя он и вложил ему в руку несколько золотых монет, англичанин сумел показать, что бывают услуги, которые оплачиваются не столько деньгами, сколько уважением и горячей признательностью.

На другой день мы расстались. Этот день показался мне длинным, дорога – скучной. Что еще я могу сказать? Я нес юную мисс на руках; какое-то время, пусть краткое, ее жизнь, ее прелесть, ее красота были предметом моей неустанной и нежной заботы; разве этого недостаточно, чтобы еще несколько дней я находил скучными все места, где ее не было?

Примечания