Ионел Теодоряну
      Меделень
      Роман
      Перевод с румынского Т.Свешниковой.
      Автобиографический роман классика румынской литературы Ионела Теодоряну (1897 - 1954), овеянный поэзией и юмором, повествует о детских годах писателя и жизни румынской провинции конца XX века; автор с тонким психологизмом создает своеобразную атмосферу тихого семейного счастья, рисует радостный и обаятельный мир счастливого детства - с праздниками, тайнами, сюрпризами, которое было не у всех, но о котором тоскуют подчас и взрослые.
      СОДЕРЖАНИЕ
      С.Голубицкий. Эхо канунного мира
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I. Потемкин и Ками-Мура
      II. Белый домик и красное платье
      III. Герр Директор
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I. "Молдавская среда"
      II. Робинзон Крузо
      III. Кукла Моники
      IV. "Дед Георге, ты не раскуришь трубку?"
      ЭХО КАНУННОГО МИРА
      (Роман Ионела Теодоряну "Меделень")
      Если правда, что произведение искусства обладает неповторимой аурой (как полагал Вальтер Беньямин), таинственной дымкой, окутывающей неизбывное чувство "ностальгии по лучшей природе", то в мире "Меделень" такой аурой стал свет заходящего солнца. Однако свет этот не вечерний, денной, поскольку он не соотносится с грядущей ночью, а довлеет себе как праздничный канун. Это русское слово - "канун" - необыкновенно полно передает смысл "Меделень". Канун соединяет в себе два значения: празднование, мирской пир, торжественное моленье и печаль утраты, панихиду, "кутью по усопшем". Именно эти два смысла заключают в себе тональность истории летних каникул, проведенных Дэнуцем, Ольгуцей и Моникой в поместье Меделень.
      Условие кануна - знание дня последующего, переживание его уже раньше срока. Ионел Теодоряну определил "Меделень" как "трилогию, посвященную тому поколению молдаван, чье детство пришлось на время устаревших теперь вальсов и патриархальных каминов, юность была искалечена первой мировой войной, а жить оно начало в ритмах джаз-банда". "Меделень" - это канун величайших трагедий века, это мир гармонии, которому суждено погибнуть, и он знает об этом.
      Поэтому Ионел Теодоряну, радуясь вновь обретенному раю детства, не забывает, что это происходит лишь в воображении, тогда как наяву - он изгнанник из своего рая. История "Меделень" становится историей о "потерянном рае".
      Появление сегодня романа румынского писателя в русском переводе может показаться неожиданным. Почему именно Теодоряну? Что это - игра случая или таинственный телеологический знак? Видимо, все-таки знак, ибо, прочитав книгу, написанную почти семьдесят лет назад и принадлежащую во многом иной культурной традиции, читатель наш, несомненно, отыщет в ней глубокие созвучия своему мироощущению и тем самым подтвердит загадочную "целесообразность" появления "Меделень" в нашей культуре. Об этих созвучиях нам бы и хотелось поразмыслить.
      * * *
      Ионел Теодоряну - один из тех писателей, чье значение возрастает в определенные периоды истории. Любопытно, что новое осмысление творчество писателя получило на родине именно в настоящее время. В 1968 году "Литературное издательство" в Бухаресте выпустило в свет "Избранные произведения" И.Теодоряну в серии "Румынские писатели". В Энциклопедическом словаре 1978 года издания о И.Теодоряну можно было прочитать, что он "румынский писатель. Брат Александру О.Теодоряну, участник кружка "Румынская жизнь", автор лирической и метафорической прозы, ностальгически воспроизводящей мир детства и юности". И вот в 1985 году издательство "Румынская книга" публикует трилогию "Меделень" в самой почетной серии "Великие румынские писатели". Из обширного исследования, предваряющего издание, становится ясно, что Ионел Теодоряну приобщен к высокой классике. Трилогия "Меделень" признается одним из самых лучших румынских "романов воспитания". Внимание критиков сосредоточивается на понятии "меделенизм", под которым понимается "особая система этических, эстетических и социальных взглядов И.Теодоряну".
      Эти взгляды во многом определялись тесными связями писателя с кружком "Румынская жизнь". "Виаца ромыняскэ" - литературный и научный журнал, выходивший с марта 1906 года по август 1916-го, а затем, после длительного перерыва, с сентября 1920-го по сентябрь 1940 года, сначала в Яссах, а с 1930 года в Бухаресте. Во главе этого издания стояли К.Стере, Паул Бужор, И.Кантакузино, Гарабет Ибрэиляну, М.Раля, Дж.Кэлинеску.
      Бесспорно, взгляды И.Теодоряну нельзя рассматривать лишь в контексте социально-политических и эстетических идей "Румынской жизни", однако концепция попоранизма оказала на писателя ощутимое влияние, в первую очередь, в эстетике. Характерно в этом отношении понимание Ионелом Теодоряну связи между традицией и современностью. Традиция, прошлое в эстетической системе писателя является тем самым канунным миром, хранящим в себе подлинную нравственность и добродетель "золотого века". "Золотой век" осмысливается в метафоре детства, солнечного Эльдорадо, потесненного грубой материалистичностью современности. Отсюда и переживание канунного мира как трагедии потерянного рая.
      Мир "Меделень" - не просто бытописание некой патриархальной идиллии, помещенной в добрые старые времена и заполненной знакомыми нам по литературе символами: тучные луга, обильные яства, преданные слуги, французская речь и завидные манеры. Будучи миром канунным, "Меделень" несет на себе постоянную печать дня грядущего, все отягощено предчувствием, ожиданием его прихода.
      Трагизм канунного мира, на наш взгляд, выходит далеко за рамки классовых симпатий Ионела Теодоряну, как то склонны считать румынские исследователи: "Ионел Теодоряну искренне и глубоко опечален той фатальной реальностью, согласно которой вместе с уходом детства и юности героев яростному натиску были подвергнуты те старые отношения, устоявшиеся во времени, которые определяли естественное сосуществование молдавского столбового дворянства и щедрой интеллектуальной буржуазии" (Чобану Н. "Меделенизм" - концепция-метафора, с. 10).
      Глубинный смысл трагедии канунного мира лежит в конфликте между уходящей культурой и наступающей цивилизацией. Переживание этого конфликта было знамением времени и нашло свое отражение как в европейской (Ф.Ницше, О.Шпенглер), так и в русской (философы "нового религиозного сознания") мысли.
      Если на миг сместить акценты, сплющить послание "Меделень" до социального уровня, не заметив при этом глубины метафизических проблем, то получится следующее: "Жизнь, описанная в "Меделень", - это жизнь определенного молдавского класса, пребывающего в глубоком кризисе, если не в глубоком упадке... Это богатые люди, живущие в городе и в поместье широкой, беззаботной жизнью, западной по своим ориентирам, но глубоко национальной на подсознательном, инстинктивном уровне. Существует определенная восточная патриархальность, сотканная из лени, шутки и романтизма, из полного отсутствия завтрашнего дня (что и естественно для настоящего класса), но более всего из полного отсутствия морали в политике, идеологии" (Михай Раля. Письма из прошлого о литературе, с. 64). Нам же показалось, что в романе "Меделень" "этот определенный молдавский класс" несет в себе абсолютное нравственное начало, в котором - залог подлинной созидательной культуры. По сути, весь культурологический конфликт канунного мира (между культурой и цивилизацией) перенесен в сферу этики, моральных устоев человеческого бытия.
      Мир "Меделень", как мы отметили выше, - это "Paradise Lost". Как в любом раю, в "Меделень" торжествует Добро. В этом мире есть только один императив - высокая нравственность и чистота, воплощенные в символы Лета и Детства. Единственный источник Зла - тетка Фица Эленку - давно устранен, изгнан за пределы доброго мира и символически обозначен образом мрачной лягушки, властвующей над проклятым прудом.
      Этот мир не знает грубого равенства и основан на иерархическом принципе - залоге гармонии и разнообразия. Здесь опять-таки неприменимы социальные критерии. Подчинение слуг (мош Георге, Аника, Профира, кухарка) основано на родственном принципе: слуги - малые дети господ, члены единой большой семьи. Точно так же дети хозяев (Дэнуц, Ольгуца, Моника) подчиняются своим родителям.
      Герои "Меделень" - дети. Родители же, по тонкому замечанию Дж.Кэлинеску, "проходят незаметно как тени, чтобы не нарушить сон детей". Все вместе - Дэнуц, Ольгуца и Моника - выражают гармонию мира во всем его разнообразии. Ольгуца - этот "ангельский бесенок" - несет в себе реалистическое начало, своеобразную внешнюю энергию мира. Дэнуц - романтик, обретающий полноту жизни в своем воображении, в котомке сказочного Ивана Турбинки. Моника - своеобразный персонаж-монада - уравновешивает два противоположных полюса, Ольгуцу и Дэнуца, смягчает их конфликты, снимает все противоречия. В румынской критике Моника признана "одной из самых высоких ступеней, познанных румынской литературой, на пути к романтической поэтизации вечной женственности".
      Итак, "Меделень" - это рай, в котором царит гармония порядка, иерархии и Добра. Но это не просто рай, а рай потерянный. И это его качество потерянность - определяет основную тональность канунного мира Ионела Теодоряну - ностальгию.
      Внутри самого мира эта ностальгия ощущается на уровне стиля, всеобщего настроения, знака, которым отмечен переход от солнечного лета к дождливой осени. Прочитав книгу и поразмыслив над ней, читатель волен дать дальнейшие определения: ностальгия по чистому детству, ностальгия по высоконравственному дворянству, ностальгия по покою, мирному бытию. И все это - накануне зрелости, накануне мещанской буржуазности, накануне войны и тревог.
      * * *
      Вначале мы осмелились предположить, что современный русскоязычный читатель найдет в мире "Меделень" глубокие созвучия своему мироощущению. Причина этой созвучности, на наш взгляд, сокрыта в своеобразии русской Истории (иже Культуры); ее безоглядной устремленности в будущее, способности добровольно пожертвовать ради него настоящим. Наш путь - это путь отречений от того, что есть, во имя того, что может быть.
      Эта роковая предопределенность нашей судьбы привела к тому, что единственной реальностью стало само движение. Но на этом пути наступают моменты, когда культура наша, национальное самосознание замедляет бег, чтобы оглянуться назад и оплакать потери. Сегодня мы переживаем один из таких моментов. Где-то в далеком прошлом осталось наше Детство, хранящее чистоту морали, искренность веры, силу справедливости. Одним из далеких отголосков того "золотого века" и стал канунный мир "Меделень" румынского писателя Ионела Теодоряну.
      С.Голубицкий
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      ПОТЕМКИН И КАМИ-МУРА
      Двое крестьян со старомодной почтительностью поклонились будущему хозяину усадьбы. Широкие взмахи их шляп овеяли Дэнуца героическим ветром славы. Он замер посреди дороги, чувствуя себя гладиатором, которого восторженно приветствует толпа, а он попирает ногой поверженного противника. Правда, вместо щита у него был бумажный змей, а вместо копья - веревка, клубок которой он крепко сжимал в отведенном назад кулаке.
      - С ног вас, барин, свалит это чудище, - сказал один из крестьян.
      - Меня?!
      Пройдет лето, и Дэнуц будет уже гимназистом, с начальной школой покончено, настали каникулы!
      - Поможем-ка барину запустить его, - вмешался другой крестьянин, подходя к змею.
      - Ну и велик! - удивился он. - Ни дать ни взять - барское окошко!
      Дэнуц почувствовал гордость, что змей - его собственность, и досаду, что сам он меньше собственного змея. Инстинктивно - миниатюрная женщина так отодвинулась бы от высокой, - Дэнуц отошел в сторону, широко ступая по дороге. Змей как арестант застыл между двумя крестьянами.
      - Стойте, барин, ветер-то не оттуда дует, возвращайтесь-ка лучше обратно, - посоветовал один из них.
      Дэнуц в нерешительности поглядел вдаль и гордо нахмурился, словно одолевали его глубокие сомнения и ответственность, а потом послушался. Он промчался мимо змея и побежал дальше, разматывая и пропуская между пальцами веревку. Следом за ним обезумевшей крысой металась и подпрыгивала катушка.
      - Запускайте! - крикнул он, убегая все дальше и дальше, с силой дергая веревку.
      Взлет - змей лежит, уткнувшись носом, Дэнуц - на спине.
      А тем временем к месту происшествия стекалась, по одному и стайками, босоногая деревенская ребятня.
      - Ничего, барин, я его выправлю, - успокаивал мальчика один из крестьян, бережно, словно епитрахиль, отряхивая его пыльную матроску.
      - А все потому, все потому, что не расправили хвост, - прерывисто вздыхал Дэнуц, едва сдерживая слезы.
      - Как ты к нему, так и он к тебе, барин! Все равно что конь норовистый!.. Глядите-ка!.. Потяните попробуйте... отпустите маленько... опять потяните... Послушайте теперь!
      С мелодичной яростью виолончели гудела трещотка, сопровождая полет змея, подгоняемого легким ветром.
      - Хооо-па!..
      Дэнуц вытянул руки, дабы помочь всевышнему, и, чувствуя пустоту в груди, испуганно вобрал голову в плечи. Девочки плавно раскачивались, будто в танце; мальчики напряглись, готовые броситься вперед.
      Словно дельфин в морской волне, змей перекувырнулся через голову... и с глухим ворчаньем застыл на месте, сопротивляясь воздушному потоку...
      Его хвост с грацией падающей звезды колыхался на ветру.
      - Эй, эй! - кричали дети.
      Дэнуц радостно улыбался.
      Веревка разматывалась и стремительно уходила вверх. Змей летел над деревней, поднимаясь все выше, - выше холмов, выше солнца, выше ласточек. Дети внимательно следили за ним, приставив к глазам ладони и указывая на него пальцами.
      - Вот он! - крикнул один из мальчиков.
      - Молчи! - закричал на него другой.
      - Что? Что?
      - Тсс! - нахмурились остальные.
      В воцарившейся тишине слышалось только глухое жужжание летящего змея.
      Дэнуц прикасался к веревке кончиками пальцев, словно к острию сабли.
      - Беритесь, барин, крепче, я тоже держу...
      Дэнуц теснее придвинулся к крестьянину, крепко взялся за веревку и, вовлеченный в небесный водоворот, внезапно опустил одну руку. Откачнувшись назад, он изо всех сил вцепился в крестьянина. Рука, сжимавшая веревку, ослабела.
      - Держите, держите, барин, не бойтесь!.. Держите двумя руками!
      Сердито нахмурив лоб, Дэнуц напрягся и потянул к себе веревку. Небо, к его удивлению, не обрушилось ему на голову. Веревка судорожно вибрировала у него в руках, наполняя силой мускулы. Глаза Дэнуца возбужденно заблестели.
      - А теперь иди.
      - Будьте здоровы, барин! - с притворной серьезностью отвечал крестьянин, делая вид, что уходит.
      Веревка вырвалась из рук Дэнуца.
      - Подожди! Подожди! Не уходи! Помоги мне! - закричал Дэнуц, увлекаемый вверх, охваченный ужасом человека, тонущего в воздухе.
      - Да я тут, тут!
      Звонко зацокали копыта...
      - Барыня велит вам поскорее домой.
      - Зачем? - крикнул Дэнуц кучеру, правившему дрожками.
      - На станцию едем, барин, пора уже! - отозвался кучер, с трудом удерживая лошадь.
      - Берегись! - завопили дети, бросаясь врассыпную от испуганной лошади.
      Пыль заволокла дорогу... Дети тесным кольцом окружили Дэнуца.
      - Что же делать? - мрачно спросил он, все надежды возлагая на крестьянина... - Опустим его вниз?
      - Пускай его летает, дяденька!.. Не опускайте, барин! - хором упрашивали дети, обращаясь то к крестьянину, то к Дэнуцу.
      - Давайте заведем его во двор и привяжем.
      - Давайте! Давайте! - ликовал Дэнуц, от радости чуть не бросившись на шею своему спасителю.
      И толпа детворы во главе с Дэнуцем до самых ворот бежала следом за высоко парившим змеем... Во дворе лаяли собаки, бегали туда-сюда слуги.
      - Скорее, Дэнуц, а то опоздаем к поезду, - торопила сына уже сидевшая в коляске госпожа Деляну, ладонями прикрывая уши.
      - Подожди, мама, видишь, я занят! - отвечал Дэнуц, дергая за веревку привязанного змея, словно испытывая его на прочность.
      - Все в порядке, барин! Теперь-то уж не улетит, как-никак к дубу привязан!
      - Ты кончил, Дэнуц?
      - Да, но кто за ним смотреть будет? - забеспокоился он.
      - Мы! Мы! - отозвались усеянные ребятишками ворота.
      - Нет, я! - вызвался мальчик постарше, стараясь говорить басом.
      Отгоняя псов, он вошел во двор и встал возле дуба, опоясанного веревкой.
      - Как тебя зовут? - недоверчиво спросил Дэнуц.
      - Маранды я сын, здравия желаю! - по-военному отчеканил мальчик.
      - А как звать тебя по имени? - ласково спросила госпожа Деляну, выходя из коляски.
      - Георгицэ, барыня, целую руку!
      - А ты собак не боишься?
      - Не-а!..
      - Ты, Георгицэ, стой здесь и не двигайся с места! - приказал Дэнуц.
      - Ecoutes, mon petit, il faut lui parler gentiment, pas de cette maniere; tiens, donnes-lui des bonbons*.
      ______________
      * Вот что, дружок, разговаривать следует вежливо, не так, как ты; угости мальчика конфетами (фр.).
      - На... пожалуйста, - поправился Дэнуц под пристальным взглядом госпожи Деляну.
      И на городской лад протянул ему коробочку с лиловатыми конфетами. Георгицэ колебался, но приветливость барыни придала ему решительности. Он взял коробку. Дэнуц остался стоять с крышкой в руках, растерянный и возмущенный до глубины души. Госпожа Деляну рассмеялась.
      - Ничего, Дэнуц, отдай ему и крышку... А тебе вот на водку, спасибо!
      - Дай Бог здоровья барину, пусть растет большим да умным! - поклонился крестьянин.
      Коляска тронулась.
      Стоя на коленях и упираясь подбородком в опущенный верх коляски, Дэнуц с нескрываемой завистью смотрел на Георгицэ, который делался все меньше и меньше. И точно так же смотрела на маленького стража у дуба со змеем усеявшая ворота ребятня.
      Оказавшись полновластным хозяином змея, Георгицэ, сын Маранды, осторожно потрогал туго натянутую веревку, загудевшую, как струна... и, не вспомнив про зажатые в кулаке конфеты, опустился на землю, прислонился к стволу, сложил руки на груди и стал глядеть в небо, точно влюбленный.
      * * *
      - Не стоит беспокоиться, господин Штефля!
      - Простите великодушно! Жара, знаете ли...
      В низкой душной комнате полно мух.
      Начальник станции в накинутом на спину сюртуке тщетно пытался всунуть заведенную назад руку в рукав... В конце концов, продравшись через туннель на синей подкладке, рука начальника станции устремилась к затянутой в перчатку руке госпожи Деляну. С героическим для толстого человека усилием он склонился над перчаткой. Вспомнив о носовом платке, смущенно сдернул его с головы.
      Дэнуц испытывал радостное волнение, словно попал на склад, полный загадочных игрушек. Он не сводил глаз с медленно движущейся бумажной ленты, скользившей по телеграфному колесику... Он знал: эта лента - таинственный фуникулер, который перемещает по воздуху слова... и отказывался верить этому.
      - А поезд не опаздывает, господин Штефля?
      - Боже праведный, сударыня, да вот он! - задыхаясь отвечал начальник станции.
      - Пойдем на перрон, Дэнуц!
      На перроне, между двумя каштанами, ожидали прихода поезда связанные гуси, полосатая сума и светлое летнее утро.
      - Ну-ка, покажись, Дэнуц... Господи! На кого ты похож!
      Хорошенькая матроска, впервые надетая сегодня поутру, немало пострадала от катастрофы на дороге. Из сандалий на каждом шагу сыпалась пыль, носки спускались гармошкой, так что были видны белые, в сравнении с загорелыми икрами, щиколотки.
      Госпожа Деляну села на скамейку, поставив перед собой Дэнуца, словно задачу по архитектуре. Она подняла вуаль, сняла перчатки и приступила к реконструкции.
      Белая бескозырка с дерзкой кокетливостью сдвинулась на затылок и немного набок, полностью открыв лоб и короткий нос; ленты бескозырки развевались по ветру; синий с якорем галстук вернулся на свое место - туда, где соединялись кончики воротника...
      - Теперь только невесты недостает! - восхитился начальник станции, появляясь на перроне с блокнотом под мышкой и в красной фуражке поверх носового платка.
      - Идет?
      - Идет.
      - Дэнуц! Дэнуц!
      С радостной покорностью спасаемого от смертельной опасности Дэнуц отошел от края. В отдалении, там, откуда бежали рельсы, чернела точка, чужая и враждебная, словно дуло заряженного пистолета.
      И они напряженно всматривались в эти туго натянутые, как нервы, рельсы... Угрожающе сопя, появился паровоз и сердито проследовал мимо них...
      - Багажный... багажный... багажный; третий класс... третий... третий... - вслух считал Дэнуц, моргая и крепко сжимая руку госпожи Деляну.
      - А вот и папа! Видишь?! Папа! Папа!
      Из окна купе высовывалась рука господина Деляну, машущая встречавшим зажатыми перчатками... В дверях вагона мелькнули черные кудри Ольгуцы. Поезд еще не успел остановиться, а Ольгуца уже соскочила с подножки, веселая и приветливая. Так по утрам она спрыгивала с кровати на коврик.
      - Боже, Ольгуца! Ты хочешь, чтобы я заболела? - воскликнула госпожа Деляну, подбегая к ней.
      Ольгуца наспех поцеловала ей руку и помчалась к кучеру.
      - Дед Георге! Дед Георге! Я приехала!
      Следом за Ольгуцей появились вещи, переданные в окно Иону, потом господин Деляну, благодушный, шутливо настроенный, в чесучовом костюме и в сдвинутой на затылок шляпе; а за ним - большеглазая, спокойная, олицетворяющая собой каникулы - Моника.
      - Ты рада, что приехала к нам, Моника? - встретила ее госпожа Деляну, снимая с последней ступеньки и целуя.
      - Да.
      Соломенная шляпа с круглыми полями, черной лентой и резинкой под подбородком соскользнула ей на спину и повисла на шее.
      Госпожа Деляну улыбнулась, глядя на ее волосы - солнечные, точь-в-точь блик солнца, который вместо желанной бабочки дети находят в траве под шляпой.
      - Дети, мы ничего не забыли в поезде?.. Отлично... Все в порядке! Прекрасно! Я в превосходном настроении! - весь сиял господин Деляну, потирая руки, словно после удачного процесса.
      Радовался, досадовал и мыл руки господин Деляну одинаково.
      Дэнуц надулся: никто не замечал его, никто не смотрел в его сторону! Он закрыл глаза и сделался невидимым!
      - Мама, а где моя шляпа? - спрашивала запыхавшаяся Ольгуца, только что примчавшаяся от лошадей.
      Голова старика в очках в золотой оправе на кончике носа высунулась из окна вагона.
      - Простите, в купе осталась дамская шляпа, это не ваша?
      - Конечно, наша! - протянула Ольгуца руку за своей шляпой.
      - Лучше поблагодари господина, Ольгуца... Вот вам, пожалуйста! Что ты еще забыла? - выговаривала дочери госпожа Деляну, оглядывая ее с головы до ног.
      - Фууу! - выдохнула Ольгуца, встретившись глазами с Дэнуцем.
      И что-то шепнула на ухо Монике.
      - Фууу! - фыркнули обе девочки.
      - Чок-чок, чок-чок, Плюшка, Плюшка дурачок! - крикнула Ольгуца брату.
      За две недели каникул, проведенных в деревне, у него округлились щеки, - потому и возникло новое прозвище. Дэнуц косо посмотрел на сестру и теми же руками, что совсем недавно держали веревку змея, закатил ей две звонкие оплеухи, так что с ее щек разом исчезла бледность, приобретенная за время экзаменов.
      - Браво! Галантный кавалер! - произнес из окна вагона тронувшегося поезда старичок.
      - Мое почтение, господин Йоргу, - послышался голос из окна вагона.
      - Vus tis di Iancl?.. A ghiten Weig*.
      ______________
      * Как поживаешь, Янкл?.. Счастливого пути (идиш).
      Услышав фразу на безупречном идише, из окон вагона второго класса стали высовываться курчавые головы, - как из кофейни на улице Штефана Великого, приветливейшим образом кивавшие господину Деляну. Кто из ясских торговцев не был клиентом Йоргу Деляну!
      - Дети! Дети! Перестаньте! - усмиряла между тем брата и сестру госпожа Деляну, которой удалось вовремя спасти Дэнуца от кулаков и подножек Ольгуцы.
      - Я тебе покажу! - кипятилась Ольгуца.
      - Полно, Ольгуца, ну что разговаривать с драчуном, - успокаивала ее Моника, держа за руку.
      И они пошли вперед вместе с госпожой Деляну... Дэнуц нагнал их.
      - Вы... вы девчонки! - крикнул он, захлебываясь от негодования.
      - Неправда! - топнула ногой Ольгуца, возмущенная до глубины души.
      - Нет никакого сомнения! Ты мальчик, - вмешался господин Деляну. - У нас есть только одна девочка - Моника. Правда, Моника?
      - И я тоже! - запротестовала Ольгуца... - Но я не позволю ему, - она указала пальцем на брата, - меня оскорблять!
      - Чистый огонь наша барышня, - прошептал, улыбаясь усами и глазами, дед Георге, обращаясь к человеку, который грузил в телегу чемоданы.
      - Утихомирьтесь! - приказал, смеясь, господин Деляну. - Кто поедет со мной на дрожках?
      - Я! - выкрикнул Дэнуц.
      - Нет, я! - оттолкнула его Ольгуца.
      - Я первый сказал!
      - Ну и что?
      - Как что?
      - Я с тобой не разговариваю!
      Тем временем госпожа Деляну села в коляску.
      - А со мной никто не едет?
      - Я, tante* Алис, - вызвалась Моника.
      ______________
      * Тетя (фр.).
      - Тогда вы оба садитесь вместе со мной на дрожки!
      - Пускай он едет в коляске, - настаивала на своем Ольгуца.
      - Барышня, - шепнул ей дед Георге, - садитесь рядом с дедушкой на козлы.
      Ольгуца просияла... но тут же изобразила мученицу.
      - Поезжай на дрожках! Мне они не нужны!.. Ну и пусть! - с притворным вздохом сказала она, взбираясь на козлы. - Все против меня, я знаю!
      И, схватив кнут, стегнула лошадей.
      - Сидите тихо, барышня, не то опрокинемся!
      - Дед Георге, - подскочила Ольгуца, - гони что есть мочи... Чтобы не догнали! Слышишь, дед Георге?
      - Мое почтение, господин Йоргу!
      - А! Как поживаете, господин Штефля? Молодцом?! Все такой же бодрый?
      - Покорнейше благодарю! Служба... Ммда!..
      Нетерпение и ярость бушевали в душе у Дэнуца, сидевшего на дрожках, равно как в копытах у коня, стоявшего на месте.
      - Поехали, папа, ну, пожалуйста... скорее...
      - Подожди, братец, к чему такая спешка? Можно подумать, что ты председатель кассационного суда.
      - Бог даст, глядишь, и станет! - от всего сердца пожелал ему господин Штефля.
      - А что, дело дошло до суда?
      - До кассационного-то суда не дошло, - скромно признался он. - Только до апелляционного!
      - Может быть, подсобить?
      - Хорошо бы!.. - осмелился попросить начальник станции.
      - Ну что же! Обсудим!
      Дэнуц изнемогал: коляска совсем скрылась из виду. У него перехватывало дыхание при одном воспоминании о том, как Ольгуца вскарабкалась на козлы... Столько горечи накопилось в его душе, что, прикрыв глаза, он внезапно представил себя в коляске рядом с матерью; ему хотелось плакать и чтобы его утешали... Но его место в коляске было занято Моникой!.. Дэнуц от нетерпения ударял ногой по колесам дрожек.
      Ноги Моники не доставали до пола коляски; они висели в воздухе. Но она не болтала ими.
      И не дотрагивалась носками тщательно вычищенных ботинок до чемодана. Руки Моники спокойно лежали на тесно составленных коленях. Только кончики пальцев иногда поднимались... и тут же опускались, снова приподнимались и слегка шевелились...
      ...Потому что справа и слева от дороги волновались хлеба цвета солнца то ярко освещенные, то слегка затененные. И потому что местами попадалось столько маков, словно все картинки с изображением Красной Шапочки соскочили со страниц книг и украсили собой поля...
      "Как идет ей черный цвет!" - подумала госпожа Деляну и тут же с суеверным ужасом поднесла руку к губам. Монике едва исполнилось десять лет, а она в третий раз надевала траурное платье, теперь уж - в последний, потому что у нее больше никого не осталось на всем белом свете... Черное платье, которое носила Моника после смерти бабушки, было сшито госпожой Деляну...
      - Моника, какой цвет ты больше всего любишь?
      Глаза девочки серьезно посмотрели на госпожу Деляну.
      Заметив взгляд, устремленный на ее траурное платье, она опустила черные ресницы. Щеки у нее зарумянились; крупные слезы потекли по лицу... Руки судорожно ухватились за подол платья, оберегая его, словно куклу, которой грозила опасность.
      - Девочка моя, я не хотела тебя огорчить!
      Она привлекла к себе опечаленное личико, бормоча вполголоса слова заговора против детских страданий и разлуки любящих.
      Поля звенели от смеха тоненьких голосов. Свет солнца озарял землю.
      - Простите, tante Алис, я больше не буду!.. Мне нравится синий цвет, прошептала Моника, переводя взгляд с синего неба, где теперь была ее бабушка, на светлые поля, где начинались каникулы.
      - А ты больше не куришь трубку, дед Георге?
      - Ах ты, стрекоза, все-то она знает!.. - покачал головой старик. Покуриваю, когда есть время! Всему свой черед.
      - А почему ты сейчас не куришь?
      Старик пожал плечами. Где уж тут курить? Его черные, загрубелые ладони бережно обхватили белые кулачки, державшие вожжи, словно ореховые скорлупки - хрупкую сердцевину.
      - А лошадьми кто будет править, барышня?
      - Кто?! Я.
      - Упаси Господь!
      - У тебя, верно, табака нет? - спросила Ольгуца.
      - Купит дедушка табак!
      - Дед Георге, - сказала Ольгуца, косясь на него уголком черных глаз, похожих на головки ласточек, готовых вылететь из гнезда, - я привезла тебе пачку табаку... Видишь, я сдержала слово, дед Георге! - добавила она с некоторой укоризной.
      Прошлым летом Ольгуца обещала деду пачку табаку и не забыла! Пачка была жестяной коробкой с отменным табаком, которую Ольгуца купила на собственные деньги еще прошлой осенью и целый год хранила в шкафу.
      У Ольгуцы не было дедушки и бабушки...
      Живое и озорное лицо старика сморщилось от нежности. Маленькие глазки сощурились и заблестели; усы зашевелились. Держа в одной руке вожжи вместе с кулачками Ольгуцы, он пошарил другой рукой в нагрудном кармане, вытащил полевую гвоздику и тихонько воткнул в темные кудри девочки красную звездочку - от сглаза.
      Дэнуцу было слышно лишь цоканье копыт, которое не только находило отзвук в его собственном сердце, но и, вне всякого сомнения, доходило до самой сердцевины земли. Из-под колес дрожек убегала назад пыльная дорога... Дэнуц закрыл глаза.