Неужели вы не видите перед своими глазами, как живого, вот такого индейца — ненавидящего, презирающего и ужасно страшащегося пахучей янтарной жидкости, которая валит с ног самых доблестных воинов, однако жаждущего обладать бутылкой без ее содержимого? Вот примерно каким я вижу себя, Браганца, индейцам, чье алчное любопытство просвечивается сквозь мрак истерического кланового благоразумия и презрения ко всему чужеземному, как ярко искрящееся пламя. Мне нужен сосуд нового типа, каким-то образом отделенный от «огненной воды».

Огромные темные глаза Браганца, не мигая, глядели на него в упор. Медленно приподнялась рука и пригладила непонятно почему встопорщившиеся усы. Прошло несколько минут.

— Неплохо звучит: Хебстер в качестве благородного дикаря нашей цивилизации, — со смехом произнес в конце концов оэсковец. — Звучит, как будто, вполне нормально. Только загвоздка в том, как все это соотнести с решением проблемы в целом?

— Позволю себе напомнить, — устало сказал Хебстер, держась одной рукой за скамью, — что решение проблемы в целом нисколько меня не интересует.

— Итак, вам нужна только бутылка. Я выслушал вас. Но вы-то не гончар, Хебстер — у вас нет ни на унцию любознательности мастерового. А из всех этих исторических баек, которыми вы меня потчевали, можно сделать однозначный вывод: вам абсолютно безразлично, погибнет или нет весь мир, расхлебывая кашу, которую вы согласны заварить.

— Я никогда не утверждал, что руководствуюсь альтруистическими побуждениями. Общее решение я оставляю тем людям, у которых достаточно мозгов, чтобы распутывать самые изощренные головоломки. Таким, как Клейнбохер.

— Вы думаете, кто-нибудь вроде Клейнбохера, сможет это сделать?

— Я почти не сомневаюсь в том, что ему это удастся. Нашей ошибкой с самого начала было то, что мы пытались решить проблему нахрапом с помощью историков и психологов. То ли им всем была присуща ограниченность, обусловленная постоянным изучением исключительно человеческих сообществ, то ли… впрочем, это мое чисто личное мнение, но у меня всегда создавалось такое впечатление, что, что наука о человеческом мозге привлекает главным образом тех, кто сам когда-либо ощущал, что у него не все дома, то есть кто сам испытывал серьезные психологические затруднения и в процессе работы пытался докопаться до истинных причин своих сдвигов и благодаря этому добиться лучших результатов в своей области по сравнению с теми, кто начинал работу, не испытывая подобных затруднений, и кому поэтому было труднее достичь понимания сути этих трудностей. Я и сейчас считаю таких исследователей слишком внутренне нестабильными для столь потрясающего воображение начинания, как установление взаимопонимания с кем-то из пришельцев. Те изначальные внутренние побуждения, которые привели их в науку, как раз-то и способствуют их неизбежному превращению в перваков.

Браганца причмокнул недоверчиво и вперил задумчивый взгляд в стенку за спиной Хебстера.

— И все это, по-вашему, не имеет никакого отношения к Клейнбохеру?

— Нет, только не к профессору-филологу. У него нет интереса к психологической нестабильности — ни к личной, как у психологов, ни к групповой, как у историков. Даже предрасположенности нет к повышенному интересу к подобным аномалиям. Сфера интересов Клейнбохера — сравнительная лингвистика. Он, по сути, технарь, специалист по части коммуникативности. Или, выражаясь проще, по проблемам общения и передачи информации. Я специально несколько раз заходил в университет и внимательно присматривался к нему во время его работы. Его подход к проблеме не выходит за рамки собственной специализации. Он занимается исключительно решением проблемы общения с пришельцами, не делая никаких попыток хоть как-то понять их психологию и особенности мышления. А ведь сколько существует всяких чисто умозрительных предположений относительно сознания пришельцев, их сексуальных наклонностей и социальной организации, в общем, такой ерунды, из которой никак не извлечь какой-либо осязаемой и непосредственной пользы для нас. Подход же Клейнбохера с самого начала был чисто прагматичным.

— Ладно. Не стану с вами спорить. Вот только сегодня утром он сам стал перваком.

— Профессор Клейнбохер? Рудольф Клейнбохер? — с глупым видом несколько раз переспросил Хебстер. — Но ведь он был так близок к… Ему почти удалось… словарь элементарных сигналов… Он уже собрался было…

— Вот так. Примерно в девять сорок пять. Всю ночь он провел без сна с одним из перваков, как раз тем, кого профессорам психологии удалось загипнотизировать, и вернулся домой в необыкновенно приподнятом настроении. В середине первой своей утренней лекции, касающейся кириллицы, он вдруг ни с того, ни с сего понес тарабарщину. Он натужно сопел и храпел, глядя на студентов, в течение примерно десяти минут в характерной для этой стадии превращения в первака манере, проявляя поначалу крайнее раздражение тем, что его не понимают. Затем, как бы осознав, что ему больше уже не стоит нянчиться с этими неисправимыми, никчемными недоумками, он попробовал было покинуть аудиторию, прибегнув к левитации, но сделал это, как все они поначалу это делают, слишком уж несуразно, неуверенно. В результате очень сильно ударился головой о потолок и потерял сознание. Не знаю, чем это объяснить, то ли страхом, то ли волнением, может быть, уважением к любимому преподавателю, но студенты не удосужились связать его перед тем, как отправиться за помощью. К тому времени, когда они вернулись с прикрепленным к университетскому городку сотрудником ОСК, Клейнбохер очухался и дезинтегрировал одну из стен, чтобы выбраться наружу. Вот его фотоснимок, произведенный, когда он был уже в воздухе примерно на высоте в сто пятьдесят метров и, лежа на спине и подперев голову обеими руками, легко и плавно скользил в западном направлении со скоростью чуть больше тридцати километров в час.

Хебстер, прищурившись, внимательно рассмотрел небольшой бумажный прямоугольник.

— Вы, разумеется, дали радиограмму военной авиации пуститься за ним в погоню?

— А какой в этом смысл? Мы уже достаточное число раз проходили ЭТО. Он либо увеличит свою скорость и образует торнадо, рухнет вниз, как камень, и подхватит с собой все, что только попадется на его пути в этой местности, или материализует что-нибудь вроде мокрой кофейной гущи и золотых слитков внутри реактивных двигателей преследующих его самолетов. Никому еще не удавалось поймать первака в его первом, как это выразиться, порыве или приливе жизненной энергии, — не знаю точно, что они чувствуют при этом. А нам придется смириться с потерей чего угодно — от пары дорогостоящих скоростных истребителей вместе с экипажем до нескольких сотен акров плодороднейшего чернозема.

Хебстер аж застонал.

— Но ведь в его мозгу были запечатлены результаты исследований, проводившихся на протяжении восемнадцати лет!

— М-да. Такие вот дела. Количество тупиков, возникших перед нами, исчисляется уже сотнями тысяч. Не менее. Но каковы бы ни были цифры, уже близок конец. Если мы не сможем расколоть пришельцев на строго лингвистическом уровне, они так и останутся для нас загадкой и тогда — точка, конец главы! Наше наиболее эффективное оружие для них все равно, что пускаемые из трубочки детьми мыльные пузыри, а наши лучшие умы годятся разве для того, чтобы быть при них слугами, превратившись в псов, униженно виляющих перед ними хвостами. И вот перваки — это все, что у нас осталось. Может быть, с ними и можно было бы толком переговорить, как с людьми, да вот мешают их хозяева.

— Да ведь вся загвоздка как раз в том, что с ними уже никак не удастся толком поговорить — в противном случае, их бы не считали перваками.

Браганца согласно кивнул.

— Но поскольку они все-таки когда-то были людьми — самыми обыкновенными людьми — вот что главное, то вся надежда только на них. Мы всегда понимали, что когда-нибудь, возможно, нам придется рассчитывать только на них как на единственный реальный путь к контакту. Вот почему столь суровы законы, оберегающие перваков. Вот почему находящиеся в резервациях временные лагеря перваков, окружающие поселения пришельцев, охраняются самыми отборными воинскими подразделениями. Ведь по мере нарастания у людей чувства возмущения и душевного разлада первоначальные настроения подвергать перваков линчеванию все больше трансформируются в овладевающее массами страстное желание учинить грандиозный погром. «Человечество превыше всего» начинает ощущать себя достаточно сильным, чтобы бросить вызов Объединенному Человечеству. И, скажу вам, Хебстер, честно: в данный конкретный момент никто из нас толком не знает, кому удастся спасти шкуру, если дело дойдет до подлинной бойни. Но вы один из тех немногих, кому удавалось договариваться с перваками, работать с ними…

— Только на чисто деловой основе.

— Должен признаться, вы продвинулись в деле налаживания с ними контактов в тысячи раз дальше, чем мы, несмотря на все те огромные усилия, которые прилагали. И какая безжалостная ирония заключается в том, что единственным людям, которым удалось наладить хоть какое-то общение с перваками, решительно наплевать на нависшую над человечеством угрозу краха цивилизации! Вот так! Вся суть теперь в том, что в возникшей политической ситуации вы тонете, находясь в одной лодке с нами. Понимая это, мои люди готовы очень о многом забыть и даже документально обосновать, что вы вполне респектабельный бизнесмен. Что вы на это скажете?

— Все это как-то нелепо, — задумчиво произнес Хебстер. — Никакие новые знания, полученные от пришельцев, не смогли бы добавить трезвомыслия нашим ученым. Едва став перваками, они тут же начинают метать громы и молнии в других членов своих семей и толочь воду в ступе. Как будто преступив какую-то незримую черту в своем сближении с пришельцами, они начинают в своих действиях опираться на всеобъемлющие законы космического масштаба, гораздо более глубинные, чем усваиваемые нами причинно-следственные закономерности.

Лицо оэсковца мало-помалу начало багроветь.

— Так вы с нами или нет? Запомните вот что, Хебстер: в такие времена, как наше, человек, упорно цепляющийся за бизнес, как правило, в историю попадает как предатель.

— По-моему, случай с Клейнбохером — это последняя капля, — не обращая внимания на Браганца, продолжал рассуждать вслух Хебстер. — Нет никакого смысла пытаться постичь образ мыслей пришельцев, если это сопряжено с потерей лучших людей. Я предлагаю вот что: давайте напрочь откажемся от всяких дальнейших попыток жить с пришельцами на равных в одной и той же вселенной. Давайте сосредоточимся на чисто человеческих проблемах и будем молить судьбу о том, чтобы в один прекрасный день инопланетяне не заявились в наиболее плотно населенные людьми местности и не приказали нам убираться прочь.

Зазвонил телефон. Браганца опустился в свое вертящееся кресло, но поднимать трубку не торопился, продолжая пристально глядеть на Хебстера. И только после того, как аппарат издал добрых полдюжины мелодичных трелей, произнес в микрофон самый минимум, какой можно себе позволить в телефонном разговоре:

— Говорите… Он здесь… Я передам ему… Пока.

Поджав губы, он какое-то время еще глядел на Хебстера, затем резко развернулся к окну.

— Ваша контора, Хебстер. Похоже, с вами хотят встретиться жена и сын по личному вопросу. Именно с ней вы развелись десять лет тому назад?

Хебстер кивнул спине следователя и снова поднялся.

— По всей вероятности, хочет получить причитающиеся ей дивиденды по начисленным за полгода алиментам. Мне нужно уйти. Пребывание Сони в помещении компании слишком неблагоприятно влияет на моральное состояние моих служащих.

Подобный звонок означал крупные неприятности — он это сразу понял. Выражение «Жена и сын» служило кодом, посредством которого администрация должна была извещать президента о том, что в «Хебстер секьюрити инкорпорэйтед» произошло нечто весьма серьезное. Он не виделся с женой с тех пор, когда, поставив ее в крайне затруднительное положение, добился передачи контроля за пожизненное содержание.

— Послушайте! — рявкнул ему вдогонку Браганца, когда Хебстер направился к выходу. — Я вот что скажу вам: вы не хотите присоединиться к нам — ладно! Вы, прежде всего, бизнесмен, а уж потом гражданин нашей планеты — ладно! Вот только с этого момента особенно тщательно следите за тем, чтобы ваше рыльце не оказалось в пушку, Хебстер. Стоит вам теперь хоть раз оступиться, и мы навешаем на вас всех собак. Мы не только устроим самый громкий показательный процесс за всю историю нашей древней планеты, но и по ходу дела швырнем вас и всю вашу организацию на растерзание волкам. Уж мы-то позаботимся о том, чтобы «Человечество превыше всего» раскромсало в пух и прах «Хебстер билдинг».

Хебстер в недоумении пожал плечами.

— А для чего, собственно? Что вам это даст?

— Ха! Это доставит нам море удовольствия. Такого, какого мы еще никогда не испытывали. А заодно и на какое-то время позволит нам ослабить тот напор со стороны широких слоев общественности, недовольных все более растущим влиянием чепэвистов, который мы уже давно довольно остро ощущаем. Совсем не исключено, что по мере развития судебного разбирательства по делу «Хебстер секьюрити» Демпси потеряет контроль над своими головорезами, и они в самом деле устроят давно обещанное кровопускание. Это вызовет такой взрыв ярости, что привлечение армейских подразделений к усмирению мятежников будет встречено с одобрением большинством населения. И тогда мы расправимся и с самим Демпси, и с самыми неистовыми из чепэвистов, так как Джон Кью Объединенного Человечества [6] на собственной шкуре к немалому своему удовлетворению убедится, какую серьезную опасность представляет из себя толпа.

— И это, — с горечью заметил Хебстер, — придерживающееся высоких нравственных идеалов, законопослушное мировое правительство! Кресло снова развернулось, и кулак Браганца обрушился на письменный стол со всей впечатляющей силой молотка мирового судьи, выносящего окончательный, не подлежащий обжалованию вердикт.

— Нет, отнюдь нет! Это ОСК, полномочная и в высшей степени полезная организация Объединенного Человечества, специально созданная для налаживания взаимоотношений между пришельцами и людьми. Это ей присущи те качества, в существовании которых у мирового правительства вы изволили усомниться! Более того, это ОСК находится на самой передней линии огня в тот момент, когда власть закона и мирового правительства могут быть опрокинуты ураганом, вызванным действиями безответственных демагогов. Неужели вы думаете, — голова Браганцы угрожающе наклонилась вперед, глаза превратились в две узкие щелки, не выражавшие ничего, кроме презрения, — что карьера и состояние, даже жизнь, такой, извините, откровенно эгоистической гниды, как вы, Хебстер, будут представлять хоть какую-нибудь ценность для организации, защищающей интересы двух миллиардов людей, дружно доверивших ей свое благополучие?

Оэсковец многозначительно ударил себя в грудь — черные, всклокоченные волосы, покрывавшие ее, топорщились сквозь кое-как застегнутый френч.

— Браганца, говорю я себе сейчас, тебе очень повезло, что этот тип настолько алчен, что не подловил тебя на сделанном ему предложении. Только представь на мгновенье, какое это будет удовольствие подсечь его на крючок, когда он в конце концов допустит ошибку! А сняв с крючка, тут же отшвырнуть чепэвистам, чтобы они, обезумев от представившейся возможности расправиться с ним, сами себя и уничтожили! Убирайтесь, Хебстер, не хочу с вами иметь ничего общего!

«Я совершил ошибку», — после некоторого раздумья признался себе в душе Хебстер, стоя на улице перед бывшим складом боеприпасов и щелчками пальцев подзывая к себе гирокэб. ОСК была наиболее могущественной из всех не находящихся в непосредственном подчинении правительства организаций, созданных Объединенным Человечеством. Для человека в его положении навлечь на себя неудовольствие подобной организации было столь же опасно, как водителю такси вслух усомниться в законнорожденности инспектора дорожного движения, остановившего его за нарушение правил пересечения перекрестка.

Но что он мог сделать? Согласиться работать в ОСК означало работать под руководством Браганца — но еще с юношеского возраста Элджернон Хебстер крайне ревниво следил за тем, чтобы абсолютно никто не смел помыкать им. Кроме того, это означало бросить свой бизнес — а ведь осталось еще чуть-чуть поднапрячься и подождать какое-то время, и его компания, несмотря ни на что, все-таки могла бы стать самой могущественной корпорацией планеты. Но хуже всего было то, что это потребовало бы от него полнейшей социальной переориентации, отказа от признающего только власть цифр мировоззрения бизнесмена, а ведь только оно одно находилось в полном согласии с наиболее сокровенными чаяниями его души.

Швейцар, поджидавший его у входа в здание компании, быстрой походкой направился впереди него в боковой коридор, который вел к персональному лифту президента фирмы, и торжественно отступил в сторону, когда распахнулись дверцы. Кабина лифта остановилась на двадцать третьем этаже. С замиранием сердца Хебстер осторожно продвигался по коридору под пристальным наблюдением многочисленных служащих, которые с выпученными глазами, застыв, стояли вдоль стен. У входа в широкопрофильную лабораторию 23-В двое дюжих молодцев в серых мундирах его личной охраны тотчас же расступились, пропуская его внутрь. Если их вызвали на работу после того, как он предоставил всем им отгул, это могло означать только полномасштабное чрезвычайное положение, введенное в здании компании. Он надеялся на то, что объявлено оно было своевременно, чтобы предотвратить малейшую утечку информации о том, что здесь происходит.

— Вполне своевременно, — заверила его Грета Зайденхейм. — Я спустилась сюда завинтить все гайки менее, чем через пять минут после того, как начался весь этот переполох. Полностью перекрыты все этажи с двадцать первого по двадцать пятый и включено прослушивание всех линий связи с внешним миром. Вы имеете право задержать своих служащих еще на час после пяти, что оставляет в вашем распоряжении не более двух часов и четырнадцати минут.

Покрытый зеленым лаком кончик ее пальца показывал на дальний угол лаборатории, где взору его предстало валявшееся на полу тело в грязных лохмотьях. Тесей. Из его спины торчала пожелтевшая рукоятка из слоновой кости. Такими кинжалами образца 1942 года любили пользоваться древнегерманские эсэсовцы. Серебряная свастика на эфесе была заменена замысловатым символом, в котором угадывались три готические литеры Ч, П и В. Сочившаяся из раны кровь превратила длинные спутанные волосы Тесея в отвратительную красную тряпку.

Мертвый первак, отметил про себя Хебстер, опустив взгляд, потерявший всякую надежду. В ЕГО здании, в лаборатории, куда тайно поместили перваков, опередив Фунатти и Йоста всего лишь на два-три десятка шагов. Налицо было самое тягчайшее преступление — если вообще случится такое, что суду будет предоставлена возможность оценить его тяжесть.

— Взгляните-ка на этого грязного дружка перваков! — послышался справа насмешливый и вроде знакомый голос. — ОНИ напуганы! Попробуйте-ка извлечь денежки вот из этого, Хебстер!

Президент корпорации неторопливо подошел к худощавому мужчине с полностью обритой головой, привязанному к незадействованному паропроводу. Внимание Хебстера привлек необычный рисунок на доброй половине галстука мужчины, свешивавшегося с шеи поверх лабораторного халата. Только через несколько секунд Хебстеру удалось разобраться в этом выполненном чересчур уж вычурно рисунке. Миниатюрное лезвие безопасной бритвы над черной «тройкой».

— Член третьего эшелона руководства «Человечества превыше всего»!

— Он же — Чарли Верус из широкопрофильной лаборатории компании Хебстера, — пояснил Хебстеру низкорослый мужчина с покрытым густой сетью морщин лицом. — Меня зовут Маргритт, мистер Хебстер. Доктор Д.К.Маргритт. Это я разговаривал с вами по интеркому, когда прибыли перваки.

Хебстер решительно мотнул головой, давая понять другим ученым, которые непроизвольно сгрудились вокруг него, чтобы они отошли в сторону.

— Интересно, сколько времени представители руководства «Человечества превыше всего», не говоря уже о рядовых членах, расписываются в ведомостях на получение зарплаты в моих лабораториях?

— Не знаю, — съежившись перед Хебстером, ответил Маргритт. — Теоретически ни один чепэвист не может стать служащим у Хебстера. Отделу кадров предписано вдвое более тщательно проверять всех принимаемых на работу, чем это делает ОСК при наборе своих агентов. Скорее всего, так оно и есть. Но что может сделать отдел кадров, если служащий компании присоединяется к ЧПВ после прохождения испытательного срока? В такое время, как наше, когда численность чепэвистов с каждым днем становится все больше и больше, секретным службам безопасности нужно, наверное, удесятерить свой персонал, чтобы уследить за всем этим!

— Когда я говорил с вами сегодня в первый раз, вы высказались не очень-то одобрительно в отношении Веруса. Как по-вашему, является вашей прямой обязанностью ставить меня в известность о том, что перваками займется один из членов руководства ЧПВ?

Подбородок коротышки слегка затрясся.

— Мне платят за руководство исследованиями, мистер Хебстер, а не за политическое воспитание сотрудников лаборатории или голосование за партию, которую вы поддерживаете.

Презрение — типичное презрение ученого-исследователя к бизнесмену-предпринимателю, выплачивающему ему жалованье, но сейчас оказавшемуся перед лицом крупных неприятностей — сквозило в каждом произнесенном им слове. «Почему, — раздраженно отметил про себя Хебстер, — люди всегда с презрением относятся к человеку, который умеет делать деньги? Даже перваки сегодня утром в его кабинете, Йост и Фунатти, Браганца, Маргритт, который проработал в его лабораториях в течение многих лет. Ведь это единственный талант, который дан ему от Бога. И, безусловно, столь же редкий и полезный, как талант пианиста».

— Мне никогда не нравился Чарли Верус, — продолжал начальник лаборатории, — но у нас не было каких-либо оснований подозревать его в чепэвизме! Он, по-моему, был кооптирован в третий эшелон примерно неделю тому назад. Верно, Берт?

— Угу, — раздалось из противоположного конца комнаты. — В тот день он появился на работе на час позже и заявил, что когда-нибудь, мы, может быть, с гордостью расскажем своим внукам о том, что работали в одной лаборатории с Чарльзом Болопом Верусом.

— Лично я, — заметил Маргритт, — подумал, что он, возможно, только что закончил книгу, в которой доказал, что пирамида Хеопса ни больше, ни меньше, как пророчество в камне наших нынешних достижений в области текстильного производства. Верус был как раз такого рода ученым. Но, по-видимому, тогда его воодушевило маленькое лезвие для безопасной бритвы. Повышение он, по-моему, получил авансом как бы в качестве предварительной платы за то, что в конце концов сделал сегодня. Хебстер аж заскрежетал зубами, когда бритоголовый пленник попытался было, хотя и безуспешно, плюнуть ему в лицо, и поспешил назад, к двери в лабораторию, где его личная секретарша разговаривала с охранником, который дежурил все это время в лаборатории.

За ними, прислонившись к стенке, стояли Ларри и Лузитания, тихо, но взволнованно переговариваясь на тарабарском наречии. Они явно были потрясены до глубины души. Лузитания то и дело выщипывала крохотных слоников из своего рубища, которые, смешно дрыгая ногами в воздухе и пронзительно трубя, взрывались как какой-то несуразной формы мыльные пузыри, когда она роняла их на пол. Ларри нервно почесывал сбившуюся комком бороду и периодически взмахивал рукой в сторону потолка, который уже был утыкан пятью или шестью десятками точных копий кинжала, пронзившего сердце Тесея. Хебстер не мог не испытывать страха перед тем, что может произойти с его зданием, если у перваков не приведи Господь, что-то еще осталось от людей, и они вдруг начнут действовать так, как поступают обычно люди, стремящиеся к тому, чтобы обезопасить себя.

— Послушайте, мистер Хебстер, — начал охранник, — мне велели не…

— Ради Бога! — сердито бросил Хебстер. — В этом нет вашей вины. Даже отдел кадров мне не в чем упрекнуть. Это я и мои эксперты заслуживаем гильотины за то, что так бездарно отстали от эпохи. Мы умеем проанализировать любую тенденцию, кроме той единственной, которая сделает всех нас ненужными. Грета! Я хочу, чтобы мой вертолет на крыше был готов к вылету и приведен в состояние готовности стартоплан в «Ла Гардиа» [7]. Пошевеливайся, девочка! А ты… Уильямс, верно? — спросил он, наклоняясь, чтобы прочесть фамилию охранника на его служебном значке, — а ты, Уильямс, упакуй этих двух перваков в мой вертолет наверху и дожидайся вылета в самом скором времени. Все остальные! — громко обратился он к сотрудникам лаборатории и зевакам, собравшимся в коридоре. — Домой вас отпустят в шесть. Вам будет оплачен один час сверхурочной работы.

Как только Хебстер вышел из лаборатории, Чарли Верус запел. К тому времени, когда Хебстер достиг лифта, несколько клерков в коридоре демонстративно подхватили гимн ЧПВ. Когда Хебстер остановился перед дверьми лифта, ему стало ясно, что добрая четверть младшего обслуживающего персонала, как мужчины, так и женщины, подпевали надтреснутому тенору Веруса:

Слава, слава человеческим дерзаньям!

Для потомков сохраним Землю родную!

Меч карающий торжественно целуя, Холуев пришельцев растерзаем!

Аллилуйя, человече, Аллилуйя, Человече, Аллилуйя, Аллилуйя!

«Если подобное возможно в коридорах „Хебстер секьюрити“, — болезненно морщась, подумал Хебстер перед входом в личный кабинет, — то что удивляться тому, насколько быстро растет влияние ЧПВ среди широких народных масс?»

Разумеется, многих их этих поющих следовало бы рассматривать скорее как сочувствующих, чем как непоколебимых адептов, как людей, которых привлекает хоровое пение и чье сердце согревают марширующие толпы энтузиастов — но в любом случае, очень важно знать, какой еще рывок нужно сделать этому движению, чтобы стать мощной политической силой.

Единственным, хотя и несколько слабоватым утешением для Хебстера, было явное понимание опасности в рядах высшего руководства ОСК, которое готовится предпринять беспрецедентные шаги в качестве ответного демарша.

К несчастью, эти беспрецедентные меры применены будут, скорее всего к нему самому, Хебстеру.

«В моем распоряжении осталось чуть меньше двух часов, — вспомнил Хебстер, — в течение которых можно еще попытаться увильнуть от ответственности за наиболее серьезное преступление в современном уголовном кодексе».

Он поднял трубку одного из телефонов.

— Рут! Я хочу переговорить с Вандермеером Демпси. Соедините меня с ним напрямую.

Рут отреагировала немедленно и уже через несколько мгновений он услышал знакомый голос, звучный, неторопливый, тягучий, как расплавленное золото.

— Привет, Хебстер. Говорит Вандермеер Демпси. — Он сделал паузу, чтобы набрать как можно больше воздуха в легкие, затем продолжал откровенно высокопарным тоном. — Человечество — пусть не всегда впереди, но, впереди или позади — всегда Человечество! — Тут он рассмеялся. — Последняя новинка. Мы ее прозвали нашим телефонным тостом. Нравится?

— Очень, — почтительно ответил Хебстер, ни на секунду не забывая о том, что его бывший ведущий телевикторин может стать церковью и государством одновременно. — Мистер Демпси, от моего внимания не ускользнуло, что вы издали новую книгу, и мне интересно…

— Какую именно вы имеете в виду? «Антрополитику»?

— Точно. Великолепное исследование! Так и хочется постоянно цитировать многие строки из нее, особенно из первой главы. Например, вот эту: «Человек! И не больше, и не меньше!»

В трубке раздался хрипловатый, но еще достаточно сочный смех.

— Юноша, достойные частого цитирования строки имеются в каждой главе всех моих книг! У себя в штаб-квартире я запустил целый писательско-поэтический конвейер, способный выдавать на-гора до пятидесяти пяти легко запоминаемых сентенций или эпиграмм на любую злободневную тему в течение десяти минут. Не говоря уже о способности производить политические метафоры и шутки в две-три строчки с сексуальным подтекстом! Но вы не стали бы мне звонить только для того, чтобы обсудить достоинства продукции моего литературного конвейера, каким бы глубоким ни было его эмоциональное воздействие. Так в чем все-таки дело, Хебстер? Ну-ка выкладывайте все по порядку.

— Дело вот в чем, — начал Хебстер, несколько приободренный откровенным цинизмом заправилы чепэвистов и слегка раздосадованный нескрываемым презрением с его стороны по отношению к себе, — сегодня я немножко посудачил о том, о сем с нашим общим приятелем, неким П.Браганца.

— Я знаю.

— Знаете? Откуда?

Вандермеер Демпси снова рассмеялся — неторопливым добродушным смехом толстяка, самодовольно поглаживающего себя по пузу.

— Шпионы, Хебстер, шпионы. Они у меня практически повсюду. Политика — это на двадцать процентов шпионаж, на двадцать процентов организация и на шестьдесят процентов выжидание подходящего момента. Мои шпионы докладывают мне обо всем, что вы делаете.

— Но ведь у них не было ни малейшей возможности рассказать о том, что именно обсуждали мы с Браганца. Верно?

— О, рассказали, юноша, еще как рассказали! — его такой внешне непринужденный смех, понял вдруг Хебстер, был одновременно и своего рода дыхательным упражнением для регулярной прочистки горла. Хебстеру вспомнилось его изображение на телеэкране: голова, похожая на распухший до огромных размеров апельсин, едва ли не на три четверти разверзшийся в лучезарной улыбке рот. На голове не было ни единой волосинки — все они вплоть до последней реснички и даже волосяного мешочка, регулярно удалялись электролитическим методом. — Согласно донесениям моих агентов Браганца выдвинул несколько заманчивых предложений от имени Особой Следственной Комиссии, которые вы — поступив, позволю себе заметить, очень правильно — немедленно же отвергли. Судя по всему, это здорово его расстроило, и он объявил, что стоит с этого момента уличить вас хоть раз в каком-нибудь неблаговидном поступке — ведь ни для кого не секрет, что именно благодаря множеству самых мерзких начинаний вы и стали одним из богатейших на всем земном шаре людей — он использует вас в качестве приманки для нашего гнева. Должен признаться, я искренне восхищен, прямо-таки в восторге от этого бесхитростного, даже наивного замысла!