Русинский так замерз, что не сразу осознал, откуда взялась эта красно-желтая вспышка. Она расширилась в долю секунды и рванула вверх и в стороны. Взрыв разорвал воздух. С дребезгом вылетели стекла, грохнула подпрыгнув крыша, дом разом утонул в огне, переливавшимся красными, черными, желтыми прожилками, горячая волна ударила в лицо, в уши, и все вдруг потонуло в грохоте вертолетных лопастей.
      ***
      Звук запаздывает за светом, но Русинский сначала различил звук, а не свет. Звук был сильным и ровным - так шумели только лопасти вертолета. Затем он различил перед собой стекло, за которым в сплошной мгле тянулась едва уловимая выгнутая линия горизонта. Повернув голову - она гудела как с похмелья, но это "как" уже стало привычно за последние пару дней - слева он увидел серую громаду, спокойно и сосредоточенно державшую штурвал в огромных руках. Русинский попробовал оглянуться, но боль пронзила его спину. Наконец он собрался с силами и прокричал, надрывая пересохшее горло и какой-то злой нерв в районе диафрагмы:
      - Откуда дровишки?
      Дед не оглянулся, только растянул свою физиономию в улыбке и хлопнул ласково ладонью о штурвал.
      - Некоторые вещи должны быть, - хрипло перекрыл он шум. - А что нельзя купить, то можно приобрести. Понял?
      ...Приземлились на опушке далеко за городом, возле блатного дачного поселка. Скорее всего, - мимоходом подумалось Русинскому, - эти тонущие в темном далеке дома принадлежали горкомовской элите: не такие помпезные, как у обкомовцев, но заметно добротнее алаяповатых бунгало завмагов. Он выпрыгнул на землю и вдохнул воздух, в котором уже чувствовался звериный запах весны. Размяв ноги и спину парой приседаний, он направился в сторону леса, где чернел гробовой силуэт "Волги" с тонированными стеклами.
      Дед выбрался из машины тяжело и осторожно. Сделав несколько шагов, он опустился на землю и лег ничком. Русинский бросил взгяд через плечо и усмехнулся. Неспешно он приблизился к пятнистой титанической фигуре. Вопреки своим ожиданиям насчет молитвы подземным богам, он увидел, что Дед лежит молча и вовсе не подает признаков жизни. Только сейчас Русинский заметил, что левое плечо и рука Деда залиты кровью.
      Он опустился на колено и перевернул Деда на спину. Тот открыл глаза.
      - Бинт в правом кармане, спирт во фляге, - просипел он. - Не хотели отдавать, суки... Почему все офицеры - хохлы? Целый ящик "Посольской" им выставил...
      Русинский быстро нашел бинт, разодрал рукав афганки, промыл рану спиртом и перевязал плечо. Пуля прошила мышцу навылет и не задела кость, но Дед потерял много крови. "Как же мы не грохнулись", - не без любопытства подумал Русинский, когда поил Деда из фляги.
      - В больницу надо, - с сомнением сказал он.
      Дед усмехнулся:
      - В советсткую больницу - с огнестрельным?.. Нет, я по вашим кумам не соскучился...
      Он усмехнулся еще шире (питье начало действовать, подумал Русинский) и оперевшись на своего напарника со стоном и замысловатым матерком вздернул свое тело на ноги. Русинский успел поддержать его, иначе бы Дед рухнул, но тот оттолкнул его руку и, пошатываясь и вздыхая, упрямо направился к машине.
      Усевшись за руль, Дед откинулся на спину и закрыл глаза.
      - Чья машина? - полюбопытствовал Русинский.
      - А, - Дед шевельнул больной рукой и поморщился. - Найдут где бросили. А не найдут, так меньше по гостиницам сношаться будут. Комсомольцы гребаные...
      Немного покопавшись в карманах, Дед вынул пачку табака и принялся сворачивать сигарету.
      - Ну и что теперь делать? - спросил Русинский. - План есть? Какая диспозиция?
      - Сам решай. Ты положительный герой, не я.
      Русинский хмыкнул.
      - Положительные герои обеспечивают семьи, покупают им жратву и телевизоры, и всякие хитрые телефоны, побеждают фашистов, решают проблемы, покрывают позором все, чего не понимают, а я просто хочу быть свободным.
      - Тогда тебе туда, - сказал Дед и равнодушно кивнул прямо перед собой, в направлении, где в густой кедровый лес уходила узкая, едва различимая тропа. - Там твоя Тварь. А я там уже был. Мне она по фигу.
      Русинский задумался на минуту, затем, преодолевая подступивший к горлу комок, сказал:
      - Моисей... Тебе не жаль свою дочь?
      Дед окаменел. Его взгляд, казалось, обернулся внутрь его существа. После долгой паузы он ответил:
      - Все предрешено... Ревекка никогда не принадлежала мне. Знаешь, дети редко продолжают дело отцов. Они - другие люди, со своей судьбой. Она была просто в плену. И не могла вырваться. Не хотела вырваться, точнее, потому что они перекрыли ей весь ее разум... А может, понимала, что все слишком поздно. Не знаю... Ты спас ее. Да, ты ей помог. Но это не важно. Я не привязан к ней. Род - ничто. Народ - ничто. Все приходит и уходит, это даже не ветер - просто вакуум. Но то, чему мы служим, имеет смысл - пока мы служим. И ты, и я, мы все можем уйти Домой прямо сегодня. Но кто тогда будет утирать сопли этим несчастным?
      - По-моему, они вовсе не желают, чтобы им утирали сопли. Болезнь - их нормальное состояние. Они гордятся болезнью. И стараются заляпать других.
      - Может быть, поэтому?.. - кротко спросил Дед.
      Русинский вздрогнул. Черт побери, подумал он. В другой ситуации этот разговор мог показаться просто шизофреническим. Или в лучшем случае фальшивым, бутафорским, цирковым.
      - Они должны прийти в себя, - снова заговорил Дед. - Если твой долг поддерживать этот порядок, ты найдешь радость и смысл в том, чтобы его поддерживать. Земля должна вертеться.
      - Но чтобы другие пришли в себя, чтобы голова не кружилась, надо остановить карусель. Или ее остановят? Но кто? Когда?
      Дед ничего не ответил.
      Русинский чувствовал свою правоту, но так, что лучше бы он ее не чувствовал. Его не покидало ощущение, что он стоит в двух шагах от какой-то истины, у ширмы, за которой скрывается нечто мешающее ему быть свободным, а не рабом, самой живой и, пожалуй, единственной мыслью которого всегда была мысль о побеге; впрочем, он с отвращением подумал о тех рабах, что смирились со всеми маразмами, тайно и явно управляющими их поведением, рабах, что со временем повысились до проповедников рабства и палачей для неугодных.
      - Дед, подскажи мне... В чем я не прав?
      - Да просто в том, что ты стремишься стать правее всех, - со спокойной раздумчивостью заметил Дед. - Не надо разочаровываться в людях. У нас всех общее начало, и все будем вместе в один день. Чего ты ждешь от них - здесь и сейчас? Все их действия, мысли, ошибки, взлеты, - все продиктовано судьбой. Общим Направлением. Они просто топают маленькими шажками по дороге, и не их вина, что мы раньше их вспомнили, куда ведет эта дорога, и что вокруг сплошные миражи. Их пугает смерть, они хотят быть уважаемы, а в конфликтах между добром и злом выбирают деньги. Ничего не жди от них, ни добра, ни зла. Не лезь к ним в душу. Ты к ним привязан. Они тебя задевают. Они в твоем сердце, а твое сердце полно страстей. Оно должно быть пустым и светлым... А потом исчезнуть. Вместе с тобой.
      Русинский попытался представить пустое сердце, но смог только вспомнить цветное фото из какого-то медицинского журнала - сердце, из которого выкачали всю кровь во время операции. Вместе с тем он почувствовал, что его не бросает в дрожь это воспоминание, ставшее гораздо более реальным, чем в тот день, когда он смотрел на картинку, ведь это сердце стало его сердцем; просто это был мотор биологической машины, одной из тех вещей, которые он часто менял на протяжении миллиардов лет своего существования.
      - Ладно, - отрезал Дед, запуская двигатель. - Тебе прямо, мне направо. Ты еще здесь?!
      Чувствуя легкий звон в голове от событий последних дней, и в особенности от этого разговора, Русинский смотрел, как машина делает разворот и выправив движение на дорогу, исчезает в последней, отступающей в лес тьме.
      X
      25 марта 1986 года. 8:20 утра.
      Из хвойной душной полутьмы выступила чугунная ограда. Высокие, проржавленные, но крепкие ворота были заперты наглухо. За ними виднелась каменная усадьба - не слишком большой дом с потекшими стенами, наводя на мысль о расстреле хозяина в 1917-м. В усадьбу за оградой вела маленькая калитка. Осторожно толкнув ее витиеватый узорный металл, Русинский вошел внутрь.
      Прямо вела дорожка, вымощенная морской галькой. Оглянувшись по сторонам, Русинский направился к зияющему впереди меж двух дорических колонн проему, дверь которого была, по всей видимости, сорвана крестьянами в том далеком и вечно повторяющемся году. Голое пространство перед домом не представляло собой ничего интересного - разве что несколько богов на вросших в землю постаментах и очень ясное чувство узнавания.
      Дом окаймляла терраса с колоннами. Русинскому слышалась музыка - вальс, и в цветущем июльском саду кружились танцующие пары, и вокруг царило такое сочное ожидание чего-то неизъяснимо прекрасного, что хотелось летать. Русинский охватил голову руками; видение исчезло.
      К черному прямоугольнику двери вели по-прежнему крепкие ступени. В доме царил мрак. Русинский вдруг осознал, что совершенно забыл об этом доме. Ни малейшего воспоминания о том, что происходило внутри и как расположены комнаты. Сужающийся коридор со все более низко нависающим потолком увлекал вперед. Русинский прошел несколько метров, свернул, прошел прямо, опять свернул, сделал еще несколько поворотов и понял, что заблудился.
      Он совершенно не ожидал такого исхода. Самым надежным решением было проделать обратный путь. Он так и поступил, но в итоге оказался у стены с нарисованной во всю ширину картиной, неразличимой во тьме. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, он вновь направился вперед, и вновь было хитросплетение коридоров, повороты с ровными углами стен - и больше ничего, кроме неясных картин, углов и петляния.
      Через час Русинский понял, что выбился из сил. Запаниковав, он пытался пробить стену ударом ноги, но ничего не вышло - стена явно была тонкой, бумажной, но крепости необычайной и пропитанной чем-то вязким и пахучим. Русинский опустился на корточки и вынул из кармана сигарету. Он вынул из кармана брюк свою Zippo, щелкнул крышкой, зажег и долго смотрел на свой потертый заслуженный лайтер. Кремень еще не вытерся, бензина хватало. В дрожащем круге света рассмотрел рисунок на стене. Все было выполнено в предельно реалистичной манере: он, Русинский, собственной персоной, произносил тост на двенадцатилетии своего сына. Отстегнув от ремня фляжку со спиртом он отвинтил крышку и сделал глоток. В нос ударил ядреный запах - и вдруг рискованая мысль вспыхнула в мозгу. Не раздумывая, Русинский хлебнул еще и вынес руку с воспламененной зажигалкой прямо напротив лица и с раздирающим воздух шумом выпустил спирт на волю.
      Горизонтальный столб огня ударил в стену. Взвился пожар. Помещение загорелось как лужа бензина. Пламя в один миг прокатилось по стенам, пронзило насквозь, охватило пространство. Закрыв локтем голову, прижав к лицу полу плаща, Русинский вскочил на ноги и уже решил прорываться через красный раскаленный лес, но огонь стих также быстро, как взвился. В едком дыму он вскоре рассмотрел, что все без исключения стены исчезли, рассыпались пеплом, открыв пустую площадку размером со среднюю городскую площадь. Ее размер казался непомерно большим для такого скромного со стороны фасада дома. Дымное удушье понемногу ушло; просачиваясь сквозь последние впышки его миазмов, в ноздри поплыл запах крови или морской воды.
      Русинский обнаружил себя в центре зала. Перед ним уверенно и даже с каким-то вызовом стоял крепкий стул с резной спинкой, увитой крестообразным орнаментом. За стулом расстилалась гладь бассейна.
      Водоем занимал примерно половину площади. Слева и справа и в дальнем конце бассейн ограничивали бетонные стены. Стену напротив украшало изображение петли; конец свободной линии перечеркивала другая, образуя крест. На дне бассейна возникло мерное зеленоватое мерцание; оно постепенно усиливалось, становилось похоже на подсвеченный снизу гейзер, как если бы какой-то сумасшедший раджа кипятил в нем изумруды.
      - Что за черт, - растерянно обронил Русинский.
      Словно откликнувшись, вода забурлила с удвоенной силой. Сила кипения росла, распуская во все стороны играющий, точно шелк на солнце, свет. И когда лучи заполнили весь зал, и не осталось ничего, кроме света, вода отделилась от своего квадратного ложа и начала постепенный подъем, вставая от дальнего края ровной сверкающей стеной, надвигаясь на Русинского, который мог бы упасть, если б не укрепившее его силы ощущение чего-то очень загадочного и простого, чувство, к разгадке которого он шел по жизни с первых дней. Он совершенно не опасался, что стена воды рухнет на него. Блистающий квадрат, живой, дышащий, остановился, едва достиг угла в девяносто градусов. Его кипение стало бешеным, свет кружился в пространстве как юла, которую забыли остановить, а сама она не может, и она завивалась в спираль - и в этот миг масса начала сгущаться, плотнеть, сияние ушло в глубину, выпустив наружу ровный желтовато-белый оттенок и прияняла человеческую форму ростом с Русинского. Мелькавшие в ней краски словно разлились по формам и принялись переваривать черный цвет его плаща, серый цвет его свитера и синий - джинсов, затем полностью проявились в чертах его лица и напоследок сверкнули золотом его часов. Отшатнувшись, Русинский впился пальцами в спинку стула. Фигура в точности повторила его движение: с ней рядом даже возник стул, но что-то внутри нее продолжалось вращаться, сгущаясь все более и более, и вот Русинский увидел напротив самого себя.
      Теряясь в догадках, но все же успокаиваясь, он закурил и отметил синхронность их движений. Затем поставил стул на самый край бассейна и неспешно приземлился. Он смотрел прямо перед собой и о чем-то размышлял. Это выглядело, в сущности, просто и в чем-то даже банально. Они были вещи в себе, будто сон и тот, кому он снится, вдруг смогли обменяться мнениями, и на самом деле стало ясно, что все являлось одним и тем же Я, способным принимать любые формы, но бывшее одним. Его тело - его или его отображения, сказать было трудно, ибо они стали совершенно симметричны даже своими мыслями - постепенно начало терять плотность, форму, цвет; впрочем, кто знает, чем могло это закончиться - ведь природа сна бесконечна и одинакова для всех, и ночь проходит, и день пройдет, а пока оставалось лишь это и летающий по снежному пространству пепел, осыпающий черным снегом богов во дворе, и прошлогодняя трава, и та, чье семя зрело в почве, и змеящийся ветер, и в который раз нисходящий рассвет.