Глеб Тенин
      Малкут
      I
      21 марта 1986 года. 7:30 утра.
      Бывший оперуполномоченный Ленинского РОВД, старший лейтенант милиции Андрей Русинский проснулся резко и недвусмысленно, будто выбитый из той жизни, которою он жил во сне, пулей в лоб.
      Накануне обмывали уход Русинского с работы. В длинной общаговской комнате присутствовали соседка Тоня - веселая деревенская баба, трудившаяся где-то на рынке продавщицей, Семен и Слава, оба с приблудными комсомолками, и друг детства Петро Каляин, работавший в каком-то хитром НИИ. Приятели исчезли ближе к десяти часам ночи, якобы выйдя покурить и рассосавшись как бы сами собой. Русинский обеспокоился их пропажей.
      - Фигня это все, - сказал Русинскому Петр. - Пусть все пропадают бесследно! Пусть Родина осознает, какого ценного кадра она потеряла. Ладно бы еще платили по-людски. Так нет! Еще к тому ж интриги... Ладно, Андрюха. Плюнь и разотри. Ты ведь не мент. Какой ты на фиг опер? Филолог с диссертацией. Мы все чуть не облезли, когда услышали, что ты в ментуру пошел. Ничего не имею против милиции, абстрактно, но для тебя странный это был поступок, Андрей. Небожеский. Противоестественный то есть. Пойдем, пройдемся по общаге? Трахнем каких-нибудь передовиц торговых?
      Русинский так устал от частых и спорадических совокуплений с нимфоманкой Тоней, жившей в конце коридора, что поллитра поганой водки намертво пригвоздили его к полу. Он не встал бы с облупленной, но прочной табуретки, даже если бы к нему в общагу приехал министр чего-нибудь глобального и вручил ему большой блестящий орден.
      - Майора Вихря первой степени. С бантом, - пробормотал Русинский.
      - Не понял. Что? - навострил слух Петр.
      - Так. Мимолетное виденье... Девочки уже спят. Да и по летам ли нам бегать со спущенными подтяжками? Расскажи лучше, над чем сейчас работаешь.
      - Готовлю докторскую, - легко ответил Петр и усмехнулся. - Если не утвердят, года через три продам ее американцам. Я - латентнтый миллионер, Эндрю. И предатель нашей советской Родины...
      Русинский поднял на Каляина усталый взгляд. Петр рассмеялся, захрюкав и уткнув нос в рукав ковбойской рубашки. Затем шумно потянул воздух в себя и продолжил:
      - Ты не знаешь, а зря. Очень интересная тема... Я открыл алгоритм, по которому без проблем можно вычислить будущее - с точностью до суток. Это слишком малое приближение, согласен, но полученный мною радиус довольно точен. Знаю, что ты скажешь: мол, таких чудаков, как я, в мире достаточно. И ты будешь неправ. Видишь ли, всем этим, - он обвел рукой комнату, управляют процессы, обязательно отмеченные некими вехами. В том числе - и по направлению к будущему. Время - это магнитная запись. Эти вехи, о которых я сказал - ориентир для исследователя, но кроме этого, они ответственные за процесс эволюции. Они всегда оказываются в нужном месте. Более того: это живые твари, я полагаю. И они вечны. А потому достаточно проследить их расположение, выявить, так сказать, из пустоты, и сразу станет ясно, что случится завтра. А знаешь, что всем этим управляет? Ментальная энергия! Если собрать ее в пучок и разом выпустить, можно все изменить на Земле. Всю историю - на фиг! Внешне это просто, ага?
      Внезапно Петр схватил Русинского за ворот рубашки, сдернул с табуретки и дохнул ему в лицо:
      - Я переверну их представление о жизни. Эти суки думают, что они спокойно догниют до пенсии. Фигня! Они еще не знают, что их ждет через три года. Будет такое, Андрей... Закачаешься.
      Немного отпустив хватку, он отошел. Лицо его пылало. Закурив дрожащими руками, Петр тихо продолжил:
      - Это будет дикий Запад. Даже круче. И ни хрена они уже не вернут, эти разработчики. Эх, только бы дожить. У нас впереди десять сумасшедших лет. Такое тебе и не снилось. Это счастье распада... А потом ждет много чего интересного. Но сначала надо позаботиться о себе.
      Не докурив, Петр выбросил окурок, плеснул в рюмку водки и выплеснул ее в свой рот.
      - О'кей, - продолжил он внезапно успокоившимся голосом. - Оставайся как знаешь. А меня Тоня пригласила. Пойду, мозги проветрю...
      Затем Петр ушел, а Русинский растянулся на кровати. Умостил ноги на железную спинку, развернув их по-балетному, чтобы не было больно - спинка давила с определенностью УК, лишенного адвоката - и, отмахнувшись от навязчивой арии "Люди гибнут за металл", оравшей в его скучающей голове громче утреннего радиоприемника с песней про омулевую бочку, открыл книгу, подло подаренную Каляиным. Тот знал, что Русинский покупает книги самостоятельно и выбрал автора, сочинившего толстый роман про очередной подвиг партизана. Русинский открыл первую страницу и убедился, что главный герой просыпается с бодуна и что он эту книжку уже где-то видел - в день, когда впервые пришел в РОВД. Ничто не мешало ему уснуть. И он уснул.
      Теперь наступило российское утро, бессмысленное и беспощадное. Русинский проснулся по привычке в семь утра, хотя с ночи еще собрался выспаться как следует, и теперь нахохлившись сидел у себя в комнате за столом, прихлебывал чай и курил сигарету "Родопы". Малосемейное общежитие (глубину этой фразы можно было вполне ощутить по утрам и ночью, особенно в праздники, когда гуляли все и напропалую) оживало медленно и неуклонно. День вставал с хмурой и какой-то отвлеченной враждебностью. Ничто так не объединяет страну, как утро рабочего дня. Для одних грядущие сутки - повод утрамбовать его в работе и забвении, для других - чтобы сразу перейти к медитационной фазе, и Русинскому было скучно об этом думать, равно как думать вообще. Все картины жизни и какие-то понятия, выброшенные на скалистый берег утренних пятиэтажек, были слишком малозначительны и бесполезны; короче говоря, он проснулся с похмелья.
      По радио передавали речь нового царя, традиционно, по-кремлевски, притиравшего "гэ". Русинского не покидало очень тревожное предчувствие. Дым сигареты казался ему по-подлому злым, чай - безвкусным. Глядя на бруски общаг за окном, Русинский чувствовал, что в нем поднимается мутная неудовлетворенность еще не прожитым днем. Впереди - еще одни сутки, судя по всему, вполне обыкновенные. Работы не было, но чем не день отпускного сезона? С той лишь разницей, что он находится не в Сочи, и другого выхода у него, в общем-то, нет.
      С отвращением зевнув, он вытянул вперед жилистые крестьянские руки и без всякого нарцизма принюхался к воздуху. В комнате все еще висело неистребимое, как грех гордыни, прокисшее табачное амбре. Убранные с вечера под стол бутылки упали на бок (видимо, кто-то задел ногой) и теперь смотрели на Русинского пустыми глазками горлышек, точно сваленная на пол селедка, и это сравнение вдруг показалось ему на редкость паскудным. Русинский смял большим и указательным пальцами фильтр и несмотря на бодун мастерски катапультировал окурок в форточку.
      - Все. Подъем, - сказал он громко и отчетливо.
      Эта простая мысль освежила его. Он поднялся со стула, машинально схватился за напомнившую о себе голову и, морщась от боли, начал собираться в свет. По давней договоренности Русинский посещал бывшую жену - учительницу по имени Лана, женщину образованную, чувствительную и до сих пор оставшуюся на том призрачной отдаленности, что позволяет без угрызений совести называть женщину своей. Они расстались друзьями - может быть, потому, что сейчас, как прежде, они обладали схожими интересами, или по той причине, что Русинский оставил ей свою квартиру со всем барахлом. Но втайне он любил расставаться с материальными предметами - это делало его более легким и проясняло мысли; впрочем, никто из знакомых не поддерживал его оптимизма на сей счет. Так или иначе, в эту минуту ему стало проще. С Ланой он не виделся месяц или больше. Появилась полезная и вполне осуществимая цель, и кто знает, не добьется ли он большего?
      ***
      21 марта 1986 года. 12:00.
      Гладкий мартовский ветер начинал свой разгон на глади водохранилища и врывался в окно, надувая золотистые шторы с цветами неизвестного происхождения - не исключено, что пионами. В воздухе рассыпалась центробежная сила весны. Омываемый ветерком Русинский лежал на диване и смотрел телевизор. Только что он вышел из ванны и еще благоухал болгарским шампунем "Рила". Лана хлопотала на кухне.
      Кряжистый и сдержанный в красках, хоть и не всегда правдивый, "Рубин" все еще работал; звук, однако, время от времени бывал похищен неполадками. Шесть лет назад, сразу после свадьбы, они взяли его в прокат, потому что так было спокойнее - одно из первых поколений цветных телевиженов ломалось безбожно, зато чинили его с редкой для СССР пунктуальностью. Беременный экран показывал нового генсека, чьи очки в тонкой металлической оправе настораживали.
      Русинскому было легко. И еще легче от мысли, что он ничем не обязан симпатичной женщине с гордой шеей и умным взглядом, готовившей ему, изрядно прогревшемуся, ужин.
      - Лана, я закурю? - крикнул он в направлении кухни.
      - Нежелательно, конечно. Но ладно. Приходишь раз в год...
      - Ты еще не бросила? - спросил Русинский потише, нашаривая пачку сигарет в кармане брюк и прикидывая в уме, не испортит ли аромат родопский настроение его экс.
      - Бросаю. Думала бросить вместе с тобой. Ну, в смысле, ты понял. Там на тумбочке за вазой лежит пара штук Мальборо. Оно кишиневское, но все лучше твоей болгарщины. Одну возьми.
      Русинский не терпел упрашиваний, потому ловко дотянулся до тумбочки, взял сигарету и щелкнул зажигалкой. Этот лайтер - настоящую Zippo - он купил за 20 настоящих долларов у Толика Бея, официанта из гостиницы "Интурист". Скорее всего, Толик скоммуниздил зажигалку у кого-нибудь из посетителей, но Русинский на стал разводить его по ментовским понятиям и купил честно, как лох. Он любил качественные мелочи. Первая затяжка навеяла воспоминания о его бывшей клиентуре - утюгах преимущественно из иняза, которых он исправно пас и время от времени выкачивал баксы и кое-какую информацию.
      - Ты в курсе, что наступил год тигра? - донесся певучий голос Ланы. По идее, это твой год. Тебе же тридцать шесть, да? Что-то важное для тебя наступит.
      - На-stupied. Обязательно на-stupied, - пробормотал Русинский, вспоминая, с каким заговорщицким видом Лана покупала в поездах черно-белые фотоснимки гороскопов, как прятала от него рукодельные листы с зодиакальными значками. Ее самые глубокие интересы всегда отдавали чем-то потусторонним. Лана - его вторая и снова бывшая жена - не была прирожденной блудницей, чем резко отличалась от всех женщин Русинского. В душе тоскуя по первому браку, рожденному и скончавшемуся по одной причине - простоте душевной, - Русинский сразу "выделил ее из толпы", как говорят женщины и старые поэты. Их первое свидание произошло в переполненном автобусе. Она даже не пыталась ему понравиться, и когда пробовала кокетничать, то получалось пошловато и смешно, хоть она и была умна, как настоящая еврейка, и неплохо сложена; ее ужимки были продиктованы природой, но устарели как минимум лет на сто. Довольно скоро он почувствовал, что перед ним - воплощение статуи на Мамаевом кургане, мать-героиня с мечом в руке, осиянная газом, что бьет из-под наполненной костями отцов земли. Эта ассоциация в первое время забавляла его, как забавляла, когда не злила, советская Отчизна, но как-то ночью, взглянув на бесстрастное тело ее, Русинский вдруг осознал, что вся его дальнейшая жизнь будет жертвой семейного идеала, который он так глубоко и скрытно ненавидел. По природе своей Русинский был воин; десять раз на дню он думал о смерти и цели, ради которой примет смерть, и в этом нехитром наборе список детских имен занимал самое последнее место. Прощальный разговор он провел хирургически резко, хотя в душе переживал не меньше Ланы. Молчаливо утешая ее, он думал, что пройдет лишь месяц, и она забудет его, а через полгода станет счастлива с другим, но расчет оказался неверным, хоть и лестным для него; после развода Лана ударилась в науку и, чего Русинский совершенно не хотел понимать - в мистику, пачками приобретая неправильные с точки зрения государственной идеологии снимки и брошюры. Вероятно, - подумал он с некоторой тревогой, - развод усугубил в ней страсть к иррациональному.
      - Не ерничай, Русинский! - Лана появилась из кухни и взглянула на него с упреком или даже скорее с нажимом. Ее груди покачнулись под халатом. Что-то должно произойти. Что-то большое и поперек горла. Может, война с Америкой, а? Ты свою "Спидолу" еще не загнал?
      - Боже упаси. Это единственная матценность, имеющаяся у меня в наличии. Хоть эта ценность, скорее, духовная. Впрочем, "Голос Америки" ничего такого не передавал. Если наши ублюдки шарахнут по ублюдкам из Вашингтона, я сразу сообщу тебе.
      Лана перевела дыхание и закрыла дверцу холодильника. Ее обтянутый халатом упругий живот заставил Русинского подумать о том, сколько времени он может провести сегодня в этой квартире.
      Тем времен Лана поставила на журнальный столик тарелку с нарезанной колбасой, две бутылки "Жигулевского" и откупорила банку с огурцами (крышка приятно чмокнула, разжав свою пластмассовую челюсть). По вскрытию этих сокровенных запасов Русинский понял, что его /встречают/.
      - Лана, ну зачем такие навороты? - вопросил, растрогавшись, Русинский. - Не спорю, так эстетичнее, но можно было не беспокоиться. Просто отрезать кусок.
      - Во-первых, так экономнее. Во-вторых, разве так не вкуснее?
      - Я воспринимаю вещи целиком, а не по кусочкам.
      - Поэтому ты и не любишь романы.
      - Да. Я не читаю романы, потому что люблю колбасу, а не ее вкус. Извини, я не экономен. Хорошо, что мы развелись, да?
      - Не включай этот патефон. Какого рожна ты пошел в ментовку? Писал бы книги. Тебя же брали в Союз.
      - Одним Солженицыным меньше. Ничего, страна не заплачет. Ты, кстати, в курсе, что древние авторы ничего не сочиняли? Они назывались так: одни вьяса, что значит компилятор, другие - липика, что значит записывающий наблюдатель. При чем последние были синонимом кармы, а Вьяса - общий псевдоним авторов Махабхараты. Все они принадлежали к высшей касте и работали со священными текстами. А что теперь? Две кучки козлов: одна в Союзе, другая - за бугром или в подвалах. Те и другие строчат исключительно политику. /Сочиняют/. Мне такая литература на фиг не нужна.
      - Брэк. Что-то на меня нашло... Да, еще. Знаешь... Мне Беркутов сказал - а он историк, если ты помнишь - что у древних славян был такой миф. Про чудовище, которое пожирало у людей разум. То есть питалось им. Оно приходило каждые 120 лет, и этот год попадает на нынешний. Вот это я и чувствую сейчас. И бабы на работе тоже...
      - Нектар и амброзия, - кивнул Русинский. - Тварь хорошо кушает. Но вообще-то все это - какой-то греческий миф, а не славянский, хотя происхождение, конечно, общее. Слушай больше Берка. Он тебе расскажет, что Атлантида была первым славянским княжеством.
      И на излете этой фразы Русинский вспорхнул с дивана, зашел к Лане сзади и приподнял руками ее грудь.
      - Ланочка... Как же я по тебе соскучился, страшно сказать...
      Она изогнула гибкую спину и прижалась к нему.
      ***
      - Андрей! Тебя к телефону.
      Русинский расплющил веки и вмиг почувствовал себя так, словно шел по улице голым и кто-то из прохожих ткнул в него зонтиком. Приподнявшись на локте, Лана смотрела на него удивленно и не без сострадания. Зрачки ее близоруких глаз были сплошной черной массой.
      Русинский взял трубку, заметив, что уже четыре часа дня. Этот голос он узнал сразу. Жена Каляина, Вероника, говорила с легкой скользящей интонацией, от которой у Русинского всегда просыпалась предэрекционная уверенность в себе.
      - Андрей, прости, если потревожила, но я позвонила к тебе в общежитие, там сказали, что ты ушел, вот я и подумала, что ты у Ланы.
      - Ничего, ничего... Что-то случилось?
      - Петя пропал. Ушел к тебе, и вот - нету! Ночевать не вернулся. И утром его не было. Я звонила в институт - там тоже не появлялся. Ты ничего не знаешь?
      Русинский не любил экспромты. Этот вид творчества никогда ему не давался. Вообще, люди, заставлялвшие его соображать слишком быстро, вызывали в Русинском сильную неприязнь. В этот миг он напрягся всем телом и загодя почуял, что его отмазка пролетит мимо цели, но произнес самым приятным голосом, на который был способен:
      - А-а, вот в чем беда-то. Да ты не волнуйся. Петро остался у меня. Понимаешь, немножко выпили, отключился... А утром он уехал к какому-то профессору, для консультации. Какая-то машина времени, или что-то в этом роде...
      Голос Вероники и даже ее взволнованное сопение провалились в тишину. Она переваривала две противоречивые вещи: проект вычисления временного алгоритма, о котором Петр неоднократно ей рассказывал, и новость о профессоре, к которому Петр отправился впервые за всю их пятнадцатилетнюю совместную жизнь, забыв предупредить ее по телефону.
      - А ты не помнишь фамилию профессора? - с надеждой спросила она.
      - Что-то на букву вэ, - напряженно соврал Русинский.
      - Волынин, да? - обрадовалась Вероника. - Ну да, я знаю. Это в НИИ биологии, да? Ах, извини, ты, конечно, не знаешь Волынина... Ну ладно. Передавай привет Лане. Пока.
      Русинский блеснул чистейшим, быстрым и округлым "au revoir" - в университете его всегда хвалили за произношение - и положил трубку. Утренняя тревожность проснулась в нем опять и угловато повернулась в глубине грудины, с какой-то особенной подлостью задев сердце и ту незаживающую рану на месте ребра, что отдано навеки, но вместо шоколадки и значка "Почетный донор" оставило лишь сладкую тревогу и захватывающую неуверенность.
      Русинский засобирался.
      - Ты куда? - поинтересовалась Лана, с кошачьей грацией протягивая руку к столику, где лежали ее очки.
      Русинский натянул джинсы, присел у кровати и поцеловал Лану в продолговатый коричневый сосок.
      - Дамские пальчики, дамские пальчики... Где-то запали опять ваши мальчики. Петро загулял. Пойду оттаскивать от тела.
      Он знал, что Лана не скажет лишнего даже своей лучшей подруге.
      ***
      Пожалуй, для марта погода была слишком теплой. Русинский не мог привыкнуть к неправильным изгибам климата. В глубине души он считал, что резкие скачки температур ведут к несчастью.
      Настроение стало препоганое. Автобус 55-го маршрута симметрично опоздал на 55 минут. Невесть откуда возникла контролерша и Русинскому пришлось вспоминать об увольнении из органов, когда он вынимал из кармана удостоверение. Кроме прочего, зверски хотелось есть.
      До общежития он дошел быстрым нервным шагом. Открыл незапертую дверь своей комнаты и убедился, что Петра в ней нет. Затем открыл замок в расположенную справа секцию и постучался к Тоне. Никто не ответил. Русинский толкнул дверь - она оказалась открытой.
      Было темно. Петр сидел на полу в расстегнутых брюках. Его желтая сорочка, купленная в Ангарске пару недель назад, встала на спине коробом и напоминала крыло майского жука, неопрятно выглянувшее из-под черного панцыря. Раскачиваясь из стороны, Петр хихикал и смотрел прямо перед собой, при чем его взгляд был не то чтобы веселым или бессмысленным, но скорее слегка озабоченным, как у чиновника горкома, застигнутого с секретаршей. Когда Петр взглянул на Русинского - взгляд был совершенно стерильный, бессмысленный и где-то даже одухотворенный - он почувствовал, что у него подкашиваются ноги.
      - Петро, очнись, - произнес Русинский - как оказалось, самому себе. Каляин не подавал признаком умственной ипостаси бытия.
      Русинский медленно поднял взгляд. В дальнем конце вытянутой как носок подростка комнаты, на стуле у зашторенного окна, сидел зловещего вида гопник в Тониной норковой шапке, черной рубашке из поддельного шанхайского шелка и в грязнокоричневых широких штанах. Его длинную кадыкастую шею украшала красно-золотая цепь. Пальцы были унизаны перстнями с толстыми барельефами в виде черепов и каких-то других цацек, выполненных по моде древнеримских плантаторов.
      Минуту или две они молча смотрели друг на друга. Гопник кадыкастый не выдержал, сморщился как от изжоги и, вскинув пальцы, словно ракеты к бою, смачно сплюнул Русинскому прямо под ноги.
      - Че, лошарик позорный, зверюга ментовская, зыришь на меня? - с надрывным шипением вопросил гопник и сморщил гусиную кожу скул в улыбке. Корешок твой, да? Самое место под нарами Петюне твоему, по-ал? Пе-тю-ю-юня, - подчеркнул он, вытянув омерзительно белые губы. - Нельзя из мамки вылазить с таким именем. Или, может, ты тоже - того? Петя-петушок?
      И разразился булькающим смехом с резкими горловыми перепадами.
      - Тварь... - прошептал Русинский и двинулся к гопнику. Тот вскочил со стула, но, не приходя в сознание, Русинский нанес ему точный сокрушительный удар правой в челюсть. Гопник сковырнулся на кровать, грохнулся лбом о стену и клюнул носом в пол. Шапка отлетела в сторону.
      Гопник вскочил на ноги, смазал с лица ухмылку и глумливо-визгливым голосом Тони заголосил:
      - Ой ты поглядь-ко, поглядь, каков ухарь-то бравый!
      И бросился на Русинского. Он отбил его руку, но гопник зашел сбоку и Русинский почувствовал, что слева его резанул нож. Быстро обернувшись, Русинский вновь ударил гопника в подбородок. Тот снова отлетел в дальний конец комнаты. Выроненный нож загремел о половицы. Русинский взялся за ребро: сочилась кровь. Внезапно гопник привстал и впился в Русинского пустыми белесыми глазами. Русинский явно ощутил, что его мозг начинает мертветь, с каждой секундой сердца, удар за ударом, деревенеть, терять энергию, становясь все тяжелее. Мысли путались, все перемешалось в хаосе догадок, фраз, воспоминаний, голосов начальников, друзей, жен, продавщиц и каких-то билетерш в кинотеатре "Стерео"; возникло непонятное эхо, глаза ничего не видели - только туман, заволокший пространство. Русинский стоял как вкопанный, где-то в дальних уголках сознания удивляясь тому, что совершенно не чувствует беспокойства. Его мозг стремительно пустел, и казалось, что все его нематериальное содержимое быстро вытекает через темя, попутно распуская клубок извилин, и только что-то неподвластное этому потоку не давало ему упасть и сохранять контроль над происходящим.
      Вдруг сознание вернулось к нему - резко и больно, словно оттянутая резинка. Гопник зарычал и упал на колени, свалился на бок.
      - Ах, какие мы прижимистые... - пробормотал он.
      Русинский медленно приобретал способность соображать, но вначале мысли его были чисты и наивны, как в юности. Ему показалось, что лицо непрошенного гостя свела судорога зевоты, или сильного переживания, течение которого он прервал своим неуместным вмешательством; на секунду он вспомнил нервные судороги, сводившие скулы инженера Шклова, зама своего отца (зама, зама, озза рахама озаи, - вспыхнула непонятная фраза) - но инженер давно не стеснялся своей патологии, с тех пор как все привыкли к ней, и часто сидел с перекошенным зерцалом души за праздничным столом, когда встречали Новый год или первомайские праздники у его, Русинского, родителя; но нет - все эти ассоциации мгновенно вылетели из его головы, едва лицо гопника выступило из тени. Замешательство сменилось тихим уверенным ужасом (такое бывало с ним в детстве перед прыжком в воду с ветки старого дуба, вклинившейся в воздушное пространство над речкой), щеки гостя, его глаза, зубы и даже казалось волосы съежились, и теперь похабно расползались по передней части черепа, превратившись в ненавистное, мрачное, нечеловеческое рыло.
      Русинский схватил с пола нож и полоснул ему по горлу.
      ***
      Гость был трупом. Чтобы убедиться в этом, Русинскому хватило только одного прикосновения к его цыплячьей шее. Все случилось быстро и не очень красиво. Подумав о том, что надо бы вернуться к себе и обдумать произошедшее, он пошатнулся от дикой, не знакомой еще усталости. В голове было пусто и тяжело, но не как с похмелья, а гораздо поганее. Русинский подошел к кровати и рухнул на грудь.
      Он уснул с необычной для себя, унизительной и тяжелой быстротой; такого не случалось даже с сильного перепоя. Просто мысли враз исчезли, не оставив и тень. Сон был сбивчивым. Захлебываясь, цепенея от ужаса и ледяной воды, он размашисто плыл через реку, по течению которой густо и как-то целеустремленно тянулись трупы старух, позеленевших под серым тряпьем и тусклым небом. Заполонив всю реку, они были совершенно одинаковы, не оставив потомству ни воспоминаний, ни биографии, и даже если у них было потомство и у потомства имелись воспоминания, то никакого смысла в этом не было. Русинский взмахивал руками автоматически, не чувствуя ни плечей, ни ладоней. Иногда он изловчался и, наклонив голову в зловонную воду, отталкивал макушкой рыхлый труп, попавшийся навстречу мимоходом; тушка неохотно поворачивалась на бок и плыла дальше. Порою пальцы его задевали склизкую кожу, и он вздрагивал, невольно обращая внимание на воздетые к небу заостренные, но отчего-то такие красивые носы утопленниц. Позже, когда промокшая его душа стала вежливо, но неотступно тянуть его на дно, в холодеющем пространстве мозга мелькнула догадка, почему старухи запрудили реку так компактно - ибо в руке у каждой была авоська, набитая новогодними апельсинами. Именно новогодними; почему так, Русинский не хотел знать, и лишь выворачивая глаз по-лошадиному и фыркая для храбрости или чтобы не думать о лишнем, он тупо наблюдал на желтых кожистых шарах ромбики с надписью /Maroc/. "Апфель Сина, Авель Синай, яблоко китайское, Лунная гора", твердил он про себя абракадабру, и когда ум его утратил власть над внутренним своим пространством и заставил окунуться в холод - видимо, уже навсегда, - Русинский содрогнулся всем телом и сел на кровать.
      Он просыпался еще пять или шесть раз и не то чтобы не верил своим глазам, но просто осознавал, что тело на полу и мгла за окном, и он сам лишь части сна, понять который было невозможно и, в сущности, не нужно. Все что было помимо сна, превратилось в поток, и поток менялся; такова была его природа. Проснувшись в первый раз, он увидел на полу не сморщенного урода, а белокурую женщину с бледным блудливым лицом - мертвую, в чем не было сомнений, и это была Тоня, но уродливая лужа на полу осталась прежней; во второй раз он краем глаза нашел старуху с завитыми рыжими волосами, крашенными, должно быть, слишком неумело, чтобы усомниться в реальности старухи; третье больное пробуждение заставило его увидеть мужика лет пятидесяти в коричневом костюме и синей джинсовой рубашке; в четвертый раз он определил ребенка в белой футболке с надписью "Modern Talking". На его шее собралось жирное кровавое пятно в форме буквы Т.
      II
      22 марта 1986 года. 4:25 утра.
      Он просыпался мучительно и долго. Тошнота подкатывала к горлу и исчезала, пронзив его насквозь. Лежа с открытыми глазами, Русинский пытался вспомнить, что же такое страшное случилось с ним вчера. Ничего не вспомнив, он поднялся, и обычно сшибая плечами мелкие предметы, на заплетающихся ногах отправился в ванную.
      Над рукомойником он вспомнил все. Бросив кран открытым, он вбежал в Тонину комнату. Петр сидел на полу не шелохнувшись и все также смотрел перед собой. Мертвое тело исчезло. Кровь впиталась в бордовый коврик - по крайней мере, он не нашел ни малейшего признака крови.
      На лице Петра за ночь успела отрасти щетина. Русинский потрепал его по макушке, присел на кровать и закурил, но сигарета пропускала слишком много воздуха сквозь рваный обод перед фильтром. Русинский сидел на месте, с отделившейся от фильтра сигаретой. По щекотанию возле губ он понял, что плачет.
      ***
      - Семен, извини. Это Русинский. Можно к тебе?
      - Что, теперь и с Тонькой поцапался?..
      - Что-то вроде этого.
      Семен захрипел, откашлялся. Видимо, смотрел на часы.
      - Харэ. Приходь...
      Русинский положил трубку телефона. Из каптерки в дальнем углу холла донесся скрип кровати.
      - Иванна Сергеевна, дело есть, - крикнул Русинский.
      Кровать породила надрывное отчаяние скрипа; в них пробрались вздохи невыспавшейся шестидесятилетней женщины. Иванна Сергеевна вывалилась из своего убежища, поправляя на голове сбившийся платок из цветастой линялой шали.
      - Чего тебе?
      - Тут человеку плохо, - сказал Русинский. - Я скорую вызвал, так вы уж покажите им, куда идти.
      - К тебе, что ли?
      - К Антонине. В триста первую. Спасибо.
      И энергично сбежав по лестнице общаговского холла, он оборвал дальнейшие вопросы. Затем сунул руки в карманы черного пальто и углубился в ночь.
      Семен, соратник Русинского по РОВД, жил в пяти сотнях метров от общаги в панельной пятиэтажке, известной своей щелью, что пронзила стену дома год назад после землетрясения и с тех пор оставалась нетронутой словно памятник стихие. Но в подъезде Семена было тепло и почему-то пахло тушеной капустой. От резкой смены температур Русинский вздрогнул.
      Семен открыл сразу. Видимо, после звонка он уже не ложился. Коротко хлопнув ладонью в его большую вялую ладонь, Русинский разулся и проследовал вслед за ним на кухню.
      Семен курил, сморщившись как спекшийся помидор. На электрической плите потрескивал каэспэшного вида чайник. Русинский вздохнул и примостился за стол, от которого пахло несвежей тряпкой даже в пять часов утра. Семен косился на чайник взглядом невыносимо уставшего, но сохранившего бдительность человека.
      - Извини, что вот так, - сказал Русинский. - Приперся.
      - Да ничего, старик. Моя к своим уехала. Бессонница у меня без нее, один хрен, - Семен почесал себе грудь, захватывая толстыми пальцами майку. К тому ж я в отпуске нонче. Отдыхаю, блин...
      - А что так жестоко? В марте?
      - Да наш кэп взбесился после твоего ухода. Орет, мол, десять висяков на отделе, раньше такого не было, ляля-тополя. Охренел, сссука... Хорошо, что вообще отпустили. Витаутас, вон, получил такую кучу нерасхлеба, что звездаускас его отпуску. Не-а, не уйдет...
      Обычно сморщенное лицо Семена сморщилось по-особому, из чего ясно было видно, что Витаутас обязательно сгорит не на Рижском взморье, а на работе.
      - Не знаю, как тебе сказать, - сомневаясь в выборе слов, но не в целесообразности разговора, начал Русинский. Семен резко повернулся к плите своим грузным корпусом и, сняв чайник, поставил его в дальнюю часть стола. Русинский закашлялся. С ним так всегда бывало, когда не стоило говорить то, что он намеревался сообщить - собеседника отвлекало нечто, будто некие силы удерживали Русинского от вредного поступка. Однако в этот момент кровь хлынула ему голову; Русинский понял, что не сможет остановиться.