Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ
      РАССКАЗЫ РАДИСТА
      "Я НА ГОРКУ ШЛА..."
      Давно вышли из строя старушки 6-ПК, про которых радисты говорили: "Шесть-пэка натрет бока", - полк получил новые радиостанции. Меня назначили начальником одной из них.
      Есть начальник, есть поблескивающий ручками на панели управления благородно-серый инструмент 12-РП в двух упаковках. Не хватало лишь подчиненного штата.
      Положено три радиста, но где там три... Сняты с полевых кухонь помощники поваров - меняй черпак на винтовку, иди в роту, окапывайся, стреляй. А помощника-то повара радистом не поставишь.
      Хожу в начальниках, оглаживаю рацию, надоедаю своему непосредственному начальству - командиру радиовзвода лейтенанту Оганяну:
      - Даешь штат!
      - Обещают.
      - Троих?
      - Одного.
      - Ну, двоих выхлопочи.
      Оганян молчит, напускает на себя значительность. Он и сам хотел бы троих. Одна надежда - Оганян упрям, авось переупрямит.
      Не вышло.
      У нашей землянки появляется парень - плотноват, плечист, с вылравочкой бывалого вояки, лицо кругло и румяно, как домашний пирог, и по всему лицу от уха до уха растеклась улыбка - предел добродушия, - чуть-чуть приправленная снисходительностью. Улыбается, словно говорит: "Не тушуйся, я - парень простой..."
      А я и не собираюсь тушеваться - как-никак начальник, не хватай голой рукою.
      - Солнышков.
      - Что - солнышко?
      - Не солнышко, а Солнышков, фамилия моя такая. Зовут Виктором.
      А физиономия лучится улыбочкой. При такой физиономии да такая фамилия - ну и ну, попадание в яблочко.
      Я веду улыбчивое Солнышко к зуммерному столу.
      Мы уже давно стоим в обороне, не только выкопали землянки с накатами, не только пробили от землянки к землянке тропинки, но даже соорудили перед своим входом такую роскошь, как зуммерный стол с ключами и гнездами для наушников. За этим столом мы время от времени тренируемся в приеме и передаче "морзянки". Время от времени, не насилуя себя, так как наш лейтенант Оганян покладист, считает, что фронт и без того тяжел, незачем излишне обременять солдата.
      Солнышко сел за стол, покосился на ключи, но улыбается так, словно я не будущее его начальство, а милейшая теща, собирающаяся поставить перед ним масленые блины и забористый первачок.
      - Ты работал радистом?
      - Угу.
      - Батальонным? Полковым? В артиллерии?
      - На "катюшах".
      Ответы мгновенны, никакого раздумья, взгляд прям, открыт, добр, и ни на секунду не сходит задушевная улыбочка с полных губ.
      - На "катюшах"? Ого!
      О "катюшах" в окопах рассказывают легенды. И всякий, кто хоть как-то был связан с этим таинственным и могучим оружием, сам легендарен для пехотинца. Вот ведь где побывал парень, хотя я бы предпочел, чтоб он пришел ко мне с флота или из авиации - там классные радисты.
      - На ключе работал?
      - На чем?
      - На ключе. Вот на этой штуке.
      Улыбка и ответ:
      - Немного.
      Не так-то просто оценить мастерство, скажем, бухгалтера или артиллериста. Надо долго испытывать, приглядываться, да и после этого не всегда-то появляется твердая уверенность - справляется на "пять" или вытягивает на "тройку". Но мастерство радиста узнается сразу и с математической точностью, стоит только задать вопрос. И я его задал:
      - Сколько групп принимаешь?
      - Чего?
      - Сколько групп цифрового текста на слух?..
      И впервые Солнышко на секунду замялся, но только на секунду, не больше.
      - Сколько? Да сорок.
      - Сорок!
      На меня напала робость. А вдруг - да, чем черт не шутит... Лучшие наши дивизионные радисты принимали тогда на слух двадцать три пятизначных группы в минуту. Двадцать три - лучшие! А я, обученный впопыхах за какой-нибудь месяц в школе младших командиров, я, от природы не блиставший способностями, один из тех, кому "медведь на ухо наступил", принимал всего восемь групп, ну, при удаче и усердии - девять. Сорок! Я даже не знал, существуют ли такие виртуозы. Наверно, существуют. Вдруг да редчайший экземпляр сидит передо мной, глядит счастливыми глазками мне в зрачки, улыбается: ничего, мол, не тушуйся, я - парень простой.
      - Вы... - Начальническая спесь слетела с меня, я стал заикаться от уважения. - Вы не ошиблись?
      - Ну, может, не сорок, может, двадцать. Точно не помню.
      - Может, пять или четыре? - спросил я.
      - Может, и пять, - охотно согласился он.
      Я сердито уставился на него, а он глядел невиннейше, глядел и улыбался, и в его улыбке - все то же: "Ты не тушуйся, сам видишь: я - парень простой".
      И я не выдержал гонора, расхохотался. Счастливо засмеялся и он.
      - Ну, ладно, скажи: кем был?
      - Минометчиком. Командиром батареи быть приходилось.
      Ну уж нет, теперь меня так просто не купишь - был бы командиром, хоть какие-то знаки различия на петлицы нацепили бы, а они чисты.
      - Плиту таскал?
      - Таскал.
      - Вот этому верю. Раз плиту таскал, будешь таскать и рацию. Спина, вижу, крепкая.
      Я ведь знал, что мне все равно другого не дадут, выбирать не приходится.
      Так у меня появился подчиненный - первый и единственный в жизни, других не имел.
      Из всей радистской премудрости Витя Солнышко усвоил на слух лишь две цифры - "двойку" и "семерку". Первая напоминала по звуку фразу: "Я на горку шла...", последняя - "Дай, дай закурить..." Но в нем сразу же открылся талант - быть там, где его не ждали.
      В первый же день моего начальствования я высунув язык бегал по штабу полка, искал своего подчиненного. Был на кухне, был в землянке связных, сбегал в тыл к обозникам, всюду спрашивал:
      - Не видали Солнышка?
      Мне отвечали:
      - Задери голову. Вон же висит, никуда не упало.
      Наконец я рванулся к телефонистам, чтоб обзвонить все штабы батальонов, и увидел рядом с дежурным по коммутатору его, Солнышко, как всегда счастливо улыбающегося.
      На другой день я встал пораньше, чтоб мой подведомственный штат не успел испариться, поднял с нар:
      - Идем, буду учить, как разворачивать рацию.
      Вышли в степь. Я стал показывать, как укреплять шесты, как разбрасывать усы антенны. Витя Солнышко потел, усердно бегал вокруг меня, присаживался у развернутой радиостанции, а я колдовал с высокомерным видом древнеегипетского жреца:
      - "Тюльпан"! "Тюльпан"! "Тюльпан"! Я - "Клевер"! Я - "Клевер"! Как слышишь? Как слышишь? Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять... Пять, четыре, три, два, один... Как слышишь? Я - "Клевер"! Прием.
      Щелчок переключателя, шорох и хруст в наушниках, а затем буйно-напористый голос с полковой радиостанции:
      - "Клевер"! "Клевер"! Я - "Тюльпан"! Слышу вас хорошо. Прием.
      И Витя Солнышко восторженно шлепал себя по ляжке:
      - Ах ты, кузькина мать! Аж в ухо бьет...
      Неудивительно - полковая радиостанция находилась в каких-нибудь пятистах шагах от нас.
      Наконец я доверил Вите Солнышку микрофон, приказал:
      - Сам установи связь.
      Солнышко решительно взялся за дело:
      - "Клевер"! "Клевер"! Эх, так твою перетак! Спутал... "Тюльпан"! "Тюльпан"! - заорал он на всю степь. - Как слышишь?!
      - Слышу, дай бог. Даже без рации, - последовал ответ.
      - Вот ведь техника! - умилился Солнышко.
      Когда я доверил Вите упаковку питания, он от усердия такого наплел, что чуть не сделал короткого замыкания. Мне пришлось долго ковыряться.
      Наконец анодные батареи были прикреплены к своим клеммам, аккумулятор - к своим, я поднял голову:
      - Напортачил... Ну, вот... Все в порядке...
      Однако не все в порядке. Вити Солнышка не было на месте. Там, где он сидел, - лишь примятая полынь. А только что, минуту назад, я слышал над ухом его виноватое сопение.
      Справа, слева, спереди, сзади нет - исчез! Степь пуста, только в стороне возятся незнакомые артиллеристы с пушкой.
      - Эй! - крикнул я слабо. - Хватит в прятки играть! Вылезай!
      Не тут-то было. Спрятаться можно только в сурчиную нору, - степь как блюдо. И меня охватило отчаяние - кого это мне подсунули? Что у него вместо пилотки - шапка-невидимка на башке?
      Как ни совестно, а пришлось связаться с полковой рацией:
      - "Тюльпан"! Я - "Клевер"! Не сбежал к вам Солнышко?
      - "Клевер"! Я - "Тюльпан"! Опять закатилось? Сочувствуем. Здесь вроде не светит...
      - "Тюльпан"! Я - "Клевер"! Буду сворачиваться...
      - Сворачивайся, "Клевер". Но как ты притащишься с двумя упаковками?
      - Как-нибудь притащусь. Черт бы побрал помощника...
      Я один свернул радиостанцию. Шесты, оттяжки, две упаковки по бокам я, груженный словно ишак, побрел к штабу с твердым намерением предстать перед лейтенантом Оганяном, потребовать: даешь другого!
      Но едва я сделал пять шагов, как Солнышко вырос передо мной, потный, пыльный, с мазутным пятном на щеке, с широченной улыбкой - счастливый человек, не ведающий о своей вине.
      - Артиллеристам помогал... В воронку ввалились...
      И я непедагогично раскричался:
      - Шалава! Ты и в бою такие нырки устраивать будешь? Сегодня же доложу! Полетишь к чертовой матери из радистов! С меня хватит. Пусть другие нянчатся!
      А Солнышко задушевнейше улыбался: "Ты не тушуйся зря... Сам видишь, я прост, не хотел тебя обидеть".
      Он взвалил на свои плечи и приемопередатчик, и набитую тяжелыми батареями упаковку питания, зашагал бодро, улыбаясь в открытую степь.
      Опускалось солнце, в лицо дул вечерний, прохладный ветерок.
      И я размяк...
      Мы меняли оборону, были походы. Телефонисты не успевали наводить связь. И тут радисты, от которых наше командование обычно отмахивалось: "Э-э, вижу, да не слышу, проволочка надежнее", - оказались нужны.
      В походах я держал Витю Солнышко за гимнастерку. Он нес упаковку питания и в любую минуту мог исчезнуть, и тогда наша радиостанция будет нема, как камень.
      Новые места, новые землянки, новая жизнь.
      Немецкие батареи утюжили степь, перепадало и нам, приютившимся в пологом овражке. Один снаряд пролетел под брюхом старой коняги, таскавшей полевую кухню, подпалил, сказывают, даже шерсть, срубил жиденькую ветлу, врезался в землю и... не взорвался. Случалось и такое.
      Отбивалась одна атака за другой, передовая захлебывалась.
      Я устал следить за Витей Солнышком.
      Пролетевший "мессер" обстрелял повозки, подвозившие боеприпасы к минометной батарее, уложил одного и ранил второго повозочного. Старшина, сопровождавший повозки, растерзанный, с дергавшейся от контузии щекой, метался среди степи.
      И конечно, старшине подвернулся не кто иной, как Витя Солнышко, улизнувший из-под моего надзора. И конечно, он, не раздумывая долго, взгромоздился на одну из повозок, погнал коней через степь, к передовой...
      Среди окопанных минометов, выставивших стволы к синему небу, метался лишь командир батареи, остальные сбежали. С пологого взлобка скатывались немецкие автоматчики, падали в высокую траву и ползли. Командир батареи снимал замки...
      Автоматные очереди хлестали по огневой, курилась пыль, брызгали комья глины от брустверов. Обычно летящие в воздухе пули высвистывают застенчиво и вкрадчиво, сейчас они истерично визжали, рвались сухими хлопками. Автоматчики били разрывными.
      И в это-то время на место, откуда сбежали не новички, а обстрелянные солдаты, ворвалась пара взмыленных коней, запряженных в повозку. Витя Солнышко стоял во весь рост и нахлестывал разгоряченных лошадей, обезумевших от близкой автоматной трескотни, свирепого визга пуль, остановить их было нельзя, они могли унести и ящики с минами, и лихого повозочного прямо к немцам. Витя направил лошадей на окоп, они перемахнули, а повозка влетела колесами и перевернулась, вывалив прямо на батарею мины, а заодно и самого Солнышка.
      Лошади помчались через высокую степную траву, перевернутая повозка кидалась из стороны в сторону, спугивая на пути автоматчиков.
      А Солнышко, схватив из разбитого ящика мину, бросился к миномету. С ним-то он умел справляться куда лучше, чем с радиостанцией 12-РП. Подскочил и командир батареи...
      Первая мина разорвалась в траве, неподалеку от рухнувших коней. Сразу же выскочили сутуловатые фигуры автоматчиков, пригибаясь, бросились назад, на пологий склон взлобка, столкнулись с теми, кто спускался, перемешались, замялись.
      Вторая мина, взмыв к небу, описав крутую дугу, опустилась в сутолоку на склоне... За ней еще и еще... Автоматчики бросились врассыпную...
      На пригорке остались только трупы и воронки. Принялись бросать за пригорок наугад, для острастки... Трудились до тех пор, пока не упали в бессилии, и Витя Солнышко счастливо известил:
      - Прикурить дали...
      А командир батареи вдруг расплакался. Он был еще очень молод, моложе самого Вити Солнышка.
      - Ты чего? - от души удивился Витя.
      - Думал: или эти прихлопнут, или... или... расстрел. Батарея-то драпанула... Они ползут, и конца им нет...
      Мне не рассказал Витя, что он ответил, думаю, просто улыбнулся: "Не тушуйся, парень..."
      Оправившись, командир батареи вдруг спросил:
      - Да ты-то кто?
      И, конечно, Витя не без гордости ответил:
      - Радист.
      Тут же, немедля, решил удивить своими знаниями:
      - На слух принимаю... Вот слушай: "двойка" - "Я на горку шла...". Уловил? А вот: "Дай, дай закурить..." Уловил? Это, брат, "семерка".
      Но командир минометной батареи, размазывающий по лицу грязь пополам со слезами и потом, не успел оценить ученость Вити Солнышка.
      Появился хромающий на обе ноги, с дергающейся щекой старшина, который вел за собой сконфуженных минометчиков.
      Старшина выглядел теперь иным - не растерянный и растерзанный, а грозный начальник, спасший положение:
      - Дерьмоеды! Курицы мокрые! Ишь, разлетелись, сучьи дети!.. - кричал он на минометчиков.
      - Коней я тебе угробил, - сообщил Солнышко. - Вон там лежат... Кони добрые, должно овсом кормил...
      - Коней достанем. Я ведь за тобой на второй повозке гнался, у меня тоже правую подшибло... Спасибо тебе, парень. Счастье мне, что на такого героя наскочил... А эти?.. - Грозный старшина повернулся к минометчикам. Минометы побросали! Я бы вас, сукиных сынов, уж тогда заставил поплясать! Вы бы у меня повертелись, блохи прыгучие! Кланяйтесь в ножки парню, что выручил.
      Солнышко не стал вмешиваться во внутренние дела, решил проститься:
      - Ну, бывайте здоровы, мне пора.
      - Да ты кто есть-то? - спохватился старшина.
      - Радист, - почтительно ответил за Витю командир батареи и еще почтительнее добавил: - На слух принимает.
      Других сведений о Вите Солнышке он сообщить не мог.
      А в это самое время я занимался привычным делом - бегал по штабу полка и справлялся:
      - Солнышка не видали?
      И мне сочувствовали:
      - Опять закатилось?
      - Закатилось, холера. Чуть отвернись - уже нет. Жизнь проклятая, буду проситься в телефонисты.
      Он появился к вечеру. Я застал его в землянке. Сжав коленями котелок, он уписывал кулеш. Взглянув на меня, с набитым ртом поприветствовал неизменной улыбочкой.
      - Что мне с тобой делать? - в лоб спросил я.
      Но вразумительного ответа не дождался. Солнышко улыбался.
      А утром радистов одного за другим стали таскать в штаб полка. Принимал сам командир, подполковник Усиков.
      - Кто из вас лучше всех принимает на слух?
      Первым назвали Квашина, он из кадровых, старый радист, вряд ли уступит в приеме на слух армейским и дивизионным радистам.
      - Где был вчера от трех часов до шести?
      - Дежурил. Ровно в пятнадцать ноль-ноль связывался со штабом дивизии.
      - Не подойдет. Кто из вас еще хорошо принимает на слух?
      Перебрали всех, дошли до меня.
      - На слух принимаешь?
      - Так точно. Немного.
      - Хотя бы немного. Где был вчера от трех до шести?
      - Здесь, товарищ гвардии подполковник!
      - Где это - здесь?
      - В штабе полка, товарищ гвардии подполковник!
      - Где именно?
      - Искал Солнышка.
      - Но-но, без шуточек.
      - Виноват, Солнышкова. У меня радист - фамилия Солнышков. Его искал, товарищ гвардии подполковник.
      - Ах, есть еще радист?
      - Недавно назначили.
      - Он на слух принимает?
      - Никак нет, товарищ гвардии подполковник!
      - Так какой же он радист?.. А впрочем, других больше нет. Позови-ка сюда это... как его, Солнышко...
      Всем было ясно: случилась какая-то неприятная заварушка. Сам командир полка разбирается. А кто еще из радистов мог отлучиться и набедокурить, как не Витька? И мне стало жаль его.
      В душе я надеялся, что его, как всегда, придется долго искать, а там, глядишь, случится что-нибудь - или приказ о наступлении, или вызов командира полка в штаб дивизии. Замнется, забудется, мимо пройдет.
      Но на этот раз Витя Солнышко был на своем месте. От безделья он нашел себе занятие - надраивал полой шинели алюминиевый котелок и пытался разглядеть свою глупую рожу в донышко. При этом сам себе улыбался.
      - Иди, командир полка тебя вызывает.
      Нисколько не смутился, нисколько не удивился, словно командир полка вызывал его каждый день не по одному разу. Оправил под ремнем гимнастерку, надвинул пилотку - на два пальца над бровью, с сомнением поглядел на свои пыльные, покоробленные кирзовые сапоги - стоит ли их чистить; решил: не стоит, сойдет и так, - двинулся, пристукивая каблуками, унося затаенную улыбочку - отзвук той, с какой гляделся в дно котелка.
      Вернулся через полчаса - над круглой физиономией торчит пилотка, край на два пальца над несуществующей бровью, заправочка - как положено, улыбочка - как всегда: "Не тушуйся, я здесь..."
      - Ну?..
      - К ордену представляют.
      - За что?
      - Немцев остановил. Наломали бы дров...
      - Не пойму... Какой орден?
      - Может, Красного знамени, может, Ленина.
      - Героя не хочешь?
      - Может, Героя, а что?
      Его представили к ордену Красной Звезды. Но от представления к получению - путь немалый, на этом пути случаются и кочки.
      До сих пор был лозунг: "Вперед, на запад!" Сейчас на танках, поддерживающих наш полк, выведены надписи: "Вперед, на восток!" Сталинград лежал к востоку...
      На пути наступления подвернулись землянки.
      Неплохо немцы тут обжились. Первые, кто заскочили в землянки, дивились:
      - Эва! Музыкой забавлялись.
      Щупали черный рояль.
      - Мать честная! А зеркало-то! Откуда такое сперли?..
      Ворочались перед огромным трюмо, любовались - рожи грязные, ошпаренные морозом, мятые, пузырящиеся под ремнями шипели, кирзовые подсумки, сумки с гранатами, обвисшие подшлемники, косо сидящие каски - хороши, так и подмывает шарахнуться от самого себя.
      Но кто-то шмякнул свой вывоженный в окопах вещмешок на крышку рояля, в валенках, в полушубке полез на инструмент:
      - Эхма! Разведу сейчас музыку - три ночи не спал.
      Другой ткнул его в зад:
      - Пододвинься-ка, место двуспальное...
      Были тут и широкие нары, укрытые ковром. На них лишь завистливо косились, но не занимали - тут начальство заляжет.
      Устроились в два этажа: на нарах - командир батальона со своим штабом, под нарами и на полу, спина к спине, голова к голове - телефонисты, рассыльные, мы - радисты, какие-то случайные солдаты из взвода ПТР со своими неуклюжими, как старинные пищали, ружьями. Их пробовали выставить на мороз, но где там - угнездились, огрызаются, дымовыми шашками не выкуришь. Набились так, что ладонь ребром не протиснешь, к выходу по малой нужде пробирайся по плечам, ногам, головам.
      Солнышко рядом со мной, держу на прицеле, не отпускаю от себя ни на шаг. Но вот поднялся.
      - Куда?
      Лезет к двери, мнет лежащих, те ругаются:
      - Полегше, дядя. Не мостовая - люди живые.
      - Куда?
      - Терпежу нет... Сейчас вернусь.
      Вернулся, не обманул, но застрял, не доходя до меня, возле сержанта Степанова, из телефонистов. У Степанова влажные, доверчивые глаза, лицо без хитрости, а сам - пройдоха, каких мало. Выманил у меня старую добротную полевую сумку на подметки для сапог, обещал сала. Сапоги он себе сшил, а сала - выкуси. Солнышко и Степанов шепчутся, к ним прислушивается солдат из ПТР - острая морщинистая физиономия старой лисы. Не к добру.
      - Солнышко!
      Ползет ко мне.
      - Что там затеял?
      Сдвинул шапку на лоб, почесал затылок, чуточку обескуражен, только чуточку, на большее никогда не хватало.
      - Слушай, младший сержант... Отпусти на часок.
      - Эт-то куда?
      - Да надо.
      - Ложись и спи.
      - На нейтралке, в овраге, - немецкие склады...
      - Ну и что?
      - Как - что? Говорят, спирт в канистрах - залейся. Консервы разные...
      - Ладно, ладно, забудь.
      - Ты пивал коньяк?
      - Ну, нет.
      - А я пил.
      - Положим...
      - Хочешь, принесу?.. Заграничный! Запах что духи.
      - Коньяк тебе нужен! Шило в заднице!
      - На часок, на один часок!
      - Ложись!
      Я неумолим. Вдруг да отдадут приказ - вперед! Останусь с двумя упаковками, без помощника. Нет уж, дудки, сегодня не выгорит.
      Витька повздыхал, поканючил, поерзал - уронил голову на вещмешок, через минуту спал сном младенца.
      Уснул и я...
      Проснулся оттого, что мой бок никто не греет. Поднял голову - рядом пусто, Солнышка нет. Приподнялся на локте: черт бы всех побрал, нет и Степанова, да и старик солдат из пэтээровцев исчез.
      Смыться во время наступления - это уж слишком. Взять бы да доложить... Но на фронте не церемонятся: самовольный уход расценивается как дезертирство - если не расстреляют, то как пить дать упекут в штрафную роту. Как ни зол на Солнышка, а подводить под монастырь желания нет.
      Кошусь на дежурного телефониста. Он в любую минуту может встрепенуться, почтительно дернуть за хромовый сапог комбата:
      - Товарищ капитан! Вас - ноль-один. Срочно!
      Ноль-один - командир полка, он отдаст приказ о наступлении. И всколыхнутся все, а я буду сидеть у двух тяжелых упаковок, как баба-мешочница на вокзале, пропустившая поезд.
      Но телефонист, распустив губы, дремлет без шапки у телефона, веревочная петля наброшена на стриженую голову, с ее помощью телефонная трубка без рук держится у уха... Ходуном ходит землянка - невпроворот сап и храпение, все спокойно...
      Наступая на плечи, руки, головы, выслушивая сонные ругательства, я выбрался на волю...
      Темноту хоть режь ножом, только у самых ног серовато маячит снег. Идет ленивая ночная перестрелка. Пролает автоматчик с той стороны, наш ответит: "Слышишь, не сплю, сукин ты сын, так-то..." Очнется от дремоты третий, четвертый, тоже для порядка пустят очередь в черные небеса, забрешет вразнобой передовая, как разбуженные собаки в деревне.
      Выкатилась ракета, выписала знак вопроса, погасла, не долетев до земли... После ракеты перестрелка не разгорелась, а увяла, - значит, ползущие под немецкие окопы Витя Солнышко с приятелями не замечены...
      Все спокойно. Такое спокойствие может длиться час, два, сутки, трое суток, недели и месяцы. Под Старыми Рогачами всем казалось, что остановились на часок, а простояли два месяца... Все спокойно...
      Я влез обратно в теплую, густо запашистую землянку, добрался до своего места.
      "Эх, сниму стружку!"
      Через несколько минут я спал.
      Они перекурили с солдатами, сидевшими в передовых окопах, предупредили их: "Обратно полезем, дуриком-то не стреляйте, еще ухлопаете..." Командиру роты обещали поднести при удаче. Командир роты не остановил их, что ему: не его состав, головы потеряют - он не ответит.
      Ползли тихо, зарывались в снег...
      Нейтральная полоса - место для разгону, нельзя же сидеть с противником нос к носу вплотную. Нейтральная полоса - земля, которую еще не прибрали к рукам. Земля неизведанная, неразгаданная, такая же таинственная, как и намерения врага. Откуда обычно узнаются сведения, что там, в непрощупанной полосе, находятся богатые склады?.. А, как правило, узнаются, распространяются с быстротой молнии среди солдат. До командования они доходят в последнюю очередь.
      Ползли тихо, зарывались в снег...
      Немецкий пулемет бил поверх их голов, куда-то в тыл к нам. Трассирующие пули рвали на клочки темноту.
      Перележали и вспыхнувшую ракету. Их не приметили только потому, что немцы и подумать не могли - русские решатся разгуливать возле их окопов.
      Ракета осветила склон оврага, в нем - темные двери землянок, возле которых снег измят скатами машин. Склады!
      Дверей много, склады разные - обмундирования, горючего, боеприпасов. Звериным чутьем угадали те, какие нужны.
      Подползли и... рывком к двери - один, второй, третий... Прислушались тихо. Порядочек, теперь уж так просто отсюда не выкурят.
      Поплотней прикрыли за собой дверь, посветили фонариком. Бочки, ящики, бумажные мешки. Кажется, не ошиблись. И запах провиантского склада - затхло-влажный, с кислятинкой.
      Нашарили парафиновые плошки. Там, где были немцы, всегда валяются эти плошки и пакетики сухого спирта. Этот спирт - не спирт, огнем горит, пить нельзя.
      Зажгли плошку, поставили на бочку, огляделись уже внимательнее, с прикидкой - с чего начать?
      Нет, не ошиблись!..
      Сорвали крышку с первого ящика - пакеты с пестрыми наклейками - верно, концентраты. Ну их к чертям! Второй ящик набит, как снарядными головками, банками консервов. Уже кое-что...
      В углу в плетеных корзинах, каждая в своем гнезде, - пыльные, богом и людьми забытые бутылки. Понесли к свету одну, склонились голова к голове, поразмышляли над мудреной этикеткой: "Черт ее знает! А вдруг какая-нибудь жидкость от вшивости..." С грехом пополам - все трое грамотеи как на подбор - разобрали:
      - Вроде "ром" написано?..
      - Что-то похоже.
      Все-таки не поверили, выковыряли пробку, приложились по очереди, глянули проникновенно друг другу в глаза - вонюч, как буряковый самогон, значит, пить можно.
      Не ошиблись!..
      Начали набивать вещмешки, не торопясь, без жадности, с умом - бутылку от бутылки прокладывая стружкой, чтоб не побились, банки консервов захватили на закуску.
      Мешки набиты, снова переглянулись, без слов поняли друг друга. Во-первых, зачем нести добро только в мешках, когда можно унести и в собственном брюхе? Во-вторых, не мешает обстоятельно проверить разные марки - какая лучше.
      В-третьих, под богом ходим, вдруг да на обратном пути шлепнет, так и умрешь, не понюхавши, - совсем обидно.
      Выдвинули бочку, подставили ящики. Садись, братва, не стесняйся, будьте как дома. Расковыряли банку консервов, прикинули бутылку с одной этикеткой, с другой. По этикетке и выбрали ту, какая меньше раскрашена, - ну их, фокусы.
      Крякая и закусывая, опорожнили, сообщили доверительно:
      - А ничего...
      Принялись за вторую:
      - А ничего...
      Почали третью...
      Наконец спохватились: пора и честь знать. Взвалили на плечи мешки.
      Сюда ползли - зарывались в снег, сейчас - это лишнее. Расхлобыстнули двери:
      - Не закрывай. Завтра наши придут.
      По-прежнему шла ленивая перестрелка. Били автоматчики. Плевать, пусть стреляют.
      Обнялись, двинулись, услужливо поддерживая друг друга. Эх, море по колено! Споем, братцы! Почему бы и нет. Грянули:
      Я уходил тогда на фронт
      В далекие кра-а-я!..
      Перестрелка разом смолкла. Далеко в стороне еще тявкал чей-то автомат, но и он сконфуженно заткнулся. Тишина, непривычная, пугающая тишина.
      А в тишине от всей души:
      И в Томске есть, и в Омске есть
      Моя любимая...
      Немецкие автоматчики, зарывшиеся в земле и снегу в нескольких шагах от песни, не стреляли. Неспроста, подвох, черт знает этих русских...
      Автоматчики не стреляли, а должно быть, немецкую оборону лихорадило в эти минуты: кричали телефонисты, подымались с угретых нар офицеры, выскакивали к орудиям расчеты...
      И в Омске есть, и в Томске есть...
      Сбились, запамятовали слова, незлобливо переругнулись, затянули другую:
      Эх ты, Галю, Галю молоденька!..
      Их накрыл шестиствольный миномет уже у наших окопов, песня оборвалась, попадали в снег... Мины рвали на клочки мерзлую землю, степь дергалась от огненных всплесков. Над хмельными головами исчезло темное небо.
      Едва кончилась первая партия выпущенных мин, как снова раздался несмазанный скрип - шестиствольный миномет посылал новые мины. И снова заснеженная земля выворачивалась суглинистой изнанкой...
      Ответили наши минометные батареи, ударили с тыла орудия. Вовсю заговорили онемевшие автоматчики...
      До утра не успокаивалась взбаламученная передовая.
      Я в это время спал.
      Утром перед нашей землянкой вырос Витя Солнышко - лицо серое, глаза тусклые, ворот шинели в черной крови, в пятнах засохшей на шинельном сукне крови плечо и грудь.
      - Витька! Ранен?
      - Угу.
      И, шатнувшись, обессиленно повалился навзничь.
      Я бросился за санинструктором.
      Подвернулся фельдшер, тонкий, ловкий, с кошачьими, ласковыми движениями. Распотрошив свою сумку, он обмыл шею, положив голову Солнышка на колени, быстро перебинтовал.
      - Жив? - спросил я.
      - Наполовину.
      - Умрет?
      - Вряд ли.
      - Рана опасная?
      - Самая чепуховая - кожу на шее осколком рассекло.
      - Но что с ним? На ногах не стоит.
      - Не удивительно. Мертвецки пьян.
      Мне удалось засунуть Витю Солнышка под нары, в самый дальний угол, пока начальство хватится, авось очухается.
      И начальство хватилось. По телефону передали: сержант Степанов убит наповал в голову, незнакомый пэтээровец умер на ротном КП, ему осколком вырвало живот.
      В батальон срочно прибыл лейтенант Оганян, заглянул под нары, покачал головой, почмокал губами:
      - Нехорошо... Ка-кой молодой!.. А?.. Что из него дальше будет? Порядочный человек или негодяй?
      Меня же волновала не столь далекая судьба Вити Солнышка, а та, которая должна решиться в ближайшие дни. Так просто с рук не сойдет, передадут в военный трибунал. Мне тоже достанется...