4

Что-то случилось у Ивана Трофимовича Голенкова. Утром раздался от него телефонный звонок:

— Самоедством занимаюсь, мой друг, небо с овчинку кажется. Выбери свободный часок, заскочи утолить мои печали. Очень прошу.

Старик никогда еще не обращался ко мне с просьбами. Я быстро оделся и поехал.

Встретил он меня с чопорной торжественностью, даже принарядился громоздкий костяк упрятан в просторный порыжевший пиджак, морщинистую шею облегает жестко накрахмаленный воротник сорочки, и галстук по моде сороковых годов — узел в кулак, а в пропаханных складках землистого лица смущение.

— Старый ворон в одиночку с ума помаленьку сходит. Сядем-ка рядком, поговорим ладком. Не осуди, ежели мое карканье тебе непутевым покажется.

Иван Трофимович сам выглядел сейчас гостем в своей голой, неуютной комнате с узкой железной койкой, над которой висело несколько больших фотографий — делегаты каких-то давным-давно состоявшихся конференций, лежащие на земле, сидящие тесно на скамьях, стоящие в несколько рядов друг над другом. Ивана Трофимовича отыскать среди них теперь невозможно фотографии безнадежно выцвели, хозяин на них молод, совсем не схож с нынешним. Мослаковатые руки на острых коленях, клочковатые брови над твердым носом, взгляд в пол, сипящее натужное дыхание.

— Добрые люди в смущение ввели, покою нет…

Выдавленное признание и тягостная пауза. Самое неразумное подгонять старика вопросами, ему нужно раскачаться, взять разгон, а уж тогда выложит все — затем и позвал.

— Подвернулся тут один молодец… Да-а… Приятель зятя, из молодых да ранних. Как их зовут, которые костями умерших животных занимаются?

— Палеонтологи?

— Во-во! Он тут, так сказать, от имени науки заявленьице преподнес, коротенькое, в два слова. Никто и внимания на него не обратил, а меня ошпарило. Да-а…

Снова тягучая пауза, крупная голова нависла над полом, седина на ней желта, как старая слоновая кость.

— И что же он сказал такого? — спросил я.

— Направленная эволюция!

Я озадаченно молчал.

— Наука-де утверждает — существует направленная эволюция! Ты об этом слыхал?

— Да. Но почему должно волновать такое. Иван Трофимович?

— Тебя ничуть не волнует?

Нисколько.

Старик крякнул.

— Эх! А что такое эволюция? Жизни развитие, не так ли?

— В общем, так.

— Выходит, жизнь-то не сама по себе вольной речкой течет направлена. Кем направлена? Сверху, богом?.. А ты знаешь, что бога я и от себя и от людей в шею гнал?

Из кустистых бровей в упор — зрачки, плавающие в голубой старческой влаге. Я не удержался от улыбки.

— Смешно?.. Что ж, смейся, но только объясни; неужели наука к богу повернулась?..

— Представь себе, — начал я осторожно, — что с горы сорвался камень, катится вниз. И не просто катится, а направление имеет, которое даже вычислить можно: мол, по такому-то месту проскачет, раздавит, если не посторонишься. Кем задано это направление? Неужели же богом? Да нет, силой земного притяжения, профилем самой горы, случайными препятствиями, быть может…

— Гм, верно… Тут бог ни при чем. Но жизнь, дружочек, не камешек.

Откуда она образовалась, почему так хитро плетется — от мокрицы какой-нибудь к маящемуся человеку Голенкову Ивану?.. Откуда и зачем, Георгий? Твоя наука может сказать?

— Увы, нет.

— Пока нет или даже не надеетесь и узнать?

— Надеемся, Иван Трофимович. И пока мы живы — будем надеяться.

— А если надежды не исполнятся? Или такого даже не допускаете?

— Допускаем. Не исключено.

— Тэ-эк! — дрогнув отекшими складками лица, протянул Иван Трофимович, словно уличал меня в преступлении. — Уж коль допускаете, что может быть непостижимое, чего никому знать не дано, то самое начальное, самое недоступное — бог, творец всего, и вовсе уму людскому непосилен!

— Да бог ли тебя волнует, Иван Трофимович? Сдается мне — что-то другое.

— Волнует меня, голубь, все тот же Иван Голенков, топтавший землю восемь десятков лет и много на ней наследивший. Ошибка я или не ошибка богова?

— Ошибок природа не терпит — выбраковывает, — сказал я. — А тебе она разрешила полный срок прожить, значит, за ошибку не посчитала.

Старик замолчал, разглядывал свои узловатые руки на коленях, хмурился, соображал про себя, наконец невесело усмехнулся:

— Когда-то, сказывают, ящеры нелепые на свете жили, природа их похерила — мол, ошибочка вышла, дай исправлюсь. Вот и я, похоже, из доживающих ящеров. Как ни оглянусь кругом — все на меня не похожи. Даже ты, голубчик. А уж дети и подавно не в отца. На мой взгляд, нынешние ничуть не лучше нас, ошибочных. Но это на мой взгляд, ящерный.

— Никогда еще одно поколение не походило на другое, Иван Трофимович,возразил я. — И в этом не только мать природа виновата — сами люди тоже. Ты менял круто жизнь, было бы странно, чтоб твои дети никак не менялись вместе с жизнью.

— Менял… Да, круто… Ну так пусть хоть это вас поостережет полегче на поворотах, сами видите, черт-те куда мир заносит.

— Полегче не получится, развитие не притормозишь.

И старик поднял склоненную голову, строго уставился на меня.

— Вот и проговорился, дружок. Не притормозишь, даже если видишь, что оно, осатанелое, в пропасть несет. Что же это как не старая песня на иной манер — все мы в руце божьей?!

— Все мы подчиняемся объективным, то есть от нас не зависящим, законам. Законам, Иван Трофимович, не богу! Их путать нельзя.

— Почему же нельзя? Почему обязательно считать — они, мол, законы, такие-сякие, сами по себе откуда-то появились? А что ежели предположить: они им спущены, чтоб порядок был? Чем ты докажешь, что твой взгляд верней моего?

— Доказать нельзя ни тебе, ни мне. Но если предположить, что законы от бога, то нам с таким законодателем не так уж и трудно поладить, а при случае и поправить его.

— Эй-эй, не бахвалься! Много на себя берешь, мил друг!

— Не я беру, человеку дано. Природой или тем же богом, если тебе это название больше нравится.

— Дано богом — «поправляйте меня, люди»?!

— Первая же палка, которую наш обезьяний предок подхватил, — что это как не поправка природы: мало возможностей ты мне отпустила, ну так я сам увеличил их, вооружившись палкой. Природа позаботилась, чтоб люди поправляли ее, совершенствовали себя. Бог предполагает, а человек располагает… по-своему.

— Дорасполагались, хвастливое племя! — грудным сиплым голосом, с темной кровью, бросившейся в лицо. — Сами себе стали страшны, друг для друга пироги с начинкой стряпаем… Себя поправьте, не бога!

— То-то и оно, Иван Трофимович, что себя-то мы, оказывается, еще плохо знаем. Человек куда более сложная материя, чем атомное ядро, а человечество трудней для понимания, чем вселенная.

— Ага, бодливой корове бог рогов не дает. Если люди еще и в себя полезут, то они такое натворят, что, как Библия обещает, смерти будут искать все, но и ее даже не найдут.

Открыться ему или утаить? Сейчас он и без меня травмирован, боюсь нанести новую рану — последний из друзей занялся сомнительным делом. Но если вдруг он узнает стороной, что я не доверился, скрыл, был с ним неискренен, то прямолинейный Иван Трофимович с презрением отвернется от меня. Не хочу, чтоб наши многолетние добрые отношения завершились враждой, не могу играть с ним в прятки… Решился открыться:

— Иван Трофимович, а ведь я та самая комолая корова, которая пытается бодаться…

Недоуменный взгляд и настороженное молчание, похоже, что он ждал от меня какого-то коленца.

Нет, он не возмутился, он слушал меня, не выражая ни недовольства, ни интереса, в его крупных одрябших морщинах — отрешенность монумента, не очень-то располагающая к красноречию. После моей непродолжительной исповеди вновь наступило неуютное молчание.

— Рассчитываешь получить ответ… от игрушки? — спросил он бесцветно.

— От модели, — поправил я.

— Модель, игрушка — не настоящее.

— А разве модель самолета не помогает авиаконструктору понять, как станет вести себя его будущий, вовсе не игрушечный самолет?

Он трудно вздохнул и натужно стал подыматься, разогнулся медленно во весь рост — прямая спина ломается у лопаток, — передохнул и заговорил:

— Да, сынок, да, я из тех, кто ломал историю. Как трудно мне было понять, что история — это нажитый опыт человечества. Сынок, неужели мой опыт для тебя ничего не значит? Не мудрствуй лукаво, не вноси отсебятины!..

Как некогда на фронте, он называл меня сынком, но это теперь не сближало нас, а походило на прощание. Он ждал от меня успокоения, а я не принес его, взывает ко мне и уже не верит, что пойму… Глядит мимо, в беспредельное — сжимается сердце.

Умные мысли приходят на лестнице.

Береги опыт и не вноси отсебятины… Если бы только одним нажитым опытом люди руководствовались в жизни, то они наверняка никогда не совершили бы ничего нового. Аналога колеса не существовало в природе, никакой опыт только опыт! — не заставил бы служить нам колесо. Я, грешный человек, должен уразуметь и то, до чего всемогущий господь не додумался!

Должен! Но по силам ли?..

5

Был вечер, но не настолько поздний, чтоб собираться ко сну. Я сидел за столом, пытался читать, но больше блуждал мыслью поверх строчек. Лампа освещала толстую книгу, стаканчик с карандашами и неказистую статуэтку грубо вылепленного, нескладного, как краб, человечка, сидящего на низенькой скамейке. Он высоко выставил колени, подпер руками срезанную голову думает. Гость из непроглядного, какой-то скульптор каменного века вылепил его из глины, а засохшая глина способна сохраняться в земле вечно.

Сидящего человечка раскопали румынские археологи, сделали с него копии, одну из них привез мне приятель, В нелепом облике человечка, в его позе было то отрешенно-трагическое, которое через много тысячелетий вновь мощно повторит Роден. Историки так и назвали гостя из неолита — «Мыслитель».

В свое время я полюбовался на подарок, поставил его возле стаканчика с карандашами и… перестал замечать. Так и существовали мы долгое время рядом, он — занятый своими мыслями, я — своими.

Но однажды, когда я пытался безуспешно охватить какой-то слишком общий вопрос, он бросился мне в глаза, меня поразила догадка: если он пытался размышлять (а сомнений в том быть не может), то в своем каменном веке его мучало в принципе то же, что мучает меня в моем веке атомном. Как повлиять на жизнь — наверняка уже зрело и в его темном мозгу.

Велико разделяющее нас время, какими только событиями и переворотами оно не было заполнено, но ни капризы бытия, ни прах бесчисленных поколений не в состоянии отрезать нас друг от друга. Он, из кромешной тьмы веков, и я, нынешний, связаны единой заботой, которая возникла вместе с человеком, вместе с ним и исчезнет.

Досужие мысли прервал телефонный звонок.

Чепе, Георгий Петрович! — голос Ирины Сушко.

Этого еще не хватало.

— С машиной что-нибудь?

— И я так поначалу думала… С машиной, Георгий Петрович, все в порядке. Могу за нее ручаться!

— Так что же?

— В той жизни случилось странное…

— В той жизни?

— Там явился… Только не падайте в обморок!

— Хватит скоморошничать, Ирина! — крикнул я.

— Н-но, но! Не так сердито. Иначе ничего не скажу, заставлю терпеть до завтра.

— Ладно. Готов стать кротким. Выкладывайте!

— Явился Христос.

Молчание. Ирина не спешила с разъяснениями.

— И это все? — поинтересовался я.

— Говорю: там явился Христос.

— Мне неинтересны ваши розыгрыши, Ирочка!

— Ах да, мы его убили!.. Ну так он восстал из мертвых. Докладываю официально: Иисус Христос воскрес, смертью смерть поправ.

— Что это значит?

— Это вы меня спрашиваете?.. Ладно, Георгий Петрович, время позднее для гаданий. Завтра в десять ноль-ноль буду на вашем чердаке.

Она положила трубку. Я ничего не понимал.

Завтра в десять ноль-ноль… Но через десять минут телефон снова заблаговестил. На этот раз баритон Миши Дедушки:

— Георгий Петрович, чего это Ирка лепит? Какого Христа?

— Не больше твоего знаю, Миша.

А через полчаса звонок Толи Зыбкова. И я взорвался:

— Звони Михаилу — и ко мне! Оба! Не задерживаясь!.. Да, ко мне домой.

Ирина через час будет здесь.

Катя на скорую руку собрала на кухне чай, присоединилась к нам, мы тесно впятером обсели маленький столик.

По дошедшим до нас преданиям первой возвестила о воскрешении Христа Мария Магдалина, пришедшая проститься с упрятанным в пещеру телом учителя.

Одержимая «царица идеалистов», как называет ее Эрнест Ренан, Мария издала восторженный крик, пронесшийся по векам: «Он воскрес!»

Ирина Сушко для нас исполняла сейчас роль Марии Магдалины. Она — нет, не восклицала в бурной экзальтации, да и волнения особого не выказывала успела в одиночку пережить невероятное событие, — отхлебнула из чашки, поставила ее на стол, выудила пачку сигарет из сумочки.

— Если позволите, я закурю…

Затянулась, прищурилась на дымок.

— Ну так слушайте…

И стала трезвенько рассказывать.

Машина по запущенной в нее программе двигала нашу модель — вместо исчезнувшего Христа действовал Павел. И тут отпала необходимость в наложенном на машину запрете — не повторять сочетания символов, которые в своей совокупности означали в нашей модели Христа. Но Ирина, наверное, не стала бы специально снимать этот запрет, если б пришлось прилагать какие-то усилия, стирать с диска запись, нарушать цельность программы. Никто из нас не придавал большого значению побочному запрету. Однако случилось досадное.

Ирина должна была снять свой пакет дисков, освободить место для другой программы, но замешкалась, оператор начал манипулировать с машиной…

Спохватились сразу, но часть нашей записи пострадала. И, оказывается, как раз в том именно месте, где находился запрет на Иисуса. Ирина не стала его восстанавливать — зачем, когда уже самостоятельно действует Павел, историческое место занято, — стерла окончательно.

Ученые постоянно нарываются на случайности. У Эрстеда случайно компас оказался рядом с проводом, подключенным к батарее… Случайно Беккерель положил кусочки урановой соли на обернутую и черную бумагу фотографическую пластинку… Ирина случайно, не придавая тому значения, выбросила запрет из нашей программы.

И освобожденная от запрета машина породила Христа, Она не ведала о его прежнем существовании, всякие следы об основателе христианства были стерты из ее машинной памяти, существовал лишь разрозненный набор многочисленных символов, означающих отдельные черты человеческих характеров. И то, что из этих частичек сложился облик Христа, случайностью уже быть не могло!

Отнюдь не экзальтированная, никак не идеалистка, но по-своему одержимая, Ирина несколько дней гоняла машину, ловила ее на ошибке…

Убитый нами Иисус воскрес, самая фантастическая из всех евангельских легенд повторялась бесстрастной машиной. И не повторялась даже, нет машина ничего знать не знала о легенде, она ее вновь сотворила. Невольно испытываешь знобящий холодок — не на сверхъестественное ли наткнулись?

Ирина Сушко, новоявленная Магдалина, придавила в блюдечке окурок, поставила точку в рассказе. Мы все молчим. Даже Миша Дедушка, всегда готовый приветствовать чудо, сейчас смущен и растерян, исподтишка поглядывает то на меня, то на Ирину. Круглая физиономия Толи Зыбкова покрылась розовой испариной, глаза распахнулись, стали обостренными, рысьими. И сбоку вглядывается в меня пытливо поблескивающим глазом Катя — хотел бы я сам взглянуть на свою физиономию.

Катя в своей обычной горделивой посадочке, белые руки прилегли отдохнуть на скатерть. Она первая нарушила тишину:

— Кто хочет еще чаю?

Никто не ответил. Пустота в моей голове и переполненность в моей грудной клетке. А все-таки почему не торжествует Миша Дедушка, пропускает для себя столь редкий момент?

Снова Катин голос, уравновешенный, слегка насмешливый:

— Сами себя, выходит, перепугали… Выпейте еще по чашечке.

Осунувшееся лицо Ирины устало, она говорит в пространство, ни на кого не глядя:

— Мы — себя?.. Да нет, со стороны свалилось. Что-то там есть.

И Миша шумно выдохнул из бороды:

— Оно!..

Все шевельнулись, охотно повернулись в его сторону — пусть хоть Мишины необузданные фантазии, уже кое-что.

— Оно. Предопределение. Возразите теперь, что его не существует.

Не слишком-то необузданные и не очень новые для нас фантазии, слышал их не раз. Толя Зыбков без энтузиазма фыркает:

— Ну да, конечно, перст божий!

Он успел потушить рысий блеск в глазах, но взволнованный румянец все еще держится на его толстых щеках.

— У тебя короткая память, забыл, что я всегда втолковывал: и без бога природа божественна! — Хмель сенсационности наконец ударил в голову Миши, выправочка его обретает осанистость, а голос заносчивость: — Предопределенность в природе во всем — рыбы должны были создать пресмыкающихся, пресмыкающиеся в свою очередь…

Ирина Сушко досадливо перебивает:

— Слышали, Манилушка. Твоим предопределением, Гордий мудрый, любой узел не распутывая можно разрубить. Рубанем — предопределен Христос, и все тут! Закрывай тогда нашу лавочку.

Миша всепрощающе пожимает плечами.

— Что ж, объясни по-иному. Я послушаю.

— Сейчас не могу. Придется набраться терпения.

— Чему вы удивляетесь? Могло ли быть иначе? — заговорила Катя, краем глаза ловя выражение моего лица — Любой из вас должен знать, как трудно изменить ход событий даже в том крошечном уголке жизни, где мы сидим пленниками. В той же семье, скажем… Нам постоянно кажется: стоит только поднажать — и наша жизнь станет на нужные рельсы, покатится себе ровнехонько… А кто из нас не желал ровнехонького наката и кто может похвалиться, что его добился? Всегда-то нас заносит на сторону, туда, где трясет да качает, набивает синяки и шишки. Это в семье, в малом масштабе, а вы хотите историю подправить — плыви, голубушка, иначе! Комары своим писком ветер изменить вознамерились, не смешно ли!..

— Историю? — возразил я. — Слишком сильно сказано. Простенькой, весьма простенькой ее моделью пытаемся манипулировать. И вот — сюрприз!

Н-да-а, впечатляющий.

— Что ж… — спокойненько согласилась жена. — Честь вам и слава, модель-то ваша получилась нешуточной, настоящее повторяет.

— То есть учит: не лезьте вы со своими суконными рылами в калашный ряд. Не так ли? — без обычной агрессии, скорей тоскли-венько произнесла Ирина.

Катя с грустной улыбочкой пожала плечом, ничего не ответила.

— Честь нам и слава! — подхватил бодро Миша. — Похоже, уловили самое потаенное — наличие заданности в природе. Из атомов конструировала молекулы, из молекул живые клетки, из клеток организмы возрастающей степени сложности — по существу, природа работает на разум! А что мы сделали? Мы же бесцеремонно вырвали у нее дискретную частицу добытого разума. Нет, шалишь, не смей, не отдам! Модель сработала, возвратила свое…

Ерзавший Толя Зыбков вскочил с места, прокатился по тесной кухне от стула к двери, от двери к стулу, выпятив пухлую грудь, остановился, светло оглядел всех.

— Я… Я в растерянности! Не стыжусь признаться… Если хотите знать, даже счастлив этим! Вы вот тоже растерялись, так радуйтесь — есть над чем поломать голову, обозначилось, дух захватывает!.. Часто ли вам удается пережить такое? У меня, может быть, это чувство впервые. Да! Но ждал его, ждал! Верил — появится.

И я вдруг ощутил прилив благодарности к этому бескорыстному ловцу знаний. «Летите, голуби!» — пусть так. Но не кто другой, а он, Толя Зыбков, со своим интеллектуальным снобизмом сноровистей других поможет расставить мне силки на голубя. А уж я потом из рук не выпущу — лети, мол, — да нет, постараюсь заставить служить. На других ловчих, на Мишу Дедушку, даже на Ирину Сушко я так не рассчитываю. Миша мне станет извергать вулканические эмоции (еще нахлебаемся), а Ирина Сушко отстранится: «Я штурвальный, Георгий Петрович, а вы капитан, путь вы прокладываете».

Дух захватывает… Толя счастлив, а я разве — нет?.. Впрочем, следует помнить, что самые духозахватывающие тайны, раскрывшись, куда как часто оказываются разочаровывающе скучны: наш праотец Адам отнюдь не идеал человека, а всего-навсего полуобезьяна, легендарный потоп — просто наводнение, а Вавилонская башня — не столь уж и высокий храм… И надо ждать: мистическое чудо, воскрешение Христа, скорей всего объяснится до обидного просто, до конфуза обыденно. Но дух захватывает — ничего не могу с собой поделать. Невыясненное есть чудо!

Со стороны поглядывала на меня верная жена Катя с сочувственной усмешечкой, которую уловить мог лишь я один. Она лучше всех понимала, что творится со мной. Понимала и, как всегда" не разделяла настроения, не принимала его всерьез.

В эту ночь я не мог уснуть, лежал в темноте и уносился в смутные времена, когда новое учение лишь слабо тлело под спудом событии, раздиравших великую Римскую империю.

СКАЗАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. Страсти о ближнем

Рано утром по спящей Аквилее разнесся тупой звук копыт.

Нескладно-долговязый всадник, неловко взмахивая локтями, проскакал к улице, где жила знать города, остановился у калитки в каменной стене, через которую переваливалась тяжелая зелень. Морщась и постанывая, он сполз с низкорослой лошаденки, размял одеревеневшие ноги, постучал.

Долго не отвечали, наконец за калиткой раздались ленивые шаркающие шаги, выглянула сонная, изрытая оспой физиономия раба. Увидев приезжего, раб послушно отступил.

— Возьми лошадь! — коротко бросил приезжий и, нетвердо ступая, двинулся через дышащий росной свежестью сад к колонной галерее господского дома.

Хозяин дома, один из видных людей города, Статилий Аппий был худ, мелковат ростом, на горбоносом, со впалыми щеками и висками лице несходящая утомленная брезгливость. Сейчас брезгливость держалась только в складке запавшего рта, глаза же, прикрытые веками, тревожно бегали. Его сорвали с постели, а он и без того плохо спал по ночам, всем известно — каждая минута утреннего сна для господина драгоценна.

— Говори, — обронил он, опускаясь на шкуру медведя, накинутую на сиденье.

— В Трех Птицах бунт!

У хозяина дрогнули веки и бегающие глаза замерли, но в мягкой складке бескровных губ прежняя брезгливость и усохшее желтое лицо бесстрастно.

Три Птицы — местность в сторону гор, в двухстах стадиях от Аквилеи, обширные земли владетельного Аппия. Там господская вилла, там хранилище зерна, загоны для скота, там свыше тысячи рабов и сотня вооруженных охранников.

— Ты ждал этого, — произнес хозяин.

— И ты тоже, господин! — с вызовом ответил приезжий. Аппий впервые поднял на него взгляд, темный, недобрый.

— Твои слова о любви сделали свое дело…

— Мои слова без твоих благодеяний, господин, пусты. Бог их не слышит, а люди злобятся.

Статилий Аппий не спускал налитых тьмою глаз с говорившего. Этот человек имел над ним странную власть. Плебей — с длинными руками, сутулой спиной, с истощенным, неутоленным лицом. Он без малого четыре года заменял управляющего, запутывал хозяйство. До него у Аппия было много разных управляющих, вытащенных из рабов и взятых со стороны, все они усердно разваливали хозяйство — пресмыкались и нагличали, льстили и бесстыдно воровали, клялись в верности и быстро обрастали жиром. А этот так и не отъелся — иссушен страстями, не угодничает, ничего не просит для себя, но постоянно надоедал просьбами о других. И прогнать его Аппий не мог — в тяжелую минуту свела их жизнь. Тогда все рушилось и смерть стояла над головой аквилейского всадника Статилия Аппия.

Он был не из тех, кто гордился древностью и знатностью своего рода.

Скорей всего его прапрадед из простых солдат, которые добывали Риму Цизальпинскую Галлию. Оставшись в живых, он вместе с другими такими же освобожденными от службы получил клочок земли на далекой окраине возле вновь заложенной крепости против варваров.

У военных крепостей, как и у людей, судьбы разные — одна хиреют и гибнут, другие живут и процветают. Крепость, построенная между речками Санциусом и Назито, оказалась на счастливом месте, через нее потекли товары в Паннонию и Норикум, Истрию и Далмацию. Она быстро населялась, отстраивалась, своими палаццами, театром, форумом старательно копировала Рим. И знаменитая Виа Эмилия соединила новый шумный город Аквилею с Вечным городом. Земли здесь обильно рожали, рабы стоили дешево, а потому Статилии разбогатели в Аквилее, но только дед Аппия незадолго до своей смерти получил от божественного Августа золотое кольцо всадника.

Вот тут-то неприметно проступила потаенная болезнь, как корневая гниль у крепкого дерева. Само богатство ее породило — тучные земли до самых гор и тысячи рабов на них. Рабов тысячи, надсмотрщиков сотни. Раба можно не кормить, надсмотрщика ублажи во всем. Надсмотрщики усердствовали — рабы гибли…

А земли Аппия лежали на окраине империи — за горами текла большая река Данувий, за ней кончалась власть всемогущего Рима, там жили дикие свободные племена язигов и сарматов. Каждый раб знал об этом. Знал он и о том, что путь к свободе лежит через покоренную Паннонию, где стоят многочисленные легионы, все дороги перекрыты, все селения под надзором. Но выбора у раба нет, не все ли равно ему, где умереть — на поле под палкой надсмотрщика или на кресте за побег. Бежали группами и поодиночке, их ловили, казнили в устрашение другим, но снова бежали, и редким счастливцам все же удавалось перебраться за Данувий.

Аппий знал, что кое-кто из хозяев решился — подумать только! довериться своим рабам. Они раскраивали свои земли на клочки, садили на них рабов — обрабатывайте, сейте, снимайте урожаи, обзаводитесь семьей, никто не будет стоять над вами с палкой, заставлять: работай! За это только отдай половину своего урожая господину!

Статилий Аппий был из тех новых всадников, которые неохотно садились на коня, не знали, с какого конца браться за меч, зато хорошо знали, сколько медими зерна даст поле и где это зерно выгоднее сбыть. Он понимал выгоду приручить рабов, освободиться от прожорливых надсмотрщиков, — но его прапрадед, римский легионер, был свободнорожденным, презирал рабов, считал — с ними нужно договариваться только кулаком или дубиной, даже использовать меч недостойно. Никто из Статилиев аквилейских, более двухсот лет сколачивавших себе богатство руками рабов, представить не мог, что раб способен трудиться сам — без угроз, без палки. Нельзя же вообразить, что волу вдруг придет желание пахать пашню! Раб та же рабочая скотина, только говорящая. И этой-то словесной скотине доверить то, чем сам живешь, — свою землю! Поставить себя в зависимость от рабов! Въевшееся веками недоверие сразу не изгонишь.

Аппий видел, как запускаются поля, как редеют стада на пойменных лугах, как льстивые прислужники с жадной поспешностью рвут из его хиреющего хозяйства жирные куски и не могут насытиться. Видел — и ничего не мог поделать, ни на что не решался.

Он страшился за свою старость и все чаще и чаще стал думать о службе: неплохо бы получить здесь, в Аквилее, должность главного наблюдателя за товарами, приходившими морем… Должности же раздавались в Риме.

Распутный Рим ужасал провинциальную знать, которая все еще робко держалась за суровые нравы италийской старины. Недавно принцепс Нерон, чьи статуи стояли рядом с изваяниями богов по всем городам империи, приказал умертвить свою властительную мать Агриппину. Говорят, она подставила под меч живот, выносивший сына: «Поражай в чрево!» Приказано дни, когда случилось убийство, ежегодно отмечать веселыми играми, а день рождения Агриппины считать в числе несчастливых. И ходили тревожные слухи о знамениях: одна женщина родила змею, другая на супружеском ложе поражена молнией, и солнце будто бы затмевалось над Римом…

Аппий все же отправился в Рим и попал на учрежденные Нероном пятилетние игры, проводившиеся уже второй раз. Коль прибыл в Вечный город, то не пойти на игрища просто нельзя — сразу же донесут, а это для провинциального гостя верная казнь. И входить в ристалище нужно с веселым лицом, так как множество соглядатаев запоминают тех, кто является с дурным настроением.

Хотя по всадническим привилегиям Аппий имел право занимать место в первых четырнадцати рядах, но пробиваться к ним он должен через тесные проходы, куда ломился буйный, наглый, жадный до зрелищ римский плебс.

Вместе со знакомым веронцем, почтенным старцем тоже из всаднического сословия, Аппий оказался в ревущей толпе. Кругом остервенело веселые физиономии, грубый смех, злобная ругань, истошные вопли, жалобные стоны.

Старца опрокинули, Аппий ничем не мог ему помочь, его несло в потном, дурно пахнущем, рычащем потоке, он уловил ломкий старческий крик, видел, как в том месте в прущей вперед толпе образовалась волна, понял — веронец погиб, тысячи ног втопчут его старые кости в каменные плиты.

Раздавленный, побитый, в располосованной тоге, в измятой истерзанной тунике, на которой всадническая узкая пурпурная полоса выглядела непристойно, Аппий, не способный ни ужасаться, ни радоваться, что остался цел, оказался на жесткой скамье в четырнадцатом, самом последнем для избранных ряду. Над его головой все еще буйствовал, заполняя цирк, римский народ, пробивавшийся на представление по трупам своих сограждан.

Выступление кифаредов и декламаторов сбившаяся публика слушала с каким-то нервным невниманием — до них ли, когда сам божественный император собирается сейчас лицедействовать перед всеми.

Наконец народ замер в ожидании…

И вышел он. Аппий впервые видел Нерона.

В пестрой, расшитой по-восточному тунике, в легкой, скромно отделанной золотом лацерне, приоткрывавшей несколько отяжелевшие ляжки, он выглядел слегка приземистым, недостаточно величавым в сравнении со своими многочисленными статуями. Его лицо, нежно-пухлое, как у нездорового младенца, было осенено светлым нимбом легких кудрей. И все ж таки он выглядел молодым и красивым. Густой гул одобрения хлынул сверху, с мест плебса. Хлынул, заполнил чашу цирка и медленно растворился, литая тишина сковала людей, каждый невольно затаил дыхание.