Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ
      НА БЛАЖЕННОМ ОСТРОВЕ КОММУНИЗМА
      Слепая Фемида изощренно пошутила, предоставив Хрущеву расправиться со Сталиным. Судьей палача стал человек, которого Сталин считал шутом.
      Сталина я видел всего лишь раз в жизни - 7 ноября 1945 года, проходя среди многих и многих людских тысяч по Красной площади мимо Мавзолея. Помню: поразили меня его маленький рост - вдавлен в трибуну по самую фуражку с твердым околышем - и бескостно-дряхлый жест дедовской руки, вызывавший вулканический рев обезумевшей от восторга площади. Разумеется, и я обезумевше вопил вместе со всеми...
      Хрущева же я видел и слышал много раз, издалека и достаточно близко, хотя лично, увы, не беседовал, не был допущен до рукопожатия.
      Одна встреча, право же, стоит того, чтоб поведать о ней. Я тогда удостоился чести провести день в коммунизме. Да, да, в том усиленно обещанном, шумно прославляемом коммунизме, попасть в который никто из здравомыслящих граждан нашей страны давным-давно уже не рассчитывает.
      1
      15 июля 1960 года. Мне позвонили из Правления Союза писателей:
      - Просим зайти завтра в течение дня. Очень важное дело.
      А так как Союз писателей, надо отдать ему должное, делами меня не обременял, тем более важными, то я послушно заехал на улицу Воровского. Там мне вручили конверт с праздничного вида билетом на лощеной бумаге, заставили расписаться.
      В билете значилось, что товарищ Тенков В. Ф. с супругой приглашаются на встречу руководителей партии и правительства с деятелями науки и культуры, просьба прибыть в 9 часов утра. На обратной стороне билета - схема маршрута: по Каширскому шоссе, поворот на сто двадцатом километре, к совхозу "Семеновскому"...
      - Место в машине для вас оставить? - спросили меня.
      Я пожелал остаться независимым:
      - У меня своя машина.
      У меня был видавший виды "Москвич", который я мыл в году раза по два по вдохновению или ради какого-нибудь исключительного случая вроде техосмотра. Встреча с правительством - случай тоже из ряда вон выходящий, и я мысленно дал себе слово помыть машину.
      Но не сдержал его: в тот день домой вернулся ночью, а утром встал, когда стрелки часов перевалили за восемь, где уж тут мыть машину, сломя голову надо нестись, чтоб если и опоздать, то не безбожно.
      Я влез в свой единственный светлый костюм, вместе с женой сбежал к своему неумытому "Москвичу", ринулся через Москву к Каширскому шоссе.
      Тише едешь - дальше будешь, поспешишь - людей насмешишь... У меня вечные нелады со столь мудрыми остережениями, а потому на выезде из Москвы коварно спустил баллон. И я, скинув свой светлый, но удушающе плотный,жаркий, что мужицкая поддевка, пиджак, кляня норовистую машину, правительственную затею, самого себя и ни в чем не повинную жену, принялся на солнцепеке менять заскорузлое от грязи колесо. А мимо по шоссе скользили, отливая безупречной полировкой, черные "ЗИЛы" и монументальные "Чайки" - еще не примелькавшаяся новинка тех лет, - все они, разумеется, спешили туда, куда спешил и я.
      Наконец колесо поставлено, багажник захлопнут, руки наспех вытерты тряпкой - вперед! Я выжимал из своего неумытого все, что тот мог дать, не особенно считался с дорожными знаками, выскакивал на левую сторону, держа наготове пригласительный билет на лощеной бумаге. Если только милиция остановит, сразу под нос обезоруживающий документ: глядите, спешу не к теще в гости, вам надлежит не осуждать, а хвалить меня за рвение. Шоссе было густо заставлено милицией, чуть ли не на каждом километре посты, но, должно быть, они по слишком откровенному нахальству, с каким я нарушал правила, догадывались о приготовленном для них лощеном билете и лишь провожали меня осуждающими взглядами. И уж только когда я совершил вовсе недопустимое - у железнодорожного шлагбаума по левой стороне обошел черные лимузины и бесцеремонно подставил бок "Чайке", - ко мне подошел представитель милиции с погонами подполковника и скорбно-осуждающим лицом. Он даже не попросил у меня водительские права, даже не спросил меня, куда это я так рвусь, даже лощеный билет, увы, не понадобился. Подполковник всего-навсего укоряюще сказал:
      - Нельзя же так. Можете аварию устроить. Нехорошо.
      И затронул лучшие струны моей души, заставил искренне устыдиться. Я и дальше продолжал гнать своего неумытого, но старался уже не нагличать.
      Неожиданно я почувствовал, что шоссе вокруг меня пусто, трясется впереди лишь расхлябанный грузовичок - ни черных лимузинов, ни гордых "Чаек" с золочеными хвостами... И я понял, что переусердствовал - проскочил заветный поворот, указанный на обратной стороне билета. Пришлось разворачиваться...
      Стандартный кирпич на обочине, запрещающий произвольный проезд, нитка асфальта через поле к раскинувшейся хвойной купе.
      Наш "Москвич" оказался в очереди машин перед четырехметровым сплошным забором, выкрашенным в стандартную солдатски-зеленую краску.
      Молодцеватые военные с голубыми околышами и петлицами заулыбались, когда после сияющих "ЗИЛов" и "Чаек" подрулил я. Через опущенное стекло было слышно, как один проницательно заметил другому:
      - Гляди - частник приехал!
      Я показал им приготовленный билет, они мне с подчеркнутой вежливостью откозыряли, и я въехал под сень соснового леса, недоуменно оглядываясь где же тут можно приткнуться? Узенькая - на ширину одной машины, не больше - асфальтовая стежка привела к асфальтовому пятачку, и к нам двинулся молодой человек.
      Он был высок, плечист, гибок, он не шагал по земле, он скользил по ней, темный костюм на нем, облегающий широкую грудь и тонкую талию, лишь на локтевых сгибах собирался в скупые, почти музыкальные складки. И голова его курчавей, чем у Пушкина и Василия Захарченко, и лицо правильное, мужественное, способное выражать лишь открытую доброжелательность. Он без всякого содрогания положил свою сильную руку в немнущемся рукаве с высовывающейся ослепительной полоской манжеты на ручку давно не мытой дверцы, с силой распахнул ее, пророкотал моей жене:
      - Здравствуйте. Добро пожаловать. Прошу вас.
      И жена, смущенная его великолепием, его рыцарской услужливостью, вылезла из неумытого "Москвича" на священный асфальт. Встречающий с силой захлопнул дверцу, небрежно махнул мне рукой:
      - А ты поезжай! Поезжай дальше.
      Вот тс раз!..
      Впрочем, моя особа всегда почему-то вызывает недоверие у швейцаров и официантов. Швейцары меня стараются не пустить за порог, официанты же меня с ходу предупреждают, что пиво в их заведении стоит дороже, чем в пивном киоске напротив.
      Однако недоразумение сразу раскрылось, наш встречающий рассыпался в извинениях и все же настойчиво предложил ехать дальше. Жена, только что ступившая на землю обетованную, вновь залезла в машину, и мы покатили по узкой дорожке - дальше, в глубь леса.
      Неожиданно лес оборвался. Мы выехали за ворота, мимо военных с голубыми петлицами - в поле, под ослепительно синее небо, на жестокий солнцепек. По обеим сторонам дороги на обочинах тесно стояли машины, и я понял, что пересек границу, где царствует дух гостеприимства и доброжелательности, вновь попал в места с волчьими законами, где рви - не зевай!
      "ЗИЛы" и "Чайки", "Чайки" и "ЗИЛы", сияющие черным лаком, светлым, промытым стеклом, горящие начищенным никелем. Возле каждой машины развалился на солнышке шофер. Все они, как и их машины, похожи друг на друга, стандартны - тучные, распаренно-красные, ленивые. Даже на расстоянии чувствую их презрение к себе - странный тип, забравшийся в столь ослепительное общество на потасканном и до безобразия неопрятном "москвичишке".
      Подавленный их сановитым презрением, я ехал и ехал, растерянно и безнадежно приглядываясь - не откроется ли в сиятельных рядах щель, куда можно втиснуться. Нет, не открылась. Я проехал с добрый километр, пока сплошные шеренги машин не кончились, не открылось чисто-поле. И тут-то я развернулся и поставил своего неумытого на то место, какого он был достоин, - на самых задворках великолепного становища.
      Я закрыл машину, переглянулся с женой:
      - Пошли?
      - Пошли.
      И пошли мы, солнцем палимы, вновь вдоль блистательных рядов, под презрительными взглядами вельможной шоферни. Набравшее лютую силу солнце, взгляды, светлый костюм, в котором, пожалуй, можно и зимой гулять без пальто, с каждым шагом все больше и больше накаляли меня. Сначала тихо, затем все громче и громче я начал кипеть, проклиная все на свете - яркий день, безоблачное небо, сытых олухов на обочине, затею со встречей у черта на куличках. И пот стекал по спине под светлым пиджаком, и хотелось пить...
      Дорога впереди пересекала мелкий овражек, за мостиком с легкими перильцами уже маячили ворота в зеленом заборе, военный возле него. Еще немного... Но как хочется пить!
      Совсем неожиданно прямо из-под мостика выскочил - эдакий ванька-встанька! - человек в соломенной шляпе, застыл в недоуменной стоечке, спросил тенорком:
      - Вам куда?
      - Как - куда? - удивился я. - Сюда! - кивнул на ворота.
      Объяснение не очень-то вразумительное, но на большее я был уже не способен. Однако...
      - Пожалуйста! - Соломенная шляпа с готовностью нырнула под мост.
      До ворот оставалось каких-нибудь пятнадцать шагов, когда я вдруг похолодел под своим жарким пиджаком.
      - Послушай, а билет?..
      Билет остался в машине у ветрового стекла.
      Военные откозыряли, участливо выслушали меня, пожали офицерскими погонами:
      - Не можем.
      - Вы понимаете, что только идиот стал бы рваться сюда без билета. Он у меня есть - поверьте. А топать туда и обратно по такой жарище - сдохнем.
      - Верим. Сочувствуем. Но не можем.
      Я видел, что они верят мне, и сам прекрасно их понимал - впустить меня, пока я не махну перед ними кусочком лощеной бумаги, значит свершить самое тяжкое преступление, какое только для них возможно, значит признать ненужность и бессмысленность своего существования. И я стоял перед военными запаленно жалкий, потный, убитый, решал - не плюнуть ли мне на всю эту затею, не совершить ли рейд по солнцепеку, не развернуть ли своего неумытого носом к дому... Право же, военные были славные ребята - сочувствовали.
      Вдруг один из славных ребят вгляделся в сторону, махнул рукой, властно крикнул:
      - А ну сюда!
      Подкатила странная машина, пожалуй, даже более странная, чем мой "Москвич" - дряхлая "Победа" и тоже давно не мытая, пропыленная. За ее рулем сидел уныло носатый человек наглядно иудейского вида.
      - Возьмешь этих товарищей, довезешь до их машины, привезешь их обратно. Ясно?!
      - У меня кардан...
      - Тебе сказано: свозишь товарищей туда и обратно! Ясно?.. Садитесь, пожалуйста.
      И мы, преисполненные благодарности, влезли в душную, пыльную, пахнущую чем-то кислым "Победу". Едва тронув с места, носатый начал брюзгливо жаловаться:
      - У меня кардан разваливается... И на одной подвеске езжу... До гаража не доберусь...
      Мы слушали, виновато молчали, но ехали мимо выстроившихся парадных машин, мимо возлежащих шоферов.
      Билет упал с ветрового стекла вниз, и пока я его поднимал, "Победа" вместе с носатым водителем бесследно исчезла.
      И снова мы, солнцем палимые, - мимо, мимо... Как хочется пить! Пригласительным билетом прикрываю накаленную макушку. Я уже никого не кляну, не ругаюсь, киплю в себе, боюсь взорваться.
      Наконец-то заплетающиеся ноги доносят нас к мостику с перильцами - уже теперь близко!
      Из-под мостика бодренько выскакивает человек в соломенной шляпе - Сивка-Бурка, вещая Каурка:
      - Вы куда?
      Меня прорвало:
      - А ты чего - не видишь? Второй раз мимо проходим! Зачем тебе только деньги платят!
      Плечи Сивки-Бурки опустились, руки упали, морщинистое лицо смятенно вытянулось под шляпой.
      - А что вы обижаетесь? - Тонким тенорком с жалобной беззащитностью: Ведь я же на работе.
      И нырнул под мост.
      Я сегодня второй раз почувствовал угрызение совести: в самом деле, виноват ли он, если приходится зарабатывать хлеб такой странной службой - под мостом? А потом я здесь гость у высоких хозяев, значит, барин, мне легко его обложить по-барски...
      Но особо рефлексировать некогда, мы уже приблизились к распахнутым воротам. Я взмахиваю волшебным билетом - сезам, откройся! - мне почтительно козыряют, и мы перешагиваем заповедную черту.
      На нас сразу ложится благостная тень. И шум хвои над головой. И прохладный, смолистый, ласково обнимающий воздух. Иной мир.
      Я хочу пить, я умираю от жажды...
      Едва я мысленно произнес эти слова, как сразу же, словно по щучьему велению, увидел перед собой бегущий средь деревьев ручей, прямо в нем, утопая в струях ножками, - стол, под столом из воды торчат горлышки бутылок боржом, ессентуки, ситро, на выбор. За столом дородная, краснощекая, улыбчивая девица в жестко накрахмаленном кокошнике звенит тонкими фужерами, разливает воду, и пузыри мечутся за отпотевшим стеклом.
      Я ринулся к столу, встал за спиной еще одного жаждущего, готовый с привычной воинственностью отшивать тех, кто полезет без очереди. Но сказочная боярышня уже тянет мне наполненный фужер, улыбается.
      Вода холодная, впитавшая родниковую свежесть ручья.
      - Ох, спасибо!.. Если можно - еще.
      - Пожалуйста.
      И новый запотевший фужер, и новая улыбка.
      - Спасибо...
      - Вам еще?
      - Хва-атит.
      Я лезу в карман за мелочью, на меня все смотрят с насмешливыми, но вовсе не обидными улыбками - то-то простота.
      И я понял, куда я попал. Какие тут деньги! Здесь все бесплатно - смолистый воздух, охлаждающая вода, доброта румяной девицы в кокошнике и журчание ручья.
      2
      В глубоком детстве, еще до школы, мы услышали фразу: "Коммунизм на горизонте!"
      Горизонт, как известно, - кажущаяся, но не существующая линия, которая неизменно удаляется при приближении. Мы шли к коммунизму, коммунизм удалялся от нас.
      А что, собственно, это такое - коммунизм? Как он должен выглядеть?
      Мы всегда скудно жили - плохо питались, некрасиво одевались, очереди в магазинах и коммунальные многосемейные, удушающе тесные квартиры были нормой нашего быта, а потому и вожделенный коммунизм нам представлялся не иначе как некий жирный кусок, которого с избытком хватает на всех - ешь не хочу!
      Карл Маркс высмеивал такое потребительское понимание, называл его коммунизмом ложки. Он бросил миру формулу: "От каждого - по способностям, каждому - по потребности". Подозрительно благостна она и туманна. И нет никого, кто более толково бы объяснил коммунизм. Последователи ограничивались лишь заверениями о пришествии: "На горизонте!"
      Нужно ли удивляться, что неискушенное большинство определяет для себя коммунизм по внешнему, но весьма зримому признаку: существуют деньги в обиходе - нет его, коммунизма, будут трижды проклятые деньги похерены - пришествие совершилось.
      С меня не взяли денег за минеральную воду, не возьмут их и за торжественный обед, который несомненно ждет меня впереди. Кошелек в моем кармане сегодня - самая не нужная для меня вещь.
      3
      - Если вам хочется выкупаться, то пожалуйста...
      Какой-то старожил коммунизма, прибывший сюда на полчаса раньше меня, успевший уже оглядеться и освоиться, произнес эту фразу.
      Черт возьми! Предложения рождаются раньше, чем возникают желания. Я вдруг почувствовал, насколько липко мое тело, как разъедает кожу соль, какое бы наслаждение окунуться сейчас, но...
      - Кто же знал, что на встречу с правительством следует захватывать с собой плавки.
      - Э-э, не беспокойтесь, там дают плавки... с поклончиком. Вот по этой дорожке выйдете на берег озера, увидите в стороне две будочки - купальни, мужская и женская... И в лодочке ежели желаете покататься, тоже пожалуйста.
      Внимание к личности столь велико, что ничего не остается как покориться - для собственного же блага и удовольствия.
      Атлетически сложенные юноши, эдакие простецкие, на русский лад, Аполлоны и Меркурии, выкручивали и раздавали мокрые плавки. Впрочем, тут-таки произошла досадная неувязочка - плавок на всех желающих, однако, не хватило, мне достались трусы, только что кем-то использованные, но зато добросовестно выжатые.
      Просторный пруд раздвинул сосновый лес, берега натуральные, с травкой, с осокой, не забраны в казенный камень. Правда, вокруг широкого пруда - асфальтированные дорожки, скамеечки и деревянные стойки, услужливо предлагающие бамбуковые удочки. И рыбаков на сей раз что-то не видно...
      В прошлую встречу деятелей культуры и правительства на берегах водоемов через каждые десять - пятнадцать шагов застывшие рыбаки с удочками. Константин Георгиевич Паустовский, сам вдохновенный рыбак, рассказывал мне, как он по простоте душевной подсел к одному и без задней мысли полюбопытствовал:
      - Как клюет?
      Рыбак молчал и взирал на неподвижный поплавок с каменным лицом.
      - А на что вы тут ловите? На мотыля или на червя?
      Ни слова в ответ... И тут-то до Паустовского дошло: рыбака интересует не та рыбка, что плавает в воде, и, должно быть, ему дана строгая инструкция - в разговоры не вступать.
      Сейчас берега свободны, инструктированных рыбаков нет, а гости не интересуются удочками.
      У купальни оживление, и вокруг меня все знакомые лица, я словно попал в некий филиал Московского отделения Союза писателей. Алексей Сурков вытряхивает из штанины муравья и, морщась, жалуется:
      - Ест поедом, сатана, словно озверевший критик.
      - Наберитесь терпения - он правительственный, - осмеливаюсь посоветовать я.
      Сурков смеется. Когда он не выполняет высокие секретарские обязанности, с ним можно шутить, и даже вольно.
      Чуть в стороне, сосредоточенно посапывая, не спеша облачается искупавшийся Леонид Леонов. А в воде под берегом происходит встреча - Валентин Катаев, нагоняя волну, плывет на круглую, как плавающая луна, широко улыбающуюся физиономию Доризо и громко сетует:
      - Стоило ехать за сто с лишним километров, чтоб узреть эту надоевшую на улице Воровского рожу!
      Погруженный в воду Николай Доризо улыбается в ответ с приятной, обезоруживающей невозмутимостью.
      На отдалении сидит налитой розовым соком человек - при галстуке, в белоснежной сорочке, отутюженных брюках, волосы сухие, значит, не купался и, похоже, не собирается, просто отдыхает. Совсем еще недавно он был скромным сотрудником "Комсомольской правды"... Алексей Аджубей, зять Хрущева! Мы как-то однажды нечаянно познакомились, даже чокались за столом за здоровье друг друга, сейчас старательно смотрим в разные стороны. Он, мнится мне, ждет, что я непременно уловлю - уж постараюсь! - его взгляд и услужливо поздороваюсь. Но он здесь хозяин, я же - гость, его долг замечать и привечать. И я, нарядившись во влажные правительственные трусы, лезу в воду, так и не замеченный Аджубеем, делая вид, что в свою очередь не замечаю его.
      И вот я, освеженный, всем довольный, гуляю под сенью сосен, встречаю знакомых, с одними чинно раскланиваюсь, с другими останавливаюсь поболтать.
      Все предупредительно вежливы друг с другом, на лицах разлита тихая пасхальная благость, каждый подавлен кротостью, готов забыть обиды, любить врагов, "Христос воскресе", да и только. Вот-вот дойдет - Эренбург облобызает Грибачева, а я со слезами умиления обнимусь с Кочетовым.
      Однако нельзя долго пребывать в состоянии некой блаженной невесомости, когда от умиротворения "в зобу дыханье сперло", невольно переводишь дух и опускаешься на грешную землю. Я вдруг представил, что так вот гулять по асфальтовым дорожкам, под хвойной тенью придется целый день, до вечера, до обещанного обеда и торжественных речей. И невольно зашевелилась крамольная мыслишка: "А в этом коммунизме того... скушновато, право".
      Но еще не появилось правительство. Оно-то должно внести какое-то разнообразие.
      4
      Это была уже вторая встреча с правительством. На первую я не удостоился чести быть приглашенным, а жаль - она потрясла очевидцев.
      Хрущев тогда во время обеда, что называется, стремительно заложил за воротник и... покатил "вдоль по Питерской" со всей русской удалью.
      Сначала он просто перебивал выступавших, не считаясь с чинами и авторитетами, мимоходом изрекая сочные сентенции: "Украина - это вам не жук на палочке!.." И острил так, что, кажется, даже краснел вечно бледный до зелени, привыкший ко всему Молотов.
      Затем Хрущев огрел мимоходом Мариэтту Шагинян. Никто и не запомнил за что именно. Просто в ответ на какое-то ее случайное замечание он крикнул в лицо престарелой писательнице: "А хлеб и сало русское едите!" Та строптиво оскорбилась: "Я не привыкла, чтоб меня попрекали куском хлеба!" И демонстративно покинула гостеприимный стол, села в пустой автобус, принялась хулить шоферам правительство. Что, однако, никак не отразилось на ходе торжества.
      Крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе - "лакировщики не такие уж плохие ребята... Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!" - под восторженные выкрики верноподданных литераторов, которые тут же по ходу дела стали указывать перстами на своих собратьев: куси их, Никита Сергеевич! свой орган завели - "Литературная Москва"!
      Альманах "Литературная Москва" был основан инициативной группой писателей, формально никому не подчинялся, фактически был полностью подчинен, как и все печатные издания, капризам цензуры, тем не менее пугал независимостью. Казакевич, общепризнанный инициатор, на этот раз почему-то избежал особого внимания, весь свой монарший гнев Хрущев неожиданно обрушил на Маргариту Алигер, повинную только в том, что вместе с другими участвовала в выпуске альманаха.
      - Вы идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!..
      - Никита Сергеевич, что вы говорите?.. Я же коммунистка, член партии...
      Хрупкая, маленькая, в чем душа держится, Алигер - человек умеренных взглядов, автор правоверных стихов, в мыслях никогда не допускавшая какой-либо недоброжелательности к правительству, - стояла перед разъяренным багроволицым главой могущественного в мире государства и робко, тонким девичьим голосом пыталась возражать. Но Хрущев обрывал ее:
      - Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!..
      Осанистый Соболев, бывший дворянин, выпускник Петербургского кадетского корпуса, автор известного романа "Капитальный ремонт", усердно вскакивал, услужливо выкрикивал:
      - Верно, Никита Сергеевич! Верно! Нельзя им верить!
      Хрущев свирепо неистовствовал, все съежились и замерли, а в это время набежали тучи, загремел гром, хлынул бурный ливень. Ей-ей, сам господь бог решил принять участие в разыгрывавшейся трагедии, неизобретательно прибегая к избитым драматическим приемам.
      Натянутый над праздничными столами тент прогнулся под тяжестью воды, на членов правительства потекло. Как из-под земли вынырнули бравые парни в отутюженных костюмах, вооруженные швабрами и кольями, вскочили за спинами правительства на ограждающий барьер, стали подпирать просевший тент, сливать воду - на себя. Потоки стекали на их головы, на их отутюженные костюмы, но парни стоически боролись - самоотверженные атланты, поддерживающие правительственный свод. А гром не переставал греметь, а ливень хлестал, и Хрущев неистовствовал:
      - Прикидываетесь друзьями! Пакостите за спиной! О буржуазной демократии мечтаете! Не верю вам!..
      Хрупкая Алигер с помертвевшим лбом стояла вытянувшись и уже не пыталась возражать.
      Гости гнулись к столам, поеживались от страха перед державным гневом и от струек воды, пробивающихся сквозь тент, - атланты оберегали только правительство. И смущенный Микоян услужливо угощал ближайших к нему гостей отборной клубникой с правительственного стола. И Соболев неустанно усердствовал:
      - Нельзя верить, Никита Сергеевич! Опасения законные, Никита Сергеевич!..
      Жена, дама в широкополой шляпе, с ожесточенным лицом дергала мужа за рукав и нашептывала. И муж внял, обиженно засуетился:
      - Ведь я, Никита Сергеевич, имею право на уважение, но вот никак... никак не могу добиться, чтоб мне дали... гараж для машины.
      Жена с удовлетворенностью закивала широкой шляпой.
      А гром продолжал раскалывать небо, мокрые атланты возвышались с вознесенными швабрами. Затерянный среди гостей Самуил Маршак с бледным, вытянутым лицом время от времени сдавленно изрекал:
      - Что там Шекспир!.. Шекспиру такое не снилось...
      В завершение Соболева от усердия и перевозбуждения... хватил удар. Его уносили с торжественной встречи на носилках, а жена в черных перчатках по локоть бежала рядом и обмахивала пострадавшего мужа широкополой шляпой.
      Маргарита Алигер шла к выходу одна, к ней боялись приблизиться - заклеймена, прокажена. Лишь Валентин Овечкин догнал ее, подхватил под локоть, демонстративно повел. За ними сразу двинулись влажные атланты... Нет, не опека опальной Алигер их настораживала, а гриб... Овечкин случайно нашел под правительственным деревом крупный белый гриб и не удержался, сорвал его. Одной рукой он придерживал Алигер, в другой нес гриб... Почему гриб? Не закамуфлированная ли это бомба?.. Атланты проводили их до выхода.
      Дождь прошел, светило солнце.
      Через несколько дней по Москве разнесся слух, что поведение Никиты Сергеевича на приеме осуждается... даже в его ближайших кругах.
      Да, прошлая встреча у всех свежа в памяти. Сегодня каждый ждет появление Хрущева со жгучим интересом: как-то он поведет себя? не сорвется ли снова? а вдруг да раскаянье толкнет его в обратную сторону - ко всепрощению и любви? Неисповедимы пути твои, господи! От Хрущева всего можно ждать...
      5
      Уинстон Черчилль якобы, незадолго до смерти узнав о падении Хрущева, выдал миру едва ли не последнюю в своей жизни остроту: "Этот человек всегда стремился перепрыгнуть пропасть в два приема".
      Революционные скачки Маркс положил в основу своей теории, мы применили их на практике. Хрущев всей душой хотел резво перескочить пропасть между существующим социализмом и сказочным коммунизмом. Раз! - и догнать сытую Америку по мясу и молоку! Два! - оставить ее далеко позади в неприглядной реальности, самим оказаться в сказке! Выл отдан приказ: режь скот, чтоб было больше мяса! Не учтено лишь то, что этот скот надо сначала вырастить. Великая страна взвилась в прыжке, но пропасть не преодолела - свалились. Конфуз? Да нет, боже упаси! Снова прыгаем в изобилие, на этот раз кукуруза - опора...
      Мне рассказывали: в Мурманской области - территория чуть меньше Англии и больше Болгарии - в редких закрытых от ветра горами долинах, на солнечных склонах, на каких-то пяти тысячах гектаров высаживали холодоустойчивые сорта картошки и капусты. И тут Хрущев потребовал выделить пятьсот гектаров на кукурузу!
      - Так все равно же не вырастет, Никита Сергеевич, - осмелились возразить ему.
      - А вдруг да вырастет. Какой тогда будет политический резонанс!
      А вдруг да... Расчет прыгуна, свято верящего, что и посреди пропасти существует опора.
      Государственному руководителю часто свойственна заурядность мышления. Великие мысли, прозорливые открытия никогда не рождаются сразу в миллионах голов, массовых озарений не существует в природе. Великие мысли и открытия возникают у тех, кто способен мыслить намного глубже других, у своего рода чемпионов разума и проницательности. И надо время, и немалое, чтобы заурядно мыслящие массы поняли и приняли то, чего достигли чемпионы человеческого мышления. Прошло более двух столетий, пока открытие Коперника стало общепризнанным.
      Но государственный политический деятель занимается-то вопросами текущей жизни, сталкивается с задачами, требующими, как правило, немедленного решения. Он не может ждать сотни, пусть даже десятки лет, чтоб быть понятым. А потому политический руководитель вынужден прибегать к общепризнанным шаблонам, к элементарным понятиям, духовно соответствовать некой усредненной заурядности в человеческом обществе. Как это ни обидно, но ум и проницательность среди высоких политических деятелей, тех, кто возглавляет людей, руководит жизнью, - скорей исключение, а не нормальное явление.
      Наполеона, скажем, не назовешь дураком, но как бесплоден был его ум! Он не принес ничего, что пошло бы на пользу человечеству. А бесплодный, безрезультативный ум - какой в нем прок, он не имеет преимуществ перед глупостью.
      Авраам Линкольн и Джон Кеннеди, прежде чем проявить себя более здравомыслящими в сравнении с простым обывателем, сперва подделывались под обывательское шаблонное мышление, угождали ему, а как только поднялись над ним, были убраны.
      Тот же Черчилль прославился хитростью, изворотливостью, остроумием, обрел славу глубокомысленного политика, но как часто он действовал с поразительным тупоумием и не подозревал об этом. Откроем наугад его мемуары. Вот, к примеру, он с серьезной важностью повествует... Май 1942 года. Почти вся Европа проглочена гитлеровцами, немецкие войска в глубине России. Именно в это время Черчилль, с одной стороны, и Молотов по поручительству Сталина, с другой, встретились в Лондоне для переговоров. Они договариваются, как победить грозного и опасного противника?.. Да нет, они торгуются: кому будут принадлежать прибалтийские государства и Восточная Польша? С истовой недоверчивостью друг к другу делят кусок шкуры еще не убитого, напротив, могучего и опасного медведя. И делают это столь упоеино, что вопрос, как убить медведя, не представляется им существенным. "Помимо вопроса о договоре, - небрежно бросает Черчилль, - Молотов приехал в Лондон, чтобы узнать наши взгляды по поводу открытия второго фронта. Ввиду этого утром 22 мая я имел с ним официальную беседу". И все! Небрежно, мимоходом - сие не стоит внимания. Поведение смехотворно глупейшее, особенно на фоне последующих трагических событий - немцы, чью шкуру столь страстно делили, с новой силой ударили по России, захватили шестисоттысячную группировку под Харьковом, продвинулись до Кавказа и Волги. И вот спустя много лет осведомленный Черчилль многозначительно, без какой-либо иронии повествует: делили, делали дело, - то есть пребывает в прежней глупости.
      Глупость легко перерастает в аморальность. Черчилль, узнав от Сталина, что коллективизация в СССР достигнута ценой уничтожения и ссылки д е с я т и м и л л и о н о в - шутка сказать! - "маленьких людей", не ужасается и не осуждает, а благостно оправдывает: "Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина". Воистину блаженны нищие духом, не ведают они, что творят. Хрущев тут оказался куда проницательней - на такие слова у него не повернулся бы язык.