- Что, пора?.. - спрашиваю шепотом.
      Ефим помолчал, подышал и выдохнул:
      - Давай!
      Дремотный мир воспрянул, хищно кинулся на меня, зашумел, закружился. В центре его я, неистовый, сам на себя не похожий. Вне этого взбесившегося мира лишь путаная заросль - к ней, к ней! Врываюсь и падаю в жесткие, колючие объятия, поспешно ползу, зарываюсь все глубже и глубже.
      Я так и не знаю, успел ли тот, бесплотный, послать в мою сторону пулю!
      10
      Сюда, наверно, когда-то сгоняли пасшийся по степи скот - на высоком взлобке продувало, не так мучили слепни и оводы. На унавоженной земле поднялся бурьян и даже торчало несколько искривившихся кустов терновника. Стояла прежде и саманная сторожка, от нее остался лишь кусок шершавой стены, затянутый все той же колючей травой.
      На месте бывшей сторожки и обосновался НП, обвалившаяся стена скрывала стереотрубу на треноге. Это пока, на первое время. Смачкин и Чуликов наметили границы окопа. Предстояло пробить его в захрясшей земле, а внизу саманной стены выбрать окно в длину стереотрубы, тогда уж с той стороны сам черт не обнаружит наблюдательный пункт.
      Все складывалось благополучно - Ефим с Нинкиным проскочили вслед за мной, я подключил телефон, "Фиалка" отозвалась. Смачкин, сбросивший с себя каску и автомат, пилотка на затылке, гимнастерка расстегнута, лицо запаренное, отрывисто командовал:
      - Чуликов, к телефону за трубку! Связистам рыть окоп!.. - И вдруг спохватился: - А лопата?.. Глухарев, где штыковая лопата?..
      Оказывается, посылая за нами Сашку, Смачкин наказал завернуть к пехотинцам, выпросить у них большую лопату, лучше две. Пробивать окоп нужно под стеной, а там утоптанный пол бывшей сторожки, он как железный, малыми лопатками не пробьешь.
      Сашка, сцепив мощные челюсти, тускло глядя мимо Смачкина, выдавил скупое:
      - Минометный обстрел...
      - Ну и что?
      - Не пробраться было к пехоте.
      - Ты пробовал?
      Поигрывая желваками, Сашка молчал. Смачкин разглядывал его выбеленными глазами.
      - Не первый год в армии, Глухарев, знаешь, за невыполнение приказа в боевой обстановке наказание одно...
      - Стреляйте. Так даже лучше, терпеть не надо.
      И снова Смачкин внимательно ощупывал сутулящегося Сашку стеклянным взглядом.
      - Вот как бывает - дохлую ворону за орла принимали... Нинкин!
      - Я, товарищ лейтенант!
      - Добудешь?
      - Попробую, товарищ лейтенант!
      - А если откажут: самим, мол, надо?..
      - Украду, товарищ лейтенант!
      - Иди, Глухарев, землю долбить. Выручай, Нинкин.
      На НП началась работа. Чуликов завладел телефоном, Смачкин стереотрубой, переговариваются, похоже, даже не соглашаются друг с другом. Ай да Чуликов! Спорит, и лейтенант не ставит его на место. Спор кончается тем, что они меняются местами - Чуликов прилипает к стереотрубе, а Смачкин ведет озабоченные разговоры с огневой... Связь есть! Пока есть.
      Согнувшийся Сашка ожесточенно бьет землю, крупный, угловатый, прячет лицо, не подымает головы, гимнастерка мокра на лопатках. Мы с Ефимом ковыряем без азарта - пол сторожки крепче камня, нужна кирка, чтоб взломать его, ну хотя бы штыковая лопата. Нинкин, если повезет, обернется за полчаса, никак не раньше. Но с тех пор, как он ушел, минут двадцать уже утекло.
      Громкий голос Чуликова заставляет нас с Ефимом переглянуться - начали! Чуликов снова у телефона, выкрикивает заклинания. Для нас они непонятная тарабарщина: квадрат, азимут, прицел... все пересыпано цифрами. Но на огневой у пушек началась горячка... Только бы не подвела связь! Наша линия ненадежна...
      Сашка продолжает долбить с глухой яростью, а мы бросаем лопатки, приподымаемся, тянем шеи, вглядываемся в степную рыжую даль, жадно ждем.
      Степь полого скатывается к овражку, неровно рваному, капризно изгибчивому, заросшему густо кустарником и низенькими корявыми деревцами. Должно быть, это и есть та самая, рассекающая страну линия фронта. У нас она выглядит так, в других местах, разумеется, иначе. За овражно-кустарниковой линией степь снова нехотя ползет вверх до мглистого горизонта. И там она спеченно ржава, неохватно пуста, однако я-то знаю, какой обманчиво безжизненной может казаться степь. Где-то в ней скрыты ощетинившиеся окопы, наведенные на нас пушки, минометные батареи, танки... Смачкин с Чуликовым что-то разглядели, иначе какой смысл им передавать заклинания.
      - Летят званые!.. - сообщает Ефим.
      Через нас в знойно-синем воздухе с угрожающим шорохом потекла невидимая река. В великую игру вступили и наши пушки. А я вместе со Смачкиным, Чуликовым, Ефимом, блуждающим на стороне Нинкиным и горбатящимся над землей Сашкой начал свою войну.
      Посреди потусторонней степи беззвучно вызрели грязно-белые грибы-дождевики - один, другой... много! Беглый огонь едва ли не всех наших батарей. Понеслись сглаженные расстоянием перекатные взрывы.
      Смачкин, скорей озабоченный, чем торжествующий, оторвался от бинокля, Чуликов, приподнявшийся от телефона, снова взялся за трубку. Началось все сначала - переговоры и заклинания. И новый широкий поток над нами... Только бы не подвела линия, только бы не услышать: "Связи нет!"
      Согнувшись, долбит землю взмокший Сашка Глухарев, никого не видит, ни на что не обращает внимания. Принимаемся за работу и мы с Ефимом. А Нинкина все нет. Что-то долго он несет лопату.
      - Пожалуй, я сползаю... - говорю я Ефиму.
      - Куда?
      - Взгляну на склон. Не застрял ли там Нинкин.
      Ефим хмурится, лезет за кисетом, не спеша сворачивает цигарку.
      - Взгляни, только не нарывайся.
      Продираюсь ползком в колючем бурьяне, походя поправляю кабель. Он местами висит на спутанной траве - ухнет рядом снаряд, даже не осколком, а взрывной волной может порвать. Эта нехитрая забота отвлекает меня от беспокойного предчувствия...
      Кустики бурьяна редеют, земля подается на уклон, осторожно раздвигаю высохшие плети, и... взгляд упирается в каску.
      Он не дотянул двух шагов, всего двух! Он лежал вдоль кабеля, уткнувшись лицом в рыжую проплешину среди чахлой травки, рука отброшена в сторону на черенок лопаты. Гимнастерка коробом на спине от черной крови, от этого он кажется горбатым. Каской ко мне - рукой дотянись. Встреча.
      - Нин-кин... - без надежды зову я.
      Но откинутая рука землиста, ногти на ней уже синие.
      А небо ослепительно яростное, под ним усталая от жары степь. День уже перевалил за половину, но еще далеко до заката. Мы вместе с ним встречали восход солнца. Первый...
      Только жестоким усилием заставляю себя продвинуться вперед, тянусь к лопате. Непреодолимо содрогание живой плоти перед зримой смертью...
      Никто не обратил внимания на мое возвращение. Сашка Глухарев с прежним ожесточением стучал саперной лопаткой. Ефим сидел за телефоном. Смачкин и Чуликов были в мыле,уже сами не хватались за трубку, а выкрикивали со стороны заклинания, Ефим повторял... Сейчас гул в небе не прекращался, тупые взрывы утрамбовывали степь за овражной линией. Некому удивляться, что я держу в руках лопату и что Нинкина рядом нет.
      Нинкину не везет даже после смерти - запоздало узнают, между делом легко переживут. Остаются в памяти павшие герои, но их единицы, а война тысячами тысяч уносит незаметных. Кто потом вспомнит, что рядовой связист Нинкин погиб при исполнении задания, которое никак нельзя назвать особо важным или даже значительным - достать лопату?
      Я торчу с этой лопатой, добытой ценой жизни. Сашке удалось расковырять лишь угол окопа, НП не оборудован.
      - Вот... - протянул я Сашке.
      Он с трудом поднял голову, уставился на лопату, медленно повел глазами в одну сторону, в другую, и на грязной мослаковатои физиономии проступил ужас.
      - Да, - сказал я мстительно, - лежит на склоне.
      Сказал и пожалел. Сашка отвернулся, плечи обвалились, широкая, пятнисто-мокрая спина обмякла. Он хотел бы, да не может быть другим, врожденный порок сильней его. Я ударил ниже пояса.
      - Ладно уж, передохни, я порою.
      - Т-ты!! - Сашка развернулся, кинулся на меня, выхватил лопату. Ид-ди ты к... - зло, взахлеб выругался.
      В это время раздалось то, чего я давно ждал:
      - Связи нет!
      Смачкин повернул ко мне опаленио-медное лицо.
      - Вот так, сержант. Двигай!
      Чуликов расстегнул ремень, в гимнастерке распоясанной блаженно растянулся под треногой.
      - Будем загорать, товарищ лейтенант... Что там о снарядах говорили?
      Пристраиваясь к Чуликову, Смачкин ворчал:
      - Ни черта не понял. На полуслове оборвалось... Везут... Почему везут?.. Не могли же весь запас выпустить... Да потеснись ты! Не по чину развалился...
      До чего же уютно на НП, здесь даже пули вроде бы поют высоко. У самой передовой, а война стороной обтекает. Так не хочется отрываться от своих, но связисту на фронте часто приходится воевать в одиночку.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
      Еще раз пришлось встретиться с Нинкиным. Мимо него я скатился вниз, счастливо не замеченный снайпером. И сразу же забыл... Да, забыл Нинкина и потом почти не вспоминал о нем. Многих пришлось мне оставить в войну - на обочинах дорог и в развороченных окопах, у речных переправ и на разбитых улицах Сталинграда, на зеленых лугах под малоизвестным местечком Батрацкая Дача. Нинкин из них был вовсе не самый мне близкий. И только спустя несколько десятилетий он стал всплывать в памяти каждый раз, когда мне приходилось останавливаться у могилы Неизвестного солдата. Он, первый из мною потерянных, - Нинкин.
      11
      Кабель тянется через степь, несложное хозяйство, оно вышло из строя, и я отвечаю за него. Кабель тянется через степь, уводит меня в тыл.
      Я прополз на животе каких-нибудь триста метров и понял, что миновал опасную зону, поднялся на ноги. Меня уже не увидят из немецких окопов, ни снайпер, ни пулеметчик не возьмут на мушку, может настичь лишь шальная пуля, а от шальной прятаться бессмысленно. Никто мне не говорил, где тот рубеж опасного и безопасного, я сам его определил. И никто не учил меня, как угадывать по свисту мины, далеко она упадет или близко. Ни в одном уставе этого не записано. Но я угадываю, рождается свист, я иду, свист нарастает, не знаю, где именно взорвется мина, знаю только, не рядом со мной. Слышу взрыв и даже не оборачиваюсь в его сторону. Но вот свист с некоторым давлением, не спешу падать, он еще должен показать себя... Показывает, близко не близко, однако на всякий случай припадаю к земле, мина коварна, ее осколки разносятся по поверхности, поражают издали. Снаряд бьет сильней, но не столь опасен, выносит вверх и земляное крошево, и осколки. Иногда нарастающий свист резко обрывается - немедля падай, вжимайся, только это спасет тебя от близкого взрыва.
      Всего несколько часов я на войне, но уже мню себя обстрелянным солдатом, настолько, что начинаю верить в свою неуязвимость. Особенно здесь, отступя от передовой. Здесь визжат пули, рвутся мины и снаряды, но для меня это уже тыл.
      Вот наконец-то и памятная дорога. Пустынно и тихо, кругом безжизненная степь, накаленная за долгий день солнцем, как гигантская сковорода. Кажется, давным-давно мы были тут, мы, новички, сгибавшиеся от страха. На дороге рвались снаряды, и мы ничком лежали в стороне, не надеясь остаться в живых. А с каким ужасом я провожал батю Ефима, возвращающегося на страшную дорогу, не надеялся увидеть его в живых. Смешон теперь детский перепуг. И рваные воронки у дороги сейчас ничуть не портят дремотной картины.
      Мое чутье меня не обмануло - порыв линии был здесь. На укатанной колее следы гусениц - прошел танк, зацепил кабель. Секундное дело стянуть концы кабеля, срастить их с перехлестом. Если дальше кабель в порядке, то связь уже есть, пушки могут стрелять. Но нужно перекопать дорогу, загнать кабель в землю, иначе он при любой оказии будет рваться, особенно ночью, когда тут наверняка начнется оживленное движение. Я вынимаю из чехла лопатку, опускаюсь на колени...
      Дорога пристреляна. С какого-то далекого немецкого НП вооруженные биноклями и стереотрубами наблюдатели наверняка и сейчас следят за ней. Но я теперь достаточно прозорлив, чтоб страшиться. Навряд ли батареи откроют огонь по одному человеку, но даже если и откроют... Как только завоют снаряды, я перемахну в кювет, осколки в нем не достанут, а прямое попадание едва ли...
      Земля дороги красна, как кирпич, как кирпич, тверда, врубаюсь в нее, выбиваю кусочек по кусочку, не поддается. А степь - пышущее пекло, и каска раскалена, и гимнастерка жестяно ломка от соли, я даже разучился потеть, вся влага из меня выжата. Хочу пить, давно изнемогаю. Котелок воды - мечта о невозможном. Бью, бью кирпичную землю, кирпичного цвета пятна плывут перед глазами... Вот оно, начало моих воинских подвигов!
      За все время на фронте я ни разу не был в рукопашной, всего раз или два по случаю выстрелил в сторону противника, наверняка никого не убил, зато вырыл множество землянок и окопов, таскал пудовые катушки и еще более тяжелые упаковки питания радиостанции, прополз на животе несчитанные сотни километров под взрывами мин и снарядов, под пулеметным и автоматным огнем, изнывал от жары, коченел от холода, промокал до костей под осенними дождями, страдал от жажды и голода, не смыкал глаз по неделе, считал счастливым блаженством пятиминутный отдых в походе. Война для меня, маменькиного сынка, неусердного школьника, лоботряса и белоручки, была прежде всего тяжелый и рискованный труд, труд до изнеможения, труд рядом со смертью.
      И никогда не ведал, что преподнесет мне новая минута...
      Из дальнего угла безжалостно знойного, чистого неба поплыл размеренно качающийся звук. Я еще не успел обратить на него внимания, как бешено заквакали зенитки - ближе, ближе, все яростней, все осатанелей, пятная синеву быстро отцветающими одуванчиками. Сначала разглядел я лишь легкие прорези в небе, неровный пунктир, Он рос, ширился, призрачные прорези на небосводе становились материальными, обретали форму. Завороженный, я глядел и не смел шевельнуться. Качающийся моторный гул крепчал, в нем проступало утробно-басовитое, угрожающее. Самолеты двигались прямо на меня медлительно, уверенно, упрямо, не обращая внимания на одуванчиковую метель вокруг... Прямо на меня! Ошибки быть не могло. И уже различались линейные кресты на крыльях.
      С усилием на секунду оторвался, оглянулся на залитый солнцем степной мир. Обреченный мир. Никого в нем нет. Никого, кроме меня!
      Я сорвался с дороги, дальше, дальше в сторону, но некуда спрятаться плоская земля доверчиво распахнута враждебному небу. Но, кроме нее, родной земли, нет спасения, и я упал, однако краем глаза воровски выглядывал: не пройдут ли мимо, не пренебрегут ли мной, ничтожным? Нет, не блажь, не сон, прямо надо мной заваливался набок передний самолет, неестественно громадный, с отточенно серебряными на солнце крыльями. Он заваливался, и водопадно-гневный рев обрушился на меня. Я уткнулся лицом в душную колючую полынь...
      А в ней, полыни, свой покойный травяной мир, своя потаенная жизнь - по сухой былинке мечтательно полз жучок, мелкий, но хвастливо-нарядный, позолоченно-черный.
      Вверху же творилось невероятное - надсадный рев, истошное завывание, жуткий шабаш злых машин. Не вижу их, не хочу видеть, но не могу не слышать. Одна тень, другая скользнули по мне. Надо мной! Над моею открытой спиной! Велико мое тело, и земля не пускает его в себя. Ползет перед глазами жучок, позолоченный монашек, никуда не торопится, ему нет дела до шабаша в небе. Он мал! Он скрыт! Не собирается гибнуть вместе со мной...
      Вот в рыке и вое проступил невнятный слабенький свист. Она! Сброшена... Мой конец. Тонкий свист оборвется - меня не будет.
      С грохотом колыхнулась земля и не успела встать на место, как новый сотрясающий грохот. Все кругом стало ломаться, раскалываться, биться в истерике, свет померк, а кусок степи, обнятый мною, корчился в конвульсии. На мгновение проскальзывало затишье, зыбкое, как солнечный зайчик. Оно не успевало родить надежды - снова вой, обвальный грохот, конвульсии земли. Еще, еще, еще!.. Хватит! Больше уже невозможно! Но еще, еще... Я ослеп, я оглох, я перестал себя чувствовать, смирился с концом.
      Затишье, столь же неверное, как и прежде. Грохот, не столь давящий, удаленный. И пауза. Она тянется и тяиется. Лишь перекатное урчание моторов да щемящий звон в ушах. Кусок обнятой мной степи снова стал земной твердью. А в потаенном травяном мире недоуменно застыл на полпути знакомый позолоченный жучок, вслушивается, поводит усиками. Он явно жив... Похоже, и я...
      Долго лежу в изнеможении, отдыхаю в заповедном мирке, успеваю даже проводить золоченого монашка до вершины былинки, тихо порадоваться его победе. Наконец набираюсь сил, приподымаюсь на подламывающихся руках...
      Я ждал - мир разрушен, верил - увижу вывернутую наизнанку землю, где чудом уцелел лишь жалкий клочок, который я по-сыновьему прикрывал своим телом. Милость спасения выпала нам двоим - жучку-монашку и мне.
      Но, на удивление, мир во все стороны был цел, даже ни единой новой воронки рядом - раскаленная, с плывущим вверх волнистым воздухом степь, дорога, а на ней, как утверждение покоя, забытая мною саперная лопатка. Где же тогда происходило светопреставление? Да было ли оно? Не пригрезилось ли мне в страшном кошмаре?
      Я добросовестно закончил свою работу, упрятал в землю кабель. Вернувшийся к жизни, я снова почувствовал изнурительность жары и мучительную жажду... Благодатно прохладный котелок воды! Но придется терпеть до огневой. Тем более что с нее никто не вышел мне навстречу, а должны бы выслать. Двинулся дальше по кабелю.
      Еще не сделав и сотни шагов, я прозрел, где именно было светопреставление!
      Немецкие самолеты бомбили знакомую минометную батарею.
      В пологой лощинке метались, возбужденно и зло кричали солдаты, ставили опрокинутые минометы, перетаскивали и складывали в штабеля ящики, лихорадачно, в несколько лопат раскапывали заваленные щели. И все это вокруг величественно безобразной, глыбасто-рваной глубокой воронки. Несколько зияющих воронок по склонам. У одной в стремительно бегущей позе убитый, зеленая гимнастерка перехлестнута портупеей, должно быть командир.
      Ближе ко мне заросший рыжей щетиной санинструктор обрабатывал раненого. Болтался распоротый, тяжелый от крови рукав, вызывающе сияли белые бинты на черной руке. Санинструктор кричал с неестественным надрывом:
      - Кучкин! А Кучкин! Слышишь меня?
      Раненый Кучкин мотал пыльной, коротко стриженной головой, не отвечал.
      - Оклемаешься, Кучкин! Ничего, что пришибло! Оклемаешься, брат! А рана твоя пустяковая, Кучкин!.. Шевельни пальцами! Шевельни, говорю!.. Во! Шеве-лят-ся!!
      Я не смел приблизиться. В моей помощи тут никто не нуждался, справлялись сами. И какой я помощник, до сих пор чувствую слабину в коленках. А еще считал себя обстрелянным - неуязвим, не боюсь.
      Санинструктор суетился и почти восторженно орал над пыльной макушкой раненого:
      - В санбате живо поправят, будешь как новенький! И снова таскай плиту, Куч-кин!..
      Возле раненого стоял котелок с водой, почти полный. Нет, я не решился попросить - счастливый у потерпевшего, здоровый у раненого. Ну нет!
      А ведь здесь не было светопреставления. Погром - да. Но люди продолжали деятельно жить. Кто знает, сколь много может вынести человек?..
      Я уходил, а надрывный крик санинструктора провожал меня:
      - Кучкин! А Кучкин! Повезло тебе, братец! Месяц прокантуешься. Может, и два!..
      12
      На огневой все смешалось. Орудийные расчеты на руках - р-раз-два, взяли - выкатывали с позиций на открытые места пушки, цепляли к ним зарядные ящики. Ездовые, мешая друг другу, подавали задом лошадей, лошади сбивались в кучу, путались в постромках. Запаренные командиры не по-уставному кричали на орудийщиков, орудийщики на ездовых, ездовые на коней - крепкие выражения, толкотня, хлопанье кнутов, ржание, острый запах конского пота. Не отступление, нет, и не паника перед противником, срочный приказ - сниматься на новое место, ближе к передовой.
      Словно из-под земли вырос Зычко, охомутан шинельной скаткой, карабин на плече, вещмешок за спиной - готов к походу, - скуластое лицо бронзово и непроницаемо.
      - Бачишь оцей кабель? По нему до хозчасти... И швыдче, швыдче! Возьмешь две полные катушки тай разом обратно. Отсюда потянешь связь к новой огневой. Чув?.. Повторить приказание!
      - А НП?..
      - Яки тоби НП? Пушки сымаются, НП тоже.
      - Как же они связь смотают? Нинкин убит. Старик Ефим с тремя катушками надорвется.
      Зычко цепко взял меня за пуговицу, притянул вплотную, жарко дыхнул.
      - О себе гребтуй, хлопец. Война не маты ридна. Шо був добреньким, забудь. Спасибочки говори - не назад гоню к пулям, а в тыл, от пуль подале. Минутку да выгадаешь.
      - Может, сам сходишь?.. В тыл-то, от пуль подальше. А я навстречу бате связь мотать стану.
      - Па-ав-та-рить приказание, сержант Тенков!
      - Где здесь напиться?
      - В хозчасти напоят.
      В тыл, подальше от пуль. Хотя какой уж тыл - хозчасть рядом, рукой подать. А пуль здесь хватает, воздух стонет от них. Пожар на передовой, похоже, разгорается не на шутку.
      Развернутой неровной цепью идет по степи мне навстречу часть пополнения. Свеженькие. Они на добрых полдня позже нас вылезли из теплушек, только-только приближаются к фронту.
      Впереди, заломив утопающую в каске голову, бойцовски выставив узкую грудь, вышагивает лейтенант. Он весь новенький как только что отчеканенный двугривенный. Гимнастерка, ремень, кобура пистолета, кирзовые голенища сапог - все нескладно топорщится, все не притерлось. Видать, сразу бросили из училища сюда, ничуть не старше меня годами. На круглой свежей, еще не тронутой степным загаром физиономии так и впечатано: "Видите, мне все нипочем!" Слишком отчетливо, слишком наглядно, чтобы быть правдой. Наверняка жадно ловит посвист каждой пули, гадает, какая ближе, какая дальше, несет в себе нетающую глыбу страха, но грудью вперед, молодцевато несет свое "мне вск нипочем". Изредка, шевельнув плечиками, оборачивается, петушиным голосом отечески подбадривает:
      - Вперед! Вперед! Не отставать, братцы!
      За ним солдаты, пожилые и молодые, на одно лицо, усталые.
      Дюжий, глубоко сутулящийся парень натужно выступает на полусогнутых. Он почему-то ошарашенно глядит на меня и неожиданно опускается на корточки. Крупные, раздавленные работой руки с силой сжимают между колен винтовку, конец штыка замысловато выписывает в воздухе нехитрое откровение. Из-под пузырящейся каски синяя тоска усталых глаз - доверчиво мне в зрачки, в дно души. И тихий, с придыхом, недоуменный, страдающий вопрос:
      - И зачем?.. Ну, зачем воюют? А?..
      Я, старожил фронта, обремененный шестичасовым - не менее!- опытом, побывавший на передовой, на всякий манер обстрелянный, я выпрямляюсь, чтоб не показать усталости, величаво марширую мимо, не снисхожу до ответа.
      Да он и не ждал его...
      Война есть, никуда не денешься, размышлять о ней поздно. Умей бороться - да, с ней, да, против смерти, да, за жизнь.
      Нет, не тогда в моей зеленой, не созревшей до осмысления голове родились такие слова. Слова появились теперь, спустя с лишком сорок лет. Но навряд ли они и сейчас передают хотя бы приблизительно тот биологический иммунитет против отчаяния, возникший у меня в первые фронтовые часы. Он, иммунитет, оказался куда действеннее сознания. Мое сознание и до сих пор пасует перед роковым вопросом, вырвавшимся у встречного парня с винтовкой...
      13
      Нагруженный катушками, я вернулся на покинутую огневую, там меня ждал Ефим. Он потемнел, усох, стал морщинистее, брови выгорели, выглядели седыми. Казалось, так давно расстались, что у бати наступила глубокая старость - как есть дед, прокопченный, жилистый и еще более замкнуто мудрый. Но мы оба живы и снова вместе.
      Время, в которое мы теперь окунулись, не схоже с обычным, здесь минуты равны мирным неделям, часы - годам. А потому и встречи необычны, впечатляющи - ну-ка, изменились, но целы, могли б и не свидеться, уже подарок.
      - Как ты там с тремя катушками справился?
      - Справился. Я семижильный... Пошли, что ль?
      Косматое солнце перевалило на сторону немца, висело над степью и уже не палило с прежней силой. Через степь из края в край гремящий поток, крутая кипень выстрелов и скачущее эхо взрывов. В небе, не затихая, шелестят снаряды - к нам, к нам, партия за партией, без отдыху.
      Мы ползем по ровному полю, подминая под себя спелые хлеба, окруженные сатанинскими всплесками рвущихся пуль. В гуще пшеницы разрывные пули не столь и страшны, они больше пугают, действуют на нервы, для них даже встречная соломинка, тем более налитой колос, уже препятствие - рвутся, встречая их на пути. Но немцы-то били не только разрывными... Мы ползли, тянули за собой кабель, жались к бугристой земле, не смели поднять головы. Противник разошелся к вечеру. Наши пушки встали на прямую наводку. Стать на прямую - значит бросить вызов: играем в открытую! Кругом равнина, впереди лиловые дали. Орудийные расчеты торопливо работали лопатами, бросали красную глину, вкапывали пушки. У наиболее усердных над пшеницей торчат лишь стволы с настороженными пламегасителями.
      Но здесь что-то случилось... Идут работы, мелькают лопаты, растут рыжие отвалы - и что-то замороженное, сковывающее в воздухе. Нет привычной в таких случаях суеты, никто не бегает, никто не кричит, голосисто не командует, молчаливый, сурово-сосредоточенный азарт.
      А в стороне, у одной из пушек, за невысокой насыпью, в углублении, тесной кучкой батарейный комсостав во главе с командиром батареи старшим лейтенантом Звонцовым всматриваются в окрашенную косыми лучами солнца немецкую сторону, жадно курят, тихо переговариваются. Да и солдаты, те, кто не держит лопату, повыползали вперед, тянут шеи.
      - Что там? - спросил я Зычко.
      У Зычко уже отрыта по-уставному глубокая щель, в ней телефон, он сам на дежурстве у трубки, выкликает цветочки - "Ландыш", "Тюльпан", "Ромашка", батареи нашего дивизиона, среди них проросла незнакомая мне "Береза", должно быть, пехотная часть, которую мы поддерживаем. Все-таки Зычко расторопен - только что заняли позиции, а он уже со всеми связан, вот и мы с Ефимом принесли ему конец от "Жита", хозяйственников дивизиона.
      Зычко ответил мне не сразу, скупо и сурово:
      - Танки...
      - Немецкие?
      - Нет, дядины.
      И я вскинулся, Зычко не посмел остановить меня начальническим окриком.
      Возле командирской кучки - почтительно в стороне и так, чтобы быть под рукой, - сидит на корточках вестовой Звонцова Галушко. Я пристраиваюсь к нему.
      Идут танки... Я ждал, увижу напористый марш, поднятую пыль, сверкающие гусеницы, грозно качающиеся башни с наведенными орудиями, но впереди унылая бескрайняя степь накаленно ржавая, с тенистыми западками. Странно: путаное кружево выстрелов во всю ширь, шорох летящих снарядов вверху, перекатно прыгающие взрывы и полный покой там... у них, в глубине. Вспухает одинокий взрыв, ватно-нечистый ком дыма вяло валится на сторону.
      У Галушко острое птичье лицо, тонкие губы сплюснуты в ниточку, ноздри поигрывают, узкие глаза блестят. Он видит, я нет.
      - Где? - выдыхаю я.
      - Да вон высыпали... - кривится Галушко. - Еще те поганочки.
      Пыль, башни, наведенные пушки... Посреди степи, словно пеньки вразброс на поляночке. И это танки? Греются на солнышке, не двигаются. Пыль, башни... Как они далеко от нас!.. Я отметил для себя самый крайний пенек на солнечной полянке и стал считать: один, два, три... После десятка сбился. Решил считать сначала, с крайнего. И не нашел его на месте - "пенек" незаметно переместился и чуточку подрос. Они двигались и исподтишка росли.
      - Ждем, чтоб приблизились? - спросил я.
      - Ждем, чтоб провалились к чертовой матери.
      - Раз идут в открытую, встретим.
      - Чем?
      И я вспомнил разговор на НП.
      - Снарядов до сих пор нет?
      - Снарядов полно. Шрапнельные... Фугасные везут. Улита едет, когда-то будет. К ночи?.. Так танки раньше здесь будут.
      Мы молчим. Даже мне понятно, что шрапнель для танков - что горох. Молчим, глядим в степь. Танки двигаются лениво-лениво, но двигаются, не стоят. А солнце еще не село, не скоро опустится ночь...
      - Эхма! - вздыхает Галушко. - Шрапнелью запаслись. Шрапнель в гражданскую работала, теперь броню проломи.
      В командирской группе оживление, передают друг другу бинокль, вглядываются, перекидываются скупыми фразами:
      - Кто там пылит?
      - Мотоциклисты, похоже.
      - Курочки с цыплятками...
      Оторвались от лопат даже орудийщики.
      И я наконец улавливаю розовый клубочек пыли у переднего танка - "с цыплятками"...
      - Товарищ старший лейтенант, разрешите!..
      Над командиром батареи Звонцовым нависает командир орудия Феоктистов. Звонцов мешковат, приземист, гражданский животик выползает из-под ремня пришел из запаса, был где-то старшим бухгалтером. У Феоктистова на мощном теле не бойцовски курносая, бабьи мягкая физиономия. Он из кадровых, считается лучшим наводчиком дивизиона.
      - Разрешите, накормлю шрапнелью!
      Звонцов медлит, уставившись вдаль, качает каской.
      - Откроем себя, Феоктистов. По нам ударят, а ответить нечем. Лучше помалкивать.
      - Одним снарядом, товарищ старший лейтенант... Всего одним! Обещаю накрыть.
      Молчание. На Звонцова со всех сторон выжидающие взгляды. А пыльное облачко в степи вытягивается, распухает, озарясь багрянцем. Мотоциклистов не группа, раз-два - и обчелся, а целая колонна.
      - Один выстрел засечь не успеют, товарищ старший лейтенант!
      - Ладно! Один снаряд, только один!
      Орудийный расчет без команды бросает лопаты, деловито становится к пушке. Не пригибаясь, широким шагом, вздрагивая от нетерпения, приближается Феоктистов, на ходу роняя приказания. Жарко вспыхивает в руках заряжающего медная гильза, проглатывается затвором. Феоктистов припадает к прицелу, долго колдует...
      А в глубине степи красный стелющийся дымок, словно занимающийся пожар.
      Изрытый и вытоптанный кусок поля за орудийными распорками напоминает немую сцену из "Ревизора" - кто в какой позе с раскрытым ртом. Ждут выстрела.