Григорий Темкин
      Лунный лист
      ХАРЬЮЗОВЫЙ РУЧЕЙ
      Почему мы причалили именно у этого ручья? Трудно сказать. Скорее всего чисто случайно: повсюду были точно такие же каменистые берега, изрезанные ручейками и речушками, а за ними везде стелилась одинаково зеленая тысячеглазая тундра, с любопытством всматривающаяся в небо бесчисленными озерами. Просто нам - доктору Роману Алексееву и мне, фотожурналисту Владимиру Карпову, двум фанатикам-рыболовам, - показалось, что мы отъехали от Шойны, последнего оплота цивилизации на Канинском полуострове, достаточно далеко, а потому сказали себе - здесь!
      После того как был разбит лагерь, доктор отправился на ближайшее озерцо, затянутое по краям нежно-зеленой травой, а я решил поблеснить в речушке, где, по моим представлениям, должны были рыскать голодные косяки нельмы, сига и омуля. Однако если рыба и водилась в речке, присутствия своего она ничем не выдала. Безрезультатно побросав спиннинг минут сорок, я заскучал и пошел проведать Романа.
      Окруженный зыбким гудящим ореолом комаров и мошки, доктор стоял по колено в сыром ягеле и, воинственно выставив окладистую бороду, вываживал какую-то рыбину: кончик его спиннинга в такт рывкам пружинисто изгибался.
      - Уже третья, - сообщил Роман, выбрасывая на берег щучку весом не более полукилограмма. - Присоединяйся.
      Я не заставил себя долго упрашивать и вскоре убедился, что щурята брали здесь безотказно, чего нельзя было сказать об их родителях.
      Ночи в Заполярье во второй половине июля еще не черные, но уже и не "белые". Они скорее серовато-голубые или перламутровые. И когда такая ночь опускается на землю, тундру затягивает дрожащей полупрозрачной дымкой. Эта пелена порой совсем безмолвна, а порой делается разговорчивой и многозвучной, и тогда опытный охотник различит в ней тявканье песца, всхлипы совы, кашель росомахи...
      Мы сидели с Романом у костра, ждали, когда снятая с огня уха дойдет на углях, и вслушивались в дремлющую тундру. Тишина казалась абсолютной, безграничной, всеобъемлющей. И тут мне показалось, что в ней звучат далекие, почти неразличимые колокольчики. "Не зря такую тишину называют звенящей", - подумал я.
      - Колокольчики... - не то спросил, не то сообщил мне Роман.
      И тогда я осознал, что перезвон мне не почудился.
      - Похоже, у нас будут гости...
      Вскоре в сумерках обрисовались силуэты человека и двух оленей.
      Оставив оленей поодаль, человек не спеша и как-то по-хозяйски подошел к костру, молча уселся на землю, достал из-за пазухи трубку и прикурил от головешки. Это был пожилой ненец лет пятидесяти, одетый в летнюю потрепанную малицу, сверкающие на коленях штаны из ровдуги [замша из оленьей шкуры] и облысевшие от возраста пимы [высокие сапоги из камусов (шкур с ног оленя) мехом наружу]. Лицо его, усталое и морщинистое, светилось от наслаждения, глаза сошлись в узкие щелочки. Весь мир, казалось, сосредоточился для него в трубке, исторгавшей клубы черного и довольно едкого дыма.
      Северный этикет нам был немного знаком: сперва угощение, потом беседа. Роман указал взглядом на уху, и я разлил ее на троих - доктору и ненцу в миски, себе в крышку от котелка. Ни слова не говоря, подал гостю уху, пододвинул хлеб, чеснок.
      Ненец так же молча принял миску, зачерпнул ложкой, попробовал... и звучно сплюнул в сторону. Затем встал, отошел на несколько шагов и выплеснул содержимое миски. Вернулся. Сел. И с брезгливостью произнес:
      - Сяторей [щука (ненец.)]. Не рыба.
      На мой вкус уха получилась отменная, но спорить я не стал - человек прямодушно высказал свое мнение, что ж теперь... Пока мы с Романом ели уху, ненец неторопливо жевал хлеб с чесноком, храня молчание, и оживился только, когда заварился чай.
      За чаем и познакомились: выяснилось, что наш ночной гость - оленевод, пасет с бригадой большое колхозное стадо где-то здесь, на севере Канина, и зовут его Николай Апицын.
      - Отчего же у тебя фамилия русская? - поинтересовался Роман.
      - Почему русская? - не согласился Николай. - От Апицы идем. Ученый из Ленинграда приезжал, говорил, что четыреста лет назад писали: был на Канине ненец Апица...
      Еще минут двадцать Николай, в котором проснулась словоохотливость, рассказывал о своих предках и вдруг безо всякой видимой причины заявил:
      - Зря сюда приехали. Плохое место. Болото. Гнус. Холодно.
      - Чем же плохое? - рассудительно возразил Роман. - От гнуса мазь есть. Костюмы у нас теплые. Палатка. Дров много. В озере рыба.
      - Хо! Разве сяторей - рыба? В ручье есть рыба, правда. Хариус, но его тру-у-дно поймать. Сильно осторожная рыба.
      Я обрадовался:
      - Ну вот, даже хариус водится! Мы здесь отлично отдохнем.
      Апицын замолчал, видно, смирясь с тем, что место нам все равно нравится. Затем с явной неохотой уступил.
      - Отдыхайте. Только уходить от Харьюзового ручья ж надо.
      - Почему это - не надо? - начал заводиться я. Что это за дела: пришел, уху охаял, а вот теперь с места согнать пытается. - Захотим, на другой ручей пойдем.
      - Не надо уходить далеко, - стоял на своем Апицын.
      - Но почему?!
      - Сиртя тут живут... - неохотно пробормотал он.
      - Сиртя? - переспросил Роман. Он, как и я, слышал это слово впервые. А это что еще такое?
      - Маленькие люди такие. Шаманы. Сильные шаманы. Выдутана [шаман высшей категории у ненцев; выдутана лечили тяжелобольных, предсказывали будущее; камлание выдутана сопровождалось невероятными трюками: например, существует поверье, что они могли протыкать себя хореем].
      - Сказки, - фыркнул доктор.
      - Как - сказки? Сиртя раньше много было в тундре. Сейчас совсем мало. Однако есть. Ненцы к ним иногда ходят, когда болеют. Или когда про завтра спросить надо.
      - Значит, сиртя людям помогают? - зацепился дотошный Роман.
      - Помогают, помогают...
      - Так отчего же место, где живут эти сиртя, плохое?
      Ненец смутился:
      - Говорят так... Олень туда не ходит, ягель не растет вокруг сиртя-мя [чум сиртя (ненец.)]. Если человек без дела придет, помереть может. Подальше от сиртя надо ходить.
      Чего-то не договаривал Апицын.
      - Ну а сам ты зачем в эти "плохие" места пришел? Просто так, что ли?
      - Зачем - просто так. Хэхэ пришел проведать, - сообщил Апицын и принялся набивать трубку.
      Что означает "хэхэ", я понятия не имел. И потому сначала было подумал, что оленевод просто морочит нам головы. Но Апицын произнес "хэхэ" как нечто само собой разумеющееся, и невеждой показаться мне не хотелось.
      - И далеко еще идти? - решил задать я наводящий вопрос. - Вон уже море. Или заблудился?
      - Как заблудился? Ненец в тундре не заблудится. Пришел уже.
      Я невольно обвел взглядом побережье, но так и не угадал, кого или что имел в виду Апицын под словом "хэхэ". Любопытство мое возросло еще больше.
      - И когда же ты будешь хэхэ проведывать?
      - Сейчас и буду. Докурю и проведаю.
      - А нам можно?
      - Пойдем, - разрешил Апицын. - Фонарик есть? Возьми.
      Мы отошли от костра по берегу метров на сто пятьдесят, не более, как ненец поднял руку - тут!
      Роман включил фонарик. Николай Апицын с каким-то странным, то ли отрешенным, то ли очень-очень почтительным видом глядел на большой, почти в человеческий рост, валун. Поверхность камня, темная от ночной сырости, тускло поблескивала в свете фонарика, но ни знаков, ни рисунков на нем не было заметно. Роман опустил луч ниже - и мы оба чуть не ахнули.
      Под валуном внавал лежали рогатые оленьи черепа. Их тут были десятки побелевшие от времени, почти рассыпавшиеся, и относительно свежие. На некоторых висели пестрые лоскутки, подвязанные к отросткам рогов. Тут же стоял ржавый чугунок - видимо, для мелких подношений, валялись осколки стекла.
      Не обращая на нас никакого внимания, Николай семь раз обошел вокруг камня, опустился на колени, высыпал горсть чего-то - как мне показалось, табака - в чугунок. Затем достал плоскую фляжку коньяка, скрутил пробку и вылил содержимое на камень. После чего повернулся к нам:
      - Все, идите обратно. С хэхэ говорить буду.
      Пораженные увиденным, мы как во сне вернулись к дотлевающему костру, налили еще чаю. Апицын не возвращался. Стало зябко, и мы забрались в палатку.
      Встали мы рано, с рассветом. Апицына нигде не было видно. Вероятно, "проведав" своего хэхэ, ненец сразу тронулся в обратный путь.
      После краткого завтрака мы отправились на рыбалку: доктор на озеро, а я - снова на речку. Слова ненца о том, что ее зовут Харьюзовый ручей, задели мое рыбацкое самолюбие.
      Я отправился вверх по течению до первого переката, под которым голубело крохотное озерцо - на Севере их называют "улово". Отстегнув от лесы вчерашнюю блесну и поставив одинарный крючок, наживил слепня. Забросил. Ничего. Еще раз. И снова впустую. И снова. Как я ни подергивал лесу, как ни "играл" насадкой, хариус на мои хитрости не поддавался.
      Долго выносить подобное издевательство я не мог. "Это же надо, - думал, - не поймать ни одной рыбины на ручье, который называют Харьюзовым!" И промаявшись еще немного, я собрался к Роману на озеро. Смотал спиннинг. Повернулся. И - остолбенел.
      Неподалеку от меня стояла девочка лет двенадцати в ненецкой одежде и смотрела в мою сторону. Ни взрослых, ни оленей рядом с ней не было.
      - Ты одна? - оторопело спросил я первое, что пришло в голову.
      Не утруждая себя ответом, девочка негромко произнесла:
      - Позови доктора.
      Странно, но я незамедлительно выполнил ее просьбу-приказ.
      - Рома! - что есть силы заорал я. - К тебе посетитель!
      - Ну что шумишь! - донеслось с озера. Однако короткое время спустя Роман появился, неся связку таких же, как вчера, фунтовых щурят. Заметив девочку, он принялся одергивать латаную выцветшую штормовку, опустил рыбу на мох. - Вы ко мне?
      - Дедушка умирает, - сказала девочка.
      - Где? - почему-то спросил Роман: - Гм-м...
      - Там... - девочка неопределенно махнула рукой в сторону тундры.
      - А что с ним? - осведомился Роман.
      - Плохо. Рука не шевелится, нога не шевелится. Кушать не хочет. Помирать хочет.
      - И давно?
      - Третий день.
      - Хорошо, - кивнул Роман. (Хотя что тут могло быть хорошего?) - Сейчас соберусь.
      Я юркнул вслед за ним в палатку.
      - Ты это серьезно?
      - А ты как думал... - Роман деловито вывернул свой рюкзак мне на спальник, а потом еще встряхнул, высыпав облако пыли и луковой шелухи.
      - Чем же ты собираешься врачевать, Айболит несчастный? У тебя, кроме бинта и йода, ничего и нет.
      - Кое-что найдется... - Из кучи барахла Роман выудил белую пенопластовую коробку, сунул в пустой рюкзак, - Первая помощь. Хотя вряд ли от нее будет толк. У деда верней всего инсульт.
      - Так какого же?.. - начал я, но осекся, поймав негодующий взгляд Романа. Я выбрался из палатки и подошел к девочке: - Далеко до твоего дедушки?
      - К вечеру придем. - Раскосые глаза девочки смотрели словно сквозь меня, ничего не замечая, и от этой беспристрастности делалось как-то не по себе.
      - Понимаешь, нам обязательно надо завтра уехать. Завтра вечером за нами пришлют лодку, - на всякий случай соврал я: мотодору мы ждали только послезавтра утром.
      - Завтра вечером доктор вернется.
      - Почему - "доктор"? Мы же вдвоем...
      - Ты не пойдешь.
      - Вот как? И кто же мне запретит? - возмутился я. - Ты слышал, Рома, что заявляет это дитя? Я - не пойду!
      Роман высунул из палатки бороду, затем показался сам. Рюкзак уже висел у него за плечами. Вид доктора был сосредоточенный, целеустремленный, внушительный. Он строго поглядел на девочку, кашлянул, произнес:
      - Гм-м, а, собственно, почему?
      Я было решил, что спор окончен, но девочка покачала головой:
      - Нет, нельзя. Пойдешь ты один.
      - Ну что ж, Вова... - сдался доктор. - Придется тебе подождать меня здесь.
      - Да что мне тут одному делать-то? - уже вслед им крикнул я в сердцах, не рассчитывая на ответ. Но девочка неожиданно остановилась.
      - Лови рыбу, - посоветовала она, обернувшись.
      - Какую? Сяторей - не рыба, - вспомнил я и пнул ни в чем не повинных щурят, лежавших на земле.
      - Зачем - сяторей? Харьюз лови в речке.
      - Ха! Если бы! Не ловится хариус.
      - Будет ловиться! - пообещала девочка.
      Весь этот день и следующий рыбалка была фантастической. Я прерывал ловлю лишь для того, чтобы перекусить на скорую руку, поймать несколько мух, жуков или слепней, и снова начинал проходку вниз по ручью, из каждого улова выуживая по два-три тяжелых, отливавших всеми цветами радуги хариусов. К возвращению Романа я приготовил царский ужин: копченый во мху хариус. Есть такой старый, почти забытый охотничий способ. Делаешь ямку, разводишь в ней костер. Когда дрова прогорят, наваливаешь на угли сырых веток, желательно можжевеловых, а сверху - два куска дерна, мхом или травой друг к другу, так, чтобы слегка подсоленная рыба лежала между ними как в бутерброде. Четыре часа - и от рыбного копченого духа начинает кружиться голова...
      Роман вернулся в сумерках, один, без провожатых. Был он задумчив и несколько рассеян, на вопросы отвечал односложно. Однако деликатесный ужин оценил и, смолотив с десяток хариусов, обмяк, отошел, разговорился.
      Рассказ Романа я записал в дневник только через двое суток, уже на борту мотодоры, и кое-какие детали, возможно, упустил, однако суть услышанного в тот вечер изложена в целом правильно. Это подтвердил, прочитав мои записи, и сам Роман. Хочу заметить также, что после редактирования из рукописи кое-что ушло, однако никаких новых "живописных" деталей не прибавилось.
      Итак, вот что после ужина на Харьюзовом ручье рассказал доктор Роман Тимофеевич Алексеев.
      СИРТЯ
      Доктор шел за девочкой и сначала было пытался заговорить с ней, но она отвечала нехотя, скупо, не поворачивая головы. Вскоре желание задавать вопросы пропало: шли быстро, по сырому вязкому мху, и усталость делалась все ощутимее.
      Чтобы как-то отвлечься, Роман принялся разглядывать одежду девочки. На ней была легкая просторная паница [верхняя женская куртка у ненцев] до бедер, нижнюю полу которой оторачивали несколько чередующихся полосок темно-коричневого белого меха. В швах паницы покачивались вшитые разноцветные суконные лоскутки. Такие же суконные полоски, только красные, словно лампасы, украшали ее широкие штаны. Штанины были заправлены в пимы - легкие, мягкие, настоящие сапожки-скороходы, под которыми ягель почти не проминался. Пимам доктор прямо-таки позавидовал: его собственные резиновые сапоги, приобретенные перед самым отъездом, утяжелялись с каждым километром и, что самое неприятное, начали сбивать пятки.
      Пора сделать и привал, думал Роман, но, глядя на воздушную поступь девочки, короткие косички, подпрыгивающие в такт ее шагам, шел и шел следом, почему-то стесняясь собственной усталости. "Черт знает что, бормотал себе под нос Роман, поглядывая на часы, - уже скоро полдень, идем три часа, а этой пигалице хоть бы хны".
      Наконец Роман не выдержал.
      - Послушайте, вундеркинд! - остановился он. - Не пора ли подзаправиться?
      Девочка обернулась и посмотрела на Романа с укоризной. Он заметил, что она тоже изрядно устала, на лице грязные разводья от пота, глаза порозовели.
      - Сядь! - велел Роман. - Отдохни.
      - Нет, - покачала головой девочка. - Дедушка...
      Еще часа через два тундровая равнина захолмилась, вздыбилась, выгнулась скалистым хребтом, черными склонами перегородив путь.
      - Туда? - уныло кивнул в сторону скал Роман.
      - Туда, - подтвердила девочка. И в ответ на вздох доктора обнадежила: Уже скоро.
      Поминая недобрым словом свою злосчастную судьбу, многопудовые сапоги и медицинский диплом, доктор обреченно полез по камням.
      Подъем действительно длился недолго, но, когда они выбрались на относительно ровное каменное плато, Роману показалось, что сил не хватит даже на шаг. Он лег, снял сапоги и, устроив горящие ступни на прохладном булыжнике, закрыл глаза: Не хотелось ни идти, ни говорить, ни думать, а только лежать вот так, наслаждаясь покоем, свежим воздухом и тонким, холодящим горло запахом тундры...
      - Ох... Кстати, тебя как зовут? Пора и познакомиться.
      - Пуйме.
      Потом Роман хотел было спросить, откуда ей стало известно, что на берегу появился доктор и почему она решила, что доктор именно он, а не Володя, но не успел, Пуйме позвала его:
      - Пойдем, Роман, дедушка один...
      И они снова взбирались на гребни, спускались в распадки, перепрыгивали через ручьи. Только однажды задержались на несколько минут. Пуйме остановилась у ручья, доктор подождал, пока девочка напьется, потом сам припал к ледяной струе. А когда его взгляд сам собой скользнул вверх, к тому месту, откуда по камню сбегала вода, от увиденного Роман поперхнулся, закашлялся. На камне лежал звериный череп.
      - Оригинально... Медведь?
      - Ингней. Росомаха. Это место называется Сиртя-яха [река сиртя (ненец.)]. Отсюда совсем близко.
      Когда наконец Пуйме сказала: "Пришли!", лицо доктора приятно защекотала водяная пыль.
      Они стояли перед самым настоящим водопадом, который низвергался с каменной кручи. Падая с высоты, водопад разбивался о ступени каменных карнизов, отчего поток окутывала ослепительно-голубая аура мельчайших брызг.
      - Ну вот и пришли, - повторила Пуйме.
      - Куда "пришли"? - не понял доктор.
      - Домой! - Впервые за весь день в тусклом, бесстрастном голосе девочки зазвучала радость. Пуйме вспрыгнула на выступ скалы, проворно - словно и не было позади десятков километров пути - вскарабкалась примерно до середины высоты водопада и... исчезла.
      Роман уже ничему не удивлялся. Сосредоточив остатки сил на том, чтобы не соскользнуть с сырых камней, он полез вслед за Пуйме и под одним из карнизов обнаружил лаз, скрытый от глаз постороннего сверкающей струей водопада. Вздохнув, Роман грузно опустился на четвереньки - при его росте не пролезть в эту узкую щель. К счастью, ползти пришлось недолго. Через несколько метров коридор почти под прямым углом сделал поворот, расширился и вывел в просторную и явно обжитую пещеру.
      После многих часов в тундре обоняние Романа оглушили запахи золы, сухих трав, пищи. И болезни. Больной лежал в левом дальнем углу пещеры, куда едва проникал свет, слабо брезживший из-за то ли приоткрытой двери, то ли занавешенного окна напротив лаза. Здесь же, примостившись к неровной стене, стояла Пуйме: "Это дедушка..."
      Роман подошел к больному, нащупал пульс. Рука старика была маленькая, да и сам он словно появился из сказки про гномов: седенький, морщинистый, он лежал в странной кровати, выдолбленной в полутораметровом камне и засыпанной древесной трухой. Его пульс едва прощупывался. Узкие, почти лишенные ресниц глаза были закрыты, желтое скуластое лицо неподвижно. Роман достал стетоскоп, послушал сердце. Заочный диагноз, к сожалению, подтвердился: левая сторона полностью парализована, у старика явный инсульт. И весьма обширный. В городе, в блоке интенсивной терапии, еще были бы какие-то шансы, хоть и слабые, но тут, в тундре...
      Роман извлек из походной аптечки шприц, ампулу эуфиллина - единственное сосудорасширяющее, которое он захватил с собой. Потерявшая чувствительность плоть старика никак не отозвалась на укол. Роман достал блокнот.
      - Как зовут твоего дедушку?
      - Сэрхасава. Сэрхасава Сиртя.
      - Возраст?
      - Старый, очень старый. Зачем пишешь?
      - Положено. В Шойне оформят... гм... справку.
      Роман замялся, раздумывая, как сказать ребенку о неизбежном, но Пуйме глядела на него требовательно и спокойно.
      - Он может умереть сегодня, завтра, через три дня... точно не знаю, зависит от организма.
      - Дедушка говорит, завтра.
      Роман невольно посмотрел на больного. Тот лежал в прежней позе, неподвижно и совершенно беззвучно.
      - Дедушка сам доктор, все знает, - заверила девочка. - Дедушка не хотел, чтобы я за тобой ходила, а я пошла. Напрасно.
      - Извини, Пуйме, - покачал головой Роман, думая, что люди всегда одинаковы в этом: где бы они ни жили, чем ни занимались, никто не хочет мириться со смертью, и виноват всегда врач. - Извини. Но твоему дедушке уже не помочь. Послезавтра мы с другом вернемся в Шойну, и за вами пришлют вертолет. У тебя родители в Шойне?
      - У меня никого нет, - ровным голосом произнесла девочка.
      Доктор замолчал, покашливая в бороду и слегка поеживаясь то ли от неловкости, то ли от того, что в пещере было свежо. Словно прочитав его мысли, Пуйме отошла от стены и откуда-то из темноты подтащила к очагу охапку хвороста:
      - Много ходили, сейчас кушать будем. Отдыхай пока.
      Роман с удовольствием опустился на одну из оленьих шкур, разбросанных по полу пещеры, другую свернул и пристроил как подушку. Голод он испытывал волчий и порадовался, что, судя по проворности Пуйме, ужина ждать придется недолго. Девочка в считанные минуты успела пристроить над выложенным камнями очагом котелок, откуда-то из кладовой принесла тушку вяленого подкопченного гуся и теперь, с одной спички разведя огонь, рубила гусятину длинным трехгранным ножом. Лениво наблюдая за ее ловкими, умелыми движениями, доктор наконец спросил:
      - Кстати, Пуйме, откуда ты вообще узнала, что мы высадились у этого... как его... Харьюзового ручья?
      - Услышала.
      - От Апицына?
      - Зачем. Так услышала. Сама. Дедушка тоже слышал.
      - Вот как... - Необычность ситуации начинала интриговать Романа. Пещера за водопадом посреди тундры, каменное ложе, старик-отшельник, похожий на сказочного гнома, - знахарь-шаман, по всей видимости, его маленькая внучка, которая утверждает, что слышит то, чего нет... Или это у нее такая игра, детская фантазия?
      - Пуйме, - решил подыграть Роман, - а ты, случайно, не слышала, как там мой товарищ?
      - Хорошо, - сообщила Пуйме, не отрываясь от разделки гуся. - Он поймал много рыбы и лег спать.
      - Я бы тоже подремал, Пуйме... Ты меня позови, если что...
      Роман только начал погружаться в тягучую, обволакивающую дремоту, в которой так уютно потрескивали дрова и напевал что-то водопад за толщей каменных стен, как Пуйме тронула его за плечо:
      - Дедушка хочет с тобой говорить.
      Роман не без труда заставил себя встать, подошел к старику. Сэрхасава Сиртя лежал точно так же, как и час назад, с закрытыми глазами. Полагать, что в таком состоянии старик может или хочет что-либо сказать, было по меньшей мере наивно.
      - Возьми его за руку, - велела девочка.
      Роман коснулся безжизненно-холодной левой руки, намереваясь проверить пульс, но Пуйме остановила его:
      - Не за эту, за другую.
      Правое запястье у старика было чуть теплее - что, в общем, ничего не меняло.
      - Крепче возьми!
      Роман чуть крепче сжал пальцы, уже сердясь на себя за потакание глупым детским фантазиям. "Пора сказать ей, что здесь не место и не время для игр", - подумал Роман, открыл было рот и...
      Словно разрядом тока обожгло его пальцы, обхватившие тощее старческое запястье, и рука, которая, казалось, не принадлежала более этому миру, дрогнула, согнулась слегка в локте, шевельнула кистью.
      Не понимая, что происходит, Роман перевел взгляд на лицо умирающего и едва не отпрянул: Сэрхасава Сиртя смотрел на него широко открытым правым глазом. Глаз был водянисто-голубой, будто размытый старостью, мудрый и проницательный.
      - Вы меня слышите? - громко спросил Роман. И, хотя губы старика почти не шелохнулись, послышалось отчетливое и даже ироничное:
      - Я слышу тебя очень хорошо, можешь не кричать. Болезнь забрала мое тело, но не разум.
      - Ваша внучка сказала, что вы доктор?
      - Это так. Я уже лечил людей, когда твои родители были младенцами. И видел много смертей. И потому знаю: мне не помочь. Не огорчайся. Ты хороший врач. Ты многим здесь удивлен, но ни о чем не спрашиваешь. Больной для тебя важней собственного любопытства.
      - Вам не следует столько разговаривать, надо беречь силы.
      - Зачем беречь? Нум [в ненецкой мифологии - верховное бестелесное существо, творец Земли и всего на ней существующего] ждет, завтра к нему пойду. А сегодня жизнь надо вспоминать. Долго жил, хорошо...
      "Сколько же ему лет, - подумал Роман. - Восемьдесят? Сто?" И тут же услышал в ответ:
      - Старый совсем. Пуйме еще не было, а у меня в уголках глаз уже лебеди сели... Лет сто живу, думаю.
      "Телепатия, - решил Роман, стараясь сохранять спокойствие, - самая обыкновенная телепатия. Самый обыкновенный шаман, который владеет самой обыкновенной телепатией". Ему захотелось ущипнуть себя и проснуться, и все же он знал, что происходящее с ним сейчас - не сон и, несмотря на необычные обстоятельства, надо действовать рационально. Проще.
      - Ты - шаман? - решившись, напрямую спросил он.
      - Так ненцы меня называют, - хихикнул дед.
      - А ты разве не ненец?
      - Сиртя я. Сиртя давно здесь жили, еще до ненцев. Помаленьку умерли все, мало осталось.
      - Так что же ты в глушь забрался, в эту пещеру? От людей спрятаться?
      - Зачем - прятаться? У каждого свое место в жизни. У меня здесь дел мно-ого! Людей лечить надо, когда приходят? Надо. Нуму молиться надо? Надо. Священное Ухо охранять надо? Надо. Тадебце кормить надо? Надо...
      Молитвы, духи и священные уши мало интересовали Романа, но вот то, что шаман-сиртя - опытный лекарь, вдруг кольнуло его горьким предчувствием неизбежной и невосполнимой утраты. Ему представилось, что вместе с этим шаманом, может быть, последним представителем своего племени, вместе с ним исчезнут бесследно уникальные знания и опыт... Господи, сколько же секретов народной медицины утеряно из-за такой самоизоляции! Эх, дед, дед...
      - Кто же твои дела вместо тебя станет делать?
      - Пуйме и станет.
      - Этот ребенок? - удивился Роман. И сразу напомнил себе, что девочку надо обязательно забрать в поселок, устроить в школу-интернат. Он обернулся... и обомлел. Под котлом трещал сухим хворостом огонь, тепло костра ощущалось даже в углу, где лежал старик. А возле очага было просто жарко. Потому Пуйме уже скинула паницу и стояла, помешивая в котелке варево, обнаженная по пояс. Тело, которое увидел доктор в отблесках пламени, не было детским: перед ним стояла, нимало его не смущаясь, взрослая, полностью сформировавшаяся девушка. Роман понял теперь, в чем заключался диссонанс между поведением Пуйме и ее обликом: ей было не двенадцать лет, как он ошибочно предположил, а никак не меньше двадцати. Лишь рост у нее был детский, метр десять, от силы метр двадцать. Впрочем, и дед не выше. Может, генотип такой?
      - Сиртя - человек маленький, - подтвердил его мысли Сэрхасава. - Зато шаман большой.
      - И Пуйме?
      - И Пуйме. Большой шаман. Выдутана. Хорошо камлает. Всех тадебце знает... Ид'ерв знает, Яв-Мал знает, Я-Небя... [дух воды; дух верховий реки, Мать-земля - покровительница женщин (ненец.)] - Мысленный голос старика ослаб, перешел в невнятный шепот.
      - Дедушка устал, - сказала Пуйме. - Иди поешь. Пусть он пока отдохнет.
      Деревянной поварешкой на длинной изогнутой ручке Пуйме выловила из котла гусиное мясо, одну миску - солдатскую, алюминиевую, - наполнила почти до краев, поставила перед Романом. В другую, эмалированную, поменьше, положила лишь несколько кусочков. Заправила бульон двумя пригоршнями муки, передвинула котелок к краю огня, на его место повесила большой медный чайник с узким и изогнутым, как журавлиная шея, носиком. И только после этого села на шкуры напротив Романа, протянув ему тяжелую серебряную ложку с двуглавым орлом и вензелями на черенке.
      После целых суток поста соблюсти северный этикет - за едой держать язык за зубами - Роману не стоило особого труда. Гусятину он проглотил с волчьим аппетитом, на жирной пахучей похлебке сбавил темп и перевел дух только за черным и горьким, как хина, чаем.
      - Ты собираешься здесь остаться? - спросил он.
      - Да, - кивнула Пуйме. - Буду жить в сиртя-мя, как жил дедушка.
      - Но ты же молодая, красивая. Неужели ты веришь, что такое отшельничество кому-то нужно?
      - Долг сиртя - лечить людей, молиться и охранять Священное Ухо.
      - Это я уже слышал, - поморщился доктор. - Ну, хорошо. Допустим, все это очень важно. Но где твои ученики? У Сэрхасавы была ты. А у тебя? Кому ты передашь свои обязанности? Ведь сиртя больше нет.
      - Кровь народа сиртя смешалась с кровью ненцев. У ненцев иногда родятся совсем маленькие белолицые дети. Их показывают выдутана. Из них шаман отбирает настоящих сиртя и много лет учит. Так было и со мной...
      - Пуйме, сейчас другое время! Шаманов больше нет. Ненцы лечатся у врачей в больницах... Часто к тебе сюда приходят?
      - Редко, - грустно согласилась Пуйме.
      - Ну вот. И даже если у кого и родится ребенок-сиртя, сегодняшние ненцы не отдадут его тебе.
      - Может, и не отдадут, - вздохнула Пуйме. - Может, я сама рожу. Девушка сказала это просто, как нечто само собой разумеющееся. - А если среди моих детей не родится ни один сиртя... Что ж, значит, таково желание Нума.
      Пуйме отставила кружку с чаем, наклонила голову, прислушиваясь.
      - Дедушка отдохнул, - сказала она. - Сейчас начнет вспоминать. Иди, будешь дальше слушать.
      В ЦЕНТРЕ ЗЕМНОГО КРУГА
      Роман вернулся к постели больного, взял его за руку. И снова ощутил горячее "электрическое" покалывание в пальцах. Губы старика с усилием шевельнулись, и доктор вдруг то ли услышал, то ли увидел полуслова-полуобразы, которые складывались в его мозгу в яркие отчетливые эпизоды.
      ...В одеянии жреца он стоял у подножия храма на высоком утесе, о который внизу лениво терлись ласковые синие волны, и любовался своей страной - обширной, щедрой, прекрасной, как обитель богов в заоблачных вершинах Сумера.
      Под ним правильным семиугольником лежал его родной город Нери, воздвигнутый на берегу океана близ устья полноводной Геды во славу правителей страны Игма и на устрашение ее врагам. Огромные каменные стены окружали город. На каждом углу по периметру стены стояла мощная сторожевая башня, и не было такого места на крепостных стенах, куда бы не достала стрела лучника, пущенная через башенную амбразуру.