- Кружится? В какую сторону? !
      Слободкин сперва растерялся, потом подумал: раз не знаю, в какую сторону кружится, значит, не кружится! Она и в самом деле скоро перестала кружиться. Через несколько минут сам подошел к вожатому:
      - Все прошло. Вожатый рассмеялся:
      - Испытанное средство!
      Но сегодня Слободкин отчетливо чувствовал, как и в какую сторону все плыло у него перед глазами. Особенно, когда неотрывно смотрел на быстро вращающийся патрон или медленно ползущую каретку. Вот сейчас например. Как же все-таки слаб человеческий организм! И на все-то он реагирует. На каждый пустяк. На холод, как автопилот. На голод, как прибор еще более чувствительный. А в общем-то, пустяки самые настоящие! Чувство голода возникает оттого, что стенки опустевшего желудка начинают соприкасаться друг с другом. Это Слободкин, еще лежа в госпитале, где-то вычитал. Вот пойду сейчас, выпью стаканов пять воды, они и перестанут соприкасаться...
      - Слободкин! Куда же ты? - вслед ему крикнул Каганов.
      - Водицы надо глотнуть. Соленого наелся. Сколько раз зарекался не есть соленого по утрам.
      - Пойдем вместе. Мне перед обедом тоже всегда пить хочется. Ты карточки случайно не посеял?
      - Нет. А что?.. - насторожился Слободкин.
      - Ничего. Так просто. Я один раз посеял. Знаю, что это за штука.
      У Слободкина отлегло от сердца. Не хватало, чтоб еще кто-нибудь узнал о его проделке с карточками.
      Каганов и Слободкин долго пили холодную воду из бачка, на котором слово кипяченая было кем-то жирно перечеркнуто.
      - Напился? - спросил Каганов.
      - Вроде бы.
      - Я тоже. Незаменимая вещь, когда до обеда еще целых полтора часа...
      - По моим даже больше. Поэтому всякие разговоры об обеде прекращаются аж до самого звонка. Договорились?
      - Мудро! Разошлись!
      - Все по местам!
      Вода ненадолго разъединила стенки желудка Слободкина. Скоро новая волна тошноты подкатила к горлу.
      И опять Сергей мог бы, не задумываясь, сказать, в какую сторону поплыл у него станок перед глазами.
      Слободкин старался смотреть только в ту точку, где резец прижимался к детали, отделяя от нее тонкую фиолетовую стружку. Так было легче. Резец двигался в заданном направлении. Слободкин вращал ручку каретки инстинктивно, но точно, словно в глубине его сознания был спрятан автопилот, безошибочно ведущий на цель. Это ощущение придавало силы. Он мог бы долго еще вот так стоять у станка, сам почти превратившийся в металл, которому уставать не положено. Впрочем, железяка, конечно, со временем устает, и еще как. Это Слободкин усвоил со школьной скамьи. Только молчит она о своей усталости. Железо моста, например. Стоит мост на высоких быках, высокий, гордый. Со стороны кто подумает, что сил в нем почти никаких уже не осталось? И занять не у кого - другие мосты далеко. Слободкин подумал о Кузе. Где он сейчас? Что с ним? Куда занесла его судьба?
      Аэродром, с которого поднимался заводской У-2, находился на территории завода. Двухместный самолет был специально оборудован для переброски готовой продукции. Основные грузы отправлялись железной дорогой, ветка которой тоже была подведена вплотную к заводским корпусам, а небольшие партии приборов - по воздуху. Под крыльями самолета были укреплены специальные кассеты с квадратными гнездами, точно соответствовавшими конфигурации и размерам упакованных приборов.
      На этот раз самолет должен был подняться в воздух с грузом не совсем обычным, но не менее ценным и срочным. Так по крайней мере думалось Слободкину, который пришел на взлетную площадку на целых два часа раньше назначенного времени и сейчас крутился возле летчика и моториста, готовивших удочку к рейду на фронт.
      Слободкин не торопил, ни летчика, ни моториста, но так часто и так нервно поглядывал на часы, что в конце концов вывел из терпения и того и другого.
      - Шел бы ты, парень, в свой барак и досматривал последние сны, - сказал моторист.
      - Верно, десант, - проворчал летчик, - я на твоем месте дрых бы еще да дрых. Двое суток глаз теперь не сомкнем, учти.
      - Учел уже, - отшутился Слободкин и никуда, конечно, не ушел.
      - Ну, тогда держи и тащи! - моторист бросил Сергею охапку тяжелого, мокрого брезента, от которого на ветру сразу закоченели руки. Слободкин нес неудобную, вырывавшуюся ношу через все поле в сарай и вспомнил ту историю у холодильных камер. Только тогда он был неуклюжим, жалким, совершенно беспомощным в собственных глазах. Сегодня чувствовал прилив необыкновенных сил. Он не увидит, конечно, среди подшефных никого из своих друзей по десанту. Ни одного из них. Но снова побудет с такими, каким сам мечтал пройти всю войну. Поговорит с ребятами, идущими в бой, - пусть всего несколько часов проведет с ними, но как он благодарен Радволину и Строганову и за эту возможность!
      Задубелый брезент бьет по лицу, но Слободкину не больно. Он не чувствует сейчас даже проклятой слабости в ногах, черт возьми. Совсем твердо шагает, огибая воронки и думая только о том, чтобы скорей шло время. Да еще о том, как все-таки здорово, что бомбы не исковыряли середины поля и есть достаточная полоса для разбега. Не помешала бы только погода. Вон как рвет! Отволоку эту хламиду, и надо будет посмотреть, хорошо ли зачален самолет. Не улетел бы раньше срока.
      Возвратившись к удочке, Слободкин стал проверять надежность крепления, полез под одну плоскость, под другую, под фюзеляж.
      - Не терпится? Да? - услышал он сквозь вой ветра в растяжках голос летчика.
      - А тебя не тянет?
      - Я и тут, как на передовой. Не пыльная с виду работенка, да? А за день так намотаешься, к ночи сам не поймешь, как жив остался, как груз доставил, куда надо. Летчик подошел к Слободкину и встал с ним рядом.
      - Ты, я слышал, ранен?
      - Два раза, - не без гордости ответил Слободкин.
      - А я уж со счета сбился, - с не меньшим достоинством сказал летчик. - С какого года?
      - С двадцать второго.
      - Ясно.
      - А ты?
      - В отцы тебе не гожусь, но в старшие братья записывай.
      - А выглядишь еще нестарым, молодым даже.
      - От чистого воздуха. Небольшая высота, кукурузная, а все-таки высота. Прочищает.
      - Это штука мне знакома. Сорвешься, бывало, с крыла, дернешь колечко и дышишь, дышишь. Кажется, все небо в нутро твое входит... Тебя как зовут?
      - Сергеем. А тебя?
      - Тезки, выходит! Тогда меня по фамилии давай. Я Слободкин.
      - Ну, вот и познакомились. Примета хорошая. Мы, летчики, народ суеверный. Две тезки в одном самолете, знаешь, что значит?
      - Один обязательно цел - невредим останется. Пусть хоть сто мессеров поперек пути.
      - Я смотрю, вы не только суеверный, но еще и мрачный народ. У нас в десанте знаешь как сказали бы?
      - Как?
      - Серьга да серьга - серьги. Неплохо?
      - Сейчас придумал?
      - Ага.
      - Оно и видно. А если я скажу тебе, что и моториста Серегой кличут, тогда как?
      - Тем более хорошо !
      - Тогда запомни: моторист мой не только Сергей, но еще и Сергеевич. Только несчастье у него - месяц назад жену схоронил.
      - Тиф? - спросил Слободкин.
      - Тиф у нее перед этим был. Как после больницы на работу вышла - осколком в грудь. Ты заводское кладбище видел?
      - Нет.
      - Вон там, за взлетной. Прошлой осенью не было его тут. За одну зиму выросло. Сергей Сергеевич! - вдруг : закричал летчик мотористу. - Ну, как там у тебя? Подсобить, что ли?
      Моторист спрыгнул на землю. Тоже еще совсем не старик. Худой, широкоплечий, статный. Но глаза без еди- ной блесточки, тусклые. Вытер лоб рукавом, устало сказал, обращаясь к Слободкину:
      - Самолетик Бог послал! Не лучше моих часов. Износился по всем винтикам. Повернулся к летчику и совсем посуровел:
      - Последний раз сходишь, и крышка, снимаю с себя всякую ответственность.
      - Ты говорил уже, - отмахнулся летчик.
      - А ты к той говорильне привык, ни во что не ставишь. Поворчал, мол, душу отвел, и ладно. Так запомни: вернешься - ложись спать на неделю. Полную капиталку устрою.
      - Сергей Сергеевич...
      - Мне тебя, дурака, жалко.
      Они, наверно, поссорились бы, во вдалеке, приглушаемый ветром, послышался звук мотора: разбрызгивая воду и мокрый снег, от завода мчалась полуторка.
      - Не спится людям! - недовольно сказал Сергей Сергеевич, развязавший было кисет и собравшийся спокойно покурить. - Чего вам неймется всем нынче? А? - Он отвернул промасленный рукав комбинезона, поглядел на часы.
      - А вы все-таки верите им? - спросил Слободкин.
      - Над ними я сам хозяин. Тут подвинтил, там почистил, а машину загоняли совсем. На соплях летаем, не на моторе. И нам же еще знамена дают...
      Казалось, еще минута, и нервы у него совсем разойдутся. Но, как это часто бывает у очень уставших и раздраженных людей, настроение моториста неожиданно резко переменилось. Он глянул на Слободкина и летчика и вдруг без всякой связи с предыдущим спросил:
      - Жевали чего-нибудь?
      Слободкин не то не понял, не то не расслышал. Промолчал и летчик.
      - Кусать, говорю, хотите?
      - Ага, - честно признались, наконец, оба. Моторист молча вынул из кармана кусок черного сухаря, разломил его на три части.
      От сухаря пахло бензином, соляркой и почему-то железом. Но для Слободкина не было сейчас запахов вкуснее и слаще. Он даже зажмурился. Заметив это, моторист проворчал:
      - Голодные, как собаки, а еще форс держат. Ишь вы какие!
      Из подкатившей полуторки вышел Строганов. Слободкин, летчик и Сергей Сергеевич переглянулись, но удивления своего не показали. Да и чего удивляться? - подумал Слободкин. - Дело серьезное, вот парторги решил сам проконтролировать все до конца. Только бы про речь разговора опять не завел! Вместе с шофером, впятером, они принялись таскать к самолету пакеты с подарками. Их оказалось так много, что все в кассетах не поместились. Решено было частично использовать под груз вторую кабину. Для этого Слободкину пришлось сперва занять там свое место, потом летчик, шофер и Строганов трамбовали вокруг него пакеты, стараясь заполнить в кабине каждый свободный уголок. Не принимал участия в этом только Сергей Сергеевич. Он стоял в стороне, явно не одобряя вопиющего нарушения правил эксплуатации самолета. Встретившись глазами с сердитым взглядом Сергея Сергеевича, Строганов, словно спохватившись, громко спросил:
      - Все, что ли?
      - Вроде бы, - ответил шофер.
      - Ну, тогда подводим черту, а то вон моторист недоволен нами. Верно я говорю?
      - Я уж привык, - устало махнул рукой Сергей Сергеевич. .
      - Слободкин, как ты там себя чувствуешь? - крикнул Строганов.
      - Прекрасно! Только вот если перекур перед взлетом будет, меня не забудьте.
      Строганов взобрался на крыло, расстегнул шинель, достал пачку папирос, протянул ее Слободкину.
      - Ой! Любимый Беломор! Откуда это?
      - От жены к Новому году еще получил. Как раз в тот день, когда курить бросил. Представляешь? Ну и сберег на память.
      - Тогда себе оставьте, - решительно сказал Слободкин.
      - Ты русский человек или не русский?
      - Русский.
      - Ну вот, бери, а то обижусь.
      - Но ведь дареные!
      - Бери, бери, она не обидится. Раскуришь с ребятами. Завидую я тебе, Слободкин. Если б ты знал, как завидую! Ты скажи там привет от бывших фронтовиков. Да и вообще от всех наших, от рабочего класса. Длинных речей не надо. Это я тебя попугал тогда. Привет передай, вот и вся речь.
      Слободкин готов был расцеловать Строганова, не то что взять от него папиросы. Он именно так, наверно, и сделал бы, но пакеты с подарками уже прочно заклинили его в кабине. А парторг, неловко стукнув о плоскость протезом, уже спрыгнул на землю. Слободкин так и не успел распечатать пачку летчик поднялся на свое место. Сергей Сергеевич направился к винту, и через несколько секунд Слободкин почувствовал, как поползли куда-то вниз, к ногам, пакеты с подарками...
      С двух сторон от набиравших скорость колес самолета начали расти стальные крылья брызг - такие же длинные, как плоскости. Слободкин видел это очень хорошо, так как восседал на пакетах, которые затолкал еще и под себя, и теперь, высвободившись из-под надзора Сергея Сергеевича, перестав неестественно сутулиться, высовывался из кабины чуть не до пояса. Заметив это, летчик погрозил ему кулаком. Слободкин снова вобрал голову в плечи, но скорее от ветра, чем от этой угрозы: в боковом зеркальце он поймал одобрительную улыбку летчика, а вслед за ней увидел и его вскинутую над головой руку с крепко зажатым пакетом.
      Давно уже на сердце Слободкина не было так хорошо, как в эти минуты. Снова на фронт! Пусть не бойцом, всего лишь сопровождающим подарки. Сегодня туда, завтра уже обратно, но ему непременно нужно побывать там. Слободкин думал об этом в последние дни и часы настойчиво, неотвязно, но не давая себе отчета, почему и зачем нужна ему встреча с фронтом, с ребятами, идущими в бой. Просто, ему это было необходимо. А парторгу разве это не нужно? Дай волю, он и на дюралевой ноге зашагал бы туда же. Не скрыл ведь, что завидует. Тоже обидно человеку - судьба ему вон какой билет вытащила. И не взвыл, вроде меня. А Зимовец? Даже проводить не пришел. Сейчас лежит на койке - один-одинешенек, расположился со всеми удобствами, и одеяло никто с него не тащит, и локтем в бок не сверлит, но радости от того все равно мало. Злой, от зависти лопается, надулся, как мышь на крупу. Это уж точно!..
      У-2 шел на небольшой высоте. Слободкин опытным взглядом определил расстояние до земли с точностью, которой могли позавидовать иные приборы. Он подымал над защитным козырьком два пальца, летчик кивал головой, подтверждая, что под крылом действительно двести метров. Потом один из двух пальцев ребром ладони пилился пополам, еще пополам - голова в кожаном шлеме покачивалась в такт каждому жесту Слободкина. Некоторое время шло безмолвное соревнование. Летчик показывал свое умение притереть машину почти вплотную к земле, повторяя все ее неровности, все впадины и возвышенности, Слободкин безошибочно считал метры. Искусству этому он научился еще в бригаде, во время учебных прыжков с малых высот, когда каждый метр в самом деле на строгом учете и от каждого зависит жизнь. Та предельно малая высота, на которой они старались идти сегодня, тоже имела свой резон. Все чаще и чаще поглядывали за воздухом, а небо, как назло, было чистым, совершенно синим, появись в нем мессеры, не найдешь ни одного облачка, которым можно прикрыться. Но вот уже второй час бежит по земле кособокая тень самолета, похожая на раскрытые ножницы. Бежит, стрижет километры - пестрые от скорости, которую все-таки можно выжать из старой удочки, когда очень торопишься. На исходе второго часа летчик начинает показывать Слободкину большой палец. Высоко поднятый над головой, он выглядит особенно большим от натянутой на руку кожаной перчатки. Слободкину даже кажется, что он видит отражение пальца на земле, и жестом просит летчика поднять руку еще чуть повыше. Теперь уже оба они различают палец, мчащийся по степи вперегонку с распростертыми крыльями. Он прыгает с кочки на кочку, с бугорка на бугорок и наконец застревает где-то в редком ежике прошлогоднего серого ковыля. Приземлились в открытом поле. С трудом выкарабкавшись из совсем заклинивших его пакетов и выпрыгнув из кабины в грязь, Слободкин спросил летчика, как удалось ему посадить машину на такой аэродром.
      - А черт его знает! - откровенно признался тот. - Ну да ладно, не время об этом. Вон, кажись, подшефные катят.
      Вдалеке показался трактор с прицепом. Он быстро шел напрямик, звонко постукивая мотором. К этому мирному звуку через минуту примешался другой, еле уловимый, но заметно усиливавшийся, наплывавший ритмичными волнами.
      - Воздух! - сказал летчик и приложил руку к бровям. - Вовремя мы с тобой плюхнулись. Ты смотри, сколько их, сволочей, а!..
      В сверкавшем от солнца краю неба стали отчетливо вырисовываться хищные силуэты стервятников. Они шли ровными рядами, как на параде, и их становилось все больше, по мере того как глаза привыкали к слепящим лучам. Послышался гром зениток.
      - Все наглей и наглей себя держат! - сказал летчик. - Ведь строем идут, гады!
      - Пугают, - ответил Слободкин.
      - Пугать-то некого. Все пуганы - перепуганы, все привыкли давно.
      - А наши где? Не везет мне на наших. И на Березине их не было, и тут не видать.
      - Появятся сейчас, отведут тебе душу. Аэродромы у нас пораздолбаны, черт-то откуда чапать приходится. Вот и запаздывают всякий раз. Это мы с тобой где хочешь сядем, откуда хочешь взлетим. Ястребка с болота не подымешь.
      - Ясно. У немцев самолеты, у немцев аэродромы, а нам и взлететь-то неоткуда.
      - Злой ты, как пес. Жрать, что ли, опять захотел? .
      - Покурить хотя бы.
      - Тебе же Строганов пачку Беломора дал.
      - Уронил, когда высоту угадывал...
      - Та-ак... Теперь понятно, почему злишься. Но метры мерил отлично, ничего не скажешь.
      - А у тебя не из чего свернуть?
      - Я на твой Беломор рассчитывал, остатки своего самосада Сергею Сергеевичу высыпал.
      Они стояли возле самолета, загруженного подарками, от которых во все стороны распространялся по ветру сладкий табачный запах, и думали, где бы раздобыть щепотку махорки.
      На горизонте взметнулись столбы огня и дыма - вражеские бомбардировщики достигли цели. Тем временем к самолету подошел трактор и звуком своего мотора на несколько секунд заглушил начавшуюся бомбежку.
      Слободкину пришла в голову мысль, от которой защемило сердце - вот стоит он на весенней, готовой к пахоте земле. И трактор уже грохочет, вздрагивает от нетерпения, и синий дымок растворяется в синем высоком небе, и уходят куда-то вдаль бесконечные лесенки следов, оставленных гусеницами. Кажется, закрой сейчас глаза на мгновение, потом открой - и нет никакой войны. Была, да кончилась. Вся вышла. Сколько раз мечтала об этом душа! Праздник на нашей земле! Много отдал бы Слободкин за то, чтобы так поскорей и случилось. Слободкин и в самом деле зажмурился и снова открыл глаза. Трактор с маркой Сталинградского стоял с ним вплотную, дышал радиаторным теплом, а вдалеке один за другим ухали тяжелые взрывы. Теперь, когда мотор Сталинградца заглох, они были слышны особенно отчетливо.
      С трактора устало сошел человек в телогрейке и треухе, шагнул к летчику:
      - Прилетели или приехали?
      - Обратно еще ниже пойдем.
      - Накрыли?
      - Нет, бог миловал. Беломор искать будем.
      - Какой еще Беломор?..
      - Обыкновенный. Вот тезка мой по ветру пустил. Целую пачку, непочатую.
      - Летный паек?
      - Сняли с летного. Раз ты, говорят, от земли не отрываешься, какой тебе к лешему летный? Наземная служба. Справедливо?
      - Мы вас едва углядели. С кочки на кочку, из оврага в овраг...
      - Вот разгрузим подарки, повернем завтра к дому, повыше заберемся хоть на пару минут.
      - Это зачем еще?
      - Все самим увидеть охота. А то на заводе спросят, что и как, ничего толком не скажешь.
      - Особо похвастаться тут пока нечем. Зарылись, как суслики, и сидим. Вот уже третий месяц ни с места. А у вас как? Поменьше стал шуметь?
      - В последнее время меньше. Теперь на вас все силы бросает.
      - Ну вот, вы полностью в курсе. Что ж, по этому случаю приступим к разгрузке?
      Втроем они начали носить пакеты с подарками из самолета в прицеп. Работая, радовался Слободкин. Он представлял себе - еще больше обрадуются бойцы, получив подарки, даже вообразил себя и ребят из десанта на месте этих бойцов. Построит старшина вечером свою роту на проверку (Слободкину почему-то думалось, что будет это обязательно вечером) и начнет выкликать всех по порядку. Получайте, хлопцы, подарки к празднику от рабочего класса! Ему непременно хотелось, чтобы старшина именно так и сказал словами Строганова от рабочего класса! Развернут бойцы пакеты, а в них... шерстяные носки да варежки. К лету-то глядя! Но ни один не сникнет духом, ни один. Всем понятно далек путь до Берлина, крут. Шагать да шагать, ползти да ползти. А чтоб не так тяжело ползлось и шаталось - закури, боец, самосаду, запали зажигалочкой, почади. Веселей тебе? Веселей! Ну вот и отлично!..
      Сидя в кузове тракторного прицепа, шефы добрались до расположения танковой дивизии, несколько дней назад - прибывшей в район передовой, а вечером Слободкин действительно стоял перед шеренгой бойцов, построенных для вручения подарков. .
      Неожиданно для самого себя Слободкин все-таки сказал при этом речь. Она была совсем короткой, но ничего в ней забыто не было. И привет от бывших фронтовиков (для верности Слободкин прямо с него и начал), и о рабочем классе, и о том, что подарки с намеком - носки и варежки шерстяные, стало быть, воевать придется еще не месяц, не два.. Правда, в этом патетическом месте речи кто-то чихнул так громко, что Слободкин смутился, а командир рассмеялся:
      - Правильно говорит товарищ шеф, мы намек понимаем! У кого есть какие вопросы?
      В темноте послышалось какое-то движение.
      - Прошу! - сказал командир.
      - А махорку сейчас можно курить или к зиме приберечь?
      Бойцы рассмеялись, командир ответил за Слободкина:
      - Махорку можно! Согласен, товарищ шеф?
      - Согласен! - осмелев, сказал Слободкин.
      - Вольно. Закуривай!..
      Давно так сладко не курил Слободкин. Он стоял, прислонившись к танковой броне, и какое-то могучее тепло разливалось по всему его телу. Может, это через чугунные плиты огонь мотора пробился? Провел рукой по шершавой поверхности - холодная. От солдатских цигарок? От них скорей всего. Вон их сколько! Из рукавов тянет братва, чтоб соблюсти маскировку, но от этого лица все равно высвечиваются. Косые скулы, впалые щеки, спокойные, поблескивающие на ветру глаза.
      - Товарищ командир, еще вопрос.
      - Прошу.
      - Махорочка больно хороша. Какой сорт?
      - Маршанская, - громко сказал Слободкин.
      - Тоже, выходит, с намеком, - засмеялся командир. - Всем, кто на марше, дается. Кто в бой. Первый сорт ма- хорочка!
      - На заводе скажу, что пришлась по вкусу, - ответил Слободкин.
      - И по вкусу и по адресу, -уточнил командир. - Точно по адресу. Еще день не застало бы нас твое курево. Завтра по коням. А без курева жизнь какая? Сам знаешь. Где воевал?
      - В лесах и болотах.
      - От своих отбился?
      - Почему отбился? - обиделся Слободкин. - В парашютных войсках служил. Потом госпиталь, потом завод...
      - А... Понятно.
      Слободкин стоял в кольце папиросных огоньков, которое становилось все плотнее. Ребята были молодые, по всему видно, еще не обстрелянные.
      - Ну, как там у вас, в тылу? - раздался чей-то тонкий голосок из темноты.
      Может быть, в этом вопросе и не было ничего особо обидного. Спросил человек и спросил. Без всякой задней мысли. Но Слободкина передернуло. Не нюхал ни черта, немца в глаза не видел, в начальном классе, можно сказать, не побыл, а уже как там у вас, в тылу! Рявкнуть, что ли, на тебя или мимо ушей? Так и быть, промолчу для первого раза. Но любопытно бы все-таки взглянуть, у кого это язык повернулся? Да разве разглядишь в такой темнотище. Про Васю Попкова ему и всем им сказать? Про Ткачева? Каганова? Про Скурихина - старика, который с больничной койки прямо в цех заспешит? Про кореша своего закадычного Зимовца, у которого ни сна, ни отдыха, ни выходных и только одна смена за другую заходит? Нет, не стоит, а то, чего доброго, действительно целая речь получится. Правильно, наверно, делают, что не берут меня в десант. Порастратил первачки, порастрепал, завожусь с пол-оборота! Надо взять себя в руки. Скажу-ка я лучше спокойно, по-хорошему.
      - Как у нас? Ничего, работаем. Ну вот, совсем другой разговор! Молодец, Слобода, в пузырек не полез. Достойно сказал. Что бы такое добавить? Ничего больше не надо, а то еще одна речь получится .
      - Вопрос освещен? - это уже командир спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, но явно имея в виду того, с тонким голоском.
      - За подарки спасибо! - в тонком голоске неожиданно шевельнулась едва уловимая басовитая нотка, но это был именно он, у Слободкина слух безошибочный, точный.
      Понял, что ерунду сморозил насчет тыла, теперь грех замаливает. Впрочем, какую же ерунду? Как ни вертись, ни крутись, - я завтра на все сто восемьдесят, а они-то действительно в самый огонь. И кому-то из них уже никогда не обновить шерстяных носков, не прочесть материнских каракулей, не сыскать свою Ину... А ведь какие ребята! Вот стоят возле него, обжигают пальцы дареной махоркой, а сами уже все, все до единого, там - в бою, и оттуда, из самого пекла, один из них спрашивает: Ну как там у вас, в тылу?...
      Эта ночь была одной из самых беспокойных ночей Слободкина. Нет, немцы не налетели на расположение части. Только где-то вблизи или вдалеке - не поймешь - время от времени перекатывались тяжелые ядра взрывов. Танкисты отвели для почетных гостей какую-то чудом уцелевшую сараюшку, чуть не доверху набитую душистой соломой. Зарывайся поглубже и дрыхни, сколько душа попросит. И напарник оказался тишайшим: локтями бока не таранит, как Зимовец, а главное не храпит. Час не храпит, два не храпит, скоро подъем уже, а он и в ус не дует. Впрочем, нет, дует все-таки. Слободкин высекает колесиком искру из зажигалки и видит - летчик лежит в соломе лицом вверх. Тонкая травинка ритмично пульсирует возле его полуоткрытого рта, то припадая к самым губам и приводя их в сладкое беспокойство, то танцуя над ними, вспоминая, видно, свое последнее лето...
      - Сергей, а Сергей!..
      - Чего тебе?
      - Чего ты сейчас больше всего хотел бы? А?
      - Чтоб оставил меня в покое. А ты?
      - Чтоб поговорил со мной.
      - Я? О чем еще?
      - О соломинке.
      - Иди ты к лешему! Спи...
      - Нет, правда. Ее скосили, когда войны еще не было. Понимаешь?
      Летчик сердито переворачивается на бок, но спать уже больше не может.
      - По дому, что ль, заскучал?
      - И по дому тоже. Понюхай, как пахнет солома. С ума можно сойти от одного запаха! Понюхал?
      - Понюхал.
      - Ну, чем?
      - Навозом.
      - С тобой, как с человеком, а ты...
      - Ну ладно, ладно, не злись. А ты считаешь, чем?
      - Утром. Ранним летним утром. Люди все еще спят, а ты идешь. По траве, по росе. На груди у тебя тепло прошлой ночи, на губах - холодок. А идти тебе долго-долго - всю жизнь! С этим теплом в груди, с этим холодком на губах... Слободкин, увлеченный своею мечтой, умолк.
      - И писем нет? - спросил летчик.
      - От матери только.
      - Искать пробовал?
      - Всех на ноги поднял. Потерялся след: на войну ушла добровольцем.
      - Ну, и что ты решил?
      - Я давно уже на фронт прошусь. Не пускают. Сто рогаток понаставили: и здоровье не то, и погоди, успеешь. Бред какой-то! Во мне силы знаешь уже сколько? А теперь особенно.
      - Когда - теперь?
      - Когда узнал, что она на фронте.
      - Как зовут-то ее?
      - Это значения не имеет. В принципе можешь меня понять?
      - В принципе - ты влюблен, а про влюбленных кто-то верно сказал: неизвестно, какой они еще фокус выкинут. Но с завода тебе так просто не уйти, имей в виду. Кто-кто, а уж я-то точно знаю, пытался. Думал, комсомол заступится. Где там! Стена...
      - А парторг?
      - Пробовал. Душу твою, говорит, понять могу, сам солдат, но не время, не время, не время... Когда же, спрашиваю, время будет? Когда - войне конец?
      Слободкин вздохнул, помолчал, потом тихо, еле слышно засмеялся.
      - Ты чего? - удивился летчик.
      - Так, ничего. Поговорили мы с тобой...
      - О соломинке-то?
      - Ага. О соломинке всего-навсего...
      - Точно. А спать мы все-таки будем или не будем? Рассвет скоро. Смотри травинку от травинки отличить уже можно.
      Летчик поднял над собой шуршащий пучок соломы. поднес к лицу.
      - Ты прав, Слободкин, утром пахнет, а еще точнее знаешь, чем?
      -Ну?
      - Подъемом. Минут через шестьдесят танкисты поднимутся. Нам, как шефам, с четверть часика добавит командир, самое большее. Давай ночевать!
      Над уставшим ртом летчика снова запульсировал причудливый травяной усик. Слободкин видел его - то ясно, совершенно отчетливо, то еле различая сквозь слипающиеся ресницы.
      Вспоминая потом эту ночь, Слободкин не мог понять, заснул он все-таки под утро или не заснул? Видел сон или полудрема кружила над его изголовьем? Как сказал бы старшина Брага, спал короткими перебежками. - Всякий оплат знает, что это за штука. Перед тобой -поле, расчерченное на квадраты. Их бесчисленное множество. Но подымаясь в одном из них для броска, ты успеваешь увидеть все и трассирующую, летящую навстречу тебе нулю, и ребят, поднявшихся вместе с тобой, и тот квадрат, в котором ты через несколько прыжков должен распластаться, чтобы опять и опять рваться вперед. Но сначала, перед каждым новым рывком тебе отпущено несколько мгновений, которым нет названия, но без которых ты больше не солдат.
      Никто никогда не считал, сколько точно секунд это длится, ни одним уставом не отмерено, но солдат на то и солдат, чтобы успеть набраться новых сил в любой обстановке, в любых условиях, на любом, самом кратком привале. И даже сон посмотреть. Хотя бы одним глазом. А у солдата какой сон? Известное дело: про дом, про своих. И еще про службу. Да, да, и ей непременно отведено место. А как же? Служба есть служба.
      Какой же сон видел Слободкин? И видел ли вообще?.. Шагая вдоль давно проснувшихся танков и копошившихся вокруг них людей, он пробовал восстановить в памяти подробности предутренних шестидесяти минут. Не то во сне, не то наяву пригрезилась сегодня мама.
      Читал письмо, написанное ее рукой. Все опять хорошо у нее, все в полном порядке, только как бы она ни старалась - из каждой строчки сочится тоска, и холодная капля, как слеза по щеке, ползет и ползет по стенке холодного чайника...
      Явилась, к нему из своей неизвестности Ина. В солдатском ватнике, в сапогах, в ушанке. Идет по весенней земле тоже вдоль выстроившихся танков, только еще более мощных, каких Слободкин не видел ни во сне, ни наяву, а на руках у нее.