Крамола

Телешов Николай Дмитриевич
Крамола

      Николай Дмитриевич Телешов
      КРАМОЛА
      Из цикла "1905 год".
      I
      С весны 1905 года, неизвестно зачем и откуда, в Москве стал появляться в так называемом "городе" прилично одетый господин лет сорока, с пушистыми бакенбардами и в цилиндре, не очень модном и не новом; так же не очень нов и не очень моден был его костюм, и это придавало ему много солидности; ничто не обнаруживало в нем ни легкомысленного франга, ни прогорелого барина, напротив - виделся в нем простой человек, которому некуда было девать свободного времени; этим и объясняли его склонность поговорить, пошутить и рассказать множество новостей, особенно про войну, про японцев, про наши неудачи, в которых повинна интеллигенция.
      Появлялся он то в Охотном ряду, где заглядывал в мясные и зеленные лавки, восхищался певчими птицами, то захаживал проведать купцов на Старую площадь, то в Ряды, то появлялся на торговых подворьях, и везде стали знать его в лицо и разговаривать с ним. Обыкновенно он выбирал такие лавки, где торговцы бывали попроще и посерее, а заходил к ним в такое время, когда они бывали не очень заняты.
      В мясной лавке он покупал курицу или говядины, в колониальной папирос, в галантерейной - галстук, а познакомившись, заходил нередко и так: потолковать от нечего делать или "почесать язык", как выражались торговцы.
      - Ну-ка, отец-благодетель, - обращался он весело к одному из приказчиков, - заверни-ка мне фунтик колбаски.
      - Ну-ка, отец-благодетель, - достань десяточек папирос, - говорил он в другом месте.
      Поэтому за ним и укрепилось прозвище "Благодетель", хотя в глаза его все называли просто господином. Кто он такой и как его имя - почему-то никто не спрашивал, интересовались им только мясники, с которыми он имел особенную склонность беседовать. Здоровенные ребята, с мускулистыми руками и толстыми лицами, в грязных, засаленных фартуках, обвешанные кругом бедер широкими длинными ножами, они иногда загадывали друг другу: кто такой Благодетель? Одни говорили, что он непременно дворцовый лакей, потому что у него баки очень вылощены.
      - И все знает. Сколько раз про войну предсказывал:
      что скажет, то, гляди, и случится назавтра. Ты попробуй распахни ему пальто: у него небось все пузо в золоте!
      Другие не соглашались:
      - Нет. Лакей не может так разговаривать. Да у них и харчи казенные: на что ему говядина или сырая курица!
      - А может, он для любовницы покупает?
      - Вот нешто для любовницы... Только он скорее всего по монопольной части - оттого все и знает.
      - А зачем у него баки-то такие, если он по питейному делу?
      - А чего ж им не быть? Это у менялы баки не вырастут, а акцизному можно и с баками...
      К хозяевам Благодетель относился более почтительно, здоровался с ними за руку и вздыхал о плохих барышах, а на плохие барыши купцы всегда любят пожаловаться.
      - Ведь этак дела-то в двести лет не поправятся, - сочувственно говорил Благодетель, качая головой и задумываясь. - Кого ни послушаешь, одно и то же: плохо и плохо.
      А что за причина? Что за напасть пошла на Россию?
      - Насчет делов - это верно что напасть. Наши дела теперь, по-русски сказать...
      - Не договаривайте. Знаю, как скажете.
      - То-то и оно! Всякий знает, как ежели по-русски про теперешние дела сказать...
      Однажды Благодетель явился в мясную лавку поутру, в самый разгар торговли. Все были заняты: рубили, резали, вешали, получали деньги, завертывали, считали; возле прилавков, дожидаясь очереди, стояли кухарки в теплых платках, с сумками и корзинками.
      - Я подожду, - сказал Благодетель. - Мне не к спеху.
      И сел на табурет возле конторки.
      - Дожили до времечка... нечего сказать! - вздохнул он, видимо сердясь на кого-то.
      На слова его никто, однако, не обратил внимания. Попрежнему раздавалось на разные голоса: "Людской говядины-то не положили..." - "С вас два рубля тридцать восемь..." - "Баранины восемь фунтов..." - "Сдачи извольте получить..."
      Работа кипела: хрустели под топором кости, звенели на мраморной доске деньги, щелкали счеты, - и Благодетеля не замечали. Тогда он встал и громко сказал:
      - Слышали новость? Всех крестьян опять скоро крепостными сделают.
      Мгновенно все затихло и остановилось, точно в вертевшееся колесо кто-то просунул палку. Все руки опустились, все глаза глядели на Благодетеля, а он, будто не замечая этого, закуривал папироску и молчал.
      - То есть... как... крепостными?.. - вымолвил чей-то голос, в котором было и недоверие, и страх, и злоба.
      - Как в старину было. Будут опять господа, будут и крепостные. Так решили сделать ученые люди - интеллигенты. У них уж дело налажено.
      - Чтоб им издохнуть! - взвизгнула молодая горничная с завитыми волосами и с брошкой. - Чэрти!.. Право, чэрти!
      - Сперва они решили спровадить всякое начальство, - продолжал Благодетель, - чтоб без него легче с вами управиться, а потом и всех крестьян расписать себе: кому сколько достанется.
      - Мы люди вольные! Пущай сами себя расписывают! - волновались слушатели.
      - Теперь да: вольные, пока начальство за вас.
      - Да нешто дозволим?! - закричали мужчины.
      - Без начальства дозволите.
      - Как бы не так!
      - А что сделаете-то?
      - Да мы их...
      - Что?
      - В морду!
      - Кого в морду-то?
      - Всех!
      - Тогда будет поздно.
      Он поглядел на взволнованные, раздраженные лица и добавил:
      - Разве не слышали, что они даже на самого царя хотят наложить свою опеку? Это называют они конституцией!.. Чтобы царь наш только бумаги ихние подписывал, а править всем государством будут они.
      Все облегченно вздохнули и стали даже смеяться.
      - Эна куда!.. Мы подумали, указ такой вышел. А это...
      что! Дураки они, и больше ничего.
      - И чэрти! - добавила горничная, капризно встряхивая плечами. - Право, чэрти.
      И опять заговорили по-старому: "Котлет отбивных..." - "Кому солонины?.." - "А то ишь выдумали: крепостные!.." - "Шесть по осьмнадцати - в кассу!.."
      Однако новость, пущенная Благодетелем, не умерла туг же, в лавке. Вернувшись по домам, прислуги сообщили другим прислугам; те в свою очередь взволновались и за себя и за родных, сидевших где-то по глухим деревням, и невольно начали приглядываться осторожно к хозяевам и к гостям, и иногда им стало казаться, что среди господ происходит что-то новое и секретное, чего не бывало раньше.
      - Шушукаются, - передавали горничные кухаркам, а те сообщали в лавках:
      - Шушукаться начинают...
      Благодетель, когда его спрашивали, не отрицал опасности, однако стал добавлять, что всего этого желают только студенты да ученые.
      - А настоящие господа здесь ни при чем: чиновники, дворяне разные, генералы... Эти разве затеют такую гадость! Это все мутят волосатые эти... ученые дураки!
      - Взять бы этих волосатых! - горячо воскликнул лавочник, молодой хозяин. - Взять бы их всех за волосы, да в пучки повязать, да в Америку багажом; там все одно купля-продажа негров! А мы бы их по дешевым ценам: пятачок за пучок, а в пучке целый десяток! Гы-гы-гы! - расхохотался он над своим предложением и долго не мог успокоиться, и все мясники его хохотали вместе с ним.
      Благодетель серьезно глядел на их веселые жирные лица, на белые здоровые зубы, на крепкие складки щек и, когда ликование затихло, сказал, приложив ко лбу палец:
      - А что?.. Ведь об этом стоит подумать: хорошая мысль... надобно подумать. Вы умный человек, господин Красавицын, и настоящий русский, истинно русский человек! Почем знать: может быть, из вас для России судьба готовит нового Минина.
      Красавицын даже растерялся от такой неожиданной похвалы. Он стоял молча, с опущенными глазами, сохраняя на своем молодом румяном лице гордую и счастливую улыбку.
      - А я вот не знаю, как сделаю, - раздался новый голос. - Но только ничему этому не бывать.
      Это сказал, волнуясь и бледнея, юноша лет восемнадцати. Он выговорил это не громко, но твердо.
      - Я сам крестьянин. И отец мой и дедушка - крестьяне. И тому, что вы сказали о крепостных, - не бывать!
      Благодетель приподнял над головой цилиндр и согнул шею.
      - Радуюсь, молодой человек. От души радуюсь, - сказал он, вглядываясь в возбужденное лицо юноши, в сдвинутые брови и раздувавшиеся ноздри. - С такими молодцами всякие страхи исчезают, как дым. Подумайте: вот уже двое в одну минуту. Да этак вся Москва за нами пойдет! Вся Россия!
      Он надел цилиндр и протянул руку:
      - Рад познакомиться. Вы чем же занимаетесь, молодой человек?
      - С дедушкой иконами торгую; вот здесь, у подворья, лавка Синицына. А с Денисом Петровичем, - указал он на Красавицына, - мы в дальнем родстве.
      - Побываю у вас, побываю, - отвечал Благодетель. - Я уж бывал кое у кого из ваших соседей. Дедушка-то ваш не очень занят? Не обидится?
      - Нет. Дедушка любит поговорить.
      - Вот и прекрасно. Кстати, мне нужно крестик золоченый купить. Так я побываю. Очень приятно.
      Он весело пожал руки обоим молодым людям, поклонился приказчикам и ушел, тихонько напевая, точно мурлыкая:
      - Славься ты, славься, наш русский...
      II
      Яшу Синицына с одиннадцати лет взяли из школы и начали приучать к делу.
      С утра до вечера он находился в лавке, где писал покупателям письма под диктовку старших, лизал языком и наклеивал гербовые марки на счета, ел у разносчиков горячие пироги и наливал дедушке, отцу и себе в толстые стаканы чай из медного огромного чайника. Свободного времени было у него, несмотря на занятия, много, и он, прогуливаясь по своей Линии, расширял знакомство среди соседей, дежурных городовых, артельных сторожей и разных людей, заходивших в лавку как по делам, так и без всякого дела. Дедушка любил побеседовать, и у него было много знакомых, которые только для этого и заходили.
      Здесь Яша много раз слыхивал, что дедушка - крестьянин, и хотя платит в гильдию и считается временным купцом, но коренного звания своего не желает менять.
      - Родился крестьянином и помру крестьянином, - твердо и с удовольствием говорил обыкновенно дедушка. - Вот и сын тоже ни во что иное не лезет, и внук не полезет. Так и будем все крестьяне, какими господь создал.
      Через год уже и Яша говорил своим знакомым не без достоинства, что он крестьянин, как его отец и дедушка, и что он это звание никогда не променяет ни на какое иное.
      Лавка их была небольшая, вся заставленная иконами и киотами, на прилавке под стеклянной крышкой лежали мелкие образки и крестики, и все вокруг хорошо пахло кипарисом и свежим масляным лаком, так что о. Федор, заштатный священник, когда входил, бывало, в лавку, то прежде, чем поздороваться, втягивал в себя ноздрями воздух и разводил руками:
      - Благоухание-то какое!
      В лице и во всей фигуре этого священника было нечто загадочное и затаенное; большие серые глаза его были грозны и проницательны, но он старался всегда сощуривать их и делать ласковыми; голос его был громок и резок, но он старался говорить тихо и мягко, точно боясь, что за настоящие взоры и за настоящий голос его сейчас же прогонят. А жизнь его была не легкая, полная бедствий, гонений и нищеты, и он теперь ломал себя и свою натуру, чтобы как-нибудь не сорваться и не остаться голодным.
      - Пустой человек! - говорил про него дедушка. - Всю жизнь с места на место гоняют... Кабы не семейный, и на порог бы к себе его не пустил.
      Однако, когда Федор надолго пропадал, дедушка начинал все чаще о нем вспоминать и даже беспокоиться.
      - Что-то давненько наш попик-то не бывал. Жив ли, непутевая голова?
      Время шло, и Яша привыкал. Его посылали к мастерам с заказами и научали распознавать старинные образа и складни; беседовали с ним про "мездринный" клей, про грунтовку "левкасом" и про "твореное" золото, которым делаются узоры на одежде святых. Он уже стал отличать рублевскую живопись от суздальской, кустарную от монастырской и товар свой научился узнавать по первому взгляду, хотя это было и не так легко на первое время, особенно с иконами божьей матери. Троеручицу, Живоносный источник, Утоли моя печали, Прозрение очей, Взыскание погибших - он заучил без труда, но Владимирскую, Казанскую, Иверскую, Корсунскую, Египетскую - он перепутывал и долго не умел различать. Потом дедушка стал рассказывать ему про разные стили, или "пошибы" - строгановский, московский, фряжский, - знакомил с руководствами "толковыми" и "лицевыми" и указывал то на "резкость", то на "плавность" рисунка.
      - Всему тому цена разная, - умудрял старик, - все равно как рублю и двугривенному. И в обман себя ты не должен давать никому.
      Лавка у них была холодная, без печей. В зимние морозы она так выстывала, что в чернильнице замерзали чернила, а бумага, на которой Яша писал, делалась как лед и жгла ему руку. Завернутый в шубу и туго подпоясанный для тепла кушаком, Яша окунал перо в чернильницу, подцепляя на кончик его блестящие черные кристаллы, вроде черного снега, и начинал дышать на перо молодым, горячим дыханием: снег таял, и перо делалось влажным; Яша пользовался моментом и наносил на бумагу несколько строк, потом опять поддевал из чернильницы на кончик пера черного снега, опять оттаивал его дыханием - и продолжал дописывать счет; руки зябли и ныли, и он, отрываясь нередко от работы, бросал перо на половине слова и согревал посиневшие пальцы тем же дыханием, а иногда грел их о стенки медного чайника, если тот бывал в это время горяч.
      - На то и руки, чтобы ими работать, - утешал он себя. - Нечего их жалеть.
      Отец Яши тоже в свое время не жалел себя на работе, но его хватило ненадолго; теперь он был хворым и слабым, сильно страдал от неизлечимых болезней, в лавке почти не бывал и вообще не замечал ничего вокруг себя, зато дедушка вглядывался в Яшу опытным, проникновенным взором и наедине с самим собою, молча кивая сам себе седой головой, думал с удовольствием: "Деловой человек получается!"
      Линия, где торговали Синицыны, вся состояла, направо и налево, из таких же лавок; по ней целые дни ходили люди, выкрикивали на разные голоса разносчики, и только к вечеру все пустело и затихало, когда купцы затворяли ставнями окна и двери, запирали их замками, запечатывали на них пломбы из черного липкого вара и расходились по домам.
      III
      На Спасской башне пробило полдень. Зычные тяжелые удары один за одним монотонно прорезывали воздух, точно падали куда-то с высоты, расплываясь и тая над окрестными улицами и дворами, полными суеты.
      К этому времени на подворья стремятся всякие разносчики; скорым шагом проходят они по линиям с ящиком на ремне через плечо или с лотком на голове; все выкрикивают нараспев свои товары и, дорожа временем, останавливаются лишь на минуту, чтобы отпустить кому-нибудь горячих, пирогов, или рыбы, или мяса, и спешат дальше - к другим, громко предлагая каждый свое и на свой особый голос и лад:
      - Горячая вет-чина!
      - Белужка малосольная!
      - Кишки бараньи: с кашей, с огнем!
      Главным вниманием пользуется пирожник, молодой веселый парень с вздернутым, коротким носом; он громче и звонче всех кричит о своих пирогах еще издали, стараясь придать окрику непонятное балагурство.
      - Спи... рогами! - слышится его удалой голос, соответствующий плутоватому, дерзкому и веселому его лицу.
      - Ну-ка, цыкни пирожника, - говорит торговец, заслышав его приход, и магазинный мальчик бросается со всех ног за дверь.
      - Цс! цс!.. Рогач!.. Рогач!., С чем нынче пироги?
      - С луком-говядиной, с селедочными башками, с кашей с яйцами, с клубничным вареньем, - отчетливо и торопливо перечисляет пирожник, приподнимая над ящиком угол теплого одеяла, из-под которого клубится пахучий пар.
      Пробило полдень, и в лавку Синицына вошел священник о. Федор. Как всегда, он потянул носом воздух, пахнущий маслом и кипарисом, и похвалил:
      - Благоухание-то какое!
      Затем поздоровался.
      - В полночь враг человеческий приходит, а в полдень - друг человеческий, - пошутил он, взглядывая на стенные часы.
      - Где пропадал-то? - спросил дедушка, накрывая газетой только что принесенные пироги.
      - Не пропал - отыскался! - ответил Федор. - Это кому живется весело, тот пропадает, а нашего брата и могила не берет... В больнице лежал: думал в последний заштат выйти, - нет! выздоровел!
      - Все ропщешь? - упрекнул дедушка.
      - Возропщешь, Семен Никитич, когда пять дочерей и ни одной копейки! Впрочем, я это шучу. Я после болезни что-то веселым сделался, давно таким и не бывал. Хорошо похворать. Правда, хорошо: и в тепле полежал, и кормился как следует, и чаем поили - чего еще!
      - А табачку небось не давали понюхать?
      - Да. Этого не давали. Скучно тому без табаку, кто привык.
      Дедушка вынул из кармана серебряную табакерку, похлопал ее по стенкам, открыл и поднес Федору.
      - Ну-ка, понюхай.
      Придерживая осторожно широкий отвисший рукав, Федор двумя пальцами взял щепоть табаку и сунул по очереди в обе ноздри.
      - Ах, хорош табачок! - сказал он, улыбаясь. - Очень хорош!.. Скучно без него.., кто привык.
      - А ведь ты похудел, батюшка!
      Федор вместо ответа провел ладонями себя по тощим бокам, по впалой груди и, помолчав, опять сказал:
      - Ах, хорош табачок!
      Несмотря на сырую и холодную погоду, он пришел в легкой рясе и черной соломенной шляпе. Ряса, особенно на спине и плечах, выцвела, и трудно было понять - была ли она зеленая и теперь стала желтеть, или была желтая и начала зеленеть; внизу ее образовалась уже бахрома, а воротник был в нескольких местах заштопан. Под глазами у Федора, которые он все старался защуривать, синели болезненные полоски, и мохнатые брови над ними беспокойно подергивались; волосы его были жидки и редки, но непокорны и в беспорядке дыбились на темени, отчего и казалось, будто над головой у него стоит дым - как над вулканом; и это очень подтверждало отзыв о нем благочинного, который в клировых ведомостях, в графе о поведении, написал, когда Федора увольняли за штат: "Поведения он весьма тихого, но характера горячего, а в защите своих прав и доброго имени настойчив до самозабвения..." Последнее слово было даже подчеркнуто.
      - Садись-ка да расскажи, - пригласил дедушка. - Вот пирожка не хочешь ли пожевать; не знаю только - которые с чем.
      Он снял с пирогов газету и опять сказал:
      - Поешь. Тут был который-то с рыбой.
      - С рыбой хорошо, - согласился Федор, беря и откусывая первый попавшийся пирог.
      - Постой! Ты с вареньем взял.
      - Ничего, я и с вареньем люблю, - сконфузился тот. - Хорошо тепленького проглотить... хорошо!.. Ну, вот и позавтракал; спасибо, - говорил он, вытирая сладкие губы.
      - Возьми еще пирожок да чайком прихлебни.
      - Спасибо. Не откажусь... Вот он и с рыбой попался.
      Солененькая рыбка... хорошо! Очень соленая... прелесть!
      - Ну, - проговорил дедушка, раскалывая щипцами сахар на мелкие части, у нас без тебя нового было много, а хорошего - ничего: торговля плохая, товар наш из моды выходит; не только икону купить, а и в церковь лоб перекрестить не идет наша публика, вот до чего доучились.
      И ни бог и ни царь на них не потрафляют; все не по-ихнему! Крепостными хотят всех крестьян опять сделать... Нешто это терпимо!
      - Не удастся им это! - горячо крикнул Яша из-за своей конторки. - Ни за что не допустим!
      Федор в недоумении раскрыл свои большие серые глаза и глядел то на дедушку, то на Яшу, отодвинув от себя даже стакан с чаем.
      - Христос с вами! Кто же этого хочет? Никто не хочет!
      - Студенты хотят! Ученые хотят!
      - Крепостных желают, такие-сякие! - сердился дедушка, сжимая в кулак свою сухую, уже слабую руку. - Надо им показать... крепостных-то!
      - Да что вы, миленькие мои! - пытался успокоить их Федор, начиная нервно гладить себя по бокам и груди. - С чего это вы так вдруг?
      Он встал, но опять сел.
      - Что вы, что вы!.. И нет этого нигде, и быть этого не может, и сказал вам, должно быть, про это человек невоспитанный... худой человек!
      - Вот кто сказал, - с удовольствием перебил старик, указывая на дверь, которую отворял Благодетель, входя в лавку. - Добро пожаловать, господин! А мы как раз об теперешних делах рассуждали.
      Федор поднялся со скамьи, нагнул немного голову в ответ на поклон Благодетеля и отошел в сторону, за большое распятие, стоявшее среди магазина, и оттуда глядел пристальным холодным взором на незнакомца.
      - Очень рады вас видеть; садитесь, - говорил дедушка, указывая на освободившуюся скамью. - А его можете не стесняться, - кивнул он на Федора, - это свой человек и старинный приятель.
      - Духовные лица чрезвычайно желательны и должны быть украшением нашего дела. И во многом они нам будут полезны... Кланяюсь вам, батюшка.
      - И я вам кланяюсь, - просто ответил Федор, не выходя из-за распятия.
      Все помолчали.
      - Знаете князя Сардинина? - спросил Благодетель.
      - Как не знать: известный князь.
      - А вы знаете, что он обещал нам тысячу рублей на расходы? Он очень сочувствует нам и советует собраться да решить - как и что. Сегодня вечером, в восемь часов, пожалуйте в здешний трактир; там мы все и устроим. Комнату я уже взял.
      - Дедушка, надо пойги! - вызвался Яша.
      - Непременно идите. И вы, Семен Никитич, пожалуйте.
      Может приехать и сам князь! - с таинственной важностью сообщил Благодетель.
      - А кто да кто будет?
      - Красавицын придет - родственник ваш; соседи ваши будут, брандмейстер один... Хоругвеносцы хотели прийти... Народу человек тридцать соберется. А в следующий раз всех позовем; а у нас теперь - тысячи!.. Не угодно ли, батюшка, и вам пожаловать? - обратился он к Федору.
      Но тот отвечал по-прежнему сухо и холодно:
      - Я вина не пью.
      - Какого вина? - удивился Благодетель.
      - Никакого.
      - Да ведь у нас будет собрание; деловое собрание. Патриотическое!.. Никто про вино и не думает.
      - Извиняюсь. А мне показалось, будто зовете вы нас попировать на княжеские деньги. Значит, я не так понял.
      После болезни я вообще что-то стал непонятлив. Да и в больнице у нас случай был: тоже одного молодого человека на собрание пригласили, очень серьезное собрание, вот как у вас. А наутро оказались все пьяные и в непотребном доме... После этого молодой человек и в больницу попал...
      Вот я и спутал все это. Уж извините.
      Всем стало неловко. Все молчали.
      Федор, облокотясь на нижнюю перекладину креста, стоял с согнутой спиной и молча ожидал неприятности. Ему было жаль покидать эту лавку, жаль было и Яшу, и дедушку, и самого себя, но сердце его начинало гореть, и он мысленно обрекал уже себя на изгнание. Он ждал сейчас, что Благодетель обидится и скажет ему что-нибудь резкое, и вот сердце его разгоралось и готовило достойный ответ.
      Но в это время вошли покупатели, и разговор кончился.
      - Так мы вас ждем, - сказал Благодетель.
      - Непременно, - ответил Яша.
      А дедушка уже был занят продажей и, не слушая их, говорил кому-то с упреком:
      - Этот лик нехорош? Помилуйте: надо бы лучше, да не бывает-с!..
      IV
      Трактир, в который вечером отправился Яша, находился недалеко от их лавки и занимал собою под огромным многоэтажным домом обширный подвал с толстыми каменными стенами и сводчатым каменным потолком. Маленькие окна его выходили прямо на тротуар, точно лазейки, и посетителям видны бывали днем только одни ноги прохожих и слышались только беспрерывные глухие звуки шагов.
      Трактир этот назывался "Низок" и напоминал собою внутренность корабля: так же вела вниз от солнца и воздуха широкая лестница, так же были накрыты столы в общих обеденных комнатах, а по длинному коридору вправо и влево были отгорожены крошечные кабинеты, похожие на каюты, где с утра до ночи горели лампы.
      Одну из общих комнат хозяин отвел для простого народа и понизил в ней все цены, чтобы чернь не лезла к чистой публике, а на стене повесил рукописное объявление:
      "Покорнейше просят посетителей по-неприличному вслух не выражаться". Эту комнату, совершенно отдельную от других, он и уступил Благодетелю, потому что она по вечерам обыкновенно пустовала. Ее вымели и убрали, накрыли посредине один длинный стол и освежили воздух; только забыли снять рукопись со стены с "покорнейшей просьбой", которая так и осталась на заседании.
      К восьми часам начали собираться гости.
      Первым пришел торговец сырыми кожами Матюгов, высокий старик с большим животом, с седой окладистой бородой и красным лицом, говоривший всем про себя, что он не только патриот, но и "столп отечества"; на груди его висели две медали за две коронации: одна - темная на красной ленте, другая - белая на голубой ленте. Однажды в пьяном виде он сломал себе ногу и с тех пор ходит с палкой, прихрамывает и воображает себя пострадавшим героем.
      Пришел еще один торговец никому не знакомый, сумрачный и молчаливый; если он и отвечал иногда на вопросы, то говорил больше непонятными междометиями: "делишки - хны; денежки - турлы, обстоятельства - хрю!"
      Потом явился меняла, низенький человек с безбородым сморщенным лицом и тонким женским голосом, вообще похожий на старую бабу, надевшую сюртук.
      Мясник Красавицын приехал прямо из лавки с работы, не успев переодеться, и хотя молодым лицом своим с розовыми щеками и голубыми глазами напоминал херувима, но вокруг себя разносил запах крови и сала. Он привез себе на подмогу еще молодца из лавки - с короткой бычьей шеей и тупым лбом.
      Пришел со спутанными волосами и всклокоченной бородой содержатель бань Друзьев, которому все время хотелось не то заснуть, не то выпить еще водки, не то разбить зеркало.
      Приехал подрядчик Осьмухин, которому многие были должны крупные суммы, а сам он был должен другим еще больше; одевался он в поддевку и высокие сапоги, но ездил на дорогих рысаках и резиновых шинах.
      Пришел маклер Сучилин, с желтыми обвисшими усами, весь в морщинах, с худыми дрыгающими ногами и с длинным корявым носом, в очках, очень сердитый и никому не верящий без расписок ни под какие слова. У него было огромное знакомство и огромные связи, но он был зол на всех за то, что его никогда не избирали в настоящие маклеры и он всю жизнь был так называемым "биржевым зайцем" и не мог иметь шнуровой книги, а шнуровая книга с печатью - была его заветной мечтой.
      Когда вошел Яша, все сидели уже за столом; одни молчали, другие разговаривали о ценах:
      - Осетрина как вздорожала!
      - К рыбе приступа нет!
      - Уважаю я осетрину.
      Мало-помалу подходили все новые лица: пришел издатель сонников и страшных предсказаний, пришел похоронный кондитер, пришли лабазники, хозяин двадцати лихачей и хоругвеносцы. Среди них вошли незаметно и четыре сыщика - второго сорта - на случай поддержать настроение. Вскоре комната наполнилась, и Благодетель приступил к делу.
      Прежде всего он отрекомендовался:
      - Русский патриот, Василий Васильевич Воронов, преданный своему отечеству, престолу, самодержавию и православию. По совету князя Сардинина я пригласил вас сегодня, почтенное собрание, обсудить наши русские дела и принять меры к спасению нашего государства, которому грозит великая опасность от внутренних врагов, более дерзких и опасных, чем враги внешние... Вот господин Щов, только что вернувшийся из Петербурга, лучше меня объяснит вам суть дела. Господин Щов, будьте любезны сказать вступительное слово.
      Из-за стола поднялся высокий худощавый человек с маленькими бесстрастными глазами, гладко остриженный, с выбритой бородой и подрезанными усами; лицо это, казалось, было очень удобно гримировать и придавать ему любое выражение.
      - Почтенное собрание! - начал он, вынимая из кармана бумажку и все время косясь на нее. - Трудное и ужасное время переживает наше дорогое отечество. Изменники и крамольники, потерявшие честь и совесть, кричат по всей России: "Долой правительство и царя, мы сами хотим управлять народом и царством". Они хозяйничают уже в городах и земствах, выжимают с крестьян земские сборы и мечтают опять восстановить крепостное право.
      - Крамольники! - крикнули четыре голоса из разных углов, и в ответ им по собранию глухо пронесся ропот.
      - Они отрицают бога и православную веру, отрицают отечество, царя и верных слуг его, убивая лучших людей, преданных губернаторов и честных министров. Кто же эти люди, ведущие нас на край пропасти? Эти люди студенты, профессора, учителя, адвокаты, писатели и жиды!
      Новая волна ропота пронеслась по собранию.
      - Взглянем же, что стало с нашим народным хозяйством. Все разорено: дела испорчены, кредит подорван, и все это началось с проклятого слова "доверие", которое, не подумавши, бросил один либеральный министр назло действительной опоре России - самодержавию! Этим проклятым словом он вверг страну в несказанные беды. А другой министр, покровитель лендов, прямо отдал отечество на растерзание инородцам и всяким врагам...
      - Правильно! - закричал вдруг банщик, очнувшись от спячки. - Все жулики и изменники!
      Он ударил по столу тяжелой ладонью и, перебивая оратора, горячо продолжал:
      - Всех их к чертовой матери!
      Настроение вдруг поднялось. Много голосов заговорило сразу, но банщик кричал громче всех, стуча по столу:
      - К чертовой матери! Всех их к чертовой матери!
      Оратор пытался что-то сказать, но его уже не слушали, а бранили обоих министров, называя их предателями.
      Кто-то прибавил к двум третьего, потом прибавил еще одного, а потом уже все загалдели вообще про начальство.
      - Велика больно власть дана! - сердился один.
      - Теснят народ и знать ничего не желают, - перебивал Другой.
      - Зазнались! - добавил третий. - Ни суда на них, ни управы!
      - Жертвы наши разграбили, а мы-то сдуру несли денежки-то. А они по карманам.
      - Денежки наши - турлы!.. Фью!
      - А полиция? Житья нет! Что захочет, то и ломит без меры, без толку: штрафует, орет, придирается.
      - Пристав у нас был - этакое животное!
      - А наш-то пристав: намедни так на меня и хрипит, так и топочет ногами.
      - А моего дворника из Москвы выслал. Спрашивается:
      за что?
      - Зазнались! Пора бы им кулаки-то сшибить!