Николай Дмитриевич Телешов
      ЕЛКА МИТРИЧА
      Из цикла "Переселенцы".
      I
      Был канун рождества...
      Сторож переселенческого барака, отставной солдат, с серою, как мышиная шерсть, бородою, по имени Семен Дмитриевич, или попросту Митрич, подошел к жене и весело проговорил, попыхивая трубочкой:
      - Ну, баба, какую я штуку надумал!
      Аграфене было некогда; с засученными рукавами и расстегнутым воротом она хлопотала в кухне, готовясь к празднику.
      - Слышь, баба, - повторил Митрич. - Говорю, какую я штуку надумал!
      - Чем штуки-то выдумывать, взял бы метелку да вон паутину бы снял! ответила жена, указывая на углы. - Вишь, пауков развели. Пошел бы да смёл!
      Митрич, не переставая улыбаться, поглядел на потолок, куда указывала Аграфена, и весело сказал:
      - Паутина не уйдет; смету... А ты, слышь-ка, баба, что я надумал-то!
      - Ну?
      - Вот те и ну! Ты слушай.
      Митркч пустил из трубки клуб дыма и, погладив бороду, присел на лавку.
      - Я говорю, баба, вот что, - начал он бойко, но сейчас же запнулся. - Я говорю, праздник подходит...
      И для всех он праздник, все ему радуются... Правильно, баба?
      - Ну?
      - Ну вот я и говорю: все, мол, радуются, у всякого есть свое: у кого обновка к празднику, у кого пиры пойдут... У тебя, к примеру, комната будет чистая, у меня тоже свое удовольствие: винца куплю себе да колбаски!..
      У всякого свое удовольствие будет, - правильно?
      - Так что ж? - равнодушно сказала старуха.
      - А то, - вздохнул снова Митрич, - что всем будет праздник как праздник, а вот, говорю, ребятишкам-то, выходит, и нет настоящего праздника... Поняла?.. Оно праздник-то есть, а удовольствия никакого... Гляжу я на них, да и думаю; эх, думаю, неправильно!.. Известно, сироты... ни матери, ни отца, ни родных... Думаю себе, баба:
      нескладно!.. Почему такое - всякому человеку радость, а сироте - ничего!
      - Тебя, видно, не переслушаешь, - махнула рукой Аграфена и принялась мыть скамейки.
      Но Митрич не умолкал.
      - Надумал я, баба, вот что, - говорил он, улыбаясь, - надо, баба, ребятишек потешить!.. Потому видал я много народу, и наших и всяких людей видал... И видал, как они к празднику детей забавляют. Принесут, это, елку, уберут ее свечками да гостинцами, а ребятки-то ихние просто даже скачут от радости!.. Думаю себе, баба: лес у нас близко... срублю себе елочку да такую потеху ребятишкам устрою, что весь век будут Митрича поминать!
      Вот, баба, какой умысел, а?
      Митрич весело подмигнул и чмокнул губами.
      - Каков я-то?
      Аграфена молчала. Ей хотелось поскорее прибрать и вычистить комнату. Она торопилась, и Митрич с своим разговором ей только мешал.
      - Нет, каков, баба, умысел, а?
      - А ну те с твоим умыслом! - крикнула она на мужа. - Пусти с лавки-то, чего засел! Пусти, некогда с тобой сказки рассказывать!
      Митрич встал, потому что Аграфена, окунув в ведро мочалку, перенесла ее на скамью прямо к тому месту, где сидел муж, и начала тереть. На пол полились струи грязной воды, и Митрич смекнул, что пришел невпопад.
      - Ладно, баба! - проговорил он загадочно. - Вот устрою потеху, так небось сама скажешь спасибо!.. Говорю, сделаю - и сделаю! Весь век поминать будут Митрича ребятишки!..
      - Видно, делать-то тебе нечего.
      - Нет, баба! Есть что делать: а сказано, устрою - и устрою! Даром что сироты, а Митрича всю жизнь не забудут!
      И, сунув в карман потухшую трубку, Митрич вышел во двор.
      II
      По двору, там и сям, были разбросаны деревянные домики, занесенные снегом, забитые досками; за домиками раскидывалось широкое снежное поле, а дальше виднелись верхушки городской заставы... С ранней весны и до глубокой осени через город проходили переселенцы. Их бывало так много, и так они были бедны, что добрые люди выстроили им эти домики, которые сторожил Митрич.
      Домики бывали все переполнены, а переселенцы между тем все приходили и приходили. Деваться им было некуда, и вот они раскидывали в поле шалаши, куда и прятались с семьей и детьми в холод и непогоду. Иные жили здесь неделю, две, а иные больше месяца, дожидаясь очереди на пароходе. В половине лета здесь набиралось народа такое множество, что все поле было покрыто шалашами. Но к осени поле мало-помалу пустело, дома освобождались и тоже пустели, а к зиме не оставалось уже никого, кроме Митрича и Аграфены да еще нескольких детей, неизвестно чьих.
      - Вот уж непорядок, так непорядок! - рассуждал Митрич, пожимая плечами. - Куда теперь с этим народом деваться? Кто они такие? Откуда явились?
      Вздыхая, он подходил к ребенку, одиноко стоявшему у ворот.
      - Ты чей такой?
      Ребенок, худой и бледный, глядел на него робкими глазами и молчал.
      - Как тебя звать? - Фомка.
      - Откуда? Как деревню твою называют?
      Ребенок не знал.
      - Ну, отца как зовут?
      - Тятька.
      - Знаю, что тятька... А имя-то у него есть? Ну, к примеру, Петров или Сидоров, или, там, Голубев, Касаткин?
      Как звать-то его?
      - Тятька.
      Привычный к таким ответам, Митрич вздыхал и, махнув рукою, более не допытывался.
      - Родителей-то знать, потерял, дурачок? - говорил он, гладя ребенка по голове. - А ты кто такой? - обращался он к другому ребенку. - Где твой отец?
      - Помер.
      - Помер? Ну, вечная ему память! А мать куда девалась?
      - Померла.
      - Тоже померла?
      Митрич разводил руками и, собирая таких сирот, отводил их к переселенческому чиновнику. Тот тоже допрашивал и тоже пожимал плечами.
      У одних родители умерли, у других ушли неизвестно куда, и вот таких детей на эту зиму набралось у Митрича восемь человек, один другого меньше. Куда их девать?
      Кто они? Откуда пришли? Никто этого не знал.
      "Божьи дети!" - называл их Митрич.
      Им отвели один из домов, самый маленький. Там они жили, и там затеял Митрич устроить им ради праздника елку, какую он видывал у богатых людей.
      "Сказано, сделаю - и сделаю! - думал он, идя по двору. - Пускай сиротки порадуются! Такую потеху сочиню, что весь век Митрича не забудут!"
      III
      Прежде всего он отправился к церковному старосте.
      - Так и так, Никита Назарыч, я к вам с усерднейшей просьбой. Не откажите доброму делу.
      - Что такое?
      - Прикажите выдать горсточку огарков... самых ма
      хоньких... Потому как сироты... ни отца, ни матери... Я, стало быть, сторож переселенский... Восемь сироток осталось... Так вот, Никита Назарыч, одолжите горсточку.
      - На что тебе огарки?
      - Удовольствие хочется сделать... Елку зажечь, вроде как у путных людей.
      Староста поглядел на Митрича и с укором покачал головой.
      - Ты что, старик, из ума, что ли, выжил? - проговорил он, продолжая качать головой. - Ах, старина, старина! Свечи-то небось перед иконами горели, а тебе их на глупости дать?
      - Ведь огарочки, Никита Назарыч...
      - Ступай, ступай! - махнул рукою староста. - И как тебе в голову такая дурь пришла, удивляюсь!
      Митрич как подошел с улыбкой, так с улыбкой же и отошел, но только ему было очень обидно. Было еще и неловко перед церковным сторожем, свидетелем неудачи, таким же, как и он, старым солдатом, который теперь глядел на него с усмешкой и, казалось, думал: "Что?
      Наткнулся, старый хрен!.." Желая доказать, что он не "на чай" просил и не для себя хлопотал, Митрич подошел к старику и сказал:
      - Какой же тут грех, коли я огарок возьму? Сиротам прошу, не себе... Пусть бы порадовались... ни отца, стало быть, ни матери... Прямо сказать: божьи дети!
      В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки, и опять спросил:
      - Какой же тут грех?
      - А Никиту Назарыча слышал? - спросил в свою очередь солдат и весело подмигнул глазом. - То-то и дело!
      Митрич потупил голову и задумался. Но делать было нечего. Он приподнял шапку и, кивнув солдату, проговорил обидчиво:
      - Ну, так будьте здоровы. До свиданьица!
      - А каких тебе огарков-то?
      - Да все одно... хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку. Доброе дело сделаете. Ни отца, ни матери... Прямо - ничьи ребятишки!
      Через десять минут Митрич шел уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя.
      Ему нужно было зайти еще к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником, где он рассчитывал отдохнуть, а если угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав Митрича, он велел сказать ему "спасибо" и выслал полтинник.
      "Ну, теперь ладно! - весело думал Митрич. - Теперь пускай говорит баба, что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!"
      Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался молча да придумывал, когда и как все устроить.
      "Восемь детей, - рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы, стало быть, восемь конфет..."
      Вынув полученную монету, Митрич поглядел на нее и что-то сообразил.
      - Ладно, баба! - подумал он вслух. - Ты у меня посмотришь! - и, засмеявшись, пошел навестить детей.
      Войдя в барак, Митрич огляделся и весело проговорил:
      - Ну, публика, здравствуй. С праздником!
      В ответ раздались дружные детские голоса, и Митрич, сам не зная чему радуясь, растрогался.
      - Ах вы, публика-публика!.. - шептал он, утирая глаза и улыбаясь. - Ах вы, публика этакая!
      На душе у него было и грустно и радостно. И дети глядели на него тоже не то с радостью, не то с грустью.
      IV
      Был ясный морозный полдень.
      С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови, возвращался Митрич из леса, таща на плече елку. И елка, и рукавицы, и валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевела, и усы замерзли, но сам он шел ровным, солдатским шагом, махая по-солдатски свободной рукой. Ему было весело, хотя он и устал.
      Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя водки и колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал ее редко и ел только по праздникам.
      Не сказываясь жене, Митрич принес елку прямо в сарай и топором заострил конец; потом приладил ее, чтобы стояла, и, когда все было готово, потащил ее к детям.
      - Ну, публика, теперь смирно! - говорил он, устанавливая елку. - Вот маленько оттает, тогда помогайте!
      Дети глядели и не понимали, что такое делает Митрич, а тот все прилаживал да приговаривал:
      - Что? Тесно стало?.. Небось думаешь, публика, что Митрич с ума сошел, а? Зачем, мол, тесноту делает?.. Ну, ну, публика, не сердись! Тесно не будет!..
      Когда елка согрелась, в комнате запахло свежестью и смолой. Детские лица, печальные и задумчивые, внезапно повеселели... Еще никто не понимал, что делает старик, но все уже предчувствовали удовольствие, и Митрич весело поглядывал на устремленные на него со всех сторон глаза.
      Затем он принес огарки и начал привязывать их нитками.
      - Ну-ка, ты, кавалер! - обратился он к мальчику, стоя на табуретке. Давай-ка сюда свечку... Вот так! Ты мне подавай, а я буду привязывать.
      - И я! И я! - послышались голоса.
      - Ну и ты, - согласился Митрич. - Один держи свечки, другой нитки, третий давай одно, четвертый другое...
      А ты, Марфуша, гляди на нас, и вы все глядите... Вот мы, значит, все и будем при деле. Правильно?
      Кроме свечей, на елку повесили восемь конфет, зацепив за нижние сучки. Однако, поглядывая на них, Митрич покачал головой и вслух подумал:
      - А ведь... жидко, публика?
      Он молча постоял перед елкой, вздохнул и опять сказал:
      - Жидко, братцы!
      Но, как ни увлекался Митрич своей затеей, однако повесить на елку, кроме восьми конфет, он ничего не мог.
      - Гм! - рассуждал он, бродя по двору. - Что бы это придумать?..
      Вдруг ему пришла такая мысль, что он даже остановился.
      - А что? - сказал он себе. - Правильно будет или нет?..
      Закурив трубочку, Митрич опять задался вопросом:
      правильно или нет?.. Выходило как будто "правильно"...
      - Детишки они малые... ничего не смыслят, - рассуждал старик. - Ну, стало быть, будем мы их забавлять...
      А сами-то? Небось и сами захотим позабавиться?.. Да и бабу надо попотчевать!
      И не долго думая Митрич решился. Хотя он очень любил колбасу и дорожил всяким кусочком, но желание угостить на славу пересилило все его соображения.
      - Ладно!.. Отрежу всякому по кружочку и повешу на ниточке. И хлебца по ломтику отрежу, и тоже на елку.
      А для себя повешу бутылочку!.. И себе налью, и бабу угощу, и сироткам будет лакомство! Ай да Митрич! - весело воскликнул старик, хлопнув себя обеими руками по бедрам. - Ай да затейник!
      V
      Как только стемнело, елку зажгли. Запахло топленым воском, смолою и зеленью. Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на огоньки. Глаза их оживились, личики зарумянились, и, когда Митрич велел им плясать вокруг елки, они, схватившись за руки, заскакали и зашумели. Смех, крики и говор оживили в первый раз эту мрачную комнату, где из года в год слышались только жалобы да слезы. Даже Аграфена в удивлении всплескивала руками, а Митрич, ликуя от всего сердца, прихлопывал в ладоши да покрикивал:
      - Правильно, публика!.. Правильно!
      Затем он взял гармонику и, наигрывая на все лады, подпевал:
      Живы были мужики,
      Росли грибы-рыжики,
      Хорошо, хорошо,
      Хорошо-ста, хорошо!
      - Ну, баба, теперь закусим! - сказал Митрич, кладя гармонику. Публика, смирно!..
      Любуясь елкой, он улыбался и, подперев руками бока, глядел то на кусочки хлеба, висевшие на нитках, то на детей, то на кружки колбасы, и наконец, скомандовал:
      - Публика! Подходи в очередь!
      Снимая с елки по куску хлеба и колбасы, Митрич оделил всех детей, затем снял бутылку и вместе с Аграфеной выпил по рюмочке.
      - Каков, баба, я-то? - спрашивал он, указывая на детей. - Погляди, ведь жуют сиротки-то! Жуют! Погляди, баба! Радуйся!
      Затем опять взял гармонику и, позабыв свою старость, вместе с детьми пустился плясать, наигрывая и подпевая:
      Хорошо, хорошо,
      Хорошо-ста, хорошо!
      Дети прыгали, весело визжали и кружились, и Митрич не отставал от них. Душа его переполнилась такою радостью, что он не помнил, бывал ли еще когда-нибудь в его жизни этакий праздник.
      - Публика! - воскликнул он, наконец. - Свечи догорают... Берите сами себе по конфетке, да и спать пора!
      Дети радостно закричали и бросились к елке, а Митрич, умилившись чуть не до слез, шепнул Аграфене:
      - Хорошо, баба!.. Прямо можно сказать правильно!..
      Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих "божьих детей".
      Елку Митрича никто из них не забудет!
      1897