- Если это правда, значит, вы - презренный негодяй, Стабз, и после дуэли с капитаном вам придется драться со мной. - Сказал и бросился вон из залы.
      Мне оставалось только одно. Капитана Уотерса я известил оскорбительной запиской, что он не достоин моего гнева. Что касается Клоппера, я не снизошел до того, чтобы обратить на его угрозу внимание. Но, желая избавиться от утомительного общества этих ничтожеств, я решил осуществить свое давнее желание совершить небольшое путешествие. Я взял в полку отпуск и в тот же самый вечер отправился в путь. Представляю разочарование этого отвратительного Уотерса, когда наутро он пришел ко мне в казармы и узнал, что я уехал! Ха-ха-ха!
      После этого случая я почувствовал, что военная служба мне порядком надоела, - по крайней мере, служба в нашем полку, где офицеры, неизвестно по каким причинам преисполнившиеся ко мне неприязни, заявили, что мне нет места в их собрании. По этому поводу полковник Кукарекс прислал мне письмо, с которым я поступил так, как оно того заслуживало. Я сделал вид, что никакого письма не получал, и с тех пор не разговаривал ни с одним офицером полка Северных Бангэйцев.
      Август. Своя рубашка к телу ближе
      Боже, как несправедлива судьба! С тех самых пор у меня не было ни дня удачи. Я падал все ниже и ниже. Я мог бы сейчас гарцевать на коне и попивать вино, как подобает дворянину, а мне пинту эля бывает не на что купить, хорошо, когда кто-нибудь угостит. За что, за что обрушились на меня эти невзгоды?!
      Должен сказать вам, что очень скоро после моего приключения с мисс Клоппер и этим трусливым негодяем Уотерсом (через день после того, как он нанес мне оскорбление, его корабль ушел в плавание, иначе не сносить бы ему тогда головы; в настоящее время он живет в Англии и даже стал моим родственником, но я, конечно, с ним не знаюсь), - так вот, вскорости после этих злоключений произошло еще одно печальное событие, принесшее мне еще одно тяжкое разочарование. Скончался мой горячо любимый батюшка, не оставив нам ничего, кроме поместья, которое стоило всего две тысячи фунтов, - а я-то рассчитывал получить от него по меньшей мере пять тысяч. Дом и землю он завещал мне, а матушке и сестрам оставил, правда, две тысячи, лежавшие в известном банкирском доме "Памп, Олдгет и Кь", но через полгода после его кончины они разорились и в течение пяти лет выплачивали моей дорогой матушке и сестрам по одному шиллингу девяти пенсам за фунт, и это было все, на что им приходилось жить.
      Бедняжки были совсем неопытны в денежных делах, и, когда пришло известие о банкротстве "Пампа, Олдгета и Кь", матушка - поверите ли? только улыбнулась, возвела глаза к небу и оказала, обнимая сестер:
      - Слава богу, что у нас есть хоть на что жить, дорогие мои дети! Сколько в мире людей, которым наша нищета показалась бы богатством!
      Девицы, конечно, расхныкались, бросились обнимать ее, обнимать меня, так что я чуть не задохнулся в их объятиях и чуть не захлебнулся в их слезах.
      - Дражайшая маменька, - сказал я, - приятно видеть, с какой твердостью вы несете свою утрату, но еще приятнее узнать, что у вас есть средства, которые помогут вам примириться с ней.
      Понимаете, я был убежден, что у старушки припрятаны где-нибудь в чулке сбережения, фунтов эдак с тысячу, старушки ведь любят копить про черный день. Она свободно могла откладывать по тридцати фунтов в год, значит, за тридцать лет жизни с батюшкой у нее наверняка собралось уж никак не меньше девятисот фунтов. Но тем не менее это презренное утаивание наполнило меня гневом, - ведь утаивались и мои деньги тоже! Поэтому я продолжал довольно резко:
      - Вы говорите, маменька, что вы богаты и что банкротство Пампа и Олдгета вас ничуть не огорчает. Я счастлив слышать это, сударыня, счастлив слышать, что вы богаты, но я хотел бы знать, где вы прячете эти свои деньги, вернее - деньги моего отца, сударыня, ведь своих-то у вас никогда не было. И еще позвольте мне сказать, что, когда я согласился содержать вас и ваших дочерей за восемьдесят фунтов в год, я не знал, что у вас имеются иные доходы помимо тех, о которых говорится в завещании покойного батюшки.
      Я сказал ей это потому, что мне отвратительно низкое утаивание, а вовсе не потому, что мне было невыгодно содержать их, - ели они все, как воробьи, и я потом подсчитал, что из их денег у меня еще оставалось двадцать фунтов чистой прибыли.
      Матушка и сестры глядели на меня с неописуемым изумлением.
      - О чем он говорит? - спросила Люси Элизу.
      - Любимый мой Роберт, о каком утаивании ты говоришь? - повторила матушка.
      - Я говорю об утаивании денег, сударыня, - сказал я сурово.
      - Ты... ты... ты в самом деле думаешь, что я утаивала деньги этого свято-о-о-го, необыкновенного челове-е-е-ка? - воскликнула матушка. Роберт, Боб, любимый мой мальчик, мое обожаемое дитя, дороже которого у меня нет ничего на свете, особенно теперь (потоки слез), когда нет его (то есть моего покойного родителя), нет, нет, ты не можешь, не можешь думать, что твоя мать, которая выносила тебя под сердцем и выкормила тебя, которая пролила из-за тебя столько слез и готова отдать все на свете, только бы оградить тебя от малейший заботы, - ты не можешь думать, что я тебя обману-у-у-ла!
      И она с душераздирающим воплем упала на кушетку, сестры бросились к ней, стали обнимать и целовать ее, и опять полились слезы, поцелуи, нежности, только теперь уж меня, слава богу, оставили в покое: ненавижу сентиментальные сцены.
      - Обманула, обманула! - передразнил я ее. - Зачем же вы тогда болтали о богатстве? Отвечайте, есть у вас деньги или нет? - Тут я добавил несколько крепких выражений (я их здесь не привожу), потому что не помнил себя от ярости.
      - Клянусь спасением души! - воскликнула матушка, становясь на колени и прижимая руки к груди. - Во всем этом жестоком мире у меня нет ни гроша!
      - Так зачем же вы, сударыня, рассказываете мне дурацкие басни о своем богатстве, когда вам прекрасно известно, что вы и ваши дочери - нищие? Да, сударыня, нищие!
      - Мой дорогой мальчик, но разве нет у нас дома и обстановки и ста фунтов в год? И разве нет у тебя талантов, которые помогут нам всем пережить беду? - прошептала миссис Стабз.
      Она поднялась с колен и, силясь улыбнуться, схватила мою руку и покрыла ее поцелуями.
      - Это у вас-то есть сто фунтов в год? - воскликнул я, пораженный столь неслыханной наглостью. - Это у вас-то есть дом? Клянусь честью, я лично впервые слышу об этом. Но раз это так, - продолжал я, и мои слова пришлись ей не очень-то по вкусу, - раз у вас есть дом, так вы в нем и живите. А мой собственный дом и мой собственный доход нужны мне самому, я уж как-нибудь найду, что с ними делать.
      На это матушка ничего не ответила, но закричала так, что ее наверняка было слышно в Йорке, упала на пол и забилась в ужасном припадке.
      * * *
      После этого я не видел миссис Стабз несколько дней, сестры же выходили к столу, но не произносили ни слова, а потом тотчас поднимались к матери. Однажды они вошли ко мне в кабинет с самым торжественным видом, и старшая, Элиза, сказала:
      - Роберт, мама заплатила тебе за квартиру и стол по Михайлов день.
      - Правильно, - отвечал я. Нужно сказать, я неукоснительно требовал деньги вперед.
      - Она просила сказать, Роберт, что в Михайлов день мы... мы уедем, Роберт.
      - Ага, значит, она решила переехать в свой дом, Лиззи? Ну, что ж, отлично. Ей, наверное, нужна будет мебель, - пускай возьмет, потому что этот дом я собираюсь продать.
      И вот так этот вопрос был разрешен.
      * * *
      Утром в Михайлов день, - за эти два месяца я видел матушку, по-моему, всего один раз: однажды я проснулся часа в два ночи и увидел, что она рыдает у моей постели, - так вот, приходит ко мне утром Элиза и говорит:
      - Роберт, в шесть часов за нами приедут.
      Раз так, я напоследок велел зажарить самого лучшего гуся (ни до, ни после этого случая я не едал такого славного жаркого, да еще с таким аппетитом), подать пудинг и сварить пунш.
      - За ваше здоровье, дорогие сестрицы, - сказал я, - и за ваше, маменька, желаю всем вам счастья. И хотя вы за весь обед не взяли в рот ни крошки, от стаканчика пунша вы, надеюсь, не откажетесь. Ведь он из того самого вина, что Уотерс прислал папеньке пятнадцать лет назад!
      Пробило шесть часов, и к крыльцу подкатило щегольское ладно, и правил им - не сойти мне с этого места! - капитан Уотерс! Из ландо выпрыгнул этот старый мошенник Бейтс, взбежал на крыльцо, и не успел я прийти в себя от изумления, как он уже подводил матушку к коляске. За ней выбежали сестры, наскоро пожали мне руку, матушка влезла в коляску, и на шею ей бросилась Мэри Уотерс, которая там, оказывается, сидела! Потом Мэри принялась обнимать сестер, доктор, бывший у них за выездного лакея, вскочил на козлы, и коляска покатила, а на меня никто даже и не взглянул, как будто я пустое место.
      Представьте себе картину: матушка прижимает к груди мисс Уотерс, сестрицы мои расселись на заднем сиденье, капитан Уотерс правит (в жизни не видал такого скверного кучера), я стою у ворот и насвистываю, а у калитки плачет эта старая дура Мэри Мэлони. На следующий день она уехала вместе с мебелью, а я - я попал в ужасную историю, о которой расскажу вам в следующей главе.
      Сентябрь. Ободрали как липку
      Денег мне батюшка не оставил, но так как я оказался после его кончины владельцем клочка земли, я поручил землю и усадьбу заботам аукционистов и решил немного развеять свое одиночество где-нибудь на водах. Дом мой стал для меня пустыней, - нужно ли говорить, как я тосковал после отъезда дорогой моей родительницы и милых сестер.
      Итак, у меня было немного денег наличными, и за усадьбу я надеялся выручить не меньше двух тысяч фунтов. Внешность у меня была очень представительная - эдакий бравый молодец-военный, потому что хоть я и совершенно порвал с офицерами Северных Бангэйцев (после той истории с Уотерсом полковник Кукарекс самым дружеским образом намекнул, что в моих же интересах подать в отставку), я тем не менее продолжал называть себя капитаном, памятуя о преимуществах, которые дает этот чин в городках, куда публика съезжается пить воды.
      Капитан Стабз стал одним из самых модных кавалеров Челтнема, Харроугета, Бата и Лемингтона. Я хорошо играл в вист и на бильярде - так хорошо, что в конце концов все стали отказываться играть со мной, видя, насколько я превосхожу их в умении и ловкости. И вот представьте себе мое изумление, когда, прогуливаясь как-то по Хай-стрит в Лемингтоне (случилось это лет через пять после той портсмутской истории), я вдруг увидел человека, который живо напомнил мне двор некоего мясника и многое другое, - одним словом, навстречу мне шел Добл. Он тоже был одет en militaire {Как военный (франц.).} - в мундире со снурками и сапогах со шпорами; а рядом с ним выступала нарядная, вся унизанная кольцами и опутанная цепочками черноволосая дама семитского вида, в зеленой шляпке с павлиньими перьями, лиловой шали, желтом платье, розовых шелковых чулках и голубых башмачках. За ней тянулись трое детишек и красавец лакей. Не заметив меня, они все вошли в гостиницу "Ройал".
      В гостинице меня знали, и один из тамошних официантов сообщил мне, кто они такие: спутника дамы зовут капитан Добл, он сын богатого поставщика сукна армии его величества ("Добл, Хобл и Кь", Пэл-Мэл); а сама дама - некая миссис Манассе, вдова американского еврея и владелица несметного состояния, скромно живущая сейчас со своими детьми в Лемингтоне. Я, разумеется, всюду вел себя как человек со средствами, получивший в наследство от отца огромные деньги и тысячи акров земли, - никогда не следует признаваться, что у тебя за душой ни гроша. Увы, в те дни я был джентльмен с головы до пят, и все почитали за честь пригласить меня к обеду.
      На следующий день я забросил Доблу свою визитную карточку, черкнув на ней несколько строк. Он не только не нанес мне ответного визита, но даже не ответил на мою записку. Однако через день я снова встретил их с вдовой на улице. Я быстро подошел к ним, схватил его за руку и горячо заверил, что счастлив видеть его, - так оно, кстати, и было. К моему изумлению, Добл замялся, и только трусость помешала ему заявить, что он не знает меня. Но я бросил на него грозный взгляд и воскликнул:
      - Как, Добл, дружище, ты забыл своего старого Стабза и наши приключения с дочками мясника? Добл кисло улыбнулся и промямлил:
      - А, да, в самом деле - вы, кажется, капитан Стабз.
      - Да, сударыня, перед вами бывший однополчанин капитана Добла, который так много наслышан о вашей светлости и так вами восхищен, что берет на себя смелость просить своего друга представить его вам.
      Доблу пришлось подчиниться, и капитан Стабз был по всем правилам представлен миссис Манассе. Вдова была сама любезность, и, когда мы стали прощаться, сказала, что надеется видеть меня сегодня вечером у себя в гостиной, пусть капитан Добл приведет меня, - у нее собирается несколько друзей.
      Видите ли, в Лемингтоне все знают друг друга, я же был известен там как офицер в отставке с семью тысячами фунтов годового дохода, которые достались мне после смерти отца. Добл приехал в Лемингтон после меня, но так как он поселился в гостинице "Ройал" и стал обедать за табльдотом, то и познакомился с вдовой раньше. Я понимал, однако, что если позволю ему сплетничать обо мне, - а ему было что порассказать, - прощай тогда все удовольствия Лемингтона и все мои надежды. Поэтому я решил пресечь его намерения в корне. Вдова вошла в гостиницу, и мой приятель Добл вознамерился отделаться от меня, но я остановил его и сказал:
      - Мистер Добл, я прекрасно вас понял. Вы хотели сделать вид, что не знакомы со мной, потому что я, видите ли, не пожелал драться на дуэли в Портсмуте. Слушайте, Добл, я не герой, но и не такой трус, как вы, и вам это известно. Вы не Уотерс, и с вами я буду драться, имейте это в виду.
      Драться я, пожалуй, и не стал бы, но после нашей истории с мясником я понял, что другого такого труса, как Добл, нужно поискать, а если пригрозить человеку хорошенько, от этого никогда еще не было никому вреда, ведь вовсе не обязательно приводить угрозу в исполнение, правда? Слова мои произвели на Добла должное действие, он что-то пробормотал, покраснел и тут же поклялся, что у него и в мыслях не было отказываться от знакомства со мной. Так что я не только с ним подружился, но и заставил его молчать,
      Вдова очень к нему благоволила, однако сердце у нее было вместительное: вокруг нее увивалось еще несколько джентльменов, на которых она произвела столь же сильное впечатление, как и на Добла.
      - Поглядите на эту миссис Манассе, - обратился ко мне за столом незнакомый джентльмен (забавно, что он тоже был еврей). - Стара, страшна, как смертный грех, а мужчины так и вьются вокруг нее, и все из-за денег.
      - У нее есть деньги?
      - Восемьдесят тысяч фунтов, сэр, да у каждого из детей по двадцать тысяч, это мне доподлинно известно. Я стряпчий, а люди моей профессии всегда точно знают, сколько стоят наши именитые сограждане.
      - А кто был мистер Манассе? - спросил я.
      - Мистер Манассе был торговец табаком из Вест-Индии, сказочно богатый, но - увы! - не знатного происхождения, да еще и женился бог знает на ком, это между нами. Дорогой сэр, - зашептал джентльмен, - она постоянно влюблена. Сейчас ее предмет капитан Добл, на прошлой неделе был кто-то другой, а через неделю им, может быть, станете вы, если только - ха-ха-ха! пожелаете присоединиться к толпе ее поклонников. Что до меня, то - слуга покорный, будь у нее хоть вдвое больше денег!
      Что мне было за дело до душевных качеств женщины, если она богата? Я знал, как нужно действовать. Я рассказал Доблу все, о чем сообщил мне за обедом джентльмен, и, поскольку хитрости мне было не занимать, я представил ему вдову в таком черном свете, что бедняжка совсем струхнул, и поле битвы осталось за мной. Ха-ха-ха, не сойти мне с этого места, Добл поверил, что миссис Манассе собственными руками задушила своего мужа!
      Благодаря сведениям, которые я получил от моего приятеля стряпчего, я повел игру так ловко, что не прошло и месяца, как вдова стала оказывать мне явное предпочтение. Я сидел рядом с ней за обедом, пил вместе с ней воду у источника, ездил с ней верхом, танцевал с ней; и однажды на пикнике в Кенилворте, когда было выпито достаточно шампанского, я попросил ее руки и сердца и получил согласие. Еще через месяц Роберт Стабз, эсквайр, повел к алтарю Лию, вдову покойного 3. Манассе, эсквайра, с острова Сент-Китс!
      * * *
      Мы отправились в Лондон в ее роскошном экипаже; дети и слуги ехали следом в почтовой карете. Все расходы оплачивал, разумеется, я, и, пока отделывали наш особняк на Баркли-сквер, мы поселились в гостинице "Стивене".
      * * *
      Поместье мое было продано, и деньги помещены в одном из банков Сити.
      Дня через три после нашего приезда, когда мы завтракали у себя в номере, собираясь нанести визит банкиру миссис Стабз для выполнения некоторых формальностей, необходимых при передаче состояния, нас пожелал видеть какой-то джентльмен, в котором я с первого взгляда определил единоверца своей супруги.
      Он взглянул на миссис Стабз и поклонился.
      - Не шоблаговолите ли, шударыня, заплатить по этому маленькому счету што пятьдесят два фунта?
      - Любовь моя, - сказала она, - ты ведь заплатишь? Я совсем забыла об этом пустяке.
      - Душа моя, - отвечал я, - у меня, право же, нет сейчас при себе денег.
      - Ну что ж, капитан Шташп, - произнес он, - тогда я должен выполнить мой долг и арештовать ваш, вот ордер. Том, вштань у двери и никого не выпушкай!
      Супруга моя упала в обморок, дети ударились в рев, а я в сопровождении чиновника шерифа отправился к нему на квартиру!
      Октябрь. Размолвка Марса и Венеры
      Не буду описывать чувства, обуревавшие меня, когда я оказался в доме бейлифа на Кэрситор-стрит, вместо того чтобы переехать в роскошный особняк на Баркли-сквер, который должен был стать моим, ибо я стал мужем миссис Манассе! Какая жалкая дыра, какой грязный, мрачный переулок в нескольких шагах от Чансери-лейн! Когда я, шатаясь от слабости, вошел с мистером Цаппом в дом, какой-то безобразный еврейский мальчишка отворил вторую из трех дверей и запер ее; потом он открыл третью дверь, и я оказался в отвратительной комнате, которую почему-то называли столовой, после чего меня провели в убогую каморку окнами во двор и, к немалому моему облегчению, оставили на некоторое время одного размышлять о превратностях судьбы. Боже правый, Баркли-сквер - и эта трущоба! Неужели я все-таки оказался в дураках, несмотря на все мои старания, всю хитрость и все упорство? Неужели эта миссис Манассе опутала меня ложью, а тот жалкий негодяй, с которым я обедал за табльдотом в Лемингтоне, помог ей заманить меня в ловушку? Я решил послать за женой и узнать всю правду, ибо сразу; понял, что бказался жертвой дьявольского заговора и что экипаж, особняк в Лондоне, плантации в Вест-Индии - были всего лишь приманкой, на которую я так безрассудно попался. Правда, долг был всего двести пятьдесят фунтов, а у меня в банке лежало две тысячи. Но разве потеря ее восьмидесяти тысяч фунтов ничего не значила? Разве ничего не значили мои разбитые надежды? А то, что к моей семье прибавилась жена-иудейка и трое ее иудейских же отпрысков, будь они все прокляты? И их-то я должен содержать на свои две тысячи фунтов! Зачем я не остался дома с матушкой и сестрами, которых я так искренне любил и которые давали мне восемьдесят фунтов в год!
      Я имел бурное объяснение с миссис Стабз, но, когда я обвинил эту жалкую лгунью, эту коварную змею в бесстыдном обмане, она закричала, что если кто кого и надул, так это я ее. Зачем я женился на ней, когда она могла выйти замуж за двадцать других своих поклонников? Она-де выбрала меня только потому, что у меня было двадцать тысяч фунтов! Я и в самом деле говорил, что у меня есть двадцать тысяч фунтов, но ведь знаете - на войне и в любви все средства хороши.
      Расстались мы так же злобно, как и встретились, и я поклялся, что, как только уплачу долг, который она так бессовестно мне навязала, я тут же заберу свои две тысячи и уеду на какой-нибудь необитаемый остров или хотя бы в Америку, чтобы в жизни своей не видеть больше ни ее, ни ее еврейского выводка. Оставаться заложником у бейлифа не имело никакого смысла (ибо я знал, что такое приказ о дальнейшем задержании и что раз миссис Стабз задолжала сто фунтов, она могла задолжать и тысячу); поэтому я послал за мистером Цаппом, вручил ему чек на сто пятьдесят фунтов плюс причитающуюся ему плату и попросил освободить меня немедленно.
      - Вот, любезный, - сказал я, - получите эту свою ничтожную сумму у Чайлда.
      - У Чайлда или не у Чайлда, - сказал мне мистер Цапп, - только не такой уж я младенец, чтобы выпуштить ваш под такую бумагу.
      - Ха, - возразил я, - банк Чайлда всего в минуте ходьбы от вас, идите и получите деньги да дайте мне расписку.
      Цапп написал расписку с величайшей аккуратностью и ушел в банк, а я приготовился навсегда оставить эту омерзительную тюрьму.
      Вернулся он, сияя улыбкой.
      - Ну, - сказал я, - деньги вы свои получили, и теперь я должен заявить вам, что другого такого мошенника и вымогателя, как вы, я в жизни не встречал.
      - Ну что вы, миштер Штапш, - захихикал он, - ешть на свете куда больший мошенник, мне ш ним не тягаться.
      - Как вы смеете стоять тут и нагло ухмыляться в присутствии джентльмена! Дайте мне мою шляпу и плащ и выпустите меня из этой грязной дыры!
      - Ну вот что, Штапш, - Он даже мистером меня не назвал. - Прочитайте-ка лучше это письмо.
      Я разорвал конверт, и что-то выпало из него на пол - это оказался мой чек. В письме значилось:
      "Господа Чайлд и Кь имеют честь сообщить капитану Стабзу, что вынуждены отказать в оплате подателю сего чека, ибо утром сего дня ими было получено требование от Соломонсона и Кь о наложении ареста на имущество капитана Стабза, вследствие чего находящийся у нас вклад в сумме 2000 фунтов 11 шиллингов и 6 пенсов должен быть задержан до разрешения дела, возбужденного господами Соломонсон и Кь против капитана Стабза. Примите и пр.
      Флит-стрит".
      - Понимаете, Штапш, - сказал мистер Цапп, когда я прочел это ужасное письмо, - было два долга - маленький и большой. Ваш арештовали жа маленький, а ваш вклад в банке жа большой.
      Не смейтесь надо мной. Если бы вы видели, какие слезы льются на строки, что я пишу, если бы вы знали, как близок я был к помешательству те несколько недель, что меня держали в Флитской тюрьме, куда я попал вме"-сто необитаемого острова! Чем я заслужил такую кару? Уж я ли не помнил прежде всего о выгоде, не то что иные молодые люди, я ли не экономил, я ли не берег каждый шиллинг, каждый пенс! Могу не кривя душой поклясться, что никогда, благодарение всевышнему, этим не пренебрегал. Так за что же, за что я так наказан?
      Но позвольте мне досказать вам эту злосчастную историю. Семь месяцев я провел в этом роковом месте. Супруга моя навестила меня раза два, а потом и думать забыла обо мне. Я писал дорогой моей матушке, умоляя продать обстановку, но ответа не получил. Все мои старые друзья от меня отвернулись. Я проиграл процесс, ибо мне не на что было даже нанять адвоката. Соломонсон потребовал уплаты долга моей жены и удержал две тысячи фунтов, которые у меня были. Чтобы отделаться от остальной части долга, мне пришлось пройти через суд по делам о несостоятельности. Меня признали несостоятельным должником, и из суда я вышел нищим. Но вы только вообразите: этот злобный, коварный негодяй Штиффелькинд явился в суд в качестве моего кредитора и потребовал уплаты трех фунтов плюс накопившийся за пятнадцать лет интерес из пяти процентов за пару сапог! Старый мошенник предъявил суду эти самые сапоги и рассказал всю историю, не позабыв ни лорда Корнуоллиса, ни сцены разоблачения, ни моего купания под водокачкой.
      Судья Дьюбобвиг стал изощряться в остроумии по этому поводу.
      - Так вы говорите, доктор Порки не пожелал заплатить вам за сапоги, а, мистер Штиффелькинд?
      - Та, сэр, когда я обратился к нему, он сказаль, что сапоги были заказаны маленьким малыником и что мне нушно было говорить с его директором.
      - Как, значит, сапожник остался без сапог?
      Смех.
      - Как без сапог, что ви, сэр, я принес их сюда. Разве я иначе мог бы показать их вам?
      Снова смех.
      - И вы так их и не продали, мистер Пиффелькинд?
      - Как я мог продать сапоги! Я поклялся, что никогда не продам их и отомщу этому Штапсу!
      - Значит, время так и не залечило ваши раны, нанесенные сапогами, да?
      - Что-то мне не понятен ваш разговор о сапожнике без сапог, продаже и ранах. Я исполняль все, в чем поклялся, слышите, я разоблачиль его в школе, я расстроил его свадьбу и лишиль его двадцать тысяч фунтов, а сейчас я показаль против него. Все это сделаль я, и скажите кто-нибудь, что я не отомстиль ему.
      И старый негодяй пошел на свое место под смешки безжалостно разглядывающей меня публики, - как будто на меня и без того не свалилось довольно несчастий.
      - Бьюсь об заклад, это самая дорогая пара сапог в вашей жизни, - хитро заметил судья Дьюбобвиг и стал расспрашивать меня о моих дальнейших злоключениях.
      Доведенный до отчаяния, я поведал ему обо всем: и как стряпчий мистер Соломонсон представил меня богатой вдове миссис Манассе, у которой было пятьдесят тысяч фунтов и плантация в Вест-Индии, и как я женился, и как меня арестовали через два дня по приезде в Лондон, и как этот же самый Соломонсон подал на меня в суд за долги моей жены, требуя уплаты двух тысяч фунтов.
      - Стойте! - прервал меня один из судейских. - Эта миссис Манассе крикливо одетая брюнетка без одного глаза? У нее трое детей, и она частенько бывает под; хмельком, да? А Соломонсон такой маленький, рыжий?
      - Да, да, - отвечал я со слезами на глазах.
      - За последние два года эта женщина вышла замуж три раза, один раз в Ирландии, один в Бате. Ее законный муж - некий Соломонсон, и десять дней назад они отплыли в Америку.
      - Но зачем вы отдали им свои две тысячи фунтов? - спросил меня тот же судейский.
      - Сэр, но ведь на них наложили арест!
      - Ну что ж, мы освобождаем вас. Вам не повезло, мистер Стабз, но только, похоже, охотник попался в собственные силки.
      - Нет, - возразил мистер Дьюбобвиг, - просто птичка-то оказалась удавом.
      Ноябрь. Красный мундир
      Из суда я вышел свободным человеком, но нищим. Да, сэр, я, капитан Стабз из доблестного полка Северных Бангэйцев, оказался на улице, без куска хлеба, без крова над головой.
      Я уныло брел по Португал-стрит, как вдруг чья-то рука легла мне на плечо и знакомый голос произнес:
      - Ну что, мистер Штапс, сдержаль я слово? Я ведь сказал, что сапоги вас погубят.
      Я был так подавлен, что промолчал и только поднял глаза к крыше дома напротив, ничего не видя от слез.
      - Как? Вы плачете, как грудной младенец? И вы хотели жениться ха-ха-ха! - обязательно на богатой невесте! Но вы попались к этой невесте, как канарейка к вороне. Ощипаль она вас, а? Ха-ха-ха!
      - Ах, мистер Штиффелькинд, - наконец вымолвил я, - не смейтесь над моей бедой. Эта женщина не оставила мне ни пенса, и теперь меня ждет голодная смерть. Да, да, голодная смерть!
      И я разразился душераздирающим плачем.
      - Вас ждет голодная смерть? Чепуха! Вы умрете не от голода, вас будут повесить, ха-ха-ха! Это куда легче, вот увидите!
      Ничего не отвечая, я рыдал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
      - Ну, ну, - сказал Штиффелькинд, - не плачьте, капитан Штапс, не к лицу для офицера плакать, ха-ха-ха! Идите со мной, я буду кормить вас и обедом и завтраком и не возьму с вас ни пенса, пока ви сам не начнете зарабатывать деньги.
      И этот старый чудак, который так жестоко преследовал меня в дни удачи, пожалел меня в моем горе и отвел к себе домой, как и обещал.
      - Я прочел ваше имя в списке банкротов и поклялся, что ви будете жалеть о сапогах. Теперь уж дело сделано, не будем вспоминать прошлого. Эй, Бетти, Бетхен, постели еще одну постель и положи еще одну вилку и нож, со мной будет обедать лорд Горнуоллис!
      Я прожил у этого нелепого старика полтора месяца, вел его книги и вообще делал, что умел, - например, разносил сапоги и башмаки заказчикам, как будто никогда и не был офицером полка его величества. Денег мне Штиффелькинд не платил, но кров и еду предоставил. Мастера и подмастерья дразнили меня генералом и лордом Корнуоллисом, а старый Штиффелькинд не уставал придумывать все новые прозвища.
      В один прекрасный - вернее, в один злосчастный - день, когда я наводил блеск на изделие мистера Штиффелькинда, в лавку вошел он сам под руку с какой-то дамой.
      - Где капитан Штапс? - вопросил он. - Где цвет и гордость армии его величества?
      Я как чистил башмак, так и вышел с ним в руках из-за перегородки.
      - Гляди, тушенька, - сказал он, обращаясь к даме, - вот твой старый приятель, его светлость лорд Горнуоллис! Кто бы мог подумать, что его высокородная светлость станет чистильщиком сапог? Капитан Штапс, вот ваш бывший предмет, моя дорогая племянница мисс Гратти. И как ты только могла, Магдален, оставить такого блестящего кавалера? Подайте ей руку, капитан. Она испачкана в ваксе? Ничего!
      Но мисс отскочила от меня как ужаленная.
      - Я никогда в жизни не подам руки чистильщику сапог! - фыркнула она.
      - Не бойся, туша моя, его руки не испачкают тебя. Ведь его только что "обелили" в суде, разве ты не слышала?
      - Ах, дядюшка, - сказала она, - зачем вы принуждаете меня оставаться в обществе таких низких людей?
      - Низких? Потому что чистит башмаки? Бьюсь, капитан предпочитает сапоги, а не башмаки, ха-ха-ха!
      - Хорош капитан, нечего сказать! - Мисс Кратти вздернула голову и пошла прочь. - Капитан, которого можно безнаказанно хватать за нос!
      Скажите, ну при чем тут я? Разве я хотел, чтобы этот мерзавец Уотерс так обошелся со мной? Я ли не доказал ему, как отвратительны мне всякие ссоры, отказавшись принять его вызов? Но такова жизнь. И подмастерья Штиффелькинда продолжали дразнить и мучить меня, доводя чуть не до сумасшествия.
      Однажды вечером Штиффелькинд пришел домой веселый и ехидный как никогда.
      - Капитан, - объявил он, - у меня есть для вас хорошая новость: хорошее место. Вашей светлости не можно будет иметь свой выезд, но ви будете устроены и будете служить его величеству.