Надо ли говорить, какие воспоминания нахлынули на благородного отрока во время двухчасового бдения; какие мысли теснились в его голове; сколь сладкие и горькие мечты о родном доме заставили сильнее биться его мужественное сердце; и как высокое стремленье к славе помогало ему сохранять бодрость духа. "Юность самонадеянна", - говорит поэт. Счастливая, счастливая пора! Пролетали лунные часы на серебряных крыльях, приветливо мерцали звезды. Доверясь юному стражу, крепко спали доблестные стрелки, и все неустанно ходил взад и вперед, взад и вперед благородный отрок. Наконец, к неописуемой радости Отто, его брегет возвестил о том, что время его вахты миновало, он весело растолкал спящего Вольфганга, и добрый малый покинул ложе и, обнажив меч, сменил друга на посту.
      Отто лег в точности на место, оставленное предшественником, еще сохранившее тепло его тела, и долго не мог уснуть. Но вот мечты и действительность начали мешаться в уме его, и он уж почти не отличал одно от другого. На миг он погружался в дрему; потом внезапно пробуждался; снова засыпал; и вновь просыпался. - И сквозь зыбкий полусон ему вдруг почудилось, будто женщина в белом проскользнула в дверь и поманила Вольфганга за собою. Отто вгляделся. Вольфганг исчез. В тот же миг часы на башне пробили полночь, и Отто вскочил со своего ложа.
      ГЛАВА IX
      Хозяйка Виндевского замка
      Как только колокол возвестил полночь, Вольфганг-лучник, ходивший дозором, увидал перед собою бледную женскую фигуру. Он не мог бы сказать, откуда она пришла, столь внезапно было ее появление, но она стояла прямо перед ним. Ее синие, ясные, холодные глаза были устремлены на него. Сложение ее было безупречно; ее лицо - бледно, словно мрамор прекрасной статуи, покуда любящая руна скульптора еще не оживила ее волшебной силой. Улыбка играла на устах, но прохладная, словно отражение лунного луча на озерной глади; лик же ее сиял дивною красой. Восторг охватил юного Вольфганга. Он смотрел на чудесное виденье, не отводя очей и раскрыв рот. С несказанным лукавством взглянув на него, она подняла божественную алебастровую руку и знаком позвала его следовать за собою. Последовал ли Вольфганг - юный, пышущий здоровьем Вольфганг - за нею? Спросите железо - тянет ли его к магниту? Спросите пойнтера - гонится ли он за куропаткой сквозь жнивье? Спросите малыша- влечет ли его витрина кондитерской? Вольфганг последовал за нею. Старинные двери отворились, словно по волшебству. Свечи не горели, однако же все было видно отчетливо; они миновали неисчислимые старые покои, не вспугнув ни единой из ютившихся там сов и летучих мышей. Мы не знаем, сколько в точности покоев прошла юная чета; но наконец они очутились в зале, где был накрыт пиршественный стол; и на этом старинном столе, уставленном тяжелым серебром, стояло два прибора. Дама села по одну сторону стола и ласково кивнула Вольфгангу прелестной головкой, призывая его сесть напротив. Он сел. Стол был невелик, и его колени коснулись ее колен. Ногам его стало так холодно, будто он ступил в ледяные струи.
      - Любезный лучник, - молвила она, - после дня пути ты, верно, проголодался. Что пожелал бы ты на ужин? Не угодно ль салата из крабов? Или сочного рубца с луком? Или ломтик жареного вепря с трюфелями? Или гренок с сыром a la cave au cidre? {Под винным соусом (франц.).} Иль бифштекс? Иль парочку rognons a la brochette? {Почек на вертеле (франц.).} Говори, славный стрелок, только пожелай, и все тебе будет подано.
      Коль скоро на столе не стояло ничего, кроме закрытого серебряного блюда, Вольфганг подумал, что, предлагая ему такое множество яств, дама попросту смеется над ним; и он решил испытать ее, спросив нечто совсем уж редкостное.
      - Прекрасная принцесса, - сказал он, - я большой охотник до свиных отбивных с картофельным пюре.
      Она подняла крышку: на блюде лежала отбивная, какой никогда еще не подавал сам Симпсон, и картофельное пюре, которого в наши жалкие времена хватило бы на Руперт-стрит по меньшей мере на семь порций.
      Когда он положил всего этого себе на тарелку, дама вновь накрыла блюдо крышкой и стала внимательно следить, как он ест. Первое время он был всецело поглощен едой и не замечал, что хозяйка не отведала ни кусочка; но вот, как ни велика была отбивная, она исчезла; он начисто выскреб ножом сверкающее серебро своей тарелки и, испустив глубокий вздох, выразил скромное желание чего-нибудь выпить.
      - Чего тебе угодно, повелевай, славный лучник, - сказала дама, подняв серебряную бутыль филигранной работы с каучуковой пробкой, отделанной золотом.
      - Ну тогда, - сказал Вольфганг, ибо вкус его поистине был весьма скромен, - мне, пожалуй, эля пополам с портером. - И согласно его пожеланию из бутылки, пенясь, излилась в его кубок пинта этого восхитительного питья.
      Осушив кубок одним глотком и объявив, что такого отменного эля он не пивал сроду, молодой человек вновь ощутил аппетит; и невозможно перечислить все те блюда, какие были им заказаны. Впоследствии, говорят, он объяснял (даром что никто из друзей ему не верил) лишь колдовством свой аппетит той небывалой ночи. Он заказал еще свиную отбивную с картофельным пюре; потом маринованную семгу; а потом пожелал он, чтоб тут же при нем была зажарена индюшка.
      - Обожаю, когда пахнет жареным, - сказал он.
      - Я тоже, - воскликнула бледная дама с небывалым одушевлением, и блюдо тотчас явилось на столе. Его сменила кровяная колбаса, рубец, ватрушки, и что всего примечательнее - всякое из заказанных блюд являлось из-под той же серебряной крышки, каковое обстоятельство, отведав лакомств четырнадцать, наш Вольфганг начал находить довольно примечательным.
      - Полно, - сказала бледная дама, - что же тут мудреного: слуги слышат тебя, а кухня внизу. - И, однако, оставалось неясно, как это эль с портером, горькое пиво, пунш (как джин, так и ром) и даже подсолнечное масло и уксус, коими он поливал огурец, поданный к семге, изливались из той же самой фляги, откуда дама поначалу налила ему пинту эля с портером.
      - Есть многое на свете, Обжирацио, - сказала лукавая хозяйка в ответ на его вопрос, - что и не снилось вашим мудрецам. - И, замечу в скобках, Вольфганг к тому времени уж был таков, что ничто более не казалось ему ни странным, ни таинственным.
      - Хорошо ли тебе, милый юноша? - спросила дама, когда, закусив таким образом, он откинулся на спинку стула.
      - О мисс, хорошо ли мне? - был его вопросительный и, однако же, вполне утвердительный ответ.
      - Хотелось бы тебе всякий день так ужинать, Вольфганг? - продолжала бледнолицая.
      - В общем-то, нет, - отвечал он, - нет, не совсем; не всякий день: иной раз хорошо бы полакомиться устрицами.
      - Милый юноша, - сказала она, - лишь будь моим, а они у тебя будут круглый год! - Злосчастный Вольфганг слишком далеко зашел и уж ничего не замечал, не то странные эти речи открыли б ему глаза и позволили б понять, в сколь подозрительной он находится компании. От особы, которая берется угощать вас устрицами круглый год, ждать добра не приходится.
      - Спеть тебе песенку, милый стрелок? - спросила дама.
      - Прелестнейшая, - сказал он, воодушевляясь, - начинай, а я подтяну.
      Она сняла со стены мандолину и завела песню. Сладостен и дик был ее простой напев. В ней говорилось о том, как однажды полюбился паж девице всех знатней; о том, как не могла девица бежать любви сетей, хотя предлагал ей руку князь юный, богатей; и был родитель грозный не в силах сладить с ней, и о том, наконец, как над беглою четою смягчился Гименей и в жены взял счастливец паж девицу всех знатней. Вольфганг отбивал такт, качал головой, следовал за мелодией в плачевном от нее отдалении, и не будь он так опьянен любовью и всем прочим, он непременно бы заметил, как портреты на стенах тоже кивали в такт песне и качали головами и улыбались. Песня кончилась словами: "Ты видишь пред собою девицу всех знатней. Угодно ль тебе, лучник, идти по жизни с ней?"
      - Я готов с тобой хоть к черту в зубы! - сказал Вольфганг.
      - Тогда пойдем, - отвечала дама, бросая на него безумный взор, - пойдем в часовню. Мы тотчас обвенчаемся!
      Она протянула ему руку - он взял ее. От руки повеяло могильным холодом; и они отправились в часовню.
      Когда они выходили из залы, два портрета, дама и господин, легонько взялись за рамки, проворно скользнули на пол и, поклонясь вслед удалявшейся чете, заняли освободившиеся за столом места.
      Тем временем юная пара проходила к часовне, минуя бесчисленные проходы и огромные покои. И покуда они шли, все портреты покидали стены и устремлялись им вослед. Какой-то предок, представленный одним лишь бюстом, свирепо нахмурился, вне себя от того, что пьедестал его, будучи лишен ног, не имел возможности передвигаться; а иные барельефы прежних владетелей Виндека просто почернели, вынужденные, по тем же причинам, оставаться на своих местах. Однако за Вольфгангом и его нареченной следовала весьма внушительная процессия; и когда они достигли церкви, уж за ними шла свита из сотни персон.
      Церковь сияла огнями; сверкали старые знамена древних рыцарей, совсем как на Друри-лейн. Орган сам принялся играть "Песнь подружек". На хорах толпились люди в черном.
      - Идем, любовь моя, - сказала бледная дама.
      - Да где ж священник? - воскликнул Вольфганг с невольною тревогой.
      - А, священник! Какие пустяки! Эй, епископ, - сказала она и склонилась долу.
      Склонилась долу - но как? Вот вам моя рука и честное благородное слово - она склонилась к медной плите на полу, на коей был изображен епископ - и весьма гадкого вида - с посохом и в митре и с поднятым пальцем, украшенным епископским перстнем.
      - Обвенчай-ка нас, любезный, - сказала дама с игривостью, которая больно отозвалась в душе ее нареченного.
      Епископ поднялся; и не успел он встать, как настоятель собора, покоившийся под соседней плитой, тотчас подошел к нему, изогнувшись в угодливом поклоне; а тем временем каноник (коего имя было Шиднишмидт) принялся строить у брачующихся за спиной препотешные рожи. Бракосочетание началось, и...
      Лишь только часы пробили полночь, юный Отто встрепенулся и заметил, что приятель его Вольфганг исчез. Мысль, что друг его скрылся вместе с особой женского пола, облаченной в белые одежды, все более и более тревожила его.
      - Пойду-ка я за ними, - сказал он; и, растолкав старого Снозо, чья очередь была ходить дозором (как ни стремился тот подоле не покидать теплое ложе), он бросился в дверь, за которою скрылся Вольфганг со своею искусительницей.
      И его ли в том вина, коль он не нашел их? Обширен был замок и темны покои. Тут были тысячи дверей, и диво ли, что потеряв друга из виду, неустрашимый отрок долго не мог набрести на его след? Как и должно было ожидать, он вошел не в ту дверь и три часа плутал по огромному, пустынному замку, клича Вольфганга на потеху равнодушному, холодному эхо, разбивая в темноте юные коленки о мрачные развалины; однако же не сломился его гордый дух и не ослабло твердое решение прийти другу на выручку. Славный Отто! Твои усилия все же были вознаграждены!
      Ибо он наконец очутился в том самом помещении, где ужинал Вольфганг и где престарелая парочка, сошедшая со стены и оказавшаяся отцом и матерью невесты, теперь сидела за столом.
      - Ну, наконец-то у Берты есть муж, - сказала дама.
      - Да, просидела в девках сто пятьдесят три года, так что пора уж, сказал господин (он был в пудренном парике с косичкой, как и подобало по старинной моде).
      - Муж-то не бог весть какой, - продолжала дама, взяв понюшку табаку. Из простых: сын мясника, если не ошибаюсь. Видал ты, как он ел! Ужас! Подумать! Моя дочь - и стрелок!
      - Стрелки бывают разные, - возразил старичок. - Иные из низкого звания, как ваше сиятельство изволили отметить; иные же, напротив, благородные, хоть родом, коли не по воспитанью. К примеру, Отто, маркграфа Годесбергского сын, который подслушивает у двери, словно лакей, и которого я сейчас проткну...
      - Фи, барон! - сказала дама.
      - Всенепременно проткну! - отвечал барон, обнажив огромный меч и уставясь на Отто. И хоть при виде такого меча и таких очей менее храбрый юноша обратился бы в бегство, неустрашимый Отто тотчас переступил порог и приблизился к барону. На шее у него висел талисман святого Буффо (кусочек от мочки уха святого, отрезанный в Константинополе).
      - Сгинь, вражья сила! - вскричал он, держа пред собой священный амулет, который надела на него мама; и при виде этого амулета призраки барона и баронессы с нечеловеческим воем попрыгали в свои рамы, как Клоун в пантомиме скрывается в часы.
      Он бросился в распахнутую дверь, в которую прошел Вольфганг со своей замогильной невестой, и все шел и шел по мрачным покоям, залитым зловещим лунным светом: звуки органа и свет в витражах указывали ему путь.
      Он бросился к двери. Она была заперта! Он постучал. Служки были глухи. Он приложил к замочной скважине свой бесценный талисман и - рраз! - бах! тррах! - бумм! - дверь распахнулась! Орган смолк посередине фуги, - свечи в шандалах затрепетали и взлетели под потолок, - призраки, теснясь и визжа, метнулись прочь, - невеста взвыла и лишилась чувств, - жирный епископ улегся под свою плиту, - настоятель бросился назад в свой семейный склеп, - а каноник Шиндишмидт, по своей привычке, насмехавшийся на сей раз над епископом, принужден был на самом интересном месте прервать эпиграмму и исчезнуть в пустоте, откуда он явился.
      Отто упал в обморок на паперти, в то время как Вольфганг замертво рухнул на ступени алтаря; в таком положении и нашли их прибывшие сюда лучники. Надо ль говорить, что обоих вернули к жизни; однако, когда они повели свой дивный рассказ (хоть волненье почти сковало им уста), иные недоверчивые натуры поговаривали: "Э, да они просто нализались!" - в то время как другие, постарше, покачивая головами, восклицали: "Они видели хозяйку Виндекского замка!" - и поминали многих, многих юношей, кои, будучи опутаны ее бесовскими чарами, не были столь удачливы, как Вольфганг, и исчезли - навеки!
      После этого события Вольфганг всем сердцем привязался к своему доблестному избавителю; и лучники - поскольку уж забрезжил день и петухи огласили округу звонким кукареканьем - без промедленья пустились в путь к замку благородного покровителя стрелкового искусства, доблестного герцога Клевского.
      ГЛАВА X
      Состязание лучников
      Хоть меж Виндеком и Клевом расположено неисчислимое множество замков и аббатств и для каждого имеется в путеводителях своя легенда и свое привидение, и достало б самой заурядной изобретательности, чтоб заставить эти привидения подстеречь наших смельчаков в пути, однако же, поскольку путешествие стало бы тогда почти нескончаемым, мы сократим его, лишь сообщив, что путники беспрепятственно достигли Клева и нашли там многое множество гостей, прибывших на ожидаемые игрища.
      Далее легко было б описать собравшихся, выказав тонкое знание древних обычаев. Мы начали б- с кавалькады рыцарей, в сопровождении пажей, несущих сверкающие золотом шлемы, следом за ними - могучих стремянных, оруженосцев и знаменосцев. Следом явился бы аббат, трусящий на своем иноходце и окруженный спутниками в белоснежных сутанах. Потом шли бы песенники, менестрели, шуты и скоморохи, пестрые цыгане, черноокие и темнолицые Zigeunerinnen; {Цыганки (нем.).} потом - поселяне, распевающие рейнские песенки и везущие в запряженных волами повозках юных дев, чьи щеки позлатило солнце виноградников. Далее мы описали бы портшезы, украшенные гордыми гербами, и глядящие из-за расшитых занавесей надменные головки на лебяжьих шейках, принадлежащие знатным красавицам. Но для подобных описаний у нас нет места; отсылаем читателя к отчету о турнире в искуснейшей повести "Айвенго", где вышеозначенное изображено со всеми подробностями. Мы же скажем только, что Отто и его спутники прибыли в Клев и, поспешив в харчевню, вкушали отдохновение после дня пути, приготовляясь к славной завтрашней встрече.
      И завтра настало; и коль скоро состязание начиналось спозаранок, Отто и его сотоварищи поспешили на поле, вооружась, уж конечно, лучшими своими луками и стрелами и горя мечтою отличиться, как и прочие стекшиеся сюда стрелки. А их было множество из всех соседних земель: толпы англичан, вооруженных, как легко догадается любезный читатель, путеводителями Мэррея, группы болтливых французов, франкфуртские евреи со столами для рулетки, тирольцы в побрякушках и в перчатках - все устремлялись на поле, где уже расставили мишени и ожидалась стрелковая потеха.
      Но где найти мне слова, дабы передать волнение, охватившее благородного юношу, когда следом за оркестром из труб, волынок, свирелей и других духовых инструментов, пред очи собравшихся явился принц Клевский и дочь его принцесса Елена? И - ах! - возможно ль скромным моим пером достойно описать красы сей юной леди? Вообразите всяческие прелести, украшающие человеческое созданье, всяческие добродетели, возвышающие душу, всяческие совершенства, делающие прелестную душу и прелестное созданье еще более прелестными, и вы получите лишь неполное и слабое представление о достоинствах ее высочества принцессы Елены. Вообразите цвет лица, какой, как говорят (не знаю, сколь это справедливо), обеспечивает своим потребительницам косметическое средство фирмы Роуленд; вообразите зубы, пред которыми восточный жемчуг - что каменный уголь; глаза, столь синие, нежные и яркие, что сверкающий их взор проникает в самую душу и исцеляет от всех болезней; шею и стан, столь восхитительно стройные и гибкие, что чем меньше мы о них скажем, тем лучше; маленькую ножку, ступающую по цветам не тяжелее, чем упадает на них капля росы; и вообразите это прелестное созданье в самом элегантном из туалетов, когда-либо выходивших из рук портнихи! Волосы прелестной Елены (черные, как самая лучшая сапожная вакса) были столь длинны, что их, в нескольких ярдах от нее, несли на подушечке ее прислужницы; а шляпка, отделанная розами, подсолнухами, бисером, райскими птичками, золотыми кружевами и розовыми лентами, придавала ей вид столь distingue {Изысканный (франц.).}, что редактор газеты "Морнинг пост" влюбился бы в нее до безумия.
      Точно то же действие оказал ее вид на юного Годесберга, когда, облокотясь на свой лук слоновой кости и расставив ноги, он стоял и глядел на нее, словно Амур на Психею. Их взоры встретились: судьба обоих была решена. В то же мгновенье щеки у обоих зарделись; дружно дрогнули сердца! С той минуты они полюбили друг друга навеки. Отто все стоял, расставив ноги, забывшись, облокотясь на свой лук; Елена же спросила у служанки носовой платок и высморкала свой прелестный греческий носик, дабы скрыть волненье. Будьте счастливы, красотки! Уж я стара; однако ж не настолько, чтоб повесть о нежной любви не горячила мою кровь. Тереза Мак-Виртер тоже жила и любила. Эх-хе-хе!
      Но кто сей муж, что стоит позади принцессы и могучего старого лорда, отца ее? Кто он, чьи волосы рыжи? Чьи глаза хмуро уставились друг на друга чрез жалкую кнопку носа? Кто сей горбун, чей мерзкий рот окружен щетиной и полон желтых, острых, гнусных зубов? Хоть он облачен в небесно-голубую пару, шитую серебром, его безобразная фигура кажется от того лишь вдвойне смешною; хоть на нем невыразимые розового бархата, это лишь невольно привлекает внимание к его отвратительно кривым ногам. Шляпа цвета лосоеины с жемчужным павлиньим пером выглядит нелепо на его грубой голове; и, невзирая на мирные времена, злодей вооружен множеством кинжалов, ножей, ятаганов, сабель, палашей и шашек, что свидетельствует о его коварных и кровожадных намерениях. То жестокосердный Ровский де Доннерблитц, маркграф Копшаренбергский. Идет молва, что он добивается руки прелестной Елены. Он то и дело обращает к ней любезные речи и зловеще улыбается, склоняя мерзкие черты над ее лилейным плечом. Но она лишь отворачивается от него, содрогаясь, - словно ей предлагают слабительное!
      Отто все стоит, пораженный, опираясь на лук.
      - А какова награда? - спрашивают лучники друг у друга. Их две бархатная шапочка, расшитая руками принцессы, и драгоценная тяжелая золотая цепь; обе лежат на подушечке у ног Елены.
      - Я знаю, что выбрать, ежели заслужу первый приз, - говорит кривоногий лучник, у которого на щите по черному полю идут кровавые линии - герб Ровского де Доннерблитца.
      - Что же, говори! - отзывается Отто, бросая на него пламенный взор.
      - Цепь, ясное дело! - отвечает с усмешкой лучник. - Не такой уж я простак, чтоб выбрать эту бархатную ермолку!
      Отто улыбнулся презрительно и занялся своим луком. Звуки труб возвестили о начале состязания.
      Надо ль его описывать? Нет: уж это сделано в упоминавшейся выше повести "Айвенго". Вообразите лучников в ярко-зеленых одеждах; все они по очереди стреляли в цель. Иные попадали, иные нет. Не попавшие принуждены были удалиться с поля под шумные насмешки многочисленных зрителей. Те, кто попал, вновь показывали свое искусство; однако же с самого начала стало ясно, что награду оспаривают Косоутофф (лучник Ровского) и юный герой с золотыми кудрями и луком из слоновой кости. Слава о меткости Косоутоффа пронеслась по всей Европе; но кто был юный его соперник? Ах! Одно сердце в пестрой толпе билось страстною жаждой это узнать. То было сердце Елены.
      Началось последнее испытание. Мишень поставили в трех четвертях мили от стрелков, и была она столь мала, что не то что стрелять, и увидеть-то ее было дано далеко не всякому; и покуда Косоутофф выбирал стрелу, Ровский кинул ему кошель, туго набитый золотом, и крикнул:
      - Косоутофф, коли победишь - кошель твой.
      - Так считайте, что уж он у меня в кармане, ваша светлость, - отвечал стрелок, с усмешкой глянув на Отто, - юнцу покамест везло, но в такую-то цель ему не попасть. - И, прицелясь, Косоутофф послал стрелу в самую середку мишени.
      - Ну как, пащенок? - сказал он, когда воздух огласили восторженные клики, когда Елена сделалась бледна как мел при мысли об опасности, грозящей тайному властелину ее сердца; и, кладя в карман деньги Ровского, Косоутофф обернулся к благородному потомку Годесбергов.
      - Не сыщется ли у кого горошины? - спросил юноша. Всех насмешил этот нелепый вопрос; а старушка, разносившая в толпе овсяную кашу, протянула ему требуемую овощь. Горошина была сухая и желтая. Приблизясь к мишени, Отто заставил Косоутоффа извлечь стрелу и вставил в дырку от стального наконечника горошину, взятую у старушки. И он вернулся на свое место. Покуда он готовился к выстрелу, Елена испытывала такое волненье, что опасались, как бы она не упала в обморок. В жизни, в жизни еще не видала она созданья, столь прекрасного, как наш юный герой!
      Он казался почти божеством. Он откинул с высокого чела и с прекрасных глаз свои длинные пряди. Нежно зарделись его щеки, - чей пух прелестный не знал цирюльника. Он взял в руки лук и одну из самых красивых своих стрел и, слегка наклонясь к правой ноге, устремился вперед, подняв левую ногу на уровень уха. В этой позе он напоминая Аполлона. Он выпустил стрелу со звенящей тетивы - она пронзила синий воздух - ффью!
      - Он расщепил горошину! - сказала принцесса и упала в обморок.
      Ровский одним глазом смерил юношу с ног до головы, в то время как другим метнул негодующий взор на своего лучника.
      Лучник сыпал страшными ругательствами.
      - Он выиграл! - сказал он. - Полагаю, парень, ты выберешь золотую цепь?
      - Золотую цепь? Предпочесть золотую цепь шапочке, шитой сей божественной ручкой? Никогда! - И, приблизясь к балкону, где сидела уже пришедшая в себя принцесса, он преклонил пред ней колена и получил бархатную шапочку, которую принцесса, став краснее самой шапочки, водрузила на его золотые кудри. Вновь встретились их взоры - сердца зашлись. Они не сказали друг другу ни слова, но знали, что полюбили друг друга навеки.
      - Желал бы ты служить Ровскому де Доннерблитцу? - спросил у юноши этот человек. - И стать над моими лучниками вместо жалкого мазилы, которого ты одолел?
      - Сей жалкий мазила искусный и доблестный стрелок, - отвечал Отто надменно. - И я не желал бы служить Ровскому де Доннерблитцу.
      - Желал бы ты остаться при дворе принца Клевского? - спросил отец Елены с усмешкой, ибо надменность простого лучника немало его потешила.
      - Я с радостью умру за герцога Клевского и его семью, - отвечал Отто, отвесив низкий поклон. Слово "семья" он произнес с особым, нежным удареньем. Елена все поняла. Семья - это была она. В самом деле, ее матушки уж не было в живых и у папы не было других отпрысков.
      - Открой свое имя, добрый юноша, - сказал герцог, - дабы мой управитель мог занести тебя в списки.
      - Сэр, - отвечал Отто, вновь заливаясь краской, - я - лучник Отто.
      ГЛАВА XI
      Жертва на алтарь любви
      Лучники, странствовавшие вместе с Отто, задали славный пир в ознаменование победы нашего героя, на котором друг его, как всегда, отличился по части еды и питья. Косоутофф, стрелок Ровского, отклонил приглашенье, столь велика была зависть грубияна к успеху юноши. Что до самого Отто, он сидел по правую руку от председателя, но все заметили, что он не отведал ни кусочка. Любезный читатель этих строк! Тебе известно отчего, отлично известно. Он был так влюблен, что и речи не могло быть об аппетите, ибо, хоть лично мне не приходилось замечать, чтоб потребление мною пищи уменьшалось в периоды страсти, не следует забывать, что Отто был герой романтический, а они, будучи влюблены, никогда не испытывают голода.
      На другой день юный дворянин отправился записаться в число стрелков принца Клевского, а с ним - преданный оруженосец, поклявшийся не покидать его никогда в жизни. Отбросив свои изящные одежды и облачась в ливрею дома Клевсов, благородный отрок испустило тяжкий вздох - ливрея была великолепна, спору нет, но все же ливрея, - и что-то в гордой его душе воспротивилось чуждому гербу.
      - Но это же цвета принцессы, - сказал он себе в утешение, - а каких мук не приму я ради нее?
      Что до Вольфганга, оруженосца, то добрый малый спокойного нрава и низкого звания не ведал подобных сомнений; он лишь радовался, что сменил наконец на розовые панталоны, желтую куртку, изумрудно-зеленый плащ и оранжевую шляпу свой скромный заплатанный зеленый камзол, изрядно надоевший ему за последние годы.
      - Взгляните на этих двух молодцов, - сказал князь Клевский гостю своему Ровскому де Доннерблитцу, когда, дымя послеобеденными сигарами, они прогуливались вдоль зубчатых стен. Его высочество указывал на наших двух друзей, в первый раз стоявших на страже.
      - Видите вы этих лучников? Заметьте их осанку! Первый - тот юноша, что одолел Косоутоффа, а второй, ежели память мне не изменяет, выиграл третью награду. На обоих ливрея моего двора - и, однако ж, готов поклясться, что один простолюдин, другой же - круга высшего!
      - Который глядит благородным? - спросил Ровский, темнея, как туча.
      - Который? Полноте! Ну, конечно, юный Отто! - пылко воскликнула принцесса Елена. Юная леди прогуливалась вместе с ними, но под предлогом, будто не выносит запаха сигары, отвергла протянутую руку Ровского и шла несколько поодаль, прикрываясь зонтиком.
      Заступничество за юного ее протеже еще больше омрачило и без того мрачного и ревнивого Ровского.
      - Помилуйте, князь Клевский, - сказал он, - с каких это пор чернь, носящая вашу ливрею, позволяет себе расхаживать в украшении благородных рыцарей? Кто, кроме дворянина, мог бы позволить себе такие локоны, как у этого ублюдка? Эй, лучник! - взревел он. - Поди-ка сюда.
      И вот Отто стоял перед ним. Когда он приблизился и, отдав честь, почтительно склонил голову перед принцем и его взбешенным гостем, он быстро глянул на прелестную Елену - их взоры встретились, сердца дружно забились, и на щеках у каждого зарделся нежный румянец. Мне случалось видеть, как судно в море так отвечает на сигнал другого судна...
      Покуда они глядят друг на друга, напомним нашим читателям о том почтении, которым были окружены волосы в северных странах. Лишь людям высокого рода дозволялось отращивать их. Если человек покрывал себя позором, за этим неминуемо следовала стрижка. Виланов и вассалов, осмелившихся отпустить кудри, ожидала суровая кара. Отсылаем читателя к работам Аврелиуса Брадобрео Мохнатуса "De Nobilitate Capillari"; {"О волосистости знати" (лат.).} Роланда "Де помадум волоссари", Уссау "Frisirische Altertums Kunde" {"О парикмахерском искусстве древности (несколько измененный немецкий).} и т. д.
      - Придется состричь эти кудри, милейший, - сказал герцог Клевский добродушно, однако же щадя чувства доблестного новичка. - Это противу правил, принятых у меня при дворе.
      - Срезать мои волосы! - вскричал Отто с нестерпимою мукой.
      - Ну да, и уши впридачу, деревенщина! - взревел Доннерблитц.
      - Спокойно, благородный Коышаренберг, - возразил герцог с достоинством. - Предоставьте герцогу Клевскому поступать с его воинами по собственному усмотрению, - а ты, юноша, отпусти-ка свой кинжал.
      Отто и точно страстно сжимал пагубный клинок, дабы вонзить его в сердце Ровского; но чувства более возвышенные взяли верх в его душе.
      - Графу нечего опасаться, милорд, - сказал он, - в присутствии дамы.
      И, сняв свою оранжевую шляпу, он низко поклонился. Ах, как мучительно сжалось сердце Елены при мысли о том, что этим дивным кудрям суждено покинуть прелестную голову!
      Мысли Отто тоже были в смятенье. Его чувства дворянина - и добавим: гордость мужчины, - ибо кто, спросим мы, не гордился б такой шевелюрой? восстали против роковой угрозы. Он вступил в спор с принцем.
      - В мои намерения не входило, - сказал он, - поступая на службу, подвергнуться операции стрижки.
      - Ты волен остаться либо уйти, сэр лучник, - отвечал принц с невольною досадой, - Мне не надобна чернь, корчащая из себя знатных господ.
      - Мое решение принято, - возразил Отто, в свою очередь гневаясь. - Я...
      - Что? - вскричала Елена, дрожа всем телом.
      - Я остаюсь, - отвечал Отто. Бедная девушка от радости едва не лишилась чувств. Сатанинская злоба исказила черты Ровского и, скрежеща зубами и сыпя проклятьями на отвратительном немецком наречии, он надменно удалился.
      - Быть посему, - сказал принц Клевскии, предлагая руку дочери, - сейчас явится мой цирюльник и вас обслужит.
      И с этими словами князь тоже удалился, немало сожалея о нашем герое; ибо Адольф Клевскии в юности был хорош собой и сподоблен украшения, коего ныне он намеревался лишить своего лучника.