- Я вспомнил ваши прошлогодние слова, маркиз, - весьма кстати вставляет Лисогон. - Вы изволили предположить, - помнится, в этой самой комнате, за этим самым столом (еще в тот вечер здесь ужинали Корали и испанская балеринка со своей маменькой), - так вот, заговорили о Хайгете, и вы изволили высказать свое предположение о том, чего тут следует ждать. Я тогда с вами не согласился; я частенько обедал у Ньюкомов и наблюдал, как банкирша держится на людях с Хайгетом. И хоть вы еще птенчик, глаз у вас зорче моего, и вы мигом все подметили - мигом, помните? А Коралй сказала, что будет этому рада, потому что сэр Барнс плохо обошелся с ее подругой. Как зовут эту ее подругу, Фрэнк?
      - Откуда мне знать, черт возьми! - отвечает Подпивалл. - Меня не занимает частная жизнь сэра Барнса Ньюкома. Он мне не друг. Разве я когда называл, его другом или говорил, будто он мне нравится? Из уважения к нашему патрону я своего мнения о нем не высказывал и впредь не буду. Не отведаете ли пирожка, маркиз? Не хотите? Ах, бедненький! Ну конечно, у вас нет аппетита. Эта новость вас сразила, конечно! Я не стану ничего говорить, не стану навязываться к вам со своими утешениями; но я вам сочувствую, и, поверьте, вы можете положиться на старого Фрэнка Подпивалла, вы ведь знаете это, Малькольм! - И он снова отвернулся, чтобы скрыть свое благородное волнение и трогательную чувствительность.
      - Какое мне дело до этой истории?! - восклицает маркиз, приправляя свою речь отборными выраженьями, коими обычно злоупотреблял в минуты гнева. Какое мне дело до Барнса Ньюкома и его семейных неприятностей?! Я знать его не хочу, просто он мой банкир, и я держу у него свои капиталы. Говорю вам, мне нет дела ни до него, ни до всех прочих Ньюкомов. Один из них, например, художник, и, прикажи я ему, будет рисовать моего кобеля Крысолова, мою лошадь или конюха, черт возьми! Думаете, мне нужен хоть кто-нибудь из всей этой шайки? Моя невеста не виновата в том, что ее семья хуже моей. Да и много ли сыщется семей, равных нам по происхождению? Две-три на всю Англию и Шотландию. Вот что я скажу вам, Фрэнк! Ставлю пять против двух, что не пройдет и часа, как сюда явится моя матушка и будет на коленях просить меня расторгнуть эту помолвку.
      - И как же вы намерены поступить, Фаринтош? - многозначительным тоном спрашивает Подпивалл. - Вы ее послушаетесь?
      - Ни за что! - восклицает маркиз. - Почему я должен рвать с лучшей из девиц Англии, самой смелой, рассудительной и остроумной, самой красивой на свете, черт возьми, и ни в чем передо мной не повинной, только из-за того, что ее невестка сбежала от ее брата, который, я-то знаю, бесчеловечно с ней обращался. Мы уже и раньше толковали об этом в семье. Я не ездил на обеды к этому малому, хотя он вечно приглашал меня, и не встречался с остальной их проклятой родней иначе, как по долгу вежливости. Леди Анна - особое дело. Она настоящая леди. Она добрая женщина, и Кью тоже весьма достойный человек, хоть в пэрах они только со времен Георга ТретьеголВы бы послушали, как он говорит о мисс Ньюком, а ведь она ему отказала. Хотел бы я посмотреть, кто помешает мне жениться на дочери леди Анны Ньюком!
      - Вы мужественный юноша, Фаринтош, ей-богу! Вашу руку, дружище! говорит Подпивалл.
      - Неужто? Впрочем, вы бы все равно сказали: "Вашу руку, дружище!" какое бы решение я ни принял. Так вот, знайте: пусть я не очень умен и всякое такое, но я хорошо понимаю свою роль и значение в обществе. Если человек с моим титулом дает слово, он не может его нарушить, сэр. И пусть матушка и сестры ползают передо мной на коленях, я не отступлюсь, черт возьми!
      Справедливость предположений лорда Фаринтоша была вскоре доказана появлением его маменьки, леди Гленливат; ее приход положил конец беседе, о которой капитан Фрэнсис Подпивалл частенько потом рассказывал. Она так решительно добивалась свидания с сыном, что молодой маркиз не сумел отказать в нем своей родительнице; и, разумеется, между ними произошел длинный и любопытный разговор, во время которого мать страстно умоляла своего любимца расторгнуть намеченный союз, а он решительно отказывался.
      Что же руководило молодым маркизом? Чувство чести? Страстное желание обладать этой юной красавицей и называть ее своей или глубокое и непреодолимое отвращение ко всему, что препятствовало исполнению его желания? Правда, он весьма стоически относился к тому, что свадьбу раз за разом откладывали, и, будучи вполне уверен в своей невесте, не торопил ее, а покуда благодушно' смаковал последние дни своего холостячества. Кому не известно, сколь трогательным было прощание Фаринтоша с друзьями и собутыльниками; какие там были речи (на двух языках), подарки, длачи и истерики среди гостей, когда один получал ящик сигар, а другая футляр с бриллиантами, и так далее, и тому подобное. Неужели вы не слышали про это? Если так, то не по вине Подпивалла, который тысячу и один раз повторял историю Фаринтошевой помолвки во всех клубах, где состоял, в домах, куда бывал зван обедать из-за своей близости со знатью, а также среди молодых господ, вхожи? и невхожих в большой свет, коих наставлял в последующие годы этот Ментор-выпивоха и страстный поклонник юношества. Прощальный ужин в Гринвиче вызвал такой взрыв чувств, что все гости повернули коней и покатили в Ричмонд для новых проводов; там тоже лились слезы, впрочем, на сей раз Эвхарида плакала оттого, что прекрасная Калипсо хотела выцарапать ей глаза, и не только Телемах (которому это больше подобало по возрасту), но и его Ментор пили без всякой меры. Вы, конечно, привержены добродетели, мой читатель, однако на свете еще так много пива и пряников! Спросите у Подпивалла. Его в любой день можно встретить в Парке. Он охотно отобедает с вами, если до вечера не получит какого-нибудь более лестного приглашения. Он наскажет вам с три короба про молодого лорда Фаринтоша и его женитьбу и про то, что было до нее и что было после; повздыхает, а в иных местах с трудом удержится от слез - например, повествуя о случившейся позднее ссоре с Фаринтошем и неблагодарности последнего, хотя он ведь, можно сказать, на своих руках вырастил этого юношу. Мой дядюшка и капитан Подпивалл сильно недолюбливали друг друга, как ни прискорбно мне сообщать об этом; но еще прискорбнее было то, что меня очень забавляло, когда каждый из них осуждал другого.
      Итак, по словам капитана, леди Гленливат потерпела фиаско во время свидания с сыном: он остался глух к материнским слезам, мольбам и приказам и поклялся, что никакая сила на свете не заставит его отказаться от брака с мисс Ньюком.
      - Да разве же этого человека переубедишь?! - восклицал бывший друг маркиза Фаринтоша.
      Однако назавтра, когда десять тысяч человек обсудили эту новость в клубах и гостиных; когда вечерние газеты повторили и дополнили милые утренние сообщения; когда Калипсо и Эвхарида, уже в мире и согласии катавшиеся по Парку, приветствовали Фаринтоша воздушными поцелуями и любезными словами; когда прошла еще одна ночь, полная естественных тревог, сомнений и приступов гнева (ведь и в клубе, где маркиз обедал, и в театре, куда потом пошел поразвлечься, люди открыто перешептывались при виде него) ; когда кончился еще один томительный завтрак, во время которого лакей Баумен и капитаны лейб-гвардии Фаринтоша - Лисогон и Подпивалл получили каждый свою долю окриков и пинков, - так вот, после всего этого опять явилась леди Гленливат и на сей раз кинулась в бой с таким подкреплением, что бедняга Фаринтош дрогнул.
      Союзницей этой почтенной дамы оказалась сама мисс Ньюком, поутру приславшая матери лорда Фаринтоша письмо, которое та уполномочена была прочитать сыну.
      "Досточтимая сударыня! - писала эта молодая леди решительным почерком. - Маменька сейчас в таком _горе и унынии_ из-за _ужасного несчастья и унижения_, выпавшего на долю нашей семьи, что положительно не в силах писать Вам, как ей надлежало бы, а потому я беру на себя эту неприятную миссию. Дорогая леди Гленливат, доброта и доверие, выказанные мне Вами и Вашими близкими, заслуживают с моей стороны благодарного почтения и желания быть с Вами правдивой. После недавнего рокового события я с особой силой ощутила то, о чем думала и раньше, не смея себе полностью в этом признаться, а именно: что должна сейчас _раз и навсегда_ освободить лорда Ф. от обязательства, которое ему _никак невозможно_ выполнить по отношению к семье, _столь несчастной, как наша_. Я от души признательна ему за терпение, с каким он так долго сносил мой характер. Я _знаю_, что порой мучила его, и готова _на коленях_ просить у него прощения. Надеюсь, господь дарует ему счастье, которое он, боюсь, никогда не обрел бы со мной. У него множество добрых и благородных качеств; и, расставаясь с ним, я надеюсь сохранить его дружбу и прошу его верить в благодарность и уважение искренне преданной
      Этель Ньюком".
      Копию этого прощального письма читала одна особа, которая, волей судеб, оказалась в этот горестный для семьи момент соседкой мисс Ньюком и у которой эта молодая особа искала поддержки и утешения в своей искренней печали и унынии. "Дражайшая миссис Пенденнис, - писала мисс Этель моей жене, - я слышала, что Вы в Розбери. Прошу Вас, навестите любящую Вас Э. Я.". А на следующий день она уже писала: "Дорогая Лора, умоляю Вас, если можно, приезжайте сегодня же утром в Ньюком. Мне необходимо поговорить с Вами о бедных малютках, посоветоваться с Вами об одном очень важном деле". Шарабан мадам де Монконтур без конца разъезжал в эти неспокойные дни между Розбери и Ньюкомом.
      Моя супруга, как ей и надлежало, давала мне полный отчет обо всем происходящем в этом опечаленном доме. Леди Анна, ее дочь и еще кое-кто из семьи прибыли в Ньюком-парк в самый день побега. Старшая дочка Барнса, эта покинутая малышка, со слезами и радостными криками выбежала навстречу тете Этель, которую всегда любила больше матери, обхватила ее ручонками и, прильнув к ней, по-своему, по-детски, рассказала ей, что мама ушла и теперь ее мамой должна быть Этель. Глубоко взволнованная несчастьем, а равно привязанностью и ласками осиротевшей малютки, Этель прижала девочку к груди и пообещала быть ей мамой и никогда не оставлять ее; надо ли говорить, что в этом угодном богу решении ее поддержала моя жена, когда явилась в имение по настоятельной просьбе своей молодой подруги.
      Катастрофа нарушила всю жизнь Ньюком-парка. Двое из слуг леди Клары, как уже говорилось, ушли вместе с ней. Злосчастный глава дома лежал раненый в городе. Леди Анна, его матушка, была ужасно взволнована внезапно свалившимися на нее известиями о побеге невестки и опасном состоянии сына. Первым ее побуждением было лететь в Ньюком, чтобы ухаживать за ним, но она тут же передумала, опасаясь быть плохо встреченной: ведь сэр Барнс непременно отошлет ее домой, объявив, что она ему мешает. И леди Анна осталась дома. Мысли об обидах, недавно нанесенных ей под этой кровлей, об оскорбительном обращении с ней Барнса в ее прошлый приезд, - он тогда без стеснения объяснил ей, что она загостилась; о счастливых днях ее жизни здесь в качестве хозяйки дома и жены покойного сэра Брайена (портрет этого отлетевшего ангела все еще украшал столовую, а в галерее стояло его кресло на колесах); воспоминания о маленьком Барнсе, который некогда бегал по этой же галерее и на третьем году жизни был спасен нянькой из огня (и какой же был херувимчик и душечка - всякая бы любящая мать порадовалась!), - словом, все эти возникавшие из прошлого образы так взволновали леди Анну Ньюком, что с ней случились, одна за другой, несколько истерик, и она ходила сама не своя; ее вторая дочь рыдала из сочувствия к ней, и мисс Этель Ньюком пришлось взять на себя управление этим сумасшедшим домом: увещевать рыдающих мать и сестру и бунтующую прислугу, а также вопящих покинутых обитателей детской, то есть восстанавливать мир и покой среди старых и малых.
      Через день после злосчастного падения с лошади сэр Барнс Ньюком возвратился домой, не слишком пострадавший телом, но жестоко страждущий духом, и принялся изливать свой гнев в крепких выражениях, обычных для него в злую минуту, понося всех вокруг: камердинера, экономку, дворецкого, управляющего имением, стряпчего, врача и даже свою растрепанную маменьку, покинувшую постель и флакончики с нюхательной солью, дабы обвить колени своего драгоценного мальчика. Единственно кого во всем доме баронет не позволял себе клясть и бранить - это свою сестру Этель Ньюком. Он боялся ее обидеть, а быть может, встретить отпор этого решительного характера, и в присутствии сестры все больше угрюмо молчал. Правда, сэр Барнс не преминул отпустить несколько невнятных проклятий, увидев из окна, что к дому подъезжает шарабан моей жены, и спросил: "А эта чего явилась?" Но Этель строго ответила брату, что миссис Пендепнис прибыла по ее настоятельной просьбе, и осведомилась, уж не думает ли он, что сейчас кто-нибудь может приехать в этот дом не из великодушия, а удовольствия ради. В ответ на это сэр Барнс вдруг разразился слезами и стал проклинать своих врагов и собственную участь, приговаривая, что он несчастнейший из смертных. Он не желал видеть своих детей и снова и снова со слезами умолял Этель не покидать их, то и дело спрашивая себя, что будет, когда она выйдет замуж и он останется один-одинешенек в этом окаянном доме.
      Том Поттс, эсквайр, редактор "Ньюком индепендента", рассказывал потом, что баронет смертельно боялся вновь повстречать лорда Хайгета и во избежание этой опасности поставил одного полисмена у ворот своего парка, другого - на кухне. Однако это утверждение мистера Поттса относится к более позднему времени, когда его партия и газета повели открытую войну с сэром Барнсом Ньюкомом. По истечении недели после встречи соперников на рыночной площади упомянутый друг лорда Хайгета переслал сэру Барнсу письмо, в котором его милость сообщал, что, прождав условленный срок, он покинул Англию и отныне их спор предстоит улаживать адвокатам. Это было, по словам баронета, такое же скотство, как и прочие выходки лорда Хайгета. "Стоило этому мерзавцу узнать, что я в силах держать в руках пистолет, как он тут же сбежал за границу", - говорил Барнс, давая тем самым понять, что он жаждет смерти врага, а вовсе не компенсации за убытки.
      После того, как моя жена еще раз повидалась с Этель и та ознакомила ее с содержанием своего прощального письма лорду Фаринтошу, Лора воротилась в Розбери веселая и сияющая. Она с таким пылом сжала руку принцессы де Монконтур, так разрумянилась и похорошела, так превесело пела и болтала, что наш хозяин был совершенно очарован ею и наговорил ее мужу столько комплиментов относительно ее красоты, любезности и прочих достоинств, что пересказывать их все здесь было бы неуместно. Возможно, за это восхищение моей супругой мне и был так по сердцу Поль де Флорак, при всех его очевидных недостатках. Лоре не терпелось в тот вечер поговорить со мной, и она пожаловала в бильярдную, помешав Полю как следует насладиться игрой и курением; и когда мы с ней устроились в нашей гардеробной перед уютно пылавшим камином, она поведала мне о событиях дня. Но почему моя супруга так радовалась разрыву Этель с Фаринтошем?
      - Ах! - восклицает миссис Пенденнис. - У нее благородное сердце, которое не успела испортить вся эта светская жизнь. Она ведь не задумывалась над многими вещами, я бы даже назвала их проблемами, требующими решения, только ты, Пен, не любишь, когда мы, бедные женщины, употребляем такие ученые слова. И вот сама жизнь подсказывает ей нормы поведения, которые другим внушают родители или наставники, а ее ведь никогда никто не воспитывал. Ей никто не объяснял, Артур, что грешно выходить замуж без любви и всуе произносить у алтаря великие клятвы перед богом. Наверно, она и раньше догадывалась, что ведет пустую жизнь, но лишь недавно поняла, что жить надо иначе и еще не поздно все исправить. Я читала не только в твоем любимом стихотворении Гете, но еще и в разных путешествиях по Индии про баядерок, этих танцовщиц, которых сотнями воспитывают при храмах и все призвание которых - плясать, носить драгоценности и блистать красотой; их, наверное, вполне уважают там... в стране пагод. Они танцуют в храмах перед священниками и становятся женами принцев и браминов. Вправе ли мы осуждать этих бедняжек или обычаи их родины? Воспитание наших светских барышень, по-моему, мало чем отличается от тамошнего. Они вряд ли понимают, что живут неправильно. Их готовят для светской жизни и учат одному - производить впечатление; а потом матери отдают их тем, у кого больше денег, - ведь так же выдавали и их самих. Разве эти, девушки, Артур, способны думать по-настоящему о спасении души, о соблазнах, стерегущих слабовольного, молиться богу и всечасно помнить о грядущей жизни, когда все их помыслы и раздумья - лишь о суетном и земном? Знаешь, Артур, порой я бываю не в силах сдержать улыбку, слушая, с какой многозначительностью пересказывает мне Этель свои простодушные открытия. Мне вспоминается пастушонок, который изготовил себе самодельные часы, принес их в город, а там их сколько угодно, да получше, чем у него. Но, так или иначе, бедняжке приходится самой все постигать; и сейчас она как раз этим и занята. Она откровенно рассказала мне свою нехитрую историю, Артур. Ее простодушный рассказ глубоко растрогал меня, и я возблагодарила господа за то, что у меня была с малых лет такая замечательная наставница, как наша матушка.
      Как тебе известно, мой друг, в их семье было решено выдать Этель за ее кузена, лорда Кью. К этой мысли ее приучали с детства, о котором она вспоминает так же, как все мы. По ее словам, оно протекало больше в классной и в детской. Мать свою она обычно видела лишь в гардеробной, и только зимой, в Ньюкоме, они чаще бывали вместе. Этель говорит о ней как о добрейшем созданьи, но, по-моему, девочка должна была рано почувствовать свое превосходство над матерью, хоть она и молчит об этом. Поглядел бы ты на Этель сейчас в этом доме, где поселилась беда! Мне кажется, она одна там и сохранила рассудок.
      Не щадя своего самолюбия, она призналась мне, что это лорд Кью расстался с ней, а не она отказала ему, как обычно рассказывают Ньюкомы. Так говорил этот ваш сэр Барнс, я сама слышала.
      Этель со смирением объяснила мне, что кузен Кью во сто раз лучше нее. "Да и все остальные тоже", - добавила эта бедняжка.
      - Ах эти бедные "остальные"! - отозвался мистер Пенденнис. - И ты ничего не спросила о нем, Лора?
      - Нет. Я не решилась. Она поглядела на меня открытым взглядом и принялась дальше рассказывать свою незамысловатую историю: "Я была почти девочкой, - продолжала она, - и хотя очень любила Кью-да и кто бы не полюбил такого достойного и великодушного человека! - все же как-то чувствовала, что я выше кузена и не должна выходить за него замуж, если не хочу сделать его несчастным. Когда, бывало, наш бедный папочка начинал что-нибудь говорить, мы, дети, замечали, что мама едва слушает его, и потому не испытывали к нему должного уважения, а Барнс даже позволял себе насмехаться над ним и дерзить ему. Еще мальчишкой он частенько высмеивал его перед нами, младшими. А вот Генриетта с восторгом ловит каждое слово мужа, и оттого она счастлива с ним". И тут Этель добавила: "Надеюсь, вы уважаете своего мужа, Лора? Поверьте, от этого зависит ваше счастье!" Неплохое открытие, правда, Пен?
      "Страх Клары перед Барнсом просто ужасал меня, когда я гостила у них в доме, - рассказывала Этель. - Я уверена, что не стала бы трепетать ни перед одним мужчиной на свете. Я давно заметила, что она обманывает его и лжет ему, Лора. Не только словами, но взглядами, поступками. Когда она убежала от него, я ничуть не удивилась. Он просто невыносим: жесток, эгоистичен, холоден. Женитьба на нелюбимой женщине сделала его еще бессердечней - да и она не стала лучше в этом несчастном браке. А ведь он мог жениться на какой-нибудь умной женщине, которая обуздывала бы его, была бы ему приятна и восхищала бы его и его друзей, а вместо этого он взял за себя бедняжку Клару, от которой в доме одна тоска и сама она замирает как заяц, едва только он переступит порог. Она ведь тоже могла выйти за того несчастного, который раньше покорил ее сердце. Право, Лора, мне становится страшно, когда я думаю, до чего неудачным оказался этот светский брак!
      Моя покойная бабушка, едва я заговаривала об этом, обычно разражалась потоком насмешек и приводила в пример тех из наших знакомых, что женились по любви, а потом так враждовали, словно никогда в жизни не любили друг друга. Помните этот ужасный случай во Франции с герцогом П., убившим жену? А ведь то был брак по любви. Я как сейчас помню, каким зловещим тоном леди Кью рассказывала про них и еще про тот дневник, куда бедная герцогиня записывала все провинности мужа".
      - Тише, Лора! Ты забыла, где мы находимся. Ведь начни принцесса заносить в тетрадь все проступки Флорака, получился бы объемистый том наподобие "Златоуста", какой был у доктора Портмена!
      Но это было сказано так, между прочим, и, посмеявшись немного над подобной мыслью, молодая женщина продолжала историю своей подруги.
      "Я тогда охотно слушала бабушку: все мы рады найти оправдание нашим прихотям, - говорила Этель. - Я желала поклонения, титулов, богатства, Лора! И лорд Фаринтош предложил мне все это. Мне хотелось быть первой среди сверстниц, а ведь все они так охотились за ним! Вы и понятия не имеете, Лора, до какого бесстыдства доходят светские женщины - матери, да и дочки тоже, - в погоне за титулованным женихом. Вот хоть эти девицы Бурр - вы бы поглядели, как они охотились за ним в тех поместьях, куда мы ездили с бабушкой погостить, - как подстерегали его в каждой аллее; как притворялись, будто обожают запах табачного дыма, хотя я знаю, что их от него мутит; как под любым предлогом старались оказаться где-нибудь поблизости от 'него! Нет, просто смотреть было противно!"
      Хоть мне и самому жаль прерывать это повествование, однако я вынужден сообщить, что в этом месте исповеди мисс Ньюком (чью манеру рассказывать очень точно копировала моя супруга) оба мы так громко расхохотались, что маленькая принцесса де Монконтур просунула голову в дверь нашей комнаты и осведомилась, чему мы так весело смеемся. Но мы не стали объяснять хозяйке дома, что бедная Этель вместе со своей бабушкой была повинна в тех же самых грехах, за которые теперь осуждала девиц Бурр. Очевидно, мисс Ньюком полагала, что уж ее-то никак нельзя обвинить в подобных хитростях, иначе она бы не стала так негодовать на других.
      "Куда бы мы ни приезжали, - продолжала исповедываться Этель перед моей супругой, - нетрудно было заметить (надеюсь, я могу сказать это без тщеславия), кто был предметом внимания лорда Фаринтоша. Он следовал за нами повсюду; и не было случая, чтобы, приехав в гости в какой-нибудь дом в Англии или в Шотландии, мы не повстречали его там. Бабушка всем сердцем желала этого брака, не стану скрывать, что и я, когда он сделал мне предложение, была очень довольна и горда.
      За последние месяцы я узнала о нем многое и лучше поняла как его, так и себя, Лора. Один человек, которого я всегда буду любить как брата... вы знаете его, когда-то обвинял меня в суетности, да и вы порой упрекали меня в этом. Но какая же это суетность, пожертвовать собою ради семьи! Каждый из нас по рождению принадлежит определенному кругу, что же плохого или странного в том, чтобы искать себе мужа среди равных? Правда, лорд Фаринтош не считает меня себе ровней, как, впрочем, и всех остальных своих знакомых. - Тут Этель рассмеялась. - Ведь он султан, а все мы, светские барышни, его покорные рабыни. Признаться, мне не очень нравились взгляды его величества на сей предмет. Мне просто непонятна подобная гордыня!
      Не скрою от вас, милая Лора, что, когда я обручилась с Фаринтошем и лучше узнала его нрав (я ведь теперь что ни день видела его, разговаривала с ним, слышала отзывы о нем людей), меня все чаще стали обуревать тревожные мысли относительно той поры, когда мне придется стать его супругой. Он не внушал мне уважения, хоть я и ближе узнала его за те месяцы, когда в наших семьях был траур. Я не буду рассказывать вам о маркизе. Вправе ли я сообщать друзьям то, что слыхала от него в минуты откровенности? Он утверждал, что я нравлюсь ему тем, что не льщу ему. Бедный Малькольм, ему все льстят! Но чем же, как не лестью, было мое согласие на брак с ним? Да, Лора, то была лесть, преклонение перед титулом, жажда обладать им. Разве я вышла бы замуж просто за Малькольма Роя? Я отказала лучшему искателю, Лора.
      Все эти думы мучили меня несколько месяцев. Наверное, мое общество не доставляло ему большой радости, и все же он сносил мои капризы значительно терпеливее, чем я могла ожидать. Когда же, четыре дня назад, мы прибыли в этот печальный дом (куда должен был вскоре пожаловать также и Фаринтош) и застали здесь лишь горе и уныние и этих бедных детей, брошенных матерью, - я жалею ее, да поможет ей бог, она была очень несчастлива, и несчастна сейчас, и несчастной умрет, - я лежала и бессонными ночами думала о собственном моем будущем и о том, что, подобно Кларе, тоже выхожу замуж ради богатства и положения в обществе; а ведь я сама себе хозяйка, не раба чужой воли, и от природы не такая покорная, как она, - так зачем же я это делаю, спрашивала я себя. Раз уж Клара покинула нашу семью, где была так несчастна и теперь все равно что умерла для нас, я должна заменить мать ее сиротам. Я люблю ее маленькую дочурку, и она тоже всегда любила меня; в день нашего приезда она прибежала ко мне вся в слезах и, обвив ручонками мою шею, проговорила своим детским голоском: "Вы же не бросите нас, правда, тетя Этель?" Я не покину ее и буду учиться, чтобы учить ее, и сама постараюсь стать лучше, чем была прежде. Ведь молитва поможет мне, правда, Лора? Я уверена, что поступила правильно и что мой долг - остаться здесь".
      Пересказывая мне эти признания Этель, Лора казалась глубоко растроганной, и когда назавтра в церкви священник прочел первые слова богослужения, мне почудилось, что ее светлое личико озарилось каким-то особым сиянием.
      Некоторые из последующих событий в истории этой ветви семейства Ньюкомов я могу изложить лишь со слов той же рассказчицы. Мисс Этель и моя супруга теперь виделись каждый божий день и звали друг друга не иначе, как "моя душечка", с той необузданной горячностью, которую нам, сдержанным светским мужчинам, скупым на чрезмерное проявление чувств, да и вообще старающимся их не испытывать, непременно надобно чтить в представительницах слабого пола, чья любовь разгорается особенно жарко в темный час невзгоды; они целуются, обнимаются, утешают друг дружку, называют уменьшительными именами в том прекрасном и сладостном единении, что спокон веков на земле связывает Страдание и Сочувствие. В мире, поверьте, мисс Найтингейл встречаются на каждом шагу, и мы, больные и раненые каждый в своем Скутари, не испытываем недостатка в сестрах милосердия. Я не был свидетелем того, как моя жена врачевала душевные раны обитателей Ньюком-парка; однако я легко могу представить себе ее среди всех этих женщин и детей - как она дарит им разумный совет, оказывает тысячу милых услуг; вовремя пожалеет, а глядишь и развеселит, и лицо ее при этом дышит искренностью и любовью, которые вдохновляют каждое ее слово, каждое движение, каждый поступок.
      Что же касается супруга миссис Пенденнис, то он, со своей стороны, не пытался утешить баронета сэра Барнса Ньюкома. Я не чувствовал к этому джентльмену ни малейшей жалости и не скрывал этого. Флорак, обязанный Барнсу своим титулом и всем своим нынешним благополучием, попробовал было выказать ему соболезнование, однако был встречен с таким нескрываемым раздражением, что предпочел не утруждать себя повторным визитом и предоставил баронету срывать свой гнев на людях, непосредственно ему подвластных. Всякий раз, как Лора возвращалась в Розбери из своих благотворительных поездок в Ньюком-парк, мы справлялись у нее о злополучном хозяине дома. Но миссис Пенденнис неохотно и скупо говорила о том, что видела сама или слышала о нем от других и, как это ни прискорбно, начинала вдруг улыбаться: бедняжка не в силах была подавить в себе чувство юмора; и мы тоже подчас, не выдержав, принимались открыто хохотать при мысли об этом побитом негодяе, этом обиженном обидчике, за что миссис Лора обычно упрекала нас в черствости и бездушии. Когда мы приехали как-то в Ньюком, хозяин "Королевского Герба" посмотрел на нас лукаво и понимающе, а Том Поттс ухмыльнулся и стал потирать руки.
      - Это дело оказалось для газеты неизмеримо полезнее всех статей мистера Уорингтона, - сообщил мне мистер Поттс. - "Индепендент" шел нарасхват. И если бы мы могли провести баллотировку, ручаюсь вам, что из каждых шести избирателей пятеро высказались бы в том духе, что сэр Хрюком из Хрюкома получил по заслугам. Кстати, что там за история с маркизом Фаринтошем, мистер Пепденнис? Он явился в "Герб" вчера вечером, нынче утром отправился в Парк, а с дневным поездом укатил обратно в Лондон.
      О том, что произошло между маркизом Фаринтошем и мисс Ньюком, мне было известно от наперсницы этой девицы. Приведенное нами прощальное письмо, очевидно, сильно взволновало его светлость, ибо он в тот же вечер с почтовым поездом покинул столицу и наутро, отдохнув немного в гостинице, появился у ворот Ньюком-парка, требуя свидания с баронетом.
      Случилось так, что в то утро сэр Барнс выехал куда-то из дому со своим поверенным, мистером Спирсом; тогда маркиз пожелал видеть мисс Ньюком, и привратник, разумеется, не посмел не впустить столь влиятельную особу. Маркиз подкатил к крыльцу, и о нем было доложено мисс Этель. Услыхав о прибытии гостя, девушка побелела как полотно, и моя жена сразу догадалась, кто именно пожаловал. Леди Анна все еще не покидала своей комнаты. Лора Пенденнис осталась командовать оравой детей, в окружении которых как раз и сидели обе наши дамы, когда доложили о прибытии лорда Фаринтоша. Маленькая Клара непременно хотела следовать за теткой, чуть та встала с места: девочку с трудом уговорили ненадолго расстаться с ней.
      По истечении часа экипаж укатил, и Этель вернулась такая же бледная, с покрасневшими глазами. Тем временем мисс Кларе подали баранью котлетку, и она уже не так цеплялась за свою покровительницу. Тетя Этель мелко нарезала баранью котлетку и, удостоверившись, что девочка принялась за еду, вышла вместе с подругой в соседнюю комнату - под тем предлогом, разумеется, чтобы показать ей какую-то картину, или чашку, или обновку для малышки, или невесть что еще. (Все это лицемерие имеет целью ввести в заблуждение простодушных служанок, а те притворяются, будто ничего не поняли.) В другой комнате, прежде чем Этель начала свой рассказ, душечка Лора, уж конечно, обняла душечку Этель, а та, в свою очередь, ее.