- A я полагал, вы знаете по-французски, Джек Хэррис, - замечает Том Поттс. - Вы же без конца потчуете нас своими французскими песенками.
      - Ну конечно, я знаю французский, - отвечает его собеседник, - но что это за чертовщина?
      - Хрюком вернулся с пятичасовым поездом. Я ехал с ним вместе, только его королевское высочество едва удостоил меня словом. А со станции он покатил в Брауновой пролетке. Впрочем, Браун не очень-то разбогатеет от этой поездки, - добавляет мистер Поттс.
      - Да, но мне-то какое дело?! - восклицает Джек Хэррис. - Мы его не пользуем, отчего не терпим больших убытков. Его пользует Хоуэлл, с тех пор как они разругались с Вайдлером.
      - Постойте, не иначе вышла ошибка! - вмешивается мистер Тэплоу, покуривавший в своем кресле. - Эта записка, должно быть, для той особы, что занимает большой номер. Принц, когда прошлый раз был здесь, разговаривал с ним и звал его Джеком. Хорошенькое же дело, скажу я вам: записка вскрыта и все такое прочее. А что, Джон, джентльмен в большом номере уже лег спать? Снеси-ка ему эту записку.
      Джон, ничего не ведавший о записке и ее содержании, ибо он только что вошел в комнату с ужином для мистера Поттса, понес записку в указанный номер, откуда тут же вернулся к хозяину с перепуганным видом. Он объявил, что постоялец из большого номера - страсть какой сердитый. Он чуть было не придушил Джона, когда прочел записку - ну сами посудите, приятно, что ли?.. Когда же Джон высказал предположение, что письмо, наверное, вскрыл мистер Хэррис в распивочной - ну, наш Джек Хэррис, - господин принялся так кричать и браниться - жуткое дело!
      - Поттс, - сказал Тэплоу в припадке откровенности, находившей на него, когда он чрезмерно угощался своим бренди с содовой, - уж поверьте моему слову: этот господин такой же Хэррис, как и я сам. Я отдавал его белье в стирку - гляжу, на двух носовых платках метка "X" и корона.
      На следующий день мы прибыли в Ньюком, надеясь, что лорд Хайгет, предупрежденный нами, уже покинул город. Однако нас ждало разочарование. Он разгуливал перед гостиницей, где, кроме нас, его могли видеть сотни людей.
      Мы зашли к нему в номер и здесь попеняли ему за появление на улице, где Барнс Ньюком и любой из прохожих могли узнать его. Тут-то он и рассказал нам о вчерашней неудаче с запиской.
      - Теперь уже поздно уезжать - время упущено; этому подлецу известно, что я здесь. Если я уеду, он объявит, что я испугался его и сбежал. Ох, как бы мне хотелось, чтобы он пришел сюда и застал меня здесь! - И он разразился свирепым хохотом.
      - А лучше было бы сбежать, - грустно заметил один из нас.
      - Пенденнис, - сказал он, и в голосе его послышалась необычная нежность, - ваша супруга - добрая душа. Да благословит ее бог! И пусть бог воздаст ей за все, что она сказала и сделала и сделала бы еще, не помешай ей этот подлец. Ведь у бедняжки, знаете ли, нет ни единого друга на свете, ни единого, не считая меня и той девушки, которую они продают Фаринтошу, да только что она может?! Он разогнал ее друзей; все теперь против нее. И уж конечно, родственники; эти не упустят случая толкнуть несчастного, если он оступился. Бедная женщина! Маменька, которая продала ее, приходит и читает ей нотации: жена лорда Кью дерет перед ней нос и осуждает ее. А Кочетт, тот, видите ли, высоко взлетел; он теперь женат, проживает в Шантеклере и требует от сестры, чтобы она избегала меня, коли дорожит его дружбой. Если хотите знать, ей только и была защитой эта карга с клюкой, старая ведьма Кью, которую они схоронили четыре месяца назад, после того, как забрали все ее денежки для своей красавицы. Старуха не давала ее в обиду, да благословит небо эту старую ведьму! Где она сейчас ни есть, а доброе слово ей не во вред, ха-ха! - Смех его было жутко слушать.
      - Зачем я явился? - продолжал он в ответ на наши невеселые расспросы. Зачем явился, говорите? Да затем, что ей было очень тяжко и она меня позвала. Будь я даже на краю света, а она скажи: "Джек, приди!" - я бы пришел.
      - Ну, а если бы она попросила вас уйти? - спросили его друзья.
      - Я бы ушел. Я ведь и ушел. Да если б она велела мне кинуться в море, думаете, я бы отказался? Я-то ушел, а он, знаете, что делает, когда остается с ней вдвоем? Бьет ее. Бьет эту бедняжечку! Сам признавался. Она уже убегала от него и пряталась у старухи, что померла. Может, он и сейчас ее бьет. И зачем я только подавал ему руку! Ведь такое унижение, правда? Но она велела; а я, кабы она того потребовала, стал бы чистить ему сапоги, будь я проклят! Он, видите ли, желает держать мои деньги в своем окаянном банке, а так как он знает, что может полагаться на ее и на мою честь, то предпочитает подавать мне руку - мне, которого ненавидит пуще тысячи чертей, и не зря! Неужели на земле нет такого места, где бы мы с ним могли встретиться как положено мужчинам и покончить с этим делом! Пусть я даже получу пулю в лоб, не велика беда, ей-богу! Я сам близок к тому, чтобы застрелиться, Пенденнис. Вам этого не понять, виконт!
      - Конечно, - сказал Флорак, пожимая плечами. - Мне так же непонятна мысль о самоубийстве, как и о бегстве в почтовой карете. Что поделаешь? Я еще недостаточно англизирован, мой друг. В нашей стране тоже заключают браки по расчету, черт возьми, ну и всякое бывает, однако - никакого скандала! Задумав перенять наши обычаи, вы остановились на полпути, мой друг! Vous ne me comprenez pas non plus, mon pauvre Jack! {Вы ведь тоже меня не понимаете, мой бедный Джек! (франц.).}
      - По-моему, есть еще один выход, - проговорил третий участник этой сцены. - Пусть лорд Хайгет переселится в Розбери под своим настоящим именем и не станет больше изображать из себя мистера Хэрриса. Если сэр Барнс Ньюком пожелает встретиться с вами, он легко вас там сыщет. Если же вы захотите уехать (а так-то бы лучше, и бог в помощь!), то можете преспокойно отбыть и притом - под своим собственным именем.
      - Parbleu, c'est ca! {А верно, черт возьми! (франц.).} - восклицает Флорак. - Он говорит, как пишет, этот романист!
      По чести говоря, мне хотелось устроить так, чтобы одна добрая женщина могла поговорить с ним и смягчить его мужественное, чуждое лжи сердце, где сейчас шла страшная борьба между добром и злом.
      - Итак, едем! Пусть подают коляску! Джек, дружище, ты едешь с нами! кричит Флорак. - Мадам Пенденнис, этот ангел, эта прелестнейшая квакерша будет наставлять тебя своим нежным голоском, мой друг. А супруга моя обласкает тебя, как родная мать, а вернее сказать - бабушка. Ступай, укладывай вещи!
      Лорд Хайгет казался вполне успокоенным и умиротворенным. Он пожал нам руки и объявил, что никогда, никогда не забудет нашей доброты. В действительности наши уговоры заняли куда больше времени, чем могло показаться читателю; но вот наконец Хайгет дал обещание приехать в Розбери нынче вечером - сейчас он не поедет с нами, нет-нет, спасибо; у него еще осталось одно дело: надо написать несколько писем. Когда он с этим покончит, то не заставит себя ждать и к обеду прибудет в поместье.
      ^TГлава LVIII^U
      Еще одна несчастная
      Но судьбе не угодно было, чтобы осуществился план, придуманный друзьями лорда Хайгета во благо и спасение леди Клары. Джек захотел непременно еще раз повидаться с несчастной женщиной, и эта встреча решила их злополучную участь. Наутро после приезда Барнс Ньюком получил известие, что лорд Хайгет живет по соседству под чужим именем и его не раз видели в обществе леди Клары. Отправляясь на свидание, она, вероятно, думала, что через час вернется. Она не простилась с детьми, покидая свой дом, не собиралась в дорогу, а напротив, готовилась к приему родственников, которые, по словам ее мужа, намеревались вскорости прибыть. Ждали Этель, леди Анну и кое-кого из детей. Следом должны были пожаловать маменька лорда Фаринтоша и его сестрицы. Предстоял съезд двух семейств, собиравшихся породниться в ближайшем будущем. Выслушав все распоряжения мужа, леди Клара промолвила "да", машинально поднялась с места, чтобы исполнить его желания и приготовить дом для приема гостей; дрожащим голосом она отдавала приказания своей экономке, а тем временем муж отпускал по ее адресу разные колкости. Малышей в тот день рано уложили спать, еще до приезда сэра Барнса. Ему и в голову не пришло пойти взглянуть на спящих детей, не сделала этого и их мать. Когда бедные малютки покидали с няньками ее комнату, она и думать не думала, что видит их в последний раз. Быть может, если бы она пришла в тот вечер к их кроваткам, если бы, горестная и смятенная душа, постояла бы она здесь, поразмыслила, помолилась, ее судьба наутро, пожалуй, сложилась бы иначе, и добро одержало бы верх в своей схватке со злом. Но ей не была дана эта минута раздумья. Явился ее муж и приветствовал ее, по своему обычаю, насмешками, сарказмами и грубыми оскорблениями. Впоследствии он так и не решился вызвать кого-нибудь в свидетели своего обращения с женой, ибо многие из них охотно рассказали бы о его жестокости и ее страхе. В тот последний вечер горничная леди Клары, деревенская девушка из поместья ее отца, присутствовавшая при очередной семейной сцене, объявила сэру Барнсу, что, пусть ее барыня и согласна сносить его выходки, она-то не согласна и не желает больше жить в доме у этакого супостата. Вмешательство девушки едва ли облегчило участь ее хозяйки. Свою последнюю ночь под одной крышей с мужем и детьми несчастная леди Клара, брошенная всеми, кроме этой бедной уволенной служанки, провела в слезах и рыданиях, а потом - в горестном забытьи. Когда леди Клара, приняв снотворное, уснула, горничная спустилась в людскую и выложила там все, что знала про хозяйские обиды, так что наутро, когда сэр Барнс, окруженный портретами своих величавых предков, сидел за завтраком в фамильном зале этого счастливого дома, с полдюжины слуг пришло просить у него расчета.
      Бунт прислуги, разумеется, не улучшил настроения хозяина, а утренняя почта принесла Барнсу новости, еще усилившие его ярость. Из Ньюкома от его поверенного в делах прибыл нарочный с письмом, по прочтении которого баронет вскочил, так неистово ругаясь, что перепугал прислуживавшего ему лакея, и с письмом в руках ринулся в гостиную леди Клары. Ее милость уже встала. Обычно в первое утро после приезда в Ньюком сэр Барнс завтракал довольно поздно. Ему надо было сначала проверить счета управляющего, поглядеть, все ли как следует в парке и на полях, выбранить садовников, разругать конюхов и псарей, наорать на лесничего за то, что тот недостаточно или слишком сильно вырубил лес, отчитать бедных поденщиков, подметавших палый лист, и сделать еще кое-что в том же духе. Итак, леди Клара была уже на ногах и одета, когда муж ворвался к ней в комнату, расположенную, как говорилось, в конце дома, позади анфилады парадных залов.
      Один из недовольных слуг слышал его крики и проклятья, а затем вопли леди Клары, после чего сэр Барнс Ньюком выбежал из комнаты, запер дверь на замок, спрятал ключ в карман и тут-то налетел на бунтовщика Джеймса, которого тоже облил грубой бранью.
      - Кляните свою жену, коли вам охота, а меня не трожьте, сэр Барнс Ньюком! - сказал бунтовщик Джеймс и оттолкнул руку замахнувшегося на него баронета, коего значительно превосходил силой. Слуга этот и еще та горничная последовали за своей госпожой в ее печальное и вынужденное путешествие. Они были с ней неизменно почтительны и так и не согласились признать, что в поведении их хозяйки было нечто предосудительное. Когда впоследствии адвокат Барнса пытался опровергнуть их показаний, они дали ему хороший отпор, чем немало навредили истцу. Всякому терпению приходит конец, и Барнс сам был виновен в происшедших событиях, о которых спустя несколько часов мы узнали из Ньюкома, где об этом все только и говорили.
      Возвращаясь в Розбери и ничего не подозревая о случившемся, мы с Флораком повстречали Барнса, только что выехавшего верхом из ворот своего парка и направлявшегося в город. Принц де Монконтур, сидевший на козлах, любезно приветствовал баронета, но тот хмуро кивнул нам я проехал мимо в сопровождении своего грума.
      - А вид-то у этого малого не слишком приятный. Из бледного он стал серым, - заметил Флорак, когда наш знакомец проследовал дальше. - Надеюсь, они не встретятся, не то - быть беде!
      "Для Барнса", - мысленно добавил его спутник, который еще помнил маленькое происшествие между Барнсом и его дядюшкой и кузеном, а также знал, что лорд Хайгет умеет за себя постоять.
      Спустя полчаса после этого замечания, брошенного Флораком, сэр Барнс все же повстречался с Хайгетом - на городской площади, через четыре дома от "Королевского Герба", где по соседству жил поверенный в делах сэра Барнса Ньюкома; здесь-то и прогуливался мистер Хэррис, как он себя величал, в ожидании заказанной им коляски, которая должна была вот-вот выехать из ворот гостиницы. Когда сэр Барнс ехал по городу, многие жители подносили руку к шляпе, хотя и недолюбливали его, а он, в свою очередь, кланялся и улыбался, пока вдруг не увидел Белсайза.
      Барнс отпрянул назад, так что лошадь поневоле попятилась на панель, и в эту секунду, то ли в припадке гнева, то ли случайно, от нервной дрожи, баронет, глядя на лорда Хайгета, взмахнул в воздухе хлыстом.
      - Трусливый негодяй! - вскричал его недруг, кинувшись к нему. - Я как раз собрался в Ньюком-парк.
      - Как вы смеете, сэр!.. - завопил сэр Барнс, все еще не опуская злосчастный хлыст. - Как смеете...
      - Смею, говоришь?.. Ах ты, мерзавец!.. Уж не этой ли палкой ты бьешь жену, негодяй? - И Белсайз сгреб его в охапку и швырнул на мостовую. Сэр Барнс испустил громкий вопль, лошадь взвилась на дыбы и, почуяв волю, понеслась по улице, звонко стуча копытами; вокруг сэра Барнса в одно мгновенье собралась толпа.
      Как раз в эту минуту подъехала коляска, заказанная Белсайзом. Он растолкал толпу и прошел к экипажу; среди кричащих, напирающих, отступающих, грозящих и увещевающих зрителей находился и перепуганный до смерти мистер Тэплоу.
      - Я лорд Хайгет, - во всеуслышание объявил соперник Барнса. - Передайте сэру Барнсу Ньюкому, что я извещу его, где меня искать, если я ему понадоблюсь. - И, вскочив в коляску, велел кучеру ехать "опять туда же!".
      Можете себе представить, какая после этого происшествия поднялась в городе кутерьма, какие были собрания по трактирам, диспуты в конторах, пререкания на фабрике, статьи в местных газетах, ажиотаж среди стряпчих и врачей. Люди собирались в "Королевском Гербе" и стояли толпами возле дома стряпчего Спирса, куда был доставлен сэр Барнс. Напрасно полисмен просил их разойтись: ушедших сменяли новые зеваки. Назавтра, когда Барнс Ньюком, который, как выяснилось, пострадал не слишком сильно, собрался домой, к окну его кареты подошел какой-то фабричный и, погрозив ему кулаком и выругавшись, сказал:
      - Поделом тебе, мерзавец!
      Это был тот самый человек, чью возлюбленную некогда соблазнил и бросил наш Дон Жуан (кто же на фабрике не знал про его обиды) и чей голос теперь громче всех звучал в хоре ненавистников сэра Барнса Ньюкома.
      Матушка Барнса и его сестрица Этель прибыли в поместье незадолго до возвращения хозяина. В доме царило смятение. Леди Анна и мисс Ньюком вышли ему навстречу с бледными лицами. Он смеясь заверил их, что беспокоиться не о чем, - ушиб был и вправду пустяковый: лекарь отворил ему кровь, потому что падение с лошади его слегка оглушило, но никакой опасности нет. Однако их бледные и встревоженные лица не прояснились. Что же такое стряслось? Среди бела дня, в сопровождении горничной, леди Клара покинула дом своего мужа и в тот же вечер ему было передано письмо лорда Хайгета, в котором тот извещал сэра Барнса Ньюкома, что леди Клара Пуллярд, будучи не в силах сносить тиранию супруга, оставила его жилище; что сам лорд Хайгет намерен в скором времени покинуть пределы Англии, но пробудет здесь достаточно долго для того, чтобы дать возможность сэру Барнсу Ньюкому встретиться с ним, если тот пожелает; далее сообщалось имя одного из друзей лорда Хайгета (его бывшего полкового товарища), каковой уполномочен принимать письма для его милости и вести за него необходимые переговоры.
      Продолжение печальной истории леди Клары Пуллярд можно узнать из отчета о дебатах, происходивших в палате лордов. Прения по поводу бракоразводного процесса баронета Ньюкома заполнили соответствующее число газетных столбцов, особенно же воскресных выпусков. Свидетелей допрашивали ученые адвокаты, обязанностью, а вернее, забавой коих было копаться в подобных делах, и семейная жизнь Барнса Ньюкома, разумеется, в целях укрепления правосудия и нравственности, стала достоянием всех его соотечественников. Ах, как красноречиво адвокат Роланд защищал интересы британских мужей на предварительном заседании Суда Королевской Скамьи! С каким пафосом живописал он райскую семейную жизнь, невинных малюток, лепечущих подле счастливых родителей; змея-искусителя, вползшего в этот Эдем в Белгрэйвии; несчастного покинутого супруга, одиноко сидящего у поруганного очага и взывающего к родине о возмездии! Во время сей благородной речи Роланд не раз проливал слезы. Понесенный его клиентом ущерб он оценивал в двадцать тысяч фунтов стерлингов и ни шиллингом меньше. Присяжные были глубоко растроганы. Вечерние газеты напечатали речь Роланда полностью, сопроводив ее от себя остроумными колкостями по адресу аристократии. А ведущая утренняя газета "Дэй" вышла назавтра с передовой, в которой бичевались обе тяжущиеся стороны, а также соответствующие гражданские установления. Бесславие знати, угроза для монархии (с ссылкой на известный прецедент Кандавла и Гигеса), чудовищность преступления и несообразность наказания, - все это послужило темой для грозной передовицы газеты "Дэй".
      Однако когда на следующем заседании адвокату Роланду было предложено выставить свидетелей столь патетически описанного им семейного счастья, таковых у него не нашлось.
      Теперь настал черед адвоката Оливера, защитника ответчицы. Как муж и отец семейства, мистер Оливер не пытался оправдать поступок своей несчастной клиентки, но если возможно сыскать ему оправдание, то оно, несомненно, в действиях истца, чью жестокость и пренебрежение к жене готовы подтвердить здесь два десятка свидетелей, - пренебрежение до того оскорбительное и жестокость до того постоянную, что приходится лишь диву даваться, как никто не отсоветовал истцу выносить дело на рассмотрение суда и предавать огласке все его унизительные подробности. Еще в день этой злосчастной свадьбы другая жертва истца пыталась помешать бракосочетанию, но, увы, тщетно точно так же, как теперь оказались тщетными протесты адвоката Роланда против обнародования этого прискорбного факта; оскорбленная и покинутая женщина жалобно умоляла невесту от себя и от имени своих брошенных и голодных детей остановиться, пока есть время, а жениха - взглянуть на бедных малюток, обязанных ему жизнью. Почему же никто из друзей леди Клары не прислушался к этим воплям? В таких и подобных схватках целый день шел бой между господами Роландом и Оливером. Многие свидетели были выведены из строя или сражены насмерть. Мало кто уцелел в этой битве, кроме двух главных воителей, - адвокатов Роланда и Оливера. Вся страна, привлеченная этим процессом, узнала неприглядную историю не только о грехах Барнса и Хайгета, но также о провинностях их подкупных лакеев и интриганок горничных. Судья мистер Сойер пространной речью напутствовал присяжных - все они были люди почтенные и отцы семейств. Разумеется, они взвалили всю вину на лорда Хайгета, а оскорбленного мужа утешили возмещением огромной суммы убытков и даровали ему право ходатайствовать о полном расторжении уз, некогда благословленных самим епископом в церкви святого Георга на Гановер-сквер.
      Итак, леди Клара бежала из-под власти своего тирана, но что она обрела? Даже тот, кто ее любит и дал ей приют, испытывает к ней жалость и сострадание. Она боится выглянуть на свет божий из окна своего нового дома, опасаясь быть узнанной или услышать упрек. Представительницы ее пола отвернулись от нее. Если она и решается ступить за порог, то со всех сторон чувствует на себе презрительные взгляды и не сомневается, что ее провожает злорадный и насмешливый шепот. Люди, не менее ее виновные, но грешившие тайно, сторонятся ее, боясь ее прикосновения, как чумы. Она сознает, что омрачила жизнь самого дорогого для нее человека и принесла в его дом печаль; что его друзья, навещающие их, держатся с ней без должного уважения, а в почтительности прислуги, наоборот, есть что-то вызывающее. На деревенских дорогах и на улицах городка прохожие отворачиваются, встречая экипаж, в котором она едет нарядная и одинокая. За столом у них собираются все больше охотники, грубоватые приятели Хайгета: ему приходится теперь довольствоваться обществом разных прихлебателей и людей низшего круга; равные ему, по крайней мере, из местных, стараются не бывать у него. Она бы рада помогать окрестным беднякам, но не смеет заходить в их жилища, - а вдруг и они тоже испытывают к ней презрение? Священник, раздающий ее пожертвования, смущается и краснеет, если, идя с женой или с кем-нибудь из детей, встречает ее на деревенской улице. Конечно, они могли бы уехать на континент и зажить открытым домом где-нибудь в Париже или во Флоренции. Там у них, без сомнения, будет общество, но какое!.. Наши баденские знакомцы дамы Крюшон, Шлангенбад и Д'Иври и господа Лодер, Шуллер, Дыосэйс и Понтер не замедлят явиться к ней, будут танцевать, любезничать, ссориться, играть в карты и веселиться вокруг нее, только что же общего с подобным сбродом у этого бедного, робкого, затравленного создания? Впрочем, даже они презирают ее. Гримасы и ужимки этих размалеванных дам так не вяжутся с ее печальным обликом. Она не знает, как ей отвечать на их шутки. Их дьявольское веселье страшит ее больше затворничества. Не удивительно, что ее муж мало времени проводит дома - если не считать короткого охотничьего сезона. Не удивительно, что он весь день где-то в отлучке, да и может ли он любить этот дом, где вместе с ней поселилась печаль? В это исполненное тоски, душевной муки и сомнения время бог подарил ей дитя. Как она привязалась к нему! Все ее чувства и надежды - вся ее жизнь сосредоточилась в этом слабеньком существе!.. Впрочем, отныне она обретается за пределами нашей повести; она носит уже другое имя, и теперь эта несчастная не имеет касательства к жизнеописанию Ньюкомов.
      Если детям Барнса Ньюкома случится повстречать эту одинокую даму, узнают ли они ее? А ее прежний муж, если он случайно вспомнит про несчастную, бежавшую от его жестокости, будет ли он мучиться до утра угрызениями совести? Почему бы сэру Барнсу Ньюкому быть чувствительней своих соотечественников, наградивших его деньгами за то, что он растоптал бедное слабое существо, обрек его презрению и довел до гибели? Когда все обстоятельства этого злосчастного семейного дела будут представлены на окончательный суд, какая из тяжущихся сторон окажется более виновной? Ну, а достопочтенный епископ, благословивший брак Клары и Барнса, терзается ли он тайными угрызениями совести? А родители, принудившие ее к замужеству, а почтенные господа, что расписывались в книге, ели свадебный завтрак и аплодировали жениху, державшему речь, неужели и они не испытывают ни малейшего стыда? О, Гименей, Гименей! Епископы, священники, причетники, сторожа и прочие служители храма, где возносят богу молитву через заступника нашего святого Георга, сколь много еще подобных браков скрепят они на сем месте; святой Георг, покровитель Англии, станет свидетелем того, как приводят девственниц на съедение чудовищу маммоне (на глазах у многих респектабельных драконов женского пола), и сможет узреть, как, одну за другой, принесут их в жертву, точно во дни Вавилона, с той лишь разницей, что не явится витязь спасти их!
      ^TГлава LIХ,^U
      в которой Ахиллес теряет Брисеиду
      Хотя маркиз Фаринтош и был молод годами, он успел приобрести привычку повелевать другими, ибо с младенчества все вокруг повиновались ему. Стоило малышу зареветь, как мать и няньки приходили в такой страх, словно то был рев льва в Ливийской пустыне. Его воля и желание были законом для всей семьи, для всего клана. В период его лондонских и парижских развлечений бедная мать не решалась и словом укорить этого юного вертопраха и закрывала глаза, дабы не видеть его подвигов. Что же касается его приятелей и друзей дома - все больше осанистых джентльменов преклонного возраста, - то любовь их к юному маркизу была так сильна, что из преданности они готовы были сопровождать его куда угодно; его можно было увидеть на балу у Мабиль в компании его многоопытных адъютантов или на пирушке с балеринами в "Trois Freres" {"Три монаха" (франц.).}, где за распорядителя был какой-нибудь старичок, годившийся ему в отцы. Если его сиятельству графу Альмавиве понадобится пособник, чтобы нести фонарь или держать лестницу, думаете, мало сыщется почтенных светских господ, согласных на роль Фигаро? Когда Фаринтош в расцвете сил и доблестей почел нужным взять себе жену и возвести ее на фамильный трон, никто не решился ему перечить. И когда он повелел матери и сестрам, их приживалкам и приспешникам, а также своим собственным сородичам, адъютантам и блюдолизам преклонить колени и присягнуть на верность избраннице своего сердца, все его трепещущие подданные беспрекословно подчинились. Он был совершенно убежден, что титул маркизы Фаринтош столь значителен перед богом и людьми, что, надели он им простую судомойку, и ей обязан будет поклоняться весь нижестоящий люд.
      Словом, досточтимая маменька его светлости, его сестры, адъютанты, партнеры по бильярду и лизоблюды его августейшей особы, - все, как один, выказывали почтение его избраннице и почитали законом волю своего юного вождя. Мы понятия не имеем о том, каковы были истинные суждения его ближайших родственниц, однако вполне естественно предположить, что оруженосцы его светлости - капитан Фрэнк Подпивалл, Джек Лисогон и прочие испытывали серьезные опасения за свою участь в связи с предстоящей переменой в жизни патрона и не без тревоги относились к появлению госпожи, которая, возможно, будет владычествовать над ним и над ними, чего доброго, невзлюбит их и, пользуясь своим влиянием на мужа, постарается изгнать этих честных молодцов с насиженных мест. Ведь пока что кухня милорда, его конюшни, погреба и сигарные ящики были в полном их распоряжении. Будущая маркиза могла оказаться противницей охоты, куренья, веселых пирушек и вообще приживалов; а могла, наоборот, наводнить дом своими собственными клевретами. Право же, любой светский человек, не лишенный отзывчивости, должен отнестись с сочувствием к положению этих преданных, но исполненных грусти и тревоги вассалов, а также понять, с каким очевидным унынием наблюдали они пышные приготовления к близкой свадьбе - доставку роскошной мебели в милордовы особняки и замки, в которые, возможно, беднягам заказано будет входить, и дорогой столовой посуды, с которой им, пожалуй, уже не едать.
      Когда утренние газеты разнесли по Лондону весть о "Побеге в великосветском обществе", каковой был описан нами в предыдущей главе, легко себе представить, какое волнение породила эта новость в преданных сердцах великодушного Лисогона и надежного Подпивалла. Маркиз пока не торопился перебираться в свой фамильный особняк. Он по-прежнему жил с друзьями в маленьком домике в Мэйфэре, в этом холостяцком обиталище, где у них было столько приятных обедов и ужинов, столько превосходных развлечений и веселых затей. Я воочию вижу, как спускается к завтраку Подпивалл и разворачивает "Морнинг пост". Вижу, как из спальни, расположенной напротив, появляется Лис; Под протягивает Лису газету, и между этими почтенными господами начинается такой разговор.
      "Побег в великосветском обществе. Волнение в Н-ме. Леди К-ра Н-м, дочь покойного и сестра ныне здравствующего графа Пли-рока, бежала с лордом Х-том.
      Столкновение между лордом Х-том и сэром Б-сом Н-мом. Невероятные разоблачения". И вот, я представляю себе, как Под и Лис обсуждают эту потрясающую новость.
      - Хорошенькая история, а, Лис? - начинает надежный Подпивалл, отрываясь от пирога, которым угощался с большим рвением.
      - Я всегда этого ждал, - отвечает его сотрапезник. - Достаточно было видеть их вместе в прошлый сезон, чтобы обо всем догадаться. Сам хозяин говорил мне про это.
      - То-то он взбеленится, как прочтет газету. Это в "Морнинг пост", да? Ему ее в спальню понесли. Я слышал, он звонил. Скажи, Баумен, его светлость уже прочел газету?
      - Сдается мне, что прочел, - отвечает лакей по имени Баумен. - Они, как газету развернули, спрыгнули с постели и давай ругаться по-черному. Я улучил минутку и сбежал, - заключил Баумен; он запанибрата с этими двумя господами, а точнее сказать, смотрит на них сверху вниз.
      - Еще бы ему не ругаться, - говорит Лис Подпиваллу; и оба, встревоженные до глубины души, думают о том, что как раз сейчас их патрон встает с постели, одевается и вот-вот, по зову желудка, спустится вниз и уж тут, наверное, сорвет злость на них.
      Когда наконец высокородный Мунго Малькольм Энгус появился в столовой, он был лютее тигра.
      - Что здесь, кабак, черт возьми?! - заорал он на "Подпивалла. Испуганный приживал, только что было закуривший (как сто раз делал это прежде в их холостяцком гнездышке), поспешно бросил сигару в камин.
      - Ведь до чего дошел, а?! Что ж, пошвыряйте их все в огонь. А потом идите и купите себе новые у Хадсона по пять гиней за фунт! - не унимается молодой пэр.
      - Я понимаю, отчего вы не в духе, дружище, - говорит Подпивалл, протягивая ему свою мужественную длань. Слеза сочувствия блеснула на его ресницах и скатилась по рябой щеке. - Что ж, браните старого Фрэнка, Фаринтош, браните друга, преданного вам со дней вашего младенчества. Когда человек сражен внезапным ударом и кипит от возмущения - что естественно и иначе не может быть, ваша светлость! - я не в силах на него сердиться! Так не жалейте же старого Фрэнка Подпивалла, бейте его, мой мальчик! - И Фрэнк принял позу человека, готового вынести кулачную расправу. Он обнажил свою грудь, испещренную шрамами, и сказал: "Разите!" Фрэнк Подпивалл был из числа велеречивых прихлебателей. Мой дядюшка майор Ненденнис часто потешал меня рассказами о напыщенной лести и кипучей преданности этого человека.
      - Вы читали эту проклятую статью? - спрашивает маркиз.
      - Мы прочли ее и тоже чертовски расстроены из-за вас, мой мальчик.