Уильям Мейкпис Теккерей
      Картинки жизни и нравов
      Художник Джон Лич
      Те из нас, кто знал еще времена консульства Планка, эти страшноватые, но вполне респектабельные времена, вероятно, помнят, на какие картинки, среди прочих доступных нам развлечений, нам, тогда еще детям, разрешалось смотреть. Иллюстрации к шекспировским пьесам, собранные Бойделом: сумеречная галерея жутких фигур Опи, мрачные создания Норткота, устрашающие порождения фантазии Фюзели. Там были Лир, Оберон и Гамлет, глядевшие на нас, вращая белками и протягивая руки с круглыми бицепсами и дрожащими остроконечными пальцами. Там был юный принц Артур (Норткота), слезно молящий доброго Губерта не выкалывать ему глаз, и плачущий Губерт; там был маленький Рэтланд, которого пронзал шпагой кровожадный Клиффорд; был там и кардинал Бофор (Рейнольдса), скрежещущий зубами и корчащимся, с дьявольской гримасой, на смертном одре (страшная картина, при воспоминании о которой даже теперь пробирает дрожь); там была леди Гамильтон (Ромнея), пляшущая с факелом в руке на темном фоне, - поистине мрачный паноптикум, единственным светлым пятном в котором были прелестные "Семь возрастов человека" Смэрка. Мы решались смотреть на эти картинки только при ярком свете и когда в комнате был кто-либо из взрослых.
      Чтобы развлечь нас, родные водили нас на выставку мисс Линвуд. Пусть нынешние дети благодарят свою счастливую звезду, что им уже не угрожает такое потрясение. Мисс Линвуд занималась вышиванием картин шерстью, и наши тетушки и бабушки стремились привить нам вкус к се искусству, столь восхищавшему их. Вы могли видеть "Лесоруба", шагающего по снегу в сопровождении собаки, с топором в руке. На снег было просто больно смотреть, так от него веяло холодом, а трубка лесоруба дымилась на славу, и в целом все это производило жуткое, до дрожи, впечатление. Там были шерстяные великомученики в человеческий рост и осклабившиеся воины с руками и ногами крупной вязки. Особенно памятны нам выглядывающие из своего логова в конце длинного темного коридора львы, которые могли напугать до полусмерти любого мальчугана, выросшего не в Африке и не в зверинце.
      Была еще выставка в галерее Уэста, где особенно поражали нас, детей, две премиленькие фигуры: Лазарь в саване и Смерть верхом на бледном коне. Гробницы Вестминстерского аббатства, мрачные своды собора Святого Павла, рыцари в латах у ворот в Тауэр, грозно поглядывающие на нас из-под забрала и сжимающие в руке свой страшный меч; эта сверхчеловеческая королева Елизавета в самом конце залы, величественная и мертвенно-бледная, с стеклянными глазами, в грязном атласном платье с фижмами, на закованном в стальную броню коне, - кто не помнит всех этих достопримечательностей Лондона в консульство Планка? Да, паноптикум на Флит-стрпт был совсем не похож на нынешний музей восковых фигур мадам Тюссо, где даже камера ужасов имеет нарядный и веселенький вид. В этой восковой коллекции добрых старых времен было полным-полно убийц и злодеев. Но все же главное внимание привлекала принцесса Шарлотта в роскошном гробу и ее мертвое дитя.
      Наши детские книжки большей частью были лишены рисунков. Их не было ни в "Фрэнке" (милый старый Фрэнк!), ни в "Друге родителя", ни в "Вечерах у семейного очага", ни в нашем издании "L'ami des enfants". Было несколько иллюстраций в конце букваря, небольшие гравюры Бевика на дереве в форме медальона, да еще аллегория в начале книги, где Образование ведет Юность в храм Прилежания и где доктор Дилворт и профессор Уокингем стоят с лавровыми венками в руках наготове. Кроме того, было еще несколько картинок - мелкие серенькие яйцеобразные гравюры на дереве работы Бевика, все больше к басням о волке и ягненке, о собаке и ее тени, о Брауне, Джонсе и Робинсоне в завитых париках и панталонах до колен, но разве в наших книжках были настоящие иллюстрации, заслуживающие этого названия? Были грубые старые лубочные картинки в старых томах сказок с арлекином на переплете, служивших, может быть, сотни лет, еще задолго до нашего Планка, во времена Прискуса Планка, еще при королеве Анне, кто знает?
      Нас секли в школе, нас было пятьдесят мальчиков в закрытом пансионе; мы мылись в жестяном корыте под водокачкой, в холодной воде, где вместе с желтыми смылками плавали кусочки льда. Секут ли теперь наших сыновей? Ведь чего только нет к услугам этих юных бездельников! Тут и туалетные комнаты, и помада для волос, и сидячие ванны, и мохнатые полотенца. И какие книги с картинками издаются для них! За какие это заслуги нынешним детям живется куда привольней, чем жилось нам?
      Конечно, у нас были и "Тысяча и одна ночь", и Вальтер Скотт с прекрасными иллюстрациями Смэрка. Тогда мы еще не понимали, как они хороши, и, пожалуй, предпочитали книжонки "Вечеров маленькой библиотеки" с фронтисписами Унвина. Впрочем, в таких книжках иллюстрации не имеют никакого значения. Каждый мальчик, наделенный воображением, предпочитает делать рисунки к Вальтеру Скотту и к "Тысяче и одной ночи" сам.
      Юмористических рисунков для детей вовсе не было. Разве что "Доктор Синтаксис" Роуландсона. Мы видгли этого ученого мужа в завитом парике то верхом на лошади, берущим барьеры на скачках, с ногами, похожими на сосиски, то флиртующим с дамами, то любезничающим с розовощекими пышнотелыми девицами. Рисунки эти были очень забавны, и на эти акватинты и ярко раскрашенные гравюры было очень приятно смотреть. Однако текста к этим рисункам мы тогда не понимали, и трудно сказать, был бы он нам понятен теперь. Тем не менее, хотя текст и был нам недоступен, все же мы храним до сих пор о докторе Синтаксисе приятное воспоминание вроде того, что оставили яркие красочные иероглифы на фасаде Ниневийского дворца на выставке в Сиднеме. Что с того, что мы не могли прочитать эту ассирийскую тарабарщину? Дайте нам этих ухмыляющихся во весь рот королей, стреляющих из разукрашенных луков поверх головы своих боевых коней и смело разящих своих добродушных врагов, которые, весело кувыркаясь, падают с высоких башен или тонут, улыбаясь, в покрытой барашками водной стихии.
      После доктора Синтаксиса нельзя не упомянуть о Томе Коринфянине, Джерри Хоторне и весельчаке Бобе Лоджике, - что за чудесная была компания! Когда будущий исследователь нравов нашего времени будет читать эти страницы и рассматривать рисунки в этих любопытных книжках, что он подумает об обществе, обычаях и языке в консульство Планка? Коринфянами называли законодателей мод, задававших тон в обществе времен Планка, предшественников нынешних щеголей и франтов, людей блестящих, но, по правде говоря, грубоватых. Имея привычку малость хватить через край в питейном заведении Тома Крибба, коринфяне, бывало, отправлялись затем в обход пивных "учиться жить", и когда они возвращались домой навеселе, их любимым занятием было сбивать с ног несчастных стариков будочников, охранявших с фонарем в руке улицы Рима в консульство Планка. Наши франты неумеренно предавались боксу и были завсегдатаями гимнастического зала Джексона, где каждый из них держал запас боксерских перчаток. Они гарцевали на породистых лошадях по аллеям Хайд-парка, они не пропускали ни одного петушиного боя и были почетными покровителями собачьих бегов и травли крыс. Помимо этих мужественных забав и игривых развлечений, которых джентльмены ищут в среде "меньших братьев и сестер", наши патриции иногда были не прочь провести время и в своей среде. Какая чудесная картина: коринфянин Том танцует с коринфянкой Кэт в зале Олмэка! Какое прелестное платье было на Кэт! С каким грациозным abandon {Здесь: упоением (франц.).} эта парочка носилась в стремительном темпе кадрили под восхищенными взорами стоявшей вокруг знати в расшитых мундирах и фраках со звездами. Вы, конечно, можете увидеть все это и теперь на рисунках в Британском музее или в книжном шкафу в какой-нибудь старой помещичьей усадьбе. И вы сможете убедиться, что английские аристократы в 1820 году действительно так танцевали, и развлекались, и занимались боксом, и пили в заведении Тома Крибба, и сбивали с ног стражников. И нынешние дети, обращаясь к старшим, могут спросить: "А правда, бабушка, что на тебе было такое платье, когда ты танцевала у Олмэка? А тебе в нем не было холодно? А дедушка, когда был молодым, убил много стражников? А он ходил пить джин в воровские притоны? А он посещал петушиные бои и состязания в бокс, когда еще не был женат на тебе? И он действительно говорил на этом странном тарабарском наречии, на котором говорят люди в этой книге? Он очень переменился. Теперь он такой степенный и почтенный джентльмен".
      В правление вышеназванного консула, когда еще были живы наши деды, в библиотеке у старого деревенского джентльмена хранились несколько пестрых папок, полнехоньких карикатур от дедовских времен, еще задолго до того, как перед Планком понесли ликторские прутья. Эти рисунки принадлежали перу Гилрея, Банбери, Роуландсона, Вудворта и даже Джорджа Крукшенка - ибо Джордж теперь уже ветеран, ведь он взялся за гравировальную иглу, когда был еще ребенком. Он писал карикатуры на Бонапарта и взял немало у Гилрея, делая первые детские шаги. Он тоже написал Людовика XVIII, примеряющего сапоги Бонапарта. Джордж Крукшенк забавлял нашу публику, когда наше столетие еще только перевалило за первый десяток.
      В карикатурах, наклеенных на цветной картон и хранившихся в папках у наших дедов, многое было недоступно нашему детскому пониманию. Бонапарт изображался на них в виде свирепого карлика с выпученными глазами, в огромной треуголке с трехцветным плюмажем и с кривой саблей, сочившейся кровью, на боку, - сущее исчадие ада, чудовище разврата, изверг рода человеческого. Джон Буль расправлялся с ним одним пинком в зад. И вообще на этих картинках корсиканца били все, кому не лень:
      Сидней Смит и наши доблестные союзники турки, самоотверженные испанские патриоты и добродушные, но выведенные из себя русские, - словом, все пароды старались дать пинка Бонапартишке. Как над ним издевался Литт! Как добрый старый Георг, король Бробдингнега смеялся над Гулливером-Бонапартом, плывущим в своей лохани, на потеху их величеств! Ну и доставалось же этому выродку и проходимцу, этому безбожнику и злодею! Помчится, в дедовских альбомах была картинка, на которой Бонапарт с семейством, в лохмотьях, сидя в своей корсиканской хижине, обгладывает кости. На другом рисунке он добивает зачумленных на улицах Яффы, на третьем - принявший магометанство Бонапарт в огромном тюрбане курит кальян, и так далее в том же духе. И все же, если верить хронике Гилрея, у корсиканского чудовища были преданные друзья в Англии - кучка негодяев, приверженцев безбожия, тирании, грабежа и всяческого беззакония, доменные союзники своего французского дружка. Подобно своему собрату, эти люди были представлены в виде карликов. Одно время эти нечестивцы даже дорвались до власти в Англии и, если мы не ошибаемся, именовались "правительством широкой спины". Атаман этой шайки разбойников с нависшими бровями и косматой бородой прозывался Чарльзом Джеймсом Фоксом; другой их главарь был рябой изувер по имени Шеридан; были среди них еще выродки, прозывавшиеся Эрскином, Норфолком, Мойра, Генри Петти. Как и подобает примерным детям, мы ненавидели этих нечестивцев и, глядя на них, то потерявших человеческий облик с перепоя, то лезущих на небо и сбрасываемых оттуда ангелоподобным Питтом, то изрыгающих чудовищные проклятья (их ненавистный коновод Фоке был изображен с рогами, хвостом и раздвоенным волосатым копытом), то лижущих сапог Бонапарта, но неизменно поверженных в прах Питтом и другими добрыми гениями, мы были всей душой на стороне Добродетели, Питта и дедушки. Если же наши сестры выражали желание заглянуть в эти альбомы, то наш добрый старый дед старался помешать этому. Среди этих рисунков было немало таких, что не предназначались для молодых девиц, и таких, что не следовало показывать и мальчикам. Давайте скорей перевернем эти рискованные страницы. И все же сколько сокровищ щедрого английского юмора было в этой грубой, дикой, беспутной и безрассудной картинной Галерее!
      Как свирепа была эта сатира, как беспощадно она разила, какими потоками грязи обливала свои жертвы, какие коварные удары она наносила и как часто пользовалась языком торговок с рыбного рынка! Представьте себе, какое впечатление на избранное общество, собравшееся в каком-нибудь помещичьем доме, произведут шутки Вудворта, или некоторые из карикатур Гилрея или же разнузданные сатурналии Роуландсона! Мы не можем жить без смеха, и нам нужны люди, заставляющие нас смеяться. Нам не обойтись без Сатира с его флейтой, дикими прыжками и проказами. Но мы умыли, причесали и приодели этого негодника и научили его хорошим манерам. Вернее, он научился им сам: ведь по природе он добродушен и податлив и уже отказался от своих беспутных похождений и пристрастия к хмельному. Правда, он по-прежнему всегда готов куролесить, но становится хорошим и безобидным, пристыженный облагораживающим присутствием наших женщин и нежными, доверчивыми улыбками наших детей.
      Среди знаменитых карикатуристов, ныне здравствующих и творящих, мы упомянули одного ветерана. Совсем недавно, в "Илластрейтид Лондон ньюс" мы видели его изображение, написанное им самим, и узнали его черты, его бакенбарды. В этом журнале был помещен рисунок - общее собрание членов Общества трезвости в театре "Сэдлерс-Уэлз", и мы тотчас увидели среди них древнего римлянина времен консула Планка - Джорджа Крукшенка. Там было немало старинных шляпок и смешных лиц, башмаков с пряжками, коротких панталон и мод 1820 года. И там был Джордж (принявший, как известно всему миру, религию водопития), представляющий новых членов общества, дающих торжественное обещание соблюдать трезвость. Как часто Крукшенк рисовал Крукшенка! Где только мы не видели его портрет! Как он был великолепен рядом с Петером Эйнсвортом в "Эйнсвортс мэгэзин", когда Джордж работал в этом журнале. Как он суров и величествен в "Омнибусе", где он изобразил себя в виде святого Дунстана с щипцами золотых дел мастера, которыми он тянет за нос зловредного издателя! У собирателей гравюр Крукшенка (о, эти добрые старые "Немецкие сказки", эти великолепные "Юморески", эти восхитительные "Френология" и "Книга эскизов" старого доброго времени при консуле Планке!), - собиратели рисунков Крукшенка, говорю я, имеют по меньшей мере сотню его вещей. Мы еще помним его в столь любезных его сердцу ботфортах в "Томе и Джерри" и в гравюрах времен суда над королевой. В последние годы он отошел от сатиры и юмора и направил свою музу на более серьезные воинственные и возвышенные темы. Но, признавая пороки и предрассудки наших дней, мы отдаем предпочтение комическому и шутливому в творчестве Крукшенка перед Крукшенком историческим, романтическим и дидактическим, каким он стал в последнее время. Да живет долгие годы, окруженный всеобщим почитанием и наслаждающийся заслуженным покоем, этот честный и благородный художник, этот замечательный юморист и учитель нравов. Он первый познакомил английских детей с юмором в рисунках. Наше молодое поколение, наши отцы и матери обязаны ему многими приятными часами невинного смеха. Неужели нет способа, с помощью которого страна могла бы воздать должное художнику за его многолетнее самоотверженное служение искусству?
      С того времени, когда Крукшенк начинал свою карьеру, юмор переродился. Комус с его развратными сатирами и плотоядными фавнами сошли со сцепы, перейдя в самые низкие сферы. Супруга Комуса, если у нее есть хоть малейшее пристрастие к юмору, что сомнительно, может смело читать наших юмористов, не рискуя покраснеть от стыда. Что может быть невинней пленительных созданий фантазии Ричарда Дойля? Через всю бесконечную картинную галерею мистера Панча мы можем пройти так же спокойно, как через пансион для девиц мисс Пинкертон. Глядя на рисунки мистера Панча, на иллюстрации в "Илластрейтид Лондон ньюс" и на все картинки, выставленные на витринах в этот рождественский сезон, мы невольно проникаемся завистью к нынешним юнцам. Чем они заслужили все то, что делается для них? Почему у нас не было книжек с картинками? Почему нас так нещадно секли? Чума побери ликторов с их секирами времен консула Планка!
      А теперь, после этого чересчур затянувшегося вступления, мы подошли наконец к предмету нашей статьи - Джону Личу с его "Картинками жизни и нравов", изданными в серии мистера Панча. Эта книга лучше всякого рождественского пирога. Это вечный пирог, не исчезающий, сколько бы вы его ни ели и ни потчевали бы им ваших друзей, и, отведав его, вы будете повторять это удовольствие из года в год несчетное множество раз. На фронтисписе вы видите мистера Панча, любующегося своей картинной галереей, этакого хорошо одетого, солидного почтенного джентльмена, во фраке и при белом галстуке. С довольным видом, улыбаясь, он рассматривает понравившийся ему рисунок, извлеченный из нарядного альбома. У мистера Панча есть все основания одобрительно улыбаться, глядя на это произведение искусства, и быть довольным его автором. Мистер Лич, его главный сотрудник и другие родственные ему по духу карикатуристы хорошо потрудились для мистера Панча своим пером и карандашом. А было время, если память нам не изменяет, когда мистер Панч не носил шелковых чулок и щегольских камзолов (теперь даже небольшая неправильность позвоночника, можно сказать, скорей украшает его, такой великолепный у него портной!).
      А начал он с малого. Говорят, что когда-то он подвизался с небольшим обшарпанным балаганчиком на перекрестках улиц, что он водился с церковными сторожами, педелями, полисменами и народом, стоящим на самой низкой ступени общественной лестницы, что у него была уродливая жена, с которой он обращался самым возмутительным образом, и что он с трудом добывал себе хлеб насущный, откалывая грубые шутки, распевая нескромные песни и выклянчивая у прохожих полупенсовики. Но он - живое воплощение гения сатиры, о которой мы только что говорили. Он по-прежнему откалывает свои шуточки, ибо сатира должна жить, но теперь он тщательно вымыт, причесан, прилично одет и вполне респектабелен. Он вращается в лучшем общество, у него конюшня рысаков в Мелтоне, охотничьи угодья в Шотландии, кресло в Опере; он гарцует на своем коне по аллеям Хайд-парка, постоянно обедает у себя в клубе и в лучших домах Лондона, а по вечерам, в течение сезона, вы его можете видеть на балах и приемах, где бывают самые красивые дамы столицы. Он пользуется благосклонностью своих новых высокопоставленных друзей, однако, подобно старому английскому джентльмену, о котором поется в песне, не забывает и о меньшей братии. Он не пройдет мимо уличного мальчугана или девчонки, но погладив их по головке, он будет смеяться от души над шутками уличного торговца зеленью Джека и мусорщика Боба, он будет добродушно подглядывать за кухаркой Молли, флиртующей с полисменом, или за нянюшкой Мэри, любезничающей с бравым гвардейцем. В прежние времена оп, бывало, подшучивал над гвардейцами, кавалеристами к вообще над военными и до последних дней весьма пренебрежительно относился к французам. Но в настоящее время, когда гвардия отправилась на войну и когда щеголи и франты (увы, уже больше не франты) сражаются под Балаклавой и Никерманом бок о бок с нашими доблестными союзниками, мистер Панч больше не смеется над ними, но отдает им дань искреннего восхищения. Он вовсе не враг мужества и чести, но положа руку на сердце надо признать, что этот великий учитель нравов разделяет некоторые чисто английские предрассудки, и потому в мирное время он высмеивал военных и французов. Если бы эти дородные джентльмены в желтом плюше, еще неравно эскортировавшие кареты на открытие парламента, сменили бы свои ливреи на мундиры, а свои деревянные жезлы на ружья, сняли бы свои напудренные парики и сформировали Желтоплюшевую бригаду, чтобы ударить на врага, мистер Панч перестал бы смеяться над бедным Джимсом, который все еще живет припеваючи, садится за стол пять раз на дню и в ус не дует.
      Адвокаты, лакеи и педели, епископы, церковники и чиновники - вот против кого мистер Панч воюет и поныне. Велик был его гнев в дни папской агрессии, и одним из больших несчастий, постигших его в то время, была потеря, из-за резкого осуждения им римско-католической иерархии, неоценимых услуг мистера Дойля, верно служившего ему своим карандашом, добродушным юмором и пленительной фантазией. Другой член кабинета мистера Панча, биограф Джимса и автор "Книги снобов", вышел в отставку из-за нападок мистера Панча на нынешнего императора французов, вызывать гнев которою мистер Джимс счел непатриотическим поступком. Мистеру Панчу пришлось расстаться с этими двумя сотрудниками, но он сумел заменить их без ущерба для себя. Мальчишки-газетчики на станциях железных дорог все так же лихо выкрикивают: "Купите "Панч"!" - и продажа журнала идет так же успешно, как и до описанных событий.
      Не следует закрывать глаза на то, что Джон Лич - главная фигура в кабинете мистера Панча. Представьте себе номер "Панча" без рисунков Лича. Много ли он будет стоить? Ученые джентльмены, сочиняющие текстовую часть журнала, должны понимать, что без Лича им лучше всего вовсе не браться за перо. Взгляните на соперников художника, которых популярность "Панча" сделала известными. Хотя у каждого из них есть свое лицо, но как они бледнеют перед Личем, как не хватает им силы его юмора в описании быта и нравов, в уменье поражать воображение и развлекать публику. Нет, никому из его соперников не сравниться с ним живостью его мягкого юмора и чисто английским духом его сатиры. С каким мастерством он рисует лошадь, женщину, ребенка! Из-под его карандаша они выходят как живые! Каких пышных красоток поставляет главный художник мистера Панча в его гарем! Какие отличные стати у лошадей конюшни мистера Панча и как лихо скачет на них, не разбирая дорог, мистер Бриггс! Рисунки Лича проникнуты духом молодости, благородства, жизнерадостности, мужественной силы, особенно сотни его картинок, посвященных детям, которых он так любит рисовать. Кок и всякий порядочный британец, сердечный и добродушный, он становится мягким как воск при виде этих малюток, он нежно гладит их золотистые головки, с невыразимым удовольствием любуется их играми и забавами, их смехом и шутками и всегда готов приголубить их. Вот возвращаются из Итона ciifants terribles {Здесь: шалуны (франц.).}, и юная мисс впервые испытывает на них действие своих чар; вот маленькая замарашка Полли делает пироги из песка, сидя на краю канавы, или сгибается под тяжестью карапуза Джеки, немногим моложе нее, но уже вверенного ее попечению. Все эти юные существа, будь то из семей патрициев или плебеев, согреты теплом его сердца и воспроизведены с удивительной жизненностью рукой этого тонкого наблюдателя.
      Помнится, в одном из старых альбомов Гилроя на нас, юных читателей, нагонял особый страх один рисунок, на котором принц Уэльский (Его Королевское Высочество был тогда сторонником Фокса) был изображен сидящим ч великолепной трапезной зале после восхитительного обеда и ковыряющим в зубах вместо зубочистки железной вилкой. Только вообразите себе первого джентльмена Англии за таким занятием! Самый элегантный принц Европы, наследник британского престола - с двузубцем в руке! Талантливый художник, нарисовавший этот портрет, был далек от общества, которое он высмеивал и развлекал. Гилрей наблюдал политических деятелей, когда они проходили мимо его лавки по пути на Сент-Джеймс-стрит, или в кулуарах палаты общин. Его студия помещалась где-то на чердаке, местом его отдыха была распивочная, где он со своей компанией просиживал вечера, попыхивая трубкой и сплевывая на усеянный опилками пол. Нельзя изображать общество, которого не знаешь. Когда Гаварни, один из острейших умов и талантливейших рисовальщиков, побывал в Англии, он выпустил книгу "Les anglais" {"Англичане" (франц.).}, но все его англичане - истые французы. Для его острого глаза, в продолжение стольких лет наблюдавшего парижскую жизнь, английский характер остался недосягаемым. Художник нравов должен принадлежать к обществу, которое он изображает, и с молоком матери впитать привычки и нравы, которые передает.
      Всякому, кто знакомится с творчеством Лича, ясно, что его картины нравов - подлинное изображение жизни. В какие уютные и комфортабельные гостиные, салоны и кабинеты он нас вводит; каких юных повес-аристократов он нам показывает; каких обворожительных молодых денди он заставляет будить подагрического деда, чтобы тот позвал лакея, позвонив в колокольчик; а это что за юнец, отказывающийся от тетушкиного пудинга с кремом и требующий анчоусов и кларет? Посмотрите на этих малышей, пришедших на бал и остановившихся у входа в залу. Фред шепчет Чарли, указывая на свою семилетнюю партнершу: "Она очень подурнела, милый Чарли. Ты бы видел эту молодую особу в прошлом сезоне!"
      Полюбуйтесь только хозяйством знаменитого мистера Бриггса. Какой у него комфортабельный, чистенький, уютный буржуазный дом (судя по окружающему фону, в Бэйсуотере, предместье Лондона), какая у него великолепная конюшня. Отдельное стойло у каждого из его прославленных скакунов. Как приятно и заманчиво выглядит его накрытый к завтраку стол! Как мила горничная, принесшая мистеру Бриггсу его высокие охотничьи сапоги, вызывающие ужас у миссис Бриггс! Какой у него шикарный гардероб, обставленный всеми необходимыми принадлежностями туалета, где он примеряет восхитительный охотничий картуз, который его супруга бросает в камин. И каким покоем веет от всей семьи Бриггсов, собравшейся в столовой после обеда: глава семьи при свете лампы читает трактат о натаскивании собак, его супруга и теща склонились над своим рукодельем, а детишки сгрудились вокруг огромной книги с картинками - вот она перед нами, эта книга, и сколько тысяч детей у скольких семейных очагов сделал в эти дни счастливыми этот том! Ведь в нем изображена повседневная жизнь нашей детворы - Джон Лич рисует их так же правдиво, как Тенирс рисовал голландских крестьян, а Морланд конюшни и свинарники. Мы увидим в книге Лича ваш дом и мои, мы познакомимся с семейным кругом наших соотечественников. Какой важный вид напускают на себя наши школьники, эти юные повесы, возвращаясь на каникулы домой! С каким усердием наряжают мамаши своих юных девиц, впервые отправляющихся на бал! Это социальная история Лондона середины XIX столетия. Именно так будет рассматривать эти страницы будущий исследователь, - его счастье, что к его услугам такая книга! Даже капризы моды он сможет проследить по ней, если пожелает. Ведь у мистера Лича не менее острый глаз на мужские и женские моды, чем на анатомию лошади. Как часто меняются фасоны верхней одежды и шляп! Какие счета от модисток мы оплачиваем каждый год! Куда девались эти увесистые chatelaines {Поясные цепочки для ключей (франц.).} без которых не могла обойтись ни одна светская дама в 1850 году? Где эти прелестные казакины, которые наши юные модницы носили еще несколько сезонов тому назад, когда Гэс, на очаровательной небольшой гравюре "Мода" просит у Элен адрес ее портного. Гэс в наши дни - молодой воин и, по всей вероятности, сражается под Инкерманом, а красотка Элен и ее прелестная сестра обе замужем и, мы надеемся, счастливы и участвуют в этой трогательной сценке в детской, которые наш художник рисует с таким тонким юмором. Поистине счастлив такой художник! Вы видите, что он получил образование в хорошей школе, что он в свое время немало поездил верхом на отличных лошадях, что он не раз из своего кармана платил за оригиналы этих шляпок и капоров и с отеческой теплотой наблюдал за повадками, улыбками, шалостями и мирным сном любимых им малышей. Когда вы смотрите на рисунки Лича, раскрываются тайны придуманных им для вашего услаждения шуток. Как чудесно, например, изобразил мистер Лич парикмахеров наших дней! Полюбуйтесь только на этого мистера Локонса. Отвратительная старуха, примеряющая свой чепец перед зеркалом, жалуется, что она извела целый флакон Калифорнийского бальзама, а волосы у нее все лезут. Мы видим, что и у самого мистера Локонса медвежьим салом вымазаны не только волосы, но и руки. Обратите внимание на молодца, когда он говорит даме, которую причесывает: "И у волос тоже бывает холера", - когда эта юная особа приказывает ему отрезать у нее "густую длинную прядь" - для какого-то счастливца, конечно. У Лича каждое действующее лицо на свой манер, и все они восхитительно естественны и нелепы. Но разве парикмахерское искусство нелепая профессия?
      Знаток живописи не может не заметить, какую роль играют руки на рисунках Лича. Его персонажи пользуются руками с непревзойденной естественностью. Посмотрите на служанку Бетти, подающую фарфоровый чайник господам, на кухарку, положившую руки на стол, в то время как ее дружок-полисмен ворчит из-за остывшего жаркого. Это руки горничной и кухарки, вне всякого сомнения, но ими можно залюбоваться. У лысой старухи, надевающей чепец у Локонса, руки дрожат, и вы это видите. Полюбуйтесь пальцами этих двух старух, перемывающих косточки своих знакомых: сколько долгих лет они тыкали этими пальцами, указывая на дыры в платьях своих соседок и грязь на их кружевах! "Ну и дела! Я потерял свое золотое кольцо!" - вопит в ужасе старьевщик, глядя на свои руки, и вам не удержаться от смеха. Это юмор в духе Лича. Вы найдете сотни подобных смешных сценок, перечитывая эти забавные страницы.
      А вот перед нами хорошо знакомая фигура сноба-аристократишки. У него куцая бородка на поджатой губе, убийственная булавка в галстуке, невероятные панталоны; он курит сигару, облокотившись на прилавок в табачной лавке, сосет набалдашник своей трости на улице и важно шествует в сопровождении миссис Сноб и младенца (хотя его супруга особа атлетического сложения, но мистер Сноб держит ее в ежовых рукавицах). Это любимая мишень для стрел Лича, и наш беспощадный сатирик преследует его по пятам. Вот мистер Сноб выбирает себе жилеты у своего портного - и какие жилеты! Вот он подает шиллинг мусорщику, который величает его капитаном; вот он услужливо помогает надеть пальто верзиле, перед которым он лебезит. Вполне возможно, что оригиналы его портретов не узнают себя на них, иначе несколько десятков их собрались бы вместе, чтобы расправиться с художником. Эти жалкие хлыщи достойны презрения Вот сейчас мы закроем альбом, выйдем на улицу и, вне всякого сомнения, встретим целую дюжину им подобных.
      Но прежде чем закрыть альбом, мне бы хотелось обратить внимание читателя на фон рисунков Лича, на то, как безыскусственно он изображает лес и вересковую пустошь, морской берег и улицу Лондона. Пейзажи, среди которых развертываются его драмы, так же жизненны и правдивы, как и их действующие лица, и чем больше мы знакомимся с его рисунками, тем больше мы преклоняемся перед его юмором и талантом. Пусть долгие годы он радует нас новыми и новыми творениями. Разве может иссякнуть когда-нибудь наша жажда истины и красоты, доброты и веселья?