И назвала фамилию того "товарища", который за мной ухаживал.
      Я ничего не ответила. Встала и ушла. Я была ужасно испугана всем, что произошло. Здорово угостил меня Гарри!
      История с деньгами не так меня поразила. У нас "в богеме" вообще особой щепетильности на этот счет не было... Скверно, конечно, что он утаил их от меня. Но теперь оставаться в руках этого обалдевшего от кокаина товарища чекистов - этого я уже не могла. Уж не думал ли он с моей помощью заманивать белых офицеров? Недаром он советовал позвать Колю Каткова.
      Я была в полном отчаянии. Куда пойти? Ни одной души близкой, или хоть по человечеству тепло ко мне относящейся, у меня не было. Ехать к тетке? Нужно хлопотать о пропуске, да и денег не было ни гроша. Пошла домой.
      Гарри не видела. Он пропадал несколько дней. Я принялась за хлопоты. Ходила по разным учреждениям, писала прошения, старалась добиться от вновь образованного союза артистов, чтобы меня включили в списки, тогда я могла бы легче получить пропуск.
      И вот как-то иду я по улице, вдруг точно что толкнуло Коля! Коля Катков. Лицом к лицу. - Коля! - крикнула я.
      Он опустил глаза и быстро повернул в переулок. Подумав, я повернула за ним. Он меня ждал.
      Теперь я поняла, почему в первый раз не сразу узнала его: он опустил бородку.
      - Коля, - говорю, - что ты здесь делаешь? Зачем ты в Москве?
      -А я,- говорит, - сегодня уезжаю. Не надо было меня узнавать. Как ты не понимаешь?
      - Сегодня уезжаешь! - воскликнула я и такое на меня нашло отчаяние.
      - Коля! - говорю. - Ради бога, спаси меня! Я совсем гибну.
      Ему, видно, жалко меня стало.
      - Я, голубчик, сейчас ничего не могу. Я травленный зверь. Да и уезжаю сегодня. Ничего не могу. Я попрошу кого-нибудь зайти к тебе.
      Тут я вспомнила о своем проклятом гнезде.
      - Нет, - говорю, - не надо ко мне никого посылать. И тут еще вспомнила что-то, от чего душа потеплела. - Коля, говорю, - а не увидишь ли ты Толю? - Может быть, - говорит, - и увижу. - Так, ради Бога, скажи ему, что Ляля зовет собаку на помощь. Запомни эти слова и так и скажи. Обещай мне. И скажи - пусть оставит на мое имя записку в кафе на Тверской.
      - Я, - говорит, - его увижу, если все сойдет благополучно, дней через пять.
      Он очень спешил. Мы расстались. Я шла по улице и плакала.
      Дома обдумала серьезно свое положение и решила Гарри не говорить, а стараться хитростью раздобыть у него денег (ведь деньги-то все-таки были мои!)...
      Хлопоты о пропусках пошли на лад, и вскоре почти все было готово. И вот настал день.
      Сижу я как-то одна у себя на даче, перебираю бумаги в столе и чувствую, будто на меня кто-то смотрит. Оборачиваюсьсобака! Большая, рыжая, худая, шерсть сбитая, а порода вроде chien-loup <собака-волк (франц.)>. Стоит в дверях и смотрит прямо на меня. Что за чудо? Откуда она? Я кликнула хозяйку.
      - Капитолина Федотовна! Смотрите - собака забежала. Та пришла, удивилась: - Двери заперты. Как она прошмыгнула? Я хотела собаку погладить - уж очень она как-то выразительно глядела - она не далась. Помахала хвостом и отошла в угол. И все смотрит. - Покормить бы ее, - говорю Капитолине. Та поворчала, что, мол, и на людей теперь не хватает, однако, принесла хлеба. Бросила собаке - та не берет.
      - Вы ее все-таки выгоните! - говорю я. - Она какая-то странная. Больная, что ли. Капитолина распахнула двери. Собака выбежала. Мы потом вспоминали, что ни разу не дала она до себя дотронуться, и не лаяла, и не ела. Только видели мы ее. В этот день явился Гарри.
      Вид у него был ужасный, измотавшийся вконец. Глаза налитые, красные, лицо обтянуто, землистое. Вошел, еле поздоровался.
      Сердце у меня билось отчаянно. Надо было начинать последний разговор.
      Гарри захлопнул дверь. Ужасно он нервничал. Что-то, видно, с ним стряслось, либо перехватил кокаину.
      - Гарри, - решилась я. - Нам надо серьезно поговорить.
      - Подождите, - перебил он рассеянно. - Какое сегодня число? - Двадцать седьмое.
      - Двадцать седьмое! Двадцать седьмое! - с отчаянием пробормотал он.
      Что его поразило - не знаю, но этот возглас его "двадцать седьмое" заставил меня запомнить это число, что впоследствии оказалось для меня очень важным.
      - Это откуда? - вдруг крикнул он. Я обернулась: забившись в угол комнаты, сидела собака. Она вся вытянулась, поджалась. Смотрела в упор на Гарри. Так смотрела, точно вся ушла, всей силой в свои глаза.
      - Гоните ее вон! - закричал Гарри. Он как-то даже чересчур испугался. Кинулся к двери, распахнул дверь. Собака стала медленно отступать, все не сводя глаз с Гарри. Она чуть-чуть оскалилась, и шерсть у нее на спине встала дыбом. Он захлопнул за нею двери.
      - Гарри! - снова начала я. - Я вижу, что вы расстроены, но разговора нашего откладывать все же не могу.
      Он поднял голову, взглянул на меня, и вдруг все лицо его перекосилось от ужаса. И вот, вижу, смотрит он не на меня, а дальше, куда-то в стену за мной. Я обернулась: там за окном, поставив обе лапы на низкий подоконник, стояла рыжая собака. Она быстро спрыгнула, -может быть, вспугнутая моим движением. Но я успела увидеть ее оскаленную морду, настороженную, вытянувшуюся вперед, и шерсть, вздыбленную за ушами, и эти страшные глаза, уставленные на Гарри.
      - Вон! - кричал Гарри. - Вон ее отсюда! Гоните вон!
      Он весь дрожал, бросился в переднюю и закрыл дверь на засов. - Что же это за ужас! - повторял он. Я чувствовала, что сама вся дрожу, и руки у меня холодеют. И понимала, что делается что-то страшное, что надо бы как-то успокоить и его, и себя, что момент выбран плохой, но почему-то не могла остановиться и упрямо, торопливо заговорила:
      - Я приняла решение, Гарри.
      Он зажег спичку дрожащей рукой, закурил:
      - Вот как! - и осклабился злобно. - Очень интересно.
      - Я ухожу. Я еду к тетке.
      - Это почему?
      - Лучше не спрашивайте.
      У него все лицо задергалось.
      - А если я вас не пущу?
      - Какое же вы имеете право?
      Я говорима спокойно, но сердце у меня так билось, что дышать было трудно.
      - Без всякого права, - отвечал он, и все лицо у него задрожало. - Вы мне сейчас нужны, и я вас не пущу.
      При этих словах он выдвинул ящик стола и сразу увидел приготовленный паспорт и бумаги. - А-а! Вот оно что!
      Он схватил всю пачку и стал медленно рвать вдоль и поперек.
      - А за ваши сношения с белыми я могу вас...
      Но я уже не слушала. Как бешеная кинулась я на него. Я била его по рукам, вырывала бумаги, царапала, визжала. Чекист! Вор! Убью-у-у!
      Он схватил меня за горло. Он не сильно душил меня, а скорее тряс, его оскаленные зубы и бешеные глаза были страшнее и свирепее его движений. И от отвращения и ненависти к этим выкаченным глазам и распяленному рту я стала терять сознание. - На помощь! - прохрипела я.
      И вдруг произошло нечто дикое. Раздался звон разбитого стекла, и что-то огромное, тяжелое, мохнатое впрыгнуло и упало сбоку на Гарри, повалив его и покрыв собою.
      Я помню только, как дергались по полу его ноги из-под рыжей всклокоченной массы, покрывавшей почти недвижное его тело.
      Когда я очнулась, все уже было кончено. Гарри с начисто разорванным горлом увезли в приемный покой. Собака исчезла бесследно.
      Мальчишки как будто видели, как огромный пес бежал, прыгая через заборы.
      Все это произошло двадцать седьмого числа. И это было для меня главное. Потому что много времени спустя, уже на свободе, в Одессе, узнала я, что Коля Катков передал Толе мой призыв о помощи и что Толя бросил все и кинулся ко мне. Пришлось ему пробираться через большевистский фронт. Он был выслежен, пойман и расстрелян двадцать седьмого числа. Двадцать седьмого - в тот самый день.
      Вот вся целиком история, которую я хотела рассказать. Ничего в ней я не сочинила и не прибавила, и ничего не могу и не хочу объяснять. Но сама я, когда оборачиваюсь к прошлому, я вижу ясно все кольца событий и стержень, на который некая сила их нанизывала. Нанизала и сомкнула концы.