С "Калипсо"

в Красном море

Непогода

в Средиземноморье

– Эге! Дюпа!

Голос капитана Кусто, стоявшего на мостике, был хорошо слышен в нашем коридоре по левому борту.

– Давайте-ка сюда троих ученых! Двоих – драить палубу, одного – в машинное отделение!

Белый «Калипсо» кренится с боку на бок всеми своими 380 тоннами на зеленой поверхности разошедшегося не на шутку Средиземного моря. Судно вышло два дня назад из Тулона в океанографическое плавание по Красному морю, для чего загрузилось химиками, физиками, биологами, геологами, инженерами, водолазами, врачами, даже парашютистами и кинооператорами. Всю эту братию окрестили «учеными» профессиональные моряки – старпом Саут, стармех Монтюпе, боцман Бельтран, электрик Мартен, радист Соваж, механик Леандри и кок Анен; всего нас насчитывалось на «Калипсо» двадцать человек. Кого не хватало на судне, так это простых матросов: как повелось, именно на эту статью расхода у экспедиции не хватило средств.

Вот почему представителям разнообразных научных дисциплин пришлось сразу же отбросить мысль о прогулочном рейсе. Еще до выхода в море мы прошли обкатку в Тулоне, два дня перетаскивая на лямках снаряжение по булыжной набережной военного порта; этого срока вполне хватило на то, чтобы превратить интеллигентов в нормальных людей. И теперь они стояли вахту не хуже заправских марсовых.

В полураскрытую дверь каюты всунулась голова Дюпа.

– Мсье Шербонье, там нужно помыть палубу…

Шербонье, сорокалетний зоолог из музея природоведения, захлопнул книжку, которую пытался читать наперекор бортовой качке, и свесил ноги с верхней койки прямо к моему лицу.

– Ну, Дюпа, нагрел меня-таки!

Он втиснулся в узенькое пространство между переборкой и нижней койкой, откинул падавшую на глаза черную прядь, зажег прилипшую к губе сигарету и принялся одеваться. Судно раскачивало все сильнее, и я не без удовольствия думал о том, как хорошо, что жребий меня миновал и можно остаться под одеялом. Мой спутник тщательно застегнул доверху робу, натянул резиновые сапоги, двумя шагами пересек каюту и, ухватив ручку двери, бросил:

– Повезло вам! Спокойной ночи.

Спокойной ее, правда, никак не назовешь. Море расходилось настолько, что приходилось следить, как бы тебя не вытряхнуло на пол… Но вскоре усталость сморила меня. Работать на судне приходилось больше обычного: «Калипсо» вышел в море, едва закончив основной ремонт, так что уборка неумолимо добавлялась к вахтам. Сухопутным обитателям трудно вообразить, сколько тонн всякой грязи остается на корабле, вышедшем из дока. К счастью, мусор можно было сваливать прямо за борт, и мы с наслаждением делали это – что упало, то пропало!

Буря настигла нас в Ионическом море. Едва мы обогнули кончик итальянского сапога, как оказались во власти северного ветра, сорвавшегося со снежных вершин югославских гор. Стоял конец ноября 1951 года, зима выдалась лютой. «Калипсо»– бывший минный тральщик, переоборудованный в океанографическое исследовательское судно. Не знаю, свойство ли это всех минных тральщиков – кататься при волнении, словно яйцо по столу, но наш «Калипсо» владел им в совершенстве. К бортовой качке добавилась теперь и килевая.

Крепкий ветер вырывал в зеленой поверхности глубокие пропасти. Судно подобно упрямому насекомому ползло по волнам, ввинчиваясь в обезумевшую стихию между покрытыми пеной хребтами.

За ночь шторм разъярился еще сильнее, так что, когда утром я вышел из каюты, чтобы заступить на вахту, мне стало не по себе. Весьма неприятно было ощущать наличие отдельных органов: сердца, желудка и прочего. Вскарабкавшись по трапу, я облокотился о планшир мостика с наветренной стороны и вскоре живительный воздух и бодрящая водяная пыль развеяли тягостное чувство.

Вахтенный офицер Саут стоял у руля. Крепко упершись короткими ногами в пол, положив руки на штурвал, он флегматично смотрел сквозь стекло, по которому хлестала вода, и лишь передвигал окурок во рту. Вахта, собственно, заключалась в том, чтобы следить, как бы впереди или по борту не возникли вдруг огни встречного судна. Четыре часа надо было настороженно вглядываться сквозь почти непрозрачную толщу дождя и водяной пыли, сдуваемой с гребней волн. Зыбкое небытие вокруг таило угрозу, приходилось быть готовым в любую секунду совершить нужный маневр… К счастью, до сих пор не было ни огней, ни судов. Мы были одни в непроглядном мире, так что под конец напряженное бдение стало казаться ненужным и монотонным.

Окатываемый ветром и водой, вцепившись в металл поручня, я составлял как бы одно целое с кораблем. Недомогание бесследно рассеялось, какой-то восторженный подъем овладевал душой при виде того, как маленький, приземистый «Калипсо» упрямо сопротивляется натиску враждебных стихий…

Зеленоватый отсвет габаритных огней слабо освещал бак. Бледный треугольник голых досок, по которому прокатывалась волна, то нырял вниз, в бездну, то усилием корпуса выпрямлялся и лез вверх по склону морской горы навстречу темной туче. Минутами казалось, что под килем – пустота и судно вот-вот провалится в нее. Сердце замирало. «Калипсо» кренился и таранил волну. Мощнейший «апперкот» сотрясал корабль, и тот замирал, словно боксер, натолкнувшийся на встречный удар противника. Но подобно крепкому бойцу на ринге «Калипсо» двигался дальше, не прерывая боя.

Ветер свистел в натянутых снастях, то свирепо завывая, то понижая тон своей странной партитуры. Иногда он вдруг опадал до невозможной тишины. Потом снова, как бы издалека, слева, с севера, поднимаясь крещендо, ветер переходил в безумный галоп, заволакивая грохотом наш крохотный – размером с палубу – мир.

Вахтенный обязан заносить в судовой журнал все происшествия, случившиеся за время его дежурства: встреченные суда, острова, мысы, огни, приметные места на берегу, изменения курса и скорости, работу машин, отклонения гироскопа от ориентировки по Полярной звезде… На морскую карту, похожую внешне на негатив обычной карты, – моря там испещрены надписями, а континенты пустые – наносятся координаты судна. Вся эта кропотливая работа скрадывает однообразие.

В нашу вахту, если не считать шторма, ничего примечательного не случилось… В конце каждого часа матрос пробирался на корму, смотрел показания лага и заносил цифры в журнал. Лаг – чудесный маленький прибор из красной меди, представляющий собой ротор с винтообразными лопастями, приводимыми во вращение набегающим потоком воды. Чем быстрее идет судно, тем быстрее вращается лаг, а значит, и счетчик, прикрепленный к планширу. Скорость хода и пройденное расстояние меряются относительно воды и, естественно, нуждаются в коррективах, учитывающих течение и качку. Но в штормовую ночь, когда не видно ни звезд, ни береговых огней, приходится полагаться только на лаг.

Корма не имела релингов, на юте были протянуты тросы, за которые приходилось цепляться, чтобы не смыло за борт. Ухватившись за трос, мы склонялись над маленьким циферблатом счетчика в двух метрах над кипящей поверхностью – дивное ощущение… Волна вдруг вспухала, готовая вот-вот поглотить нас. Поход к лагу и возвращение назад доставляли удовольствие, сравнимое только со скалолазанием. Мы быстро освоили технику этих хождений, главное – надо было научиться предвосхищать момент «взбрыкивания» судна перед таранным ударом встречной волны; тогда достаточно было крепко упереться в палубу, а в короткий миг, когда наступало равновесие, большими прыжками, расставив руки, мчаться дальше.

В ту ночь мне так и не удалось совладать с морской болезнью. К концу третьего часа вахты я с трудом держался в штурманской рубке, навалившись животом на высокий стол с выложенными лоциями и судовым журналом, ухитряясь заносить туда цифры в промежутках между падениями. То и дело приходилось бросать карандаш и кидаться к борту… Мерзкое ощущение, следующее за физическим облегчением, горькие упреки за то, что не смог сдержаться…

Кончив вахту, спустился по мокрому трапу в коридор, где меня начало больно швырять от стенки к стенке. Дождавшись, когда пройдет волна, успел проскользнуть в каюту и захлопнуть дверь. Сердце отвратительно подпрыгивало.

– Шербонье, ваша вахта!

Сбросив промокшую робу, кулем свалился на койку.

– Кажется, погодка не очень?

Шербонье – один из редких людей на борту, не переживший ни единого приступа морской болезни за все двухмесячное плавание. Он деловито спрыгнул со своего ложа, успев по пути зажечь сигарету. За три дня ожесточенной работы на борту Шербонье сбросил избыток жира, накопленного за время сидячей работы в лаборатории, и вновь обрел фигуру двадцатилетнего парня.

Мой спутник вышел. Я закрыл глаза, силясь успокоиться и забыться. Не тут-то было: приходилось цепляться правой рукой за ребро койки, чтобы сохранять равновесие и не выскочить при толчке на пол. Какой уж тут сон!

Приоткрываю один глаз. Шербонье забыл выключить свет в ванной, и теперь видно, что висящая напротив одежда качается вправо-влево, вправо-влево. Зажмуриваю веки, но искушение слишком велико – вновь разлепляю левый глаз. Тени безжалостно раскачиваются из стороны в сторону, и это уже не одежда, длинная роба и брюки, отвердевшие от соли, качается подобно маятнику громадного ватерпаса. Это ходят стены кабины, тридцать градусов влево, сорок градусов вправо… Глаз не слушался осовевшего разума: призрак цвета хаки на вешалке без устали ходил по белой стене туда – обратно, туда – обратно. Много раз я закрывал веки, пытаясь избавиться от дьявольского наваждения, но, как нельзя не касаться языком больного зуба, так и я не мог не смотреть на этот осциллоскоп, от которого замирало сердце.

Часам к пяти утра рокот моторов вдруг начал стихать, а потом совсем смолк… Странное затишье сменило грохот. За три дня стук и стрекотанье дизелей сделались для нас такими «свойскими», что мы перестали их замечать, а теперь явственно слышалась тишина.

Двигатель стал!

Килевая качка тотчас прекратилась. Зато бортовая разошлась настолько, что одежда в кабине подлетала почти к потолку. Неуправляемое суденышко развернуло бортом к волне, и короткие, злые волны Средиземноморья, почувствовав власть, начали играть «Калипсо» словно пробкой, угрожая вот-вот опрокинуть. Не требовалось быть морским волком, чтобы оценить серьезность положения.

«Наверное, надо помочь на палубе, – сказал я себе – Схожу посмотрю».

Упершись локтями и коленями в раму койки, я с трудом удерживал равновесие. Резкий удар швырнул в просочившийся на пол рассол все вещи, которые не были жестко закреплены. Стукнув меня по ногам, пара книг, камера «Роллефлекс» и металлическая коробка со счетчиком Гейгера-Мюллера присоединились к уже плававшим внизу грязным ботинкам, размокшим сигаретам, зубным щеткам и фонарикам.

Встать? Бежать на помощь? Конечно… Но на что я гожусь, высосанный, почти уничтоженный тошнотой?

Внезапно «Калипсо» качнуло так, что я решил – все. В мозгу слабо простучало: «Надо бы натянуть брюки, а то море холодное…» Усилие показалось сверхчеловеческим. «А, черт с ними! Будь что будет». По крайней мере кончатся мерзкие мучения…

На юте окатываемый пеной Кусто руководил аварийным маневром: экипаж монтировал плавучий якорь, чтобы дать судну продержаться до того, как починят двигатель. Засорились инжекторы дизеля – в узенькие трубочки забилась грязь, поднятая штормом со дна мазутного резервуара. Упираясь локтями, а то и лбом в трубы, Монтюпе и Леандри вскрывали двигатель, прочищали форсунки и ставили их на место. Плавучий якорь выбрасывают на прочном тросе за борт, он погружается вертикально одним концом в воду и не дает судну сильно дрейфовать. Это своего рода горизонтальный парашют, уменьшающий шанс опрокидывания.

Даже в обычное время ют «Калипсо» выступает всего на два метра над водой. А в эту ночь он выглядел мостиком подводной лодки. Вымокшие насквозь, пристегнувшись к тросам, чтобы не смыло волной, люди связывали балки и рангоутное дерево. Ветер крепчал все больше и больше, сорокаметровое судно казалось щепочкой в ладонях пенистых гребней.

Больше часа экипаж вел бой на два фронта: механики – в темном трюме, глотая тошнотворный запах горелой солярки, а моряки и «ученые» – на палубе, сдирая в кровь руки и с трудом шевеля одеревенелыми от холода пальцами. Времени не было, любая минута могла стать последней… «Калипсо» держался. Волны понапрасну ярились, пытаясь опрокинуть его. Однако мы понимали, что чудо, как всякое чудо, не может длиться вечно.

Плавучий якорь наконец был готов. Теперь предстояло поднять и сбросить за борт деревянную махину в полтонны весом. Люди, собираясь с силами, на мгновение выпрямились, и в эту секунду сквозь завывание ветра послышался мощный утробный рокот моторов.

Морской бульвар

Четыре утра. Желтые огни города мигают словно звезды на далеком небосклоне. К нам подходит катер почти такой же длины, как «Калипсо», оттуда поднимается по трапу лоцман, и судно отваливает. Мы движемся на самом малом среди созвездий – недвижных грузовых и пассажирских кораблей. Фредерик Дюма ведет нас, подчиняясь указаниям египетского лоцмана. Тот одет в светло-голубой форменный плащ, на голове аккуратно сидит красивая фуражка. Позади них – наш капитан с всклокоченными волосами, в плаще, надетом прямо поверх пижамы. Двое исхудалых, одетых черт знает как французов забавно выглядят в соседстве с подтянутым египтянином…

Лоцман явно не доволен таким неглижированием. Губы Дюма морщатся при каждом резком замечании – лоцман, по-видимому, принял его за простого палубного матроса, а маневрировать в Суэцком канале очень и очень непросто.

Мы провели полных два дня в Порт-Саиде, где пришлось чинить нанесенные штормом повреждения. К счастью, авария была несерьезной. Пострадал главным образом отсек, который мы называли «фальшивым носом», – внешняя обшивка из толстого листа вокруг форштевня. Между ней и корпусом оставалось свободное пространство, заканчивавшееся нишей. В этом углублении, находившемся в двух с половиной метрах ниже ватерлинии, были проделаны пять иллюминаторов, расположенных в форме креста. Лежа там, человек получал великолепный обзор подводной жизни как во время хода, так и при стоянке судна.

Никогда не забуду дивного зрелища, открывшегося мне в Тирренском море, когда я улегся в этом фальшивом форштевне. Буквально в метре промчались четыре роскошных дельфина, словно подводная квадрига, в которую был запряжен «Калипсо». Гладкие бока серебрились в прозрачной воде. Маленькие живые ракеты мчались с поразительной скоростью. По очереди они поднимались к поверхности, прорезали ее и исчезали на мгновение в ртутных брызгах, словно растаяв в атмосфере, а после прыжка вновь соскальзывали в глубину к собратьям.

Во время бури в фальшивый нос набралась вода. На следующий день после шторма, когда мы остановились на краткий отдых в закрытой бухте на южном берегу Крита, Дюма полез посмотреть, что стало с нашим «аппендиксом». Еще в Тулоне это нововведение вызвало нарекания специалистов. Они дружно пророчили: «Ваша система долго не протянет. Потечет при первом ударе. Уменьшит скорость». Первый же день плавания принес успокоение: потери скорости были неощутимы, судно легко делало свои двенадцать узлов. Зато по части крепости сомнения оставались.

Итак, Дюма полез вниз, взяв в зубы наргиле – подобие усовершенствованной водолазной маски; воздух в нее подается под давлением через резиновый шланг, а наконечник ныряльщик держит в зубах, напоминая со стороны курильщика турецкого кальяна.

Пять долгих минут мы стояли, сгрудившись наверху, с беспокойством ожидая результата. Наконец Дюма влез по мокрому трапу, разжал челюсти, выпуская загубник наргиле, и объявил, что вода внизу держится на уровне ватерлинии.

– Фальшивый нос прохватил насморк, – сострил Шербонье, потряхивая растрепанной шевелюрой.

Течь оказалась незначительной: просто в месте крепления стойки к фальшивому форштевню разошелся плохо сваренный шов. Однако из-за этой щелки пришлось двое суток простоять в Порт-Саиде.

Канал… Ровный и гладкий водный бульвар выглядит автострадой, проложенной по песчаной пустыне. На западном берегу, правда, пустыня подступает не сразу: параллельно каналу идет железная дорога и асфальтированное шоссе. Песок начинается дальше. Зато на восточном берегу рыжие дюны подходят прямо к воде.

Это один из редких уголков мира, где можно видеть на одной версте автомобиль последней марки, паровик, океанское судно и караван одногорбых верблюдов. Средства передвижения как бы располагались по убывающей скорости с запада на восток…

Мы шли мимо развороченного пути, вагоны и платформы валялись под откосом.

Подобного не приходилось видеть с 1944 года. Во мне еще живы воспоминания о том, как с бьющимся от радости сердцем мы закладывали взрывчатку под рельсы и потом слушали взрывы в ночном лесу, уходя от немецкой облавы. Но здесь вид разрухи не вызвал ничего, кроме горечи…

«Калипсо» явно интриговал экипажи других судов. Странный облик: то ли военный тральщик, то ли прогулочная яхта, сверкающая белизной краски, которую мы усердно накладывали трое суток подряд; разношерстный экипаж: представительный капитан, облачившийся по случаю официальных визитов на берегу в форму капитана 3-го ранга, несколько типичных морских волков (Саут, Бельтран и Монтюпе), а рядом какой-то сброд. Живописные существа – кто в шортах, кто во фланелевых брюках, а кто и просто в плавках. Со стороны было видно, что на палубе царят сверхдемократические порядки: скажем, вот этот бородач, весь вымазанный белой краской да еще с кистью в руке, запросто болтает с самим капитаном! Есть от чего прийти в изумление чинным офицерам соседних судов. А тут еще совсем непонятный фальшивый нос…

Будучи объектом любопытства других экипажей, сами мы с живейшим интересом глазели на стоявший по левому борту норвежский сухогруз, где на палубе появились две очаровательнейшие пассажирки. При виде их на «Калипсо» сразу возник разговор о потенциальной опасности для пловцов со стороны акул. Было рассчитано, что вплавь до «норвежца» можно добраться за две минуты, так что спор заключался в том, решатся ли акулы за столь короткое время напасть на человека… Однако молодых океанографов удержали на борту не акулы и не полное незнание языка очаровательных пассажирок, а прозаическая грязь, пластами плававшая вокруг. Геллеспонт, в воды которого окунался лорд Байрон, был, несомненно, куда чище…

Занимался день, когда мы прошли канал. Справа подымался массивный откос розоватого цвета, удаляясь, насколько хватало глаз, на юго-восток; то была гигантская стена дикого камня, окаймляющая Африканский континент.

И Суэцкий залив, и Акабский, врезанный в сушу с другой стороны Синайского полуострова, и Красное море, куда мы держали путь, – все эти длинные морские желоба образовались в результате грандиозного катаклизма, изменившего лик Земли.

В эпоху, которую геологи именуют третичным периодом, каких-то несколько миллионов лет назад (а возраст затвердевшей Земли исчисляется примерно в три с половиной – четыре миллиарда лет), земная кора раскололась от гор Таурус в Турции до озера Ньяса в Африке, от 35–36° северной широты до 20° южной. На протяжении около шести тысяч километров вдоль 35-го меридиана тянется зигзагом колоссальный разлом. Этому гигантскому сбросу соответствует подъем такого же порядка, вознесший на тысячи метров вверх морское дно, лежавшее прежде на километровых глубинах. Так возникла гирлянда гор, тянущаяся от Альп до Гималаев в одном полушарии, и Кордильер с Андами в обеих Америках.

Что же послужило причиной столь грандиозного смятения на земной поверхности?

С тех пор как двести лет назад Гораций-Бенедикт де Соссюр заметил, что вершины высочайших гор несут морские отложения, было сделано немало попыток объяснить этот феномен. Вначале считалось, что своей складчатостью земная кора обязана охлаждению поверхностного слоя; гипотеза, однако, натолкнулась на серьезное возражение: если поверхностный слой Земли охлаждается, выпуская калории в межзвездное пространство, он, безусловно, должен был остыть больше внутренней части. Объем же последней не меняется, поэтому поверхность не могла сморщиться наподобие засохшего яблока. Кстати, одна из недавних теорий гласит, что Земля отнюдь не охлаждается, а, напротив, нагревается под действием радиоактивности скальных пород, и идея общего или частичного нагрева позволяет так же строить тектонические теории.

Другая гипотеза имела колоссальный успех и вызвала яростную полемику: речь идет о теории дрейфа континентов. Сформулированная еще в 1859 году Шнайдером-Пеллегрини, она получила известность лишь после того, как в 1915 году ее развил геофизик Альфред Вегенер. Согласно этой теории, разработанной в дальнейшем Эмилем Арганом (1922 г.), на планете существовал первозданный континент Пангея, плававший на подстилающем слое расплавленных пород; потом он разбился, и его отдельные части пустились в плавание – обе Америки к западу, Индостан и Австралия к востоку и, наконец, Антарктида к югу.

Дрейфуя, эти континенты своей массой спрессовали толстые слои осадочных отложений, скопившихся в результате эрозии в морских желобах на окраинах континентов. Сжатие достигло со временем такой силы, что первоначально горизонтальные слои сморщились, наложились друг на друга и в конце концов колоссальным давлением были подняты с морского дна, иногда – как в гималайской цепи – до десяти километров ввысь. Естественно, что параллельно этому процессу шел и обратный: в других местах в результате дрейфа континентов земная кора растягивалась настолько, что давала трещины. В результате образовались горные цепи и гигантские провалы, подчас в несколько тысяч метров глубиной.

Такова вкратце схема, предложенная сторонниками гипотезы мобилизма, то есть движения континентов. Как раз по одной из таких закрытых морем трещин шел сейчас «Калипсо».

Возможно, эти деформации как-то связаны с конвекционными движениями в толще расплавленных пород мантии, на которой покоится (или плавает) кристаллическая кора Земли. Часть ученых полагает, что внутреннее «подкорковое» вещество относительно твердое, однако большинство сходится на том, что оно вязкое и под воздействием колоссального давления больших глубин способно течь. Перепад температур, безусловно существующий на разных ее уровнях или даже в различных местах одного уровня, порождают течения, обладающие фантастической мощью; они без труда поднимают, втягивают, мнут или ломают корку поверхности. Наш земной покров очень тонок: от силы 50–60 километров, меньше одной сотой радиуса Земли. На глобусе радиусом в метр толщина земной коры окажется менее сантиметра, а Эверест там будет выглядеть жалкой крохой… Зато на том же глобусе вязкая мантия займет пространство в сорок пять сантиметров вокруг таинственного ядра нашей планеты.

Нас, однако, интересует в первую очередь именно то, что происходит в этой смехотворно тонкой коре, на которой мы обитаем. Поэтому в отличие от товарищей по «Калипсо», радостно ждущих начала работ в Красном море, где им предстоит изучать флору и фауну, я с не меньшим восторгом ожидаю встречи с большими разломами – свидетелями грандиозных происшествий в земной коре. Местами сквозь трещины там изливалась вулканическая лава, и я надеюсь, что за два месяца мне удастся увидеть какие-нибудь новые следы гигантского феномена.

Среди коралловых рифов

Пройдя пролив Джубал, мы взяли курс на маяк рифа Дедал посреди Красного моря. Солнце укладывалось за раскидистыми фиолетовыми горами. Полоса неба, выпиленная зубьями скал, перешла из ярко-оранжевой в пурпур. Обозначилось серо-стальное облако, подсвеченное ореолом расплавленного золота, а громадные снопы света и тени просачивались, чередуясь, сквозь индиго небосвода. Постепенно над горизонтом поднималась дымка, незаметно для глаза сгущавшаяся от сиреневого к фиолетовому, а еще позже на море упала тьма. Звезды сверкали, как в морозную ночь, хотя никакого мороза не было. Дул ласковый теплый ветерок, и судно шло, покачиваясь, по черной воде…

Аравийский берег мы заметили утром, часов около девяти. Параллельно берегу, закрытая легкой кисеей, прослеживалась далекая горная цепь, слегка вырисовывавшаяся на бледном горизонте.

Еще час спустя мы были уже в трехстах метрах от низкого пустынного берега; развернулись, забирая круче к северу, к коралловым рифам. Ихтиологи приготовили сосуды для первых образцов.

Берег был в кабельтове: песок, бесцветные камни, жалкие пучки пепельной травы. Несколько верблюдов, трое бедуинов, возможно следивших за нами уголком глаза, не поворачивая головы.

Я отсиживал вахту в «вороньем гнезде». Рифы, меж которыми мы петляем, очень маленькие. Они не открываются, то есть вода покрывает их целиком. Одни из них легко угадываются по белым барашкам разбиваемой волны, другие можно различить только по изменению окраски моря. Эхолот – плохой помощник в таких местах: стены рифов отвесно обрываются, так что прибор сигнализирует об опасности слишком поздно. Сейчас, когда солнце светит с нужной стороны, распознавать подводные «надолбы» довольно легко.

– Эге! Рифы, десять градусов слева! Три мили! За время плавания мы успели овладеть морскими мерами. Сажень (1,82 м) – это расстояние между кончиками пальцев раскинутых рук человека хорошего роста; кабельтов – 120 саженей, около 200 метров; миля соответствует одной минуте широты, то есть 1852 метрам… Судно идет самым малым против довольно сильного северо-восточного ветра; он бьет в лицо, полощет штанины. А спину буравит солнце.

– Эге! Рифы прямо по правому борту! Чуть дальше остальных!

Первый риф уже явственно виден, похожий на зеленого ската в темно-синей воде. Медленно подходим вплотную. Зеленая линия вытягивается в эллипс, становится изумрудной маленькой прерией, окаймленной белой пеной рассекающихся волн.

Между двумя подводными глыбами обнаруживается проход метров в сто. Машины работают на малых оборотах. Будем бросать якорь здесь? Невдалеке против ветра с трудом движется баркас под треугольным парусом. Он скроется из виду не раньше чем через несколько часов, а мы не можем себе позволить глушить динамитом рыбу на глазах у всех… В бинокль прекрасно видны трое арабов в белых одеяниях и огромных тюрбанах, сидящих на корточках вдоль борта узкого баркаса. Суденышко глубоко зарывается в провалы между волнами, но каждый раз исправно выпрямляется. Они явно наблюдают за нами: что делают здесь эти руми?[1] Слегка увеличиваем скорость, проходим рифы и поднимаемся дальше к северу, где на горизонте полно белыхчерточек новых рифов. Четверть часа спустя из своей корзины вижу зеленый кружок, о который ломаются волны. Темные водоросли колышутся на поверхности. Мы уже совсем близко. По-моему, пора останавливаться, но Кусто медлит… Стоя на мостике, пригнувшись к переговорной трубе, он спокойно отдает команды рулевому:

– Десять направо!

Судно слегка отклоняется вправо. Мы идем, нет, ползем к рифу. Сквозь прозрачную воду отчетливо вижу светлую скалу, ощетинившуюся ракушками. Неужели не остановимся?

– Стоп правый!

«Калипсо» почти разворачивается на месте. – Стоп все моторы!

Вахтенный уже пять минут ждет следующего приказа. Кусто выпрямляется и бросает:

– Отдать якорь!

Бельтран обеими руками отпускает тормоз. Цепь, увлекаемая тяжелым якорем, грохочет в клюзах.

Нельзя не залюбоваться в кристально чистой воде густыми коралловыми деревцами, живыми полипами, нежно окрашенными в лиловое и белое.

Довольно трудно вообразить себе, что эти кораллы – живые существа. Они принадлежат к классу беспозвоночных животных типа кишечнополостных, куда входят и медузы; так же как и они, коралловые полипы желеобразны, мягки, прозрачны. Но в отличие от медуз они наделены твердым известковым скелетом и не плавают, а живут, как правило, в одном месте мощными колониями из тысяч и тысяч слепившихся особей. Для этих хрупких существ требуются хорошие условия: температура от 18 до 34 градусов, высокая прозрачность воды с соленостью от 27 до 40 °/00. Вот почему колонии полипов – строителей рифов встречаются лишь в полосе между тропиками Рака и Козерога и вдали от устьев рек.[2]

Отдельные разновидности способны жить почти на стометровой глубине, но наилучшего развития достигают колонии, существующие не глубже 40 и даже 25 метров. Это обусловлено чистотой воды, насыщенностью кислородом и наличием пищи – микроскопического планктона. Аэрация и обновление зависят от приливов и течений, поэтому наиболее активный рост кораллов происходит на внешних краях рифа.

Сами рифы образованы тысячелетним нагромождением известковых скелетов миллиардов полипов, к которым добавляются раковины моллюсков; масса скрепляется известковыми останками водорослей. Сооружение может достигать колоссальных размеров как в глубину (при бурении на атолле Фунафути в Тихом океане щуп не достиг скального основания, пройдя триста метров ископаемых кораллов), так и на поверхности (некоторые колонии занимают до ста морских миль в диаметре).

Следует различать несколько типов рифов. Бахромчатые или окаймляющие рифы – это коралловые образования, тянущиеся вдоль побережья континента или острова. Если же риф отделен от берега более или менее широкой и глубокой полосой воды, его называют барьерным; самый знаменитый из них – Большой барьер у северо-восточного побережья Австралии. Наконец, существуют атоллы – кругообразные сооружения, диаметр которых колеблется от нескольких десятков саженей до двухсот километров. Почти все они разбросаны в Тихом океане; Красное море насчитывает едва три-четыре атолла. Структура их весьма любопытна: пояс звездчатых едва выступающих из воды кораллов-мадрепор, на которых трепещут по ветру кокосовые пальмы, а внутри пояса – лагуна обычно глубиной порядка 25–50 саженей. Ровное дно лагуны покрыто коралловым илом и щетинится тысячью коралловых отростков. Зато в сторону моря рифовый пояс обрывается иногда почти вертикально на абиссальную глубину.

Своим происхождением атоллы обязаны вулканическим опусканиям. Об этом говорит и кругообразная их форма, и обилие вулканов в Тихом океане, где нет скалистых островов другого происхождения. Но поскольку колонии полипов не могут развиваться ниже 60 – 100 метров, между тем как толща мертвых кораллов уходит на куда большую глубину, образование рифов, по всей видимости, началось в то время, когда вулканы еще выступали над поверхностью моря. По мере того как вулканы опускались под воду, рост продолжался. Здесь друг другу противостоят две теории: согласно одной, вулканические острова медленно погружались в пучину океана; согласно другой, поднимается океаническое дно. Последнее объяснение мне представляется более доказательным. В Индийском океане и Красном море (являющемся по существу его заливом) кроме бахромчатых рифов встречается довольно значительное количество очень маленьких круглых рифов – столбов с отвесными стенами, уходящими на головокружительную глубину. Там рост кораллов противостоял подъему воды, и вместо вулканического цоколя, вполне вероятно, колонии полипов начали развиваться на верхушках холмов, когда море в древности начало заливать долину.

Двое ученых подтаскивают ялик к краю планшира и мощным усилием сбрасывают его за борт. Кусто и его верный собрат по погружениям Дюма спускаются вниз, и посудина отваливает.

Первая разведка, перед тем как приступить к основной цели экспедиции – изучению подводной части коралловых рифов.

Надев маску и взяв в рот загубник, Кусто уходит в воду, ялик следует за ним. Через короткое время они с Дюма торопливо карабкаются на борт. Кусто весь сияет:

– Неописуемо! Не-о-пи-су-е-мо! Потрясающе! Все, что мы видели в Средиземном море и даже в Гвинейском заливе, – дребедень!

Из темной фотолаборатории появляется Эрто:

– Ну, что там, Жак, действительно красиво? Только не говорите, что это не-о-пи-су-е-мо…

Уж он-то хорошо изучил своего друга Кусто!

– Именно так, старина! Не-о-пи-су-е-мо!

– Что конкретно?

– Все! Безумные краски всех оттенков… Коралловые цветы немыслимой формы. Представьте: лепесток два метра в диаметре, толщина – едва сантиметр, лежит на черешке, а под ним, в тени – сонм дивных рыб! Неописуемо…

Ялик снова отваливает. На веслах сидит Дюма, загорелый до черноты мощный торс делает его похожим на бербера. На корме с большим достоинством восседает Шербонье, вооруженный сачками, на носу изготовился с гранатой Дюма. Под обрывом, там, где риф круто уходит вниз, Кусто засек наиболее сильное скопление. Свесившись через борт, Дюма всматривается в прозрачную воду. Ялик подходит еще ближе, и Дюма бросает свою бомбу. Тупой удар взрыва чувствуется сквозь корпус судна, вверх взлетает фонтан… Ялик подскакивает на волнах, расходящихся вокруг рифа. Несколько секунд ожидания, и вот брюхом вверх всплывают первые рыбы.

Мы с палубы «Калипсо» дружным хором даем указание ялику:

– Вон, вон! Да нет, сзади! Левее… Еще! О, потрясающе!

Конечно, подобная ловля далека от спортивной охоты и не оставляет рыбе ни единого шанса на спасение, но в данном случае цель оправдывает средства. Нам нужно добыть малоизвестные экземпляры здешней фауны. Красное море очень глубокое и почти закрытое: оно соединено с Индийским океаном узким Баб-эль-Мандебским проливом, через который циркулируют лишь поверхностные слои. Вода в море ультрапрозрачна: оно окаймлено с обеих сторон песчаными пустынями, и ни одна река не загрязняет его своими наносами. Температура более высокая, чем в остальных морях: оно лежит в одном из самых горячих районов земного шара.

Ялик возвращается и вываливает на палубу «Калипсо» богатейший урожай. Тут и обычные рыбы – серые, голубоватые, серебристые, но гораздо больше рыб необычных – плоских, каплеобразных, вытянутых, дискообразных, необычайно ярко разукрашенных в карминные, синие, оранжевые, охряные, бархатисто-черные, хромовые, малахитовые цвета, одетых в киноварь и пурпур… На теле – мелкие точки и крупные пятна, зебревидные полосы. Вот маленькая зеленая рыбка, покрытая черными, голубыми и красными полосами, с полуоранжевым-полужелтым хвостом…

При виде этого зрелища Дюма теряет свою обычную флегматичность, а наш инженер Жан де Вутер забывает о своей уже ставшей на борту легендарной сдержанности. Весь экипаж столпился на палубе и ахает от восторга. Единственно, кто не реагирует на красоты диковинного улова, – это наши деловитые биологи Шербонье и Мерсье-Леви. Они сосредоточенно выуживают образцы, методично раскладывают их, фотографируют, после чего заключают в склянки или опускают в большой молочный бидон со спиртом…

Абу-Латт

В Джидду мы прибыли под вечер, не прибегнув к помощи лоцмана, а пройдя «слаломным» курсом а ля Кусто внушительный барьер параллельных рифов. Встреча была не очень приветливой… Споры с таможенниками, бесконечные переговоры с властями (Дюма успевает истощить весь запас арабских слов), запрещение сходить на берег до прохождения медосмотра (который должен состояться лишь на следующий день). Все эти придирки – результат того, что мы пренебрегли услугами лоцмана…

Джидда – это внешние врата святого города ислама, Мекки, коммерческий, консульский и дипломатический центр, единственный во всем Аравийском королевстве город, где позволено жить немусульманам. Столица Саудовской Аравии Эр-Рияд лежит в глубине пустынного континента.

Джидда – узкий порт среди царства песка и скал. Корабли бросают якорь далеко на рейде перед грядой окаймляющих рифов. Город разбит на невысоких холмах и своими минаретами, поднимающимися среди старинных многоэтажных домов, не обманывает надежд путешественников: это действительно ворота в легендарный Восток…

Увы! Когда мы наконец ступили на берег, сказочный флер «Тысячи и одной ночи» мгновенно исчез, уступив место бетонному «модерну», громадным американским автомобилям и вездесущей рекламе: сквозь вязь арабских букв явственно лезло в глаза «Пейте кока-колу!»… Среди этого уродливого наспех возведенного «модерна» старинные дома с частой деревянной решеткой на окнах, ажурной резьбой и тяжелыми обитыми гвоздями дверями выглядели смиренными свидетелями былого величия.

Аравия, священная земля ислама, всегда была закрыта для «неверных». Торговля с ними шла через прибрежные города – Янбо, Джидду, Эль-Кунфиду. Внутреннюю часть полуострова занимает бескрайняя выжженная солнцем пустыня, по которой рассыпаны оазисы и редкие колодцы. Растительность представлена пучками жесткой травы и верблюжьей колючкой. Кочевые племена пустыни до последнего времени сохраняли свой собственный уклад жизни.

После первой мировой войны здесь неподалеку от Персидского залива нашли нефть. Сейчас нефтеносные скважины, где добычу ведет американский концерн «Арамко», приносят королю Саудовской Аравии сотни миллионов долларов в год отчислений. Ничего удивительного нет поэтому, что вслед за автомобилями, холодильниками и транзисторами, консервами и подслащенными напитками все убожество коммерческих аванпостов Запада проникло в Аравию. До сего времени король оставался непреклонным, и «цивилизация» не продвинулась дальше отданной на растерзание Джидды. Как только кончается асфальт и начинаются пыльные закоулки старого города, исчезают и зазывные рекламные щиты. Дальше идет пустыня.

Мы совершили по ней короткую экскурсию на вездеходе, принадлежащем молодому симпатичному и увлеченному своим делом французскому консулу. Он повез нас по дороге на Медину прилегающей к морю долиной. Вскоре мы свернули на восток по сухому руслу реки. Оно тянулось добрых пятьдесят километров среди рыжих гранитных гор, выступавших из золотистого песка, потом начались головокружительные откосы черного базальта. Верста за верстой мы обгоняли тягучие караваны – извечные мирные вереницы терпеливых верблюдов. Иногда сбоку открывался оазис, похожий на зеленеющее чудо.

Так мы доехали до условной границы вокруг Мекки, которую строжайше запрещено преступать «неверным». По обе стороны новой мощеной дороги, связывающей Джидду со священным городом, выставлены большие щиты, где по-арабски и по-английски объявлено о запрете. В пустыне же никаких знаков, указывающих о приближении к святыне, нет. Но в глазах местных фанатиков это не оправдание. Консул Лоссак прекрасно осведомлен об этом, поэтому мы поворачиваем на юг, затем на запад… и все-таки въезжаем в опасную зону.

Мы получили на эту экскурсию официальное разрешение, данное Кусто министром иностранных дел. Капитан также просил допустить нас на двести километров в глубь территории, но не здесь, а дальше к югу, на уровне 20-й параллели. Мне очень хотелось осмотреть тянущуюся параллельно морю горную цепь, по всей видимости окаймляющую одну из больших трещин, входящих в систему грабена.[3]

Кусто получил разрешение и на это, поэтому я заранее радовался перспективе двухнедельной экспедиции для изучения неведомого доныне района. Легкость, с какой было дано согласие на обе просьбы, навела меня на мысль, что миллиарды долларов, потоком вливающиеся в эту богатую нефтью страну, несколько смягчили отношение к чужеземцам. Позже мне суждено было убедиться в своем заблуждении.

В восемь утра, подгоняемые свежим северо-западным бризом, мы шли на юг к большому скоплению рифов Фарасана. Эта банка шириной в двадцать лье протянулась больше чем на 500 километров почти от самой Джидды до Баб-эль-Мандеба.

На морской карте видны бесчисленные точки рифов, россыпи атоллов, собранные в семейства или разделенные глубокими проливами, подчас в сто, двести саженей, даже больше… Одних выдают буруны, другие предательски скрыты водой… Местами среди мельтешения цифр и крохотных кружочков вдруг зияет белое пятно, помеченное таинственными словами: «Очень опасно», «Опасные рифы, глубины непроходимы для судов» или «Замеры не проводились».

Мы плыли как раз по одному из этих пятен; странно, но оно ничем не отличалось от прочих мест. – Прямо по курсу – риф!

С палубы зеленоватая граница еще не видна, ее заметил вахтенный с мачты. Кусто сбавил ход. Капитан решил повторить вчерашнюю операцию с динамитом. Однако прежде следует разведка. В поисках места для якоря судно придвинулось почти вплотную к кромке рифа. Впечатляющая близость! Свесившись через борт, мы, казалось, дотягивались до ветвистых или круглоголовых кораллов. Но то была иллюзия: колонии не достигали нескольких футов до поверхности кристальной воды. На сей раз в воду ушли четверо в сопровождении моторной шаланды. Сверху пловцы являли презабавное зрелище: распластавшись на животе, раскинув ноги в голубых ластах, выставив наружу зады и вертикальные столбики дыхательных трубок, они прилежно смотрели вниз.

– Эге! Акула!

Де Вутер засек ее с мостика. Гибкое мощное тело рыскало возле «Калипсо». Тревога! Мы заорали во все горло вслед за де Вутером… Но пловцы нас не услышали. Акула меж тем кружила возле судна, не думая уходить. С одной стороны, конечно, заманчиво поснимать ее, но вдруг она не одна? Надо спустить ялик, предупредить товарищей… В ту же секунду они разом повернули и, яростно работая ластами, понеслись к шаланде. В следующее мгновение они уже переваливали через борт. Мы облегченно вздохнули.

Оказывается, их напугала вторая акула, нацелившаяся на Кусто.

– Что и свидетельствует о ее неопытности, – заметил каш капитан, отличающийся, как известно, крайней худобой.

Не дойдя какой-то сажени до ныряльщиков, хищник отклонился от линии атаки, подтвердив тем самым наблюдение, что акулы нападают, лишь сделав несколько разведочных кругов возле жертвы. Зато сколько волнений!

– Подруга вовремя осознала свою ошибку, – заключил Кусто.

Мы двинулись на малой скорости курсом на юг. Не прошло и пяти минут, как глухой удар потряс корпус. Судно остановилось.

Сели!..

Так и есть: в восьми саженях ниже поверхности торчал риф, на который наскочил «Калипсо». Вокруг, насколько хватало взора, простиралась голубая безбрежность. Полное, слишком полное одиночество…

Спустили на воду шаланду, бросили ей буксир, и она всеми слабыми силенками своего подвесного мотора принялась стягивать корабль с рифа. К счастью, мы находились с подветренной стороны, и волна подталкивала нас в нужную сторону. Ходовая скорость была мала, так что мы застряли не очень крепко, и через какое-то время судно вновь оказалось на плаву. Гора с плеч! Саут невозмутимо занес в вахтенный журнал: «09.40. Пощупали риф».

Поставив второго впередсмотрящего, ощупью двинулись к Абу-Латту.

Абу-Латт – небольшой островок на банке Фарасан, значащийся в лоции и на геологической карте как вулканический. Следовательно, это самый северный вулкан Красного моря, наименее удаленный от Джидды, где мы заправлялись водой и продовольствием. Правда, моим коллегам на борту не было особого дела до того, вулканический ли остров или нет, их интересовала биология моря. А Кусто, к сожалению, пришлось потратить слишком много времени на дипломатические и светские приемы в Джидде, так что времени добираться до южных вулканов не осталось. Он выбрал для меня поэтому самый близкий, дабы я не уехал без своей порции лавы!

Вулкан, даже потухший, представляет для меня интерес. Можно определить время, когда он угас. Прекращение же активности связано с другими тектоническими процессами, поэтому важно установить причину вспышки и угасания вулканизма. В данной науке, насчитывающей менее ста лет, оригинальное наблюдение способно дать ключ ко множеству загадок.

Впереди показался маленький обрубленный конус, похожий на рисовое зернышко, положенное на линию горизонта – Абу-Латт. Вскоре по обе стороны конуса возникли низкие берега. И наконец остров выплыл целиком. Его размеры было трудно определить, ибо вокруг не было ни единой точки отсчета: ни одинокой пальмы, ни человеческого жилья. Два усеченных конуса, один побольше, другой поменьше, подымались над низко сбегавшим к воде берегом. Когда мы подошли совсем близко, вокруг острова стал виден зеленый пояс бахромчатого рифа. Распластав черные крылья над белым брюхом, нас начали облетать крупные птицы. Они планировали над «Калипсо», вертя головой и с живейшим интересом разглядывая нас.

– Безумцы, – сказал Шербонье.

– Безумцы? Почему?

– Да нет, не мы… Птиц так зовут.[4]

Мы подходили уже совсем близко к островку, когда цвет конусов начал немного беспокоить меня: он ничем не отличался от низкого берега, а тот был явно кораллового происхождения… Надежды, однако, терять не хотелось, и я пристально вглядывался в бинокль, стараясь найти хоть малейшие признаки вулканизма.

Продефилировали немного вдоль рифа шириной триста – четыреста метров, он огибал остров красивой зеленой лентой. Потом Кусто повел судно в разрыв между двумя белыми бурунами. Целый час занимался он полюбившейся игрой – кружением в лабиринте, куда ни один другой капитан не отважился бы забраться. Я спрашиваю себя не как мы дойдем до цели – тут я был спокоен, – но как судно сумеет развернуться и выбраться отсюда… Наконец в двухстах метрах от берега на глубине двадцать метров был брошен якорь.

Тело главного конуса теперь было ясно видно. Больше уже не имело смысла тешить себя иллюзиями: все здесь было коралловое. Древний ископаемый коралл вознесся в небо в результате подъема морского дна. Случай придал конусу форму вулкана, словно для того, чтобы сыграть шутку с составителями лоции и картографами, не потрудившимися осмотреть его вблизи…

Кстати, в лоции этот остров длиной четыре-пять километров и шириной в километр значился как необитаемый и полностью лишенный пресной воды. Пришлось запастись ею для группы, которая там высаживалась. Однако, несмотря на все нетерпение биологов, жаждавших приступить к работе, предстояло искать другое место для высадки. Не мог же «Калипсо» юлить между рифами каждый раз, когда понадобится снабжать базу! К тому же из этого лабиринта надо было еще выбраться…

Оставив натуралистов на суше, «Калипсо» уйдет на разведку северной оконечности банки Фарасан, проведет глубоководные погружения между рифами, а через две недели заберет робинзонов. Судну требовалась надежная и более или менее удобная якорная стоянка. Решено было обойти остров вокруг. К несчастью, ветер за это время усилился, и крутиться между коралловыми надолбами стало небезопасно. Увы, то уже был не первый потерянный день с начала экспедиции. В компенсацию мы получили спокойную ночь на якоре без вахт…

Наутро ветер утих. За полчаса немыслимого хода, во время которого он семьдесят пять раз менял курс и режим работы моторов, капитан твердой рукой вывел нас из лагуны.

Поиски оказались бесплодными: у Абу-Латта не нашлось хорошей якорной стоянки. Пришлось выбрать с подветренной стороны вне зоны рифа открытое, с ровным дном место на глубине сорок метров. Оно было вполне приемлемым при обычном северо-западном ветре, но в дни, когда шарки резко дул с юго-востока, «Калипсо» приходилось сниматься с якоря и уходить в открытое море, борясь с волнами сутки кряду. Мы смотрели из своего лагеря на песчаном берегу, как судно кренится с борта на борт иногда на целых шестьдесят градусов!

Экипажу «Калипсо» можно было не завидовать – достаточно вспомнить про морскую болезнь и чертыхания, которыми сопровождались обеды в кают-компании. Кок «Калипсо» Анен, блондин, казавшийся еще белее под своим колпаком, творил чудеса: шторм не шторм, а он придерживался выработанного меню; и чем больше качало, тем более жидкий суп он подавал. Только уж совсем страшная буря могла его заставить снизойти до жаркого. Анен обожал высовывать голову в маленькое камбузное окошко и смотреть своими окруженными бесцветными ресницами смеющимися глазами на то, как мы сражаемся с горячим варевом, норовившем выплеснуться на колени. Тарелки можно было закреплять деревянными штырями, для чего в столе было несколько рядов дырок, однако против обезумевшего супа мы были бессильны…

Однажды вечером в непогоду я дожидался относительного затишья, прежде чем открыть дверь в кубрик, боясь, как бы со мной вместе туда не ворвалась крупная волна – из тех, что мы прозвали «китами». Во время ожидания мне пришлось стоически вынести удары нескольких весомых «китов»… Вымокнув с ног до головы, я не стал ожидать следующей порции, а толчком отворил дверь и ступил резиновой подошвой на линолеум, уже щедро политый бульоном. В следующий момент судно резко накренилось, нога моя поехала по густо смазанному суповым жиром полу, и семь метров до противоположной стены я одолел на спине вверх ногами. Под бурные раскаты хохота я торпедировал стул, на котором восседал Бельтран, как раз подносивший ко рту тарелку с супом – он намеревался проглотить его, не прибегая к помощи ложки. Срезанный наповал, словно нападающий команды регби от подножки защитника, Бельтран рухнул на меня вместе с тарелкой, содержимое которой он, к сожалению, еще не успел перелить в себя. Тут судно легло на другой бок, и мы отправились в противоположную сторону, прихватив с собой по дороге Саута, за которого Бельтран безуспешно пытался зацепиться. Вместе с нами поехал стул Саута, стул Бельтрана и тарелки, и ненужные ложки.

Едва мы успели как следует трахнуться головой о трубы отопления, как нас вновь понесло на другой борт по катку пола, обильно усеянному вареной вермишелью. Наконец, когда «Калипсо» стряхнул с себя очередного «кита», мы смогли подняться, все в синяках, шишках и ссадинах, страдая, правда, больше не от них, а от безудержного хохота десятка зрителей, сгибавшихся в три погибели на привинченной банкетке по другую сторону стола. Но, как водится, смех быстро передался нам, так что все кончилось, к общему удовольствию.

Вот почему, наблюдая со своего острова, как «Калипсо» приплясывает на волне, прикованный к якорной цепи, словно пес, мы не могли не жалеть своих товарищей и не порадоваться лишний раз тому, что мы-то в данный момент стоим на твердой земле.

Выбрав место, мы не стали сразу выгружаться, а двинулись к аравийскому берегу. В лоции значилось, что милях в двадцати находится селение под названием Лит. Капитан счел необходимым нанести эмиру здешних мест визит вежливости: не только остров входил в его владения, от его согласия зависел и геологический рейд к манящим горам в глубь континента, который мы рассчитывали предпринять в дальнейшем.

Якорь бросили в закрытой бухточке, в нескольких кабельтовых от пологого берега с развалинами крепости времен турецкого владычества. Наш дипломатический корпус перелез в шаланду: капитан, врач и лейтенант Дюпа (переводчик). Лит вырисовывался вдали – зеленое скопление пальм, над которым возвышался средневековый замок. Наши товарищи сошли на пляж. Вскоре из Лита прибыл американский лимузин не самой старой постройки и повез их к эмиру.

Они возвратились через несколько часов, очарованные как самим эмиром, так и оказанным приемом. Знаки внимания были проявлены с восточной пышностью. С не меньшей широтой было обещано всячески спошествовать нашим желаниям…

В приподнятом настроении мы вернулись на Абу-Латт и приступили к выгрузке. Алюминиевая шаланда начала курсировать между берегом и судном; бухта в этом месте напоминала полумесяц, дно было идеальное, и шаланда осадкой всего в несколько сантиметров легко скользила над головками кораллов.

За три-четыре часа мы вытащили на песок свои ящики и стеклянные банки, сосуды с формалином и спиртом, свернутые палатки, походные кровати, продовольствие, кухонные принадлежности, емкости с пресной водой (ее у нас было всего сто литров, не разгуляешься…), рацию, топографические инструменты, приборы, оружие и т. д. и т. п. Борясь с порывистым ветром, натянули палатки метрах в десяти – двенадцати от берега под забавной известняковой стенкой; снизу ее разъела вода, так что она напоминала козырек.

Затем «Калипсо» выбрал якорь и покинул нас, держа курс на Джидду.

Крабы

Пока товарищи устраивали – одни на открытом воздухе, другие в палатках – свои лаборатории, я отправился в глубь острова. Крохотный клочок пустыни, заброшенный посреди моря. Солнце в зените длинными иглами прижигало кожу.

Один наконец! У нас на борту царило полнейшее согласие, но я был счастлив, что могу побыть один после трех недель скученности, почувствовать свободу, которую в полной мере ощущаешь лишь на твердой земле. Корабль – замкнутое пространство, где все разграничено и расчерчено; там, как в плену, можно мерить шагами лишь определенную площадь. Самая длинная прогулка по прямой на палубе «Калипсо» занимает восемь метров пятьдесят сантиметров. Маловато для геолога…

А сейчас чудесно: один и свободен. Почва на острове довольно ровная, она образована осколками кораллов и морских раковин: ведь сам остров не что иное, как всплывший риф. Несколько тысяч веков назад эти мадрепоры жили в неглубокой воде. Каким же образом случилось, что нагромождение кораллов поднялось над поверхностью, обратив сгусток жизни в каменистый остров?

Поверхность слегка наклонялась с юга на север; было несколько незначительных впадин глубиной от двух до пяти метров. Ни вулканических выходов, ни сланцев, ни одной из излюбленных геологами пород. Все коралловое. Крушение иллюзий, но что поделаешь! Оставалось лишь составить карту островка и попытаться найти следы его истории: погружений, всплытий, разломов в результате подвижки земной коры в районе Красного моря и т. д.

Первым делом надо было соорудить туры, по которым с помощью теодолита проводят триангуляцию поверхности, а для этого начать таскать к нужному месту здоровенные камни весом по сорок – пятьдесят килограммов. Хотя за последние недели мы сильно обгорели, я чувствовал на лбу, спине и ногах знакомое приятное щекотание. Во время хождений по Африке я разгуливал в одних полотняных шортах, шокируя белых обывателей. Меня закидывали медицинскими предостережениями: опасность перегрева, риск укусов насекомых… «По крайней мере наденьте шлем или безрукавку!» За три с лишним года мне удалось обзавестись одним-единственным последователем, прожившим в полном неведении относительно прелестей загара пятнадцать лет в Африке. Тем не менее и он осмеливался щеголять без шлема и рубашки, только когда мы отправились в джунгли, подальше от повелительного взора его супруги!

Минут за двадцать я прошел островок с востока на запад; посреди пятачка торчали негустые заросли колючки, торжественно окрещенные «оазисом». Потом обошел кругом подножие тридцатиметрового конуса, которому Абу-Латт был обязан своей фальшивой репутацией вулкана. У западного берега долина опускалась до уровня моря.

Узкая полоска белого песка отделяла каменистую землю от зеленой воды лагуны; она была тихой и неглубокой. Оттуда торчали сотни темных «голов». То были блоки мертвого коралла, изрезанные мелкими выемками; своим черным цветом они обязаны водорослям, всегда поселяющимся на мертвых кораллах. Кое-где на этих головах белыми пятнами выделялись стайки птиц – хохлатых цапель, розовых и белых фламинго, чаек. Они часами просиживали неподвижно на своих крохотных постаментах…

На северной оконечности Абу-Латта три мыска, соединившиеся с островом пуповиной, казалось, устремились в открытое море. Там гнездилось несметное число пернатых: очень достойные пеликаны, белые колпики с плоскими черными клювами, белобрюхие орланы, чайки и множество безумцев, которым мы сразу начали симпатизировать. Они были очень доверчивы и не боялись людей. Однажды птица села в двух шагах от Жака Эрто, распустив темные крылья над белой грудкой. Эрто очень серьезно посмотрел на нее и промолвил:

– Я считал, что у меня белая грудь, сударыня, но ваша – прямо с рекламы стирального порошка «персиль».

В одной из бухточек на песчаном дне волшебно прозрачной зеленой лагуны с фиолетовыми пятнами подводных рифов лежала мертвая птица, из воды наружу торчало ее черное крыло. На теле суетились крабы – оциподы.[5] Издали они выглядели розовыми и соломенно-желтыми мешочками. Я подошел ближе, чтобы сфотографировать сцену… Присел на корточки возле жертвы и стал ждать, пока напуганные крабы вернутся назад. Оциподы, как правило, земляные крабы. Они роют норы и прокладывают галереи в песке, откидывая его короткими рывками клешней, после чего у входа образуются маленькие конусы по пять – десять сантиметров, удивительно напоминающие деревеньку лилипутских хижин. Как и все крабы, они прилежные могильщики, не оставляют без присмотра неубранные тела; крабы питаются мертвыми органическими веществами, которые изыскивают для себя на воде и под водой.

Мои крабики остановились на некотором расстоянии и теперь наблюдали за мной внимательными глазками: над поверхностью торчал целый лес крохотных перископов. Немного спустя они стали приближаться, вылезая из лагуны боковым ходом, останавливаясь, поворачивая назад, справа налево, слева направо. Бег их напоминал танец балерины на пуантах. Останавливаясь, они сгибали свои восемь коленок и ложились животом на песок. Понадобилось целых десять минут, прежде чем двое самых отважных молодцов величиной с ладонь подобрались вплотную к мертвой птице. Один был розовый, второй светло-желтый. Они двигались с остановками, каждый раз оглядывая меня своими эллипсовидными глазами и тревожно подрагивая стебельками. Наконец они доползли до цели, забрались на мертвую птицу и погрузили в нее свои широкие клешни. По-видимому, они были счастливы…

Их «коллеги» все еще в нерешительности держались позади. Развернувшись цепью, соблюдая дистанцию в один-два краба, они двигались с предельной осторожностью. Несколько шажков вправо, стоп! Несколько шажков влево, стоп! Все дружно ступали на пуантах и так же дружно приникали брюхом к песку во время остановок. В трех метрах от цели они окружили ее полумесяцем шириной шесть метров. Балет продолжался, и казалось, они уходят в сторону, но полумесяц сужался: четыре метра, три, два… Теперь они касались друг друга коленками, все еще выжидая, хотя два первых разведчика уже во всю драли птицу.

Они нравились мне все больше, эти оциподы: всегда ведь начинаешь симпатизировать объекту изучения. Было время в моей жизни, когда я точно так же полюбил картофельных жуков, а в Парижском музее природоведения я знавал девушку, которая занималась пауками и относилась к ним с крайней нежностью… Полумесяц сжался в кулак и превратился в желто-розовое, достаточно пугающее месиво. Настигнув свою неподвижную жертву, они облепили ее со всех сторон. Теперь уже слышалось лишь деловитое щелканье клешней.

Месяца через два я сам оказался в неприятном положении жертвы, окруженной толпой крабов. По моей просьбе меня высадили одного на крохотном островке Мармар, что в двенадцати милях на юго-запад от Абу-Латта. «Калипсо» ушел на сутки.

На закате я разбил лагерь и вынес походную койку из палатки. Солнце едва успело скрыться за густо-синим горизонтом, как десятки оциподов выстроились полумесяцем метрах в четырех от меня. Я как раз разводил огонь. Аккуратно разламывая собранные в кустарнике сухие веточки, я укладывал их ровной пирамидкой. Движения, похоже, пугали крабов, но, когда работа была закончена, я застыл, глядя на своих визитеров. И те начали приближаться. Разумеется, не по прямой, нет, крабьим ходом! Шажок влево, шажок вправо, остановка, взгляд, ненова шажок… Фронт сжимался, вскоре первый ряд был уже совсем близко, а сзади надвигались десятки и десятки новых крабов. Они вздрагивали, поводя стебельчатыми глазами.

Мой резкий жест вызвал короткую панику. Потом ряды сомкнулись вновь в четырех метрах, и механический балет продолжался в полной тишине. Новый жест уже не испугал их, последовала лишь краткая остановка, и затем вновь осторожное продвижение. Я встал. Но не успел пройти и двух шагов, как вся армия оказалась у кромки лагуны…

Опустилась ночь. Я присел на койку, но пять минут спустя таинственный круг опять сомкнулся, даже в темноте различались светлые пятна на песке. Вновь отогнал их, но крабы не соизволили даже добежать до воды. Пришлось сделать несколько шагов, чтобы заставить их разбежаться. Они явно привыкали к человеку. Подобное недвусмысленное доказательство разума меня вовсе не радовало.

«Пожалуй, это уже на всю ночь», – сказал я себе. После утомительного дня безумно хотелось спать, но перспектива проснуться с отгрызенными ногами была не из лучших. «А сами-то они, мерзавцы, не спят, что ли? Может, огонь меня оградит, он ведь отпугивает даже леопардов».

Высушенное жгучим солнцем дерево занялось высоким пламенем. Крабы немного откатились… Огонь был веселый, без дыма, потрескивали собранные на берегу доски. После дневного штиля поднялся легкий бриз, черное небо посверкивало звездами. Крабы больше не приближались, но упрямо держались в четырех метрах от костра. Только теперь расслабившись, я почувствовал, в каком напряжении находился все это время. Я твердо знал, что эти создания не опасны, что они питаются только мертвечиной. И все же…

Я вытянулся на койке. С одной стороны кучей лежали доски, с другой – потрескивало живое пламя. Бледные посетители не уходили, следя за мной настороженными глазами. Мне стало не по себе.

Я не люблю беспокойства. Во мне начала закипать злость:

– Проклятые твари! Вы оставите наконец человека в покое или нет?!

Вскочив, я запустил во врагов большим куском коралла. В несколько секунд они домчались до воды, оставив на поле боя двух раненых, безуспешно шевеливших многочисленными клешнями. Пришлось запастись боеприпасами и лечь, следя краем глаза за двумя трепыхавшимися крабами… Еще через короткое время, позабыв о недавней панике, собратья окружили их. Понесут в убежище? Нет, для этой толпы они были нечаянным ужином: едва мои жертвы перестали дрыгать усиками, ближайшие родственники схватили их клещами и передали задним на растерзание. Жертвы в отчаянии задвигались, и нападающие замерли…

Постепенно раненые шевелились все реже и реже. Но до того как они окончательно не застыли, изголодавшиеся собратья не решались прикоснуться к ним. Только замерев окончательно, они стали добычей дрожащих от нетерпения клешней. В отблесках пламени это ночное пиршество выглядело фантасмагорией.

Когда на рассвете я проснулся, на белом сухом песке были лишь бесчисленные отпечатки крабьих лапок, больше ничего…

Радости погружения

Жизнь на Абу-Латте быстро вошла в колею.

Жан Дюпа остался за старшего, и было бы трудно найти более умелого и компанейского командира. Мы разбились на две команды, дежуря по очереди (готовка, посуда, уборка лагеря), но Дюпа всегда по доброй воле включался в работу, деля ее с товарищами. Атмосфера в группе была превосходной, так что каждый помимо своей работы охотно делал что-то еще. По счастливому стечению обстоятельств, все эти люди, незнакомые друг с другом до «Калипсо», пришедшие из разных, иногда соперничающих научных учреждений, образовали слитное ядро. В экспедиционной жизни крайне важно, чтобы человек не только выполнял свои обязанности, но и тактично включался в чужие дела. Шарбонье и Дюпа, Калам и Мерсье-Леви оказались идеальными спутниками.

«Калипсо» доставил из Джидды новую партию ученых, прилетевших из Франции: Жаклин Занг и Клода Франсис-Бефа, физико-химиков, зоолога из Сорбонны, профессора Пьера Драша и Андре Гилыне, географа из университета Нанси. Изучение острова пошло быстрыми темпами. В разное время суток, днем и ночью, Занг, Калам и Франсис-Беф брали пробы морской воды в лагуне. Образцы потом анализировали, определяли соленость, кислотность, плотность. Температура воды менялась незначительно: когда с борта «Калипсо» был погружен на 150 метров термобатиграф (прибор, записывающий температуру), то оказалось, что она держится почти на одном уровне до глубины 110 метров: 27 °C… Понятно, что нырять в столь теплые воды было большим удовольствием. А погружались мы часто: за новыми образцами для натуралистов, за лангустами на обед, а то и просто освежить кожу. Первое время акваланги оставались не у дел – компрессоры работали не очень четко, и надо было ждать, пока механики отладят их. Ныряли поэтому в ластах и масках для подводной охоты с дыхательной трубкой. Видимость в прозрачной воде оставалась почти идеальной.

Верхнюю горизонтальную часть подводного рифа (мы прозвали ее «подносом») занимали обширные песчаные зоны с довольно скудной фауной: морские звезды, голотурии, темно-коричневые закрученные в спираль существа, родственные актиниям, морские ежи, редкие серо-голубые рыбы… Но как только мы доплывали до края, где стена рифа отвесно обрывалась вниз, морская полупустыня сменялась подлинным буйством жизни. Лес кораллов всех разновидностей, сплетение тоненьких веточек, массивные шары, почкообразные конкреции… Лиловые ветви, белые пальцевые отростки, оранжевые сферы – цвета живых кораллов всегда очень нежные, пастельные. И в гуще этого сращения под нависшими балконами или в узких горловинах плавали пестро разукрашенные рыбы – всех форм, всех цветов, всех сочетаний пятен, полос, глазков и линий.

Там-то мы и собирали основной урожай для наших биологов. Тихонько шевеля ластами, мы плыли, выставив наружу трубку и опустив лицо в воду, пока в поле зрения не попадал особо интересный коралл. Тогда, сделав большой вдох и сильно оттолкнувшись ластами, мы уходили на пять-шесть, иногда десять метров. Ударом молотка или щелчком стальных кусачек отделяли коралл и выныривали, пуская фонтан из трубки. Добычу подбирал ялик, курсировавший от одного пловца к другому. Дальше рифа, где вода из зеленой становилась цвета индиго, мы не отваживались заплывать: на глубине рыскали акулы и барракуды…

Когда же заработали компрессоры аквалангов, мы начали глубоководные погружения.

Акваланг – изобретение капитана Леприера, усовершенствованное Кусто и Ганьяном, – позволяет человеку чувствовать себя как рыба в воде в течение почти двух часов. Как известно, приспособление это состоит из металлического баллона, куда закачивают под большим давлением воздух, надежного редукционного клапана, автоматически доводящего давление воздуха до нормального, и, наконец, двойной резиновой трубки, кончающейся загубником. Остальное все, как у обычного подводного охотника, разве что в холодных водах человек надевает обтягивающий резиновый гидрокостюм. Но холодные воды были сейчас далеко-далеко! Здесь температура на любой доступной глубине была замечательной. Это, кстати, вещь весьма редкая, она обусловлена особой конфигурацией Красного моря, которое не имеет выхода в большие океанские глубины, в царство низких температур.

Море расположено в одном из самых жарких районов земного шара, где идет большое испарение, и поэтому оно исключительно соленое. Кроме того, в него не впадает ни одна большая река, а следовательно, нет поступления пресной воды. Соленость океанов держится на уровне 33°/00, а в Красном море превосходит 40°/00; к вкусу здешней воды надо привыкнуть. Повышенная плотность заставляла утяжелять пояса – без дополнительного груза человек даже во всем снаряжении не мог «вонзиться» в поверхность. Честное слово, меня всегда удивляло, как это люди умудряются тонуть: ведь в море трудно погрузиться даже при старании! Чтобы держаться на воде, достаточно раскинуть руки и ноги, сохранять хладнокровие и постараться не наглотаться воды.

«Калипсо» возвратился из короткого плавания в район большого рифа Шаб Сулеим и Шаб Дженаб,[6] милях в двенадцати к западу. Дюма с профессором Драшем ныряли почти на семидесятиметровую глубину; они держались возле стены, поднимающейся над ровным дном с четырехсотметровой глубины. На обоих увиденное произвело громадное впечатление. Больше часа они находились на пределе человеческих возможностей – на границе, отделяющей безопасную зону от гибельного «зова» больших глубин, среди невероятной фауны. Оба вернулись с убеждением, что «с акулами можно иметь дело». После тревожной встречи в начале экспедиции мы стали принимать особые меры предосторожности: погружались только группой и неподалеку от спасительного мелководья рифов, каждый непременно вооружался ножом или скобелем, прикрепленным к запястью на темляке; кроме того, к щиколотке мы привязывали мешочек с веществом, которое, растворяясь в воде, должно было отпугивать акул (знаменитый «акулий порошок» из военных излишков). Но, похоже, химики тут дали маху, потому что акулы слетались именно на этот запах, принюхиваясь к нам…

За время бесчисленных погружений не было ни единого случая нападения, хотя хищники всех размеров кружили, иногда целыми стаями, вокруг пловцов.

«Калипсо» – белое пятнышко в безбрежном синем просторе – встало на свое привычное место. Я закончил топографическую съемку островка, и по этому поводу мне устроили водолазное крещение. Лямки прижали к спине тяжелый строенный баллон сжатого воздуха, к поясу пристегнули грузила из свинцовых чушек, приладили к лицу маску и к ногам ласты. Все. Я стал спускаться по лесенке с шаланды. Войдя в море по пояс, я зажал зубами наконечник, проверил поступление воздуха и нырнул.

– Будете следовать за мной, – приказал мне Дюма, командовавший погружениями.

Но когда я полностью погрузился, освоился с дивным ощущением невесомости, избавился от тревоги и начал искать глазами товарищей, они уже исчезли из поля зрения. Перевернулся на спину и увидел, что нахожусь всего в двух метрах от поверхности: она серебрилась совсем близко над головой. Отчетливо темнела тень ялика, которым управлял Нивелло, присутствие его добавило уверенности. Я перевернулся на живот и устремился вниз, слегка отталкиваясь ластами. Дно было недалеко, очень скоро я уже смог дотронуться до него; из блеклого песка торчали темные выступы. Двадцать толчков ластами, и я добрался до закраины, где риф обрывался вглубь. Без малейшего усилия, как настоящая рыба, я стал спускаться вниз головой, едва не касаясь откоса животом. Вода была настолько прозрачна, что ее как будто не существовало. Впереди расступилась стайка цветастых рыб – так разлетаются снежинки под носками лыж; мирно без спешки они вплывали в сплетение коралловых ветвей. Внезапно уши мне пронзила резкая боль… Я был готов к этому неизбежному ощущению всех ныряльщиков – боль наступает из-за перепада давления в окружающей среде. «Когда почувствуете боль, – предупредили меня, – наберите побольше воздуха и резко выпустите его через ноздри. Если боль не пройдет, поднимитесь на несколько метров, сделайте паузу, а потом можете опускаться дальше».

Я понапрасну набирал воздух и фыркал, пришлось вернуться назад. Боль тотчас исчезла, словно по волшебству, и я заскользил вниз по узкому коридору, стиснутому с обеих сторон мощными коралловыми выступами. Иногда ровные ступеньки были покрыты песком. Поначалу я рассчитывал не отклоняться по вертикали от ялика, но намерение успело забыться, все успело забыться теперь, когда я летел в когда-то враждебной стихии. Исчезли силы тяготения, я одинаково комфортабельно чувствовал себя вниз и вверх головой, стоя и лежа. Здесь не падаешь и не спотыкаешься, здесь паришь. Необычайная эйфория охватывает человека, он движется как во сне, почти не замечая прозрачной жидкости.

Вопреки распространенному мнению тело хорошо переносит силу давления: ведь наш организм на девять десятых состоит из жидкостей, а жидкости почти не сжимаются. Только «полости» ощущают его – легкие и среднее ухо. Но грудная клетка, а потом и среднее ухо заполняются воздухом, который благодаря хитроумному редукционному клапану бесперебойно поступает из баллонов. Таким образом мало-помалу в организме создаются привычные условия.

Вскоре я добрался до любопытной выемки на дне. Словно путнику после долгого пути, захотелось присесть на песок и оглядеться. Но человеку, сбросившему с себя путы тяготения, не так-то просто усидеть в невесомости. Не спеша я стал кружиться вокруг кораллового колодца. Глубина была, наверное, метров двадцать пять. Вокруг плавало множество рыб: голубоватые carangues, питающиеся кораллами, синие рыбы-попугаи с твердым клювом, пестрые рыбы-доктора, тускло поблескивавшие в лазурной воде, рыбы-иглы длиной около метра с челюстями, утыканными мелкими остренькими зубками…

Уже поднимаясь, я заметил в нескольких метрах над головой громадный белый ромб, слегка помахивавший «крылами», словно сказочная птица. То была манта, гигантский скат теплых морей. Эти рыбы во множестве водятся здесь, а на юго-восток от Абу-Латта их было такое количество, что Дюма назвал то место Мантоградом. Однажды, выйдя в море с Саутом, он загарпунил манту; та в смертельном испуге нырнула, увлекая за собой хрупкий ялик. К счастью, она не сразу помчалась на глубину, иначе бы суденышко перевернулось. Дюма воспользовался короткой паузой, прицелился и добил ее из карабина. Мы вытянули на борт «Калипсо» огромную плоскую рыбу, черную сверху, белую снизу, в размахе плавников она достигала шести метров.

Сейчас скат медленно парил надо мной. В голове разом замелькали жуткие истории, которые рассказывали об их повадках: застигнув под водой ловца жемчуга, скат бросается на него и придавливает всей тяжестью ко дну, либо заворачивается вокруг него и душит, либо убивает человека на месте ударом ядовитого жала – оно заканчивает его заостренный хвост… Внезапно я ощутил всю беспомощность своего одиночества. Но тут же вспомнил, как Драш препарировал ската на палубе «Калипсо»: он показал нам его беззубый рот (в глотке у манты размещены оригинальные фильтры, с помощью которых она подобно киту втягивает в себя крохотные организмы планктона).

Я продолжил подъем, слегка отклонившись в сторону. Манта мирно парила семью-восемью метрами выше, потом качнула плавниками и в несколько секунд исчезла из поля зрения. Поразительно, насколько почти незаметные движения плавников и хвоста позволяют рыбам сниматься с места почти с фантастической скоростью.

Вскоре после первого погружения у меня состоялась новая встреча с большой рыбой, на сей раз это была акула. Я говорил уже, что они часто кружили возле рифа, и мы с тревожным восхищением следили за беззаботными «полетами» этих обтекаемых мускулистых «морских ракет». Вот уж кто стартовал с места, как космический корабль! Трехметровая акула, которую я заметил за коралловым выступом, устремилась с такой скоростью, что я не успел даже шевельнуть ластами… Нож или скобель в такой ситуации абсолютно бесполезны.

И все же даже при встрече с акулой-людоедом у подводника есть шанс на спасение, если он сумеет сохранить хладнокровие. Акула не нападает с ходу, а вначале примеряется к жертве и обходит ее кругом (по словам Кусто, хорошо знакомого с ними, акулы «принюхиваются»). Тут как раз пловец и может подготовиться к отпору. Однако те акулы, с которыми мы встречались в Красном море, похоже, были больше напуганы человеком, чем он ими. Что касается легендарных «людоедов», то они предпочитают пожирать утопленников или, на худой конец, людей, плавающих на поверхности. Дело, видимо, в том, что, погрузившись под воду, ныряльщик становится частью морской фауны (он легко плавает, у него есть опасные «отростки» – руки, он смотрит), так что акула при встрече с неведомой ей человеко-рыбой предпочитает держаться в стороне.

Зато в сравнении с пловцом на поверхности у акулы полное преимущество: она замечает только болтающиеся конечности и незащищенный живот. Весьма соблазнительный объект для охоты…

Пенители моря

Неделя шла за неделей. Каждый вел наблюдения по своей специальности. Склянки и бидоны наполнялись неисчислимым разнообразием рыб, ракообразных, иглокожих, моллюсков, червей. Шербонье удалось добыть по одному экземпляру разновидностей живших на рифе птиц. Самыми любопытными были фрегаты; они появлялись ровно в четыре с половиной часа пополудни, непременно парами, пролетая над головой с громким, писклявым криков. Где они прятались все остальное время?… В хвосте у них торчали два длинных пера, отчего Дюпа прозвал их птицами-термометрами. Матросы парусного флота, давшие им имя фрегатов, были еще не знакомы с употреблением медицинского термометра…

Заканчивали свои наблюдения химики; у них составилась внушительная коллекция бутылочек с образцами морской воды, которые во Франции будут подвергнуты тщательному анализу.

Что касается геологического изучения Абу-Латта, выпавшего на мою долю, то все было просто: кроме древних кораллов, образующих островную массу, там обнаружилось несколько слоев окаменелых ракушек, а кое-где еще подобие глинистых отложений (по всей видимости, результат химического разложения известняков). Мы установили, что остров всплыл не благодаря понижению уровня моря, что, кстати сказать, выглядело вполне правдоподобно, ибо тот уровень, который мы принимаем за основу, подвержен колебаниям. Абу-Латт вышел на свет после поднятия «цоколя» как следствие образования разломов. Эти гигантские трещины идут в трех направлениях вдоль Красного моря и Аденского залива, а потом продолжаются к югу. Разломы, породившие тысячелетия назад наш островок, составляли часть великого процесса, который дал начало и самому Красному морю.

«Калипсо» часто уходил на несколько дней, задерживаясь иногда дольше срока. Так, накануне рождества он должен был доставить нам из Джидды свежие продукты и воду. Три дня мы глотали слюнки в ожидании обещанного пиршества… Дюпа аккуратно записывал в журнал: «24 декабря 1951 г. Рождество. – 25 декабря, снова рождество. – 26 декабря, все еще рождество…»

В другой раз свежие продукты кончились, и нам пришлось взяться за консервы. По правде говоря, жаловаться было грех, поскольку свежевыловленная рыба и лангусты не переводились на столе. Но под жестоким аравийским солнцем больше всего хотелось овощей и хлеба. Однажды поутру, грызя сухарь, Дюпа вдруг сказал:

– Подождите, сейчас сделаю хлеб.

– Хлеб? Вот здорово! А много это займет?

– Минут двадцать, от силы двадцать пять.

Час спустя он все еще колдовал над своим изделием… Это был «сахарский хлеб». Дюпа, долгие годы прослуживший в пустыне командиром отряда верблюжьей кавалерии, готовил хлеб оригинальным способом. Он замесил тесто – оно не должно быть не слишком густым, не слишком жидким – и бросил его в небольшое углубление, куда предварительно наложил горячих древесных углей. Затем забросал его сверху песком. Присев на корточках рядом с печью, Дюпа острой палочкой проверял готовность хлеба; во всей его позе чувствовалось бесконечное терпение кочевого жителя пустыни. Время текло. Наконец с превеликой осторожностью он извлек вожделенное блюдо на свет. Мы заранее пожирали его глазами: хлеб, свежеиспеченный горячий хлеб!

Еда сопровождалась громким хрустом налипшего песка…

В один прекрасный день на остров высадились люди.

Трое рыбаков-арабов приплыли в хури – простой пироге с тоненькой мачтой, на которой болтался косой парус, весь в дырках. Люди словно сошли с иллюстраций к сказкам «Тысячи и одной ночи» – худые, гибкие, почти черные от солнца. Редкая борода покрывала щеки, из-под тюрбанов, небрежно завернутых вокруг головы, сверкали жгучие глаза. Всю одежду составляли набедренные повязки (почти такой же ветхости, как парус).

Дюпа с первой минуты сошелся с ними. Они же инстинктом простых людей распознали наши характеры. Усевшись на корточках, Дюпа повел с ними разговор о рыбной ловле, о судах; чуть позже они поведали ему, что их подлинная страсть – верблюды.

Рыбу ловили так: с носа хури забрасывали простейший невод и тут же прыгали за ним в воду, подхватывали концы сети. Улов состоял из почти прозрачных мелких рыбешек (их столько кишит на платформе рифа, что они часто затрудняют видимость). Рыбешек в качестве наживки насаживали на крючки, и на них ловилась вкуснейшая carangues.

Дюпа узнал, что при удачной ловле экипаж из трех-четырех человек зарабатывает в день около восьми риалов.[7] Но бывает, что эта сумма собирается лишь за четыре дня…

Рыбаки высаживаются здесь один-два раза в месяц для просушки рыбы. Лодку вытягивают кормой на берег и вываливают улов на скалистый выступ. Потом усаживаются на корточки и готовят себе кофе; его пьют крохотными обжигающими глотками из чашечек, умещающихся в ладони. После кофе принимаются за работу. Похожих на тунцов красавцев carangues распластывают ловким ударом острого как бритва ножа, вторым поворотом выпотрашивают внутренности и отбрасывают их в сторону. Рыба готова к сушению. Несколько недель ей предстоит пролежать на плоском камне, вне пределов досягаемости крабов, под огненным солнцем.

Прожорливые оциподы оставались без добычи, зато их более мелкие сородичи вдосталь лакомились выброшенными внутренностями. Эти крабы-отшельники обычно поселяются в пустых раковинах брюхоногих моллюсков. Их и зовут отшельниками потому, что каждый живет в собственной скорлупке. По всему Абу-Латту, на пляже и в глубине острова, разгуливали раковины – под каждой был крабик. Их было неисчислимое множество; если замереть на минуту, тут же можно было услышать, как один, или десять, или сто отшельников тащут свои закрученные в спираль домики по коралловым камушкам. При малейшей тревоге они втягивают внутрь лапки, усики и голову и застывают неподвижно. Для нас крабики были совершенно безвредны, а их незамысловатые уловки вызывали ту же улыбку, что и проделки щенков…

Рыбаки-арабы раскрыли Дюпа загадку многочисленных могил на соседних островах Мармар и Малатху. Мусульманские захоронения состояли из груд плоских камней, иногда целых глыб, наваленных в головах умерших, повернутых лицом к Мекке. Кто там покоится – рыбаки, утопленники, убийцы? Нет. Оказывается, паломники, в том числе и умершие не своей смертью.

В священный город ислама при жизни стремятся миллионы верующих, ибо хаджи, которому довелось увидеть и поцеловать Черный камень, суждено отправиться после смерти к аллаху в райские кущи. О паломничестве в Мекку мечтают многие и многие последователи учения пророка. Однако путь до Мекки неблизок из Сенегала или с Суматры. Даже поездка в трюме судна или путь пешком с караваном за тысячу верст оказывается не по средствам для массы верующих. Но вот, откладывая из года в год скудные гроши, они наконец скапливают достаточную сумму. Увы! Ее хватает лишь на то, чтобы добраться до аравийских берегов, а прежде чем ступить на берег, нужно еще заплатить сбор. Двадцать восемь английских фунтов… Для индийского носильщика или феллаха с берегов Нила, приехавшего с женой и детьми, стариком отцом и матерью, – это целое состояние.[8] Не мудрено поэтому, что многие паломники пытаются проникнуть на священную землю контрабандой и контрабанда эта организована.

Набив где-нибудь на побережье Африки маленькие лодки – доу или заруги – человеческим грузом, «проводники» пересекают Красное море. Иногда переход заканчивается без происшествий, но бывает, что поднимается сильный встречный ветер, и суденышки день за днем мотаются на крутой волне, не в силах приблизиться к берегу. Тогда несчастные пассажиры, не доедавшие с самого рождения, изможденные недельными, а сплошь и рядом многомесячными тяготами пути, тихо умирают на дне шаланды. Мусульманский закон запрещает бросать тело верующего в воду; его требуется похоронить по всем правилам лицом к Мекке. Конечно же, никому и в голову не придет выгружать мертвые тела на аравийском берегу, где того и гляди попадешь в лапы стражникам шейхов Хиджаза, составивших себе целое состояние на паломниках… И вот тогда лодки пристают к пустынному островку, где человека, так и не сумевшего при жизни добраться до святой земли, зарывают в теплый песок. Случается также, что «проводники» убивают и грабят пассажиров, а потом в безлюдном месте зарывают свои жертвы по всем законам аллаха: ведь разбойники тоже верующие.

Однажды мы нашли на берегу разбросанные на золотом песке останки человеческого скелета: части черепа, челюсть, выбеленные кости. Под свинцовым солнцем на этом куске скалы посреди безбрежного моря жизнь и смерть казались одинаково безразличными. При таком планетарном масштабе не было большой разницы между живым человеком и черепом, лежащим под ногами и уже почти неотличимым от прибрежной гальки…

Ислам довлеет над жизнью обитателей Аравии и в море, и в пустыне. Посреди плоской бесконечности, возле тысячелетнего караванного пути встречаются помеченные ровным камнем могилы, а иногда и «пустынная мечеть» – темный прямоугольник, тщательно выложенный из плоских камней с небольшой выемкой посреди обращенной к Мекке «стены».

Мы обнаружили одно такое молитвенное место и на крохотном похожем на панцирь черепахи островке неподалеку от Абу-Латта. Никогда не думал, что человеку зачем-нибудь понадобится этот клочок суши, почти отвесно поднимающийся из моря. Без воды, без тени, всего около тридцати туазов в длину. Мне с большим трудом удалось втащить туда теодолит и треногу для топографической съемки. И тут на голом, почти недоступном рифе была выложена из кусков сверкавшего коралла «пустынная мечеть»…

Мир глубин

Во время плавания по Красному морю мы совершили четыре глубоководных погружения.

В первом участвовали Дюма, Драш и Дюпа; они опустились возле Шаб Сулейма, где почти вертикальный откос упирался в слегка наклоненное песчаное дно. Описание дна произвело на меня большое впечатление: ныряльщики, очевидно, достигли стыка между коралловым сооружением и его минеральным фундаментом. Что он представлял собой – древний вулканический остров, гранит, осадочную скальную породу?

Ныряльщики рассказали о том, что они заметили в конце террасы. К сожалению, они не обратили внимания, насколько глубоко покрывает ее песок и что лежит под ним. Биологов интересовали главным образом проявления жизни при давлении семь килограммов на квадратный сантиметр.

В результате, учитывая важность геологической проблемы, несмотря на отсутствие навыка в водолазном деле, было решено взять меня в следующее глубоководное погружение. Твердое условие – подчиняться малейшему жесту ведущего и немедленно подниматься при первых признаках недомогания.

Дюма, стоя в воде на последней перекладине спущенной с шаланды короткой лесенки, приготовился взять в рот загубник. Секунду-другую он смотрел на меня сквозь стекло маски, над которой поднимались кирпично-коричневый лоб и шапка жестких волос.

– Тазиев, все понятно? Под водой слушаться беспрекословно!

– Ясно. Пошли.

Он погрузился и начал кругами ходить под водой, ожидая нас. В воде сразу стало легко: на воздухе увесистое облачение сковывало движения, таким неуклюжим, должно быть, чувствовал себя в доспехах спешившийся рыцарь; ласты не позволяли нормально ступать, стекло маски запотевало, сорокакилограммовый баллон оттягивал плечи, а утяжеленный свинцом пояс врезался в голую кожу… В воде человек разом чувствовал облегчение.

Начали спуск.

Дюма ведет, медленно вонзаясь в пространство и оставляя на пути вереницы несущихся вверх серебристых пузырьков.

Праздник жизни в верхних слоях уступает место почти пустынному, неподвижному миру безмолвия.

Мы спускаемся вдоль беловатого откоса, на котором выделяются омертвелые куски, покрытые коркой темных водорослей. Медленными взмахами ласт углубляемся все дальше и дальше, держась в сажени от стены рифа. Кажется, она никогда не кончится, пропадая во тьме головокружительной пропасти. Кажется, что ты стоишь на месте, а поднимаются мимо тебя коралловые выступы с редкими пучками слегка покачивающихся водорослей. Глубоководный мир устраивал нам спектакль со всеми декорациями.

Напружинив тело и откинув голову, чтобы удобнее было смотреть вниз, мы входили в грандиозный мир, освободившийся от внешнего украшательства, от радужных красивостей и живописной фантазии верхних слоев. Никаких причудливых форм, никаких ярких красок. Суровая простота. Только изредка мелькнет тень крупной рыбы – нелюбопытного старожила здешних мест, и вновь крутой откос, убегающий все дальше и дальше, к недоступному дну.

Поворачиваю голову, чтобы взглянуть через плечо вверх, на Драша и Нестерова (они идут следом, скользя вдоль откоса, каждый в окружении «фаты» из белых пузырьков). Странные полусущества-полумашины, медленно шевелящие своими еще человечьими ногами, но облаченные в пугающие маски робота из стекла и металла; сходство с роботом дополняет строенный баллон, горбатящий спину, мягкие голубые щупальца трубок, обвивающие толстые желтые цилиндры… Тут только замечаешь, что поверхность уже скрылась из виду и ртутное посвечивание исчезло.

Мы уже так глубоко, что поверхность исчезла из виду… Каждый очутился внутри собственной сферы. Вверху было больше света, больше синевы, внизу – чернильная тьма. Но, несмотря на это, несмотря на близость откоса, нельзя отделаться от ощущения, что ты находишься в центре сферы, замкнут в ней…

Нас заставляет жаться к откосу страх перед акулами: время от времени мы замечаем их идеально очерченный профиль и мерзкую пасть. В случае неожиданного нападения у нас есть слабая надежда прижаться к стене и оказать сопротивление.

Свет словно растворяется в воде. Кристальная прозрачность верхних слоев помутнела, а искрящаяся белизна песка потускнела. Мы опускаемся в мир постоянства, бесстрастности, вечности. И меня охватывает странное чувство, будто я был уже здесь когда-то… Откуда мне может быть знакома эта беловатая стена с торчащими черными выступами, тусклый свет, застывшая тишина, подспудная угроза и безразличие космоса? Да, это место напоминает окутанный туманом снежный коридор высоко в горах, где не слышно звуков, а окружающий мир стиснут двумя непроглядными белыми стенами. Грандиозное величие безлюдного мира…

Дюма остановился. Под водой нельзя просто застопорить, как на суше: пловец какое-то время еще движется по инерции, потом делает небольшой вираж… Дюма вытягивает в нашу сторону растопыренные пальцы левой руки и большой палец правой: шестьдесят. Потом раскрывает пальцы правой руки: пять. Глубину он читал по циферблату ручного манометра.

Пока что я чувствую себя превосходно. В теле, несмотря на возросшее давление, нет напряжения. Не болит даже в ушах, покалывание исчезло после двадцати пяти метров. Вспоминаю о «глубинном наркозе» – любопытном эйфорическом ощущении, разрастающемся иногда в гибельное опьянение; это отравление возникает на определенной глубине, где давление поднимается настолько, что часть вдыхаемого воздуха растворяется в крови, увеличивая содержание азота и углекислого газа. Часто наркоз начинается уже на глубине 50 метров, но я ничего не чувствую и надеюсь, что смогу продолжить спуск. До чего замечательно нестись вниз навстречу неведомой глуби! Но на вопросительный жест – большим пальцем вниз – Дюма поднимает указательный палец: категорическое нет! Что ж, нет так нет… Здесь тоже не плохо. Оглядываю вырисовывающиеся в слабом свете контуры запретного царства.

Вытянувшись горизонтально и словно прилипнув к стене руками, Драш и Дюма собирают образцы водорослей, запихивая их в привязанные к поясу сетки. Кроме того, на грифельной доске Драш делает пометки. Завидую я студентам, которые в древних стенах Сорбонны будут слушать лекции этого молодого профессора. Вот уж кто с полным правом сможет сказать: «Как показали мои наблюдения…»

Смотрю вниз: откос упирается в песчаную террасу. Я знаю, что моим надеждам не суждено сбыться; мы еще слишком далеко от подножия атолла – это лишь балкон шириной около десяти метров, дальше риф вновь устремляется вниз… Ищу Нестерова, чтобы жестами поделиться с ним своим геологическим разочарованием. Но он остался выше: почувствовав первые признаки наркоза и тяжесть в ногах, опытный пловец не стал рисковать.

Пытаюсь всем телом, всей кожей вобрать в себя новую среду, пропитаться ею… Мягко повернувшись, Дюма внимательно оглядывает меня и большим пальцем повелительно указывает: подъем.

Теперь, возносясь вдоль откоса, мы догоняем на расстоянии свои пузырьки.

Я слишком затянул ремешок маски, так что ее край больно жмет верхнюю губу. Пытаясь поправить, я немного приподнял резиновый край, и тотчас вода под давлением впрыснулась под маску, залив нос и глаза; остался маленький пузырь воздуха в самом верху. Что делать? Ноздри заполнились горькой водой, ничего не видать. Резкими выдохами пробую прочистить нос. Безуспешно. Тогда я не знал, что существует простой способ – лечь на спину.

Скорей наверх!

Скособочившись, пытаюсь глядеть сквозь воздушный пузырь. Не очень, конечно, удобно, но кое-что различить можно. Во-первых, вижу, что я потерял спутников: они поднимаются вдоль откоса рифа, я пустился вертикально вверх. Риф слабо белеет в отдалении. Выходит, я всплыву в зоне, где мы не отваживаемся нырять из-за акул. Они, правда, ведут себя примерно, но кто знает, что им взбредет в голову! «Эти дамы могут оказаться в дурном расположении духа», – твердил Дюма.

Лихорадочно начинаю работать ногами и даже помогаю себе руками, чего обычно не делают аквалангисты. На запястье у меня висит ручной скобель, утыканный шипами, и я с маху всаживаю один из них себе в бедро.

– Ч-черт!

Не так больно, сколько досадно. И тут же проносится мысль: ведь кровь привлекает акул. Пытаюсь рассмотреть рану, но едва наклоняю голову, как вода заливает глаза.

Лишь бы не кровило очень сильно…

Нажимаю из последних сил, но до поверхности еще идти и идти. Над головой появляется заостренный силуэт барракуды. Ее кажущееся безразличие производит куда большее впечатление, чем маневры акул. Делаю обходной крюк, следя за ней единственным незатопленным глазом. Она с презрением удаляется.

Но это еще не все: менее чем в десяти метрах появляется пара акул. Они подкрались совсем незаметно! Минутное волнение… нет, тоже удаляются, небрежно помахивая хвостом.

И вот наконец искрящаяся поверхность. Останавливаюсь на короткое время в нескольких саженях, подчиняясь правилам подъема с большой глубины: на последних метрах требуется провести декомпрессию. Потом всплываю и с облегчением срываю с головы маску.

Запах крови не привлек акулью парочку. Что это, очередная легенда? Или же акулы, как все хищники, нападают, лишь когда голодны? Правда, из маленькой ранки на бедре вытекло не так много крови, да и время кормления прошло.

Мы обратили на это внимание на Абу-Латте. До пяти часов пополудни лагуна спокойна. Хищники тихо-мирно плавают рядом с молодью. Точно так же в саванне возле озера Танганьика львы царственно прогуливаются возле мирно пасущихся газелей. Птицы парят в небе, совершают учебные полеты или тихонько качаются на залитом солнцем море…

Внезапно, словно по чьему-то сигналу, все приходит в движение. Легкая рябь пробегает по поверхности, и через минуту уже лагуна кипит, превратившись в бесшумную арену жестокой битвы.

Во все стороны разлетаются стайки серебристых рыбок, за ними несутся рыбы покрупнее. Быстрыми стрелами вылетают из воды рыбы-иглы, отталкиваясь и вновь взлетая, пока не погружаются в спасительном отдалении, пронесясь по воздуху добрые сто метров.

В безумном испуге носятся летучие рыбы, сверкая крыльями-плавниками, пытаясь улизнуть от прожорливых carangues. Акулы всех размеров рыскают среди сотен тысяч беглецов. Над всем этим неистовством, оставив на время свою импозантность, начинают кружить важные пеликаны; суетливо хлопая крыльями и чертя лапами по воде, они настигают скопление рыб и жадно погружают в него громадные клювы.

Выше, метрах в двадцати – тридцати, выглядывая добычу острым оком, летают безумцы; улучив момент, они камнем падают вниз, складывая свое роскошное оперение, и скрываются под водой. Мгновением позже выныривают с рыбой в клюве и отправляются кормить свои выводки в известковых нишах кораллового острова. Фрегаты носятся без видимого толка над водой, а высоко в небе делают круги белобрюхие орланы, без промаха разя добычу.

Полчаса яростной схватки – и вновь затишье. Лагуна опять погружается в спячку, гладкая, ровная, топазовая к концу дня. Солнце уже не жжет, оно стало дружеским. Тени удлиняются. Вдали над синей линией горизонта в тридцати лье вырисовываются тремя параллельными цепочками Аравийские горы; первый хребет – аметистовый, два других – фиолетовые. Постепенно бледнея, они сливаются с сумеречным туманом.

У эмира

С пляжа мы наблюдали, как «Калипсо», развернувшись, уходил в открытое море. Мы остаемся втроем на континенте, где нас ждет геологическая экспедиция.

Семь недель, со дня отплытия из Тулона, мы отпускали бороды в предвидении этого дня. И бороды отросли. У Дюпа она черная, постриженная кружком, и на загорелом бронзовом лице в сочетании с густыми бровями делает его похожим на араба. Нестеров тоже очень загорел, но у него светлые глаза, поэтому мало шансов сойти за «своего». Ну, а со мной совсем безнадежно: рыжеватая поросль плюс голубые глаза и кирпичного цвета кожа… Тем не менее все трое обзавелись необходимым для каждого мужчины в этих широтах атрибутом – бородой!

В доброй версте от берега среди бескрайних песков виднелась пальмовая роща, над которой возносился темной массой феодальный замок. Мы высадились в минахе (порту) – таково было пышное наименование закрытой бухточки, где лежали вытащенные на берег три баркаса и гнили полузарытые в песке старый челн и останки когда-то щегольского моторного катера. Развалины турецкой крепости и глинобитная хижина представляли портовые сооружения.

Из хижины показываются двое высоких худых мужчин в просторных одеяниях – сторожа минаха. Обмениваемся долгими рукопожатиями. Потом присаживаемся на корточки, и между арабами и Дюпа начинается разговор. Проходит полчаса. Мы ждем, когда из Лита пришлют машину для перевозки нашего обширного багажа.

– Спросите, за нами кто-нибудь приедет?

Но Дюпа прекрасно знает обычаи. Здесь надо соблюдать форму вежливости: ни один разговор не начнется без предварительного обмена любезностями, затем надо осведомиться о том, о сем и только после этого приступить к главной теме.

Так, Дюпа узнал, что в округе появилась саранча, что декабрьские дожди начались вовремя, что верблюжья колючка хороша в этом году, что катер выбросило здесь во время войны, когда там, на другой стороне Красного моря, шли бои… Что стало с итальянскими моряками, наскочившими на острые зубья рифа? Об этом было неудобно спрашивать.

Наконец Дюпа счел возможным осведомиться:

– Скоро ли за нами приедут люди эмира? Собеседники расплылись в широкой белозубой улыбке:

– Все в свое время…

И мы продолжали ждать, сидя кружком на корточках. Солнце между тем уже склонилось к морю.

В конце дня показался грузовик, полный людей в тюрбанах и развевающихся по ветру бурнусах. «Додж» остановился рядом, все соскочили вниз. Улыбки. Долгая церемония приветствий. Мы пытались подражать Дюпа, но без навыка это не так-то просто. Надо поклониться, прижав открытую ладонь к груди: «Алейкум ассалям», – потом протянуть руку и коснуться ладони собеседника, после чего вновь поклониться, поднеся кончики пальцев ко лбу и губам… «Лабес? – Лабес…» Следующий! На грузовике прибыл один из феодалов со всей свитой, включая дворовых. Уместно ли пожимать руку слугам? В полном неведении решили положиться на свой демократический инстинкт.

Наконец багаж погружен, и машина трусит прямо по песку, без дороги, к селению. Подобно большинству шоферов-самоучек во всех частях света водитель, похоже, не знал, что, когда мотор начинает надсадно гудеть, надо включать другую передачу. Двигатель надрывался на скорости пятнадцать километров в час. Это было невыносимо! Я шепнул Дюпа, нельзя ли вступиться за мотор. Но тот, тонкий дипломат, предпочел воздержаться.

За плантацией малорослых пальм открылась площадь, в конце которой на легком возвышении стоял большой четырехугольный ксар с массивными башнями по углам, их-то мы и видели с берега. Несколько верблюдов жевали чахлую траву, закутанные бедуины долгим взглядом провожали нашу машину, а в небе описывали широкие круги коршуны. Незнакомый мир. А впереди еще ждала встреча в средневековом замке.

Феодал повел нас через боковую дверь; стражник-часовой взял ружье на караул. Пройдя двор, мы поднялись по наружной лестнице и очутились на втором этаже в большом прямоугольном зале; пол был устлан дивными коврами. Мебели не было, вдоль стен лежали подушки, на которых восседало человек двадцать. При нашем появлении они встали. Все были в длинных белых галабеях, еще больше подчеркивавших черноту бород на худых лицах; головы венчал двойной черный кружок. Самый высокий мужчина с тонкими чертами лица оказался эмир Саад бен-Шейх.

Церемониал приветствий, улыбки… Эмир представил феодала, сопровождавшего нас с пляжа во дворец, – своего брата, эмира аль-Бахара, командующего морскими силами. Наконец все сели, мы – рядом с эмиром, придворные князья – на свои подушки. Потратив минут десять на традиционные приветствия, Дюпа напомнил эмиру о своем предыдущем визите с капитаном Кусто. Тогда его высочество обещал помочь нам организовать караванную экспедицию к горам. Эмир согласно кивал головой, время от времени переспрашивая. У него был поистине королевский вид: удлиненное лицо с выступающими скулами, пронзительные, глубоко посаженные глаза, властный чувственный рот с чуть утолщенными губами.

Мы с Нестеровым не понимали ни слова. Спутник наклонился слегка ко мне и прошептал чуть слышно:

– Видали лицо эмира?… Похоже, крепкий орешек!

Придворные феодалы своими резко очерченными лицами напоминали хищных птиц. Они сидели по-турецки, расправив складки своих просторных одеяний. Несмотря на худобу, чувствовалось, что это сильные люди. Все были обвешаны оружием: патронные ленты через плечо, пистолеты в кожаных кобурах, сабли, кинжалы и ятаганы дамасской стали в великолепных серебряных ножнах. Двое босых слуг бесшумно скользили между гостями, разнося крохотные пиалы, в которые наливали горячую коричневую жидкость. Уместив пиалу в ладони, я искоса наблюдал за действиями присутствующих. Эмир, вытянув губы, шумно отхлебнул. Я последовал его примеру и застыл, не в силах проглотить жидкость. Сделав наконец это, склонился к Нестерову:

– Вам известно, что мы пьем?

– Понятия не имею, – буркнул тот в бороду, – может, кофе?

Кофе? Гм… Жидкость была очень терпкой и ароматной; чуть позже я распознал резкий запах гвоздики, полностью заглушивший запах кофе. Да, это действительно был кофе, только сверхароматизированный и зеленый: здесь зерна не обжаривают… Решив покончить с испытанием, я одним глотком осушил свою пиалу. Немедленно сзади бесшумно подошел слуга. Я не посмел отказаться…

Стемнело. Внесли большую керосиновую лампу, которая тихонько потрескивала, отбрасывая на побеленные стены причудливые тени. Тем временем слуги сложили в незанятом углу наш багаж. Рюкзаки и чемоданы с пленкой выглядели в этом зале совершенно неуместно, впрочем, как и мы сами в своих европейских одеждах среди восточного убранства рядом с благородной и очень чинно державшейся ассамблеей…

Собрав пиалы, прислужник роздал маленькие стаканчики толстого стекла, куда наливался пахучий горячий чай. Стоя посреди зала, он зорко оглядывал присутствующих, готовый без конца подливать и подливать… Дюпа, почтительно склонившись в сторону эмира, терпеливо разъяснял, что мы хотим: нам нужен грузовик или несколько верблюдов, чтобы добраться до джебеля (горы), и несколько человек сопровождающих. Время от времени плавно журчавший разговор наталкивался на какие-то невидимые препятствия. Эмир как будто не понимал. Диалог замирал на мгновение, потом тек дальше.

Шло время. Чай, кофе, еще чай, гортанная речь, потрескивание лампы. Помещение было столь велико, что казалось пустым, хотя в нем было больше двух десятков человек.

– Ну, все!

Дюпа с широкой улыбкой повернулся к нам.

– Эмир сказал, что завтра отправит гонца проверить, не размыли ли дожди дорогу. Если дорога цела, он одолжит нам грузовик. Если нет, гонец передаст шейхам, чтобы те дали нам хороших верблюдов.

Мы в свою очередь расплываемся в улыбках, я благодарю эмира по-французски, сохраняя на лице, как мне представляется, выражение предельной благодарности. Все встают. Прощальные приветствия, новые улыбки, и эмир со всей свитой выходит.

– Насколько я понял, нас приглашают остаться здесь, – заключил Дюпа.

Сон в эту ночь так и не пришел. В воображении рисовался поход на верблюдах, но, увы, куда больше не давали покоя прозаические вещи. Не успели мы погасить свет, как на нас ринулись эскадрильи комаров. Жара не позволяла завернуться в одеяло, а без него спать было немыслимо.

– Хоть бы уж кусали без пения, – ворчал Дюпа. Вскоре к воздушным налетам добавились наземные атаки. Ясный, абсолютно несонный голос Нестерова объявил:

– С глубочайшим сожалением, господа, должен вам сообщить о наличии в нашем ближайшем окружении мощных контингентов афаниптеров, вульгарно именуемых блохами.

Медленно, нескончаемо тянулись часы. Где-то жалобно закричал осел. Наконец тишину прорезал петушиный крик.

На рассвете черный слуга в длинной гандуре принес большой медный поднос, уставленный маленькими пиалами цветной эмали. Мы расселись вокруг блюда на роскошном персидском ковре. Кончиком ложечки я осторожно попробовал еду; похоже, это был омлет, жаренный на растительном масле. Не знаю, полагается ли по восточным правилам доедать до конца. Надеюсь, наша репутация не пострадала… Во второй пиале содержалась коричневая вермишель, также сдобренная пальмовым маслом. Кроме того, были бобы, зернистый пахучий мед и блины из пресного бездрожжевого теста.

Прислонившись к стене, слуга глядел на нас; на его добром лице играла белозубая улыбка.

– Как тебя звать? – спросил Дюпа.

– Мабрук, – ответил тот. – Я раб эмира Саад бен-Шейха.

– Раб? Как то есть? Он тебя купил? – Да, он купил меня за большие деньги.

Мысль о том, что за него уплачены большие деньги, явно наполняла его наивной гордостью.

– За сколько же?

– За пять тысяч риалов!

– Пять тысяч риалов…

Переводим: «Пятьсот двадцать пять тысяч франков».

– Н-да, – заключил Дюпа. – Люди, видать, здесь в цене…

Мы смотрели на улыбавшегося Мабрука. Нельзя было представить, что это – «вещь», принадлежащая хозяину, который волен распоряжаться как угодно его жизнью.[9] Настоящий раб, признанный таковым, не скрывающийся под личиной так называемого свободного человека, как это принято в цивилизованном мире…

Едва мы покончили с чаем и Мабрук слил нам из тонкогорлого кувшина воду на руки, как в зал, сопровождаемый шуршанием своих просторных одежд, вошел араб с широкой черной бородой. Сверху на нем была черная безрукавная накидка, служившая подобием плаща. Это был один из вчерашних придворных, которому эмир поручил показать нам Лит.

Какое гостеприимство! Его высочество позаботился даже о нашем досуге!

Первым делом шейх повел смотреть то, что составляет гордость всех жителей пустыни, – воду. В селении было четырнадцать колодцев, прорытых до водоносного слоя, и нам пришлось полюбоваться каждым в отдельности… Одни были просто обнесены камнями, другие имели внушительную кирпичную кладку.

Тени от пальм было немного, поэтому то и дело приходилось шагать на солнцепеке. Шейх широким жестом приглашал полюбоваться очередным колодцем. Мы по очереди склонялись над темным отверстием, втягивали в себя сыроватый слегка затхлый воздух, пробовали освежающую чуть солоноватую влагу, потом выпрямлялись и, повернувшись к нашему гиду, выражали свое восхищение.

Из каждого бира (колодца) рабы доставали воду. Сосудом им служило делу (ведро) из овечьей шкуры, привязанной за лапы к длинной веревке. Подтянув воду к краю, они выливали ее в гербу (бурдюк) из овечьей или козьей шкуры; такие сосуды можно встретить в пустынях всего мира. Две полные гербы вешали с боков на осла, и маленький ослик брел, неся на себе сто литров воды и восседающего на нем раба.

Большинство рабов – африканцы из Судана или Сомали. Но есть и белокожие йеменцы. Нам рассказывали, что в глубинке встречаются даже рабы-европейцы (не знаю, насколько это правда)…

Дюпа немного поболтал с некоторыми встреченными – ни один не жаловался на свою судьбу. И потом, хвала аллаху, разве не была на то божья воля? Многие – сыновья, внуки и правнуки рабов. Это состояние для них столь же привычно, как для человека быть человеком. Кое-кто смутно помнил, что родился «свободным» по ту сторону Красного моря и был в младенчестве продан торговцу, который привез их в Аравию. Они не ропщут и не возмещаются своим уделом… Старик Барк, о котором писал Сент-Экзюпери, помнил время, когда он был человеком, прежде чем сделаться вещью. Эти же – рабы, и все идет своим чередом, как должно быть…

Колодцы, пальмовые рощи и сады вкруговую охватывают Лит. Пальмы, конечно, не такие пышные, как в сахарских оазисах… Сады – тоже скорее название, по сути это огороды, где растят тыкву и фасоль, а «хлебное поле» представляет собой песчаный пятачок, из которого торчат скудные пучки зеленых колосьев.

Гид ведет нас по селению. Вот главная уличка, протянувшаяся метров на сто; от нее разбегаются несколько переулков, петляя меж глинобитных желтых стен. В «центре» множество бедуинов, которые появляются и исчезают в темных проемах лавок. Ослепительное солнце не дает разглядеть, что там внутри. На выставленных прилавках – нехитрая снедь: бобы, зерно, мука, облюбованные мухами финики, кое-где помидоры и огурцы, корни маниоки, привезенные бог знает откуда. А вот, всем на удивление, ящики с великолепными краснощекими яблоками, доставленными из Италии через Джидду, банки американских консервов…

Торговцы позади прилавков, похоже, погружены в вечную дрему.

Мы почти не видели ремесленников, за исключением двух-трех сапожников и ювелиров. Один точал сапоги, второй склонился над крохотной наковальней, третий колдовал над очажком, который он раздувал кожаными мехами, орудуя поразительно подвижным большим пальцем ноги.

Для кочевников-бедуинов Лит – целый город. В прибрежной провинции Хиджаз, одной из самых населенных в Саудовской Аравии, городов мало.

Самые близкие отстоят на двести – триста километров: Джидда, Эль-Кунфида, Мекка, Эт-Таиф. Между ними – пустыня. Лит – это рынок, на котором можно купить рис, зерно, иголки, чай. Это отдых после иссушающих песчаных ветров, после месяцев караванного пути, где расстояния тысячелетиями меряются от пастбища до пастбища, от колодца до колодца. Это город, где растут чахлые пальмы и где есть целых четырнадцать колодцев – райское место в глазах людей, живущих среди изваянных ветром скал, а колодец, до которого они добираются после тяжелого пути, дает вместо воды мутную жижу, если вообще не пересыхает…

В Лите кочевники блаженствуют: с удовольствием бродят, распахнув одежду, по укрытым от безжалостного солнца уличкам, ложатся отдохнуть на циновки в прохладных темных убежищах – кафе, где долгими часами потягивают сладкий зеленый чай, который хозяин готовит тут же на врытом в землю очаге, внимательно, не прерывая рассказчика, слушают нескончаемые истории, поблескивая живыми глазами, готовые в любой момент разразиться громким смехом, – тогда во тьме блестят их поразительно крупные зубы.

К полудню мы возвратились к себе в ксар, наш друг Мабрук принес большое блюдо с желтым от шафрана рисом, в котором виднелись кусочки баранины; каждому полагалось по пресной лепешке. Еда показалась нам замечательной. Единственное – надо было ухитриться набирать рис, не захватывая при этом мух.

От посланного гонца не было никаких вестей. Мы переждали дома томительную жару, а потом снова вышли на улицу, смешавшись с негустой толпой пустынного города. Вокруг скользили неясные тени, гордо жевали губами верблюды, мимо шли, не обращая на нас внимания, бедуины.

Над селением кружили коршуны и луни – внимательные санитары и мусорщики. Из широких ворот слепого – без окон – дома с торжественной медлительностью вышел караван, груженный бурдюками с водой, мешками с рисом и зерном. Несколько бедуинов внимательно проверяли каждый ремешок сбруи, каждый узел, и по тому, как тщательно они это делали, чувствовалось, что от таких мелких деталей в каменистом океане зависит человеческая жизнь.

Мы ведь тоже надеялись выступить сегодня… Но тени удлинялись, а муэдзин уже взошел на верхушку минарета, чтобы пронзительным гортанным голосом созвать правоверных на молитву. Медленно побрели мы назад к крепости.

Безмятежность и неторопливость здешнего бытия начинала проникать в нас. Мы словно погрузились в библейские времена. «И пришли в Елим; там было двенадцать источников воды и семьдесят финиковых дерев; и расположились там станом при водах» («Исход», XV, 27). Елим, Лит, какая разница? И караванщики, выходящие в путь, разве не похожи они на исмаэлитов из Галаада, тянущих за пропущенную через ноздри веревку верблюдов, груженных бальзамом, ладаном и миррой?…

Гости или пленники?

Назавтра опять потянулось ожидание; оно уже начинало томить. Эмир не показывался, а шейхи, сменявшие друг друга, дабы эскортировать нас по городу, уверяли, что им ничего не известно об экспедиции.

– Когда же мы сможем выйти? – допытывался Дюпа.

– Обожди, обожди… Эмир скажет…

И мы вновь слонялись по базару, валялись на циновках в кафе, где Дюпа беседовал по арабски со смешливыми бедуинами. Заходили в караван-сарай и бродили среди отдыхавших на коленях верблюдов. Почти с нежностью я глядел на наш будущий транспорт. Дюпа поглаживал длинные ремни, деревянные отполированные рахлы,[10] со знанием дела щупал горбы дромадеров.

Нас пускали всюду. Мы шатались по уличкам, в пальмовой рощице, вдоль и поперек оазиса, площадь которого не превышала квадратный километр. Повсюду за нами неотступно следовал увешанный револьверами и кинжалами страж.

Вначале мы радовались такой компании, потому что с ним было веселее, да и контакт с населением устанавливался быстрее. Но теперь все темы разговоров были исчерпаны и присутствие постороннего человека угнетало. Дюпа попробовал было самым вежливым образом убедить его, что мы предпочитаем гулять одни.

Довольно часто к нам подходили с вопросом, не врачи ли мы. К сожалению, приходилось твердить: «Тубиб ля» – «Не врачи». Дюпа добавлял, что на бабуре (судне) есть врач, поэтому, когда бабур вернется за нами, к врачу можно будет обратиться. Но бедным людям не нужны были обещания. Какие язвы, какие раны показывали они!

Не говоря уж об остальном… В багаже у нас была аптечка с инструментами, порошками и ампулами. Но мы решались давать только сульфаниламиды и аргирол. Внутренние недуги, боясь неправильного диагноза, «лечили» аспирином и хинином – они при всех случаях не могли навредить.

В Лите, вообще-то говоря, был доктор, малаец родом с Явы, говоривший на довольно сносном английском языке. Он носил шелковую белую пилотку, из-под которой с деланным безразличием поглядывал на окружающих.

– Вы врачи? – осведомился он, почти не разлипая узких век, при первом знакомстве.

Наш отрицательный ответ его не убедил.

– Ни один? Нет?

Получив подтверждение, он облегченно вздохнул, даже заулыбался и любезно показал нам свой кабинет. Там находилось узкое ложе для больных и маленький шкафчик, в котором стояло несколько склянок, шприц, эмалированная кружка Эсмарха и покоился толстый регистр.

– Он такой же врач, как я, – сказал Нестеров, когда мы вышли на улицу.

Возможно, в родной Индонезии он был фельдшером и, отправившись в Мекку на поклонение, решил не покидать счастливой Аравии, где врачу требуется в первую очередь изворотливость, а уж во вторую – диплом.

Вторая ночь в феодальном замке. Мы улеглись на роскошные ковры. Один читал «Пармскую обитель», двое других погрузились в мысли, глядя в потолок. Пришлось плотно закрыть ставни и двери (стекол в здешних теплых краях не ставят) и опылит все вокруг ДДТ. Мухи падали на спину и дрыгали лапками, прежде чем испустить дух.

– Он нас водит за нос, – промолвил вдруг Дюпа.

В самом деле, ожидание затягивалось. Прошло уже два с половиной дня, но ничто не предвещало будущей экспедиции. Эмир по-прежнему не показывался, а улыбающиеся шейхи, оказывавшиеся рядом, едва мы переступали порог, успели до смерти надоесть.

– Ладно, подождем до завтра. Если ничего не изменится, придется оставить затею и послезавтра, когда придет «Калипсо», грузиться на борт…

Стали устраиваться на ночь. Воздух в запертой комнате нагрелся и стал тяжелым (надо было выбирать между жарой и комарами). Я выбрал последних и вынес постель на террасу. Ясное небо усыпано звездами. Лицо овевал легкий ветерок, взор терялся в мигавшей бездонности, и меня охватило чувство необыкновенного покоя от причащения вечности. Идти к горам, оставаться здесь или плыть дальше… какая разница? Вот мы лежим, крохи, затерявшиеся в мироздании между пустыней и небом. Слабый огонек нашей жизни погаснет, и довольно скоро. Так стоит ли?… Аравия заражала меня своим фатализмом.

Летели часы, прерываемые лишь блеянием овец, писком комаров и редким лаем собак. Внезапно до меня донесся приглушенный смех, голоса. Это во внутреннем дворике замка… Кто живет здесь, что происходит в ксаре? Сложенный из песчаника и глины, дворец служил одновременно резиденцией правителю и казармой. Смех и приглушенные восклицания повторились. Я поднялся и подошел к краю террасы.

На противоположной стороне из двери в подножии юго-восточной башни шел желтоватый свет. Я обул сандалии и спустился. Тихонько пересек двор, подошел вплотную и замер, пораженный увиденным.

На земляном полу, подсвеченные снизу красноватым отблеском керосиновой лампы, сидели человек десять мужчин необыкновенной худобы, в жутких лохмотьях, всклокоченные, с горящими зрачками. Склонившись вперед и держа руку на колене сжатой в кулак, они играли в игру типа «чет-нечет» – разом выбрасывали пальцы, разражаясь при этом смехом и восклицаниями.

Люди в круглой башне походили на сорок разбойников из сказки. Если бы не одна леденящая деталь – они были скованы друг с другом. У каждого с шеи тянулась тяжелая цепь. Первый и последний сидели на земле, вытянув ногу, и та по щиколотку была забрана в колодку из двух толстых отполированных годами деревянных плах, прикрепленных к стене, по которой блуждали трагические тени…

Фантастическая картина! Казалось, мне это все рассказывают. Я стоял потрясенный, ошеломленный, словно ребенок, только что услышавший страшную сказку. Наконец усилием воли вырвавшись из оцепенения, я пошел разбудить товарищей и повел их к тюрьме… Нет, страшное видение не развеялось, как ночной кошмар; «разбойники» по-прежнему сидели там, в своей пещере, развлекаясь таинственной игрой. Блики от их стальных цепей выделывали кабалистические знаки в рембрандтовской полутьме, а позади них сплетались в фантасмагорическом танце громадные тени. На следующее утро мы увидели и остальных пленников. Их оказалось около шестидесяти – от совсем юных до глубоких стариков. Самые старые не были закованы, зато на других цепи висели в избытке. Мы смотрели, как они бродили по двору, собирая щепочки для костра, потом шли на навозную кучу, служившую им туалетом; мы смотрели, как они ели и ложились спать. Ни на одно мгновение они не могли отлепиться друг от друга или сбросить с шеи груз тяжеленной цепи. Выходит, нашими соседями были колодники, всплывшие прямо из средневековья…

За что их постигла такая участь? Дюпа решился задать им этот вопрос. Оказалось, в тюрьме сидят убийцы, неплательщики налогов и горькие пьяницы. Другие, как водится, были и вовсе ни в чем не виновны. И совсем уж удивительная для нас вещь: многие попали в тюрьму за супружескую измену!

– Понимаете, – объяснил нам Дюпа, – Коран позволяет каждому правоверному иметь по четыре законные жены и сколько угодно наложниц. В таких условиях совращать чужую жену – уже слишком…

В действительности немногие арабы здесь в состоянии позволить себе роскошь полигамии, и для бедняков, не имеющих денег на выкуп даже одной жены, искушение бывает слишком велико. Даже под страхом попасть в темницу.

Единственно, кого не было в этой странной тюрьме, – это воров. Их вообще почти нет в Аравии: настолько сурово карается данное преступление. После вынесения приговора эмир зовет мясника, и тот отрубает вору кисть руки, после чего обрубок погружают в кипящее масло, дабы остановить кровотечение и пресечь инфекцию.

За повторное или слишком крупное воровство мясник отрубает обе руки…

Заключенных не принуждали ни к каким работам, их просто лишали свободы. Раз в день они готовили себе пищу: рыбу, рис. Остальное время сидели в тени, болтали, смеялись или просто дремали. В час, когда муэдзин созывал на молитву, они спокойно приступали к ритуальным омовениям. Потом, не обращая внимания на звон цепей, поворачивались лицом к близкой Мекке, на север от Лита, и возносили к богу свои молитвы. Цепи на шее не мешали им опускаться на колени и бить поклоны, касаясь лбом земли и простирая руки в сторону священного города. С наступлением темноты они заходили в свою башню, где стражник всовывал ноги двух крайних в колодки.

Убежать они не могли. Да и куда бежать этим несчастным, сумей они даже выбраться из крепости? С одной стороны – пустыня, безжалостная к одиночкам, с другой – море…

Нет, как только придет «Калипсо», немедленно уезжаем! Во-первых, по каким-то таинственным причинам наша экскурсия была явно нежелательна. А во-вторых, в душу закралась смутная тревога: что, если эмиру вздумается перевести нас в нижний этаж? Разделить компанию узников башни, несмотря на весь этнографический интерес подобного опыта, ни один из нас не стремился.

Третий день в Лите был похож на два предыдущих, хотя мы имели удовольствие лицезреть эмира. Увы, на вопросы, которыми его забросал Дюпа, он сухо ответил, что придется ждать возвращения посланного в горы гонца. Завтра мы непременно сможем выступить. И как раз завтра «Калипсо» должен был зайти в бухту! Было условлено, что, если нас там нет, судно уйдет с рейда и возвратится снова через четыре дня, самое большее через неделю…

К тому времени, когда «Калипсо» пунктуально появился на горизонте, Саад бен-Шейх вновь бесследно растворился. А без его разрешения нельзя было покинуть Лит! Дюпа настойчиво уговаривал придворных отыскать эмира или принести нам разрешение. Мы с Нестеровым, поднявшись на сторожевую башню, разглядывали в бинокль, как белый бабур приближается к берегу. Его высочество наконец соизволил появиться. Дюпа стал просить его одолжить нам грузовик, чтобы доставить к месту багаж, пока «Калипсо» не ушел обратно в море.

– Отчего же? – удивился властитель. – Завтра прибудут верблюды, и вы сможете…

«Завтра» звучало уже не раз, мы хорошо знали присказку… Дюпа вежливо настаивал:

– Скрепя сердце, эмир, мы вынуждены покинуть тебя. Твое гостеприимство не знает равных на свете. Но, увы, у нас не осталось времени совершить то, что мы замыслили. К сожалению, мы должны сейчас ехать…

– Зачем же ты говорил, что вы пробудете две недели в моем краю? Что-то не понравилось или огорчило тебя?

– О нет, эмир, твое гостеприимство… И так далее.

«Калипсо» бросил якорь в бухте; мы видели, как от борта отвалила шаланда, подошла к берегу и… вернулась. В шести километрах нас нельзя было заметить в бинокль. Судно развернулось и взяло курс на запад. Уверенные, что нам так и не разрешат экспедицию в глубь страны, мы оказались перед лицом следующей альтернативы: философски ждать возвращения товарищей в надежде, что эмир не навечно сковал нас своим гостеприимством, либо бежать. Мы принялись строить планы.

Вообще говоря, бежать не так уж трудно, если наш статус не изменится. Правда, придется пожертвовать всеми приборами, пленкой, снаряжением и тяжелыми мешками, набитыми серебряными риалами. Больше всего было жаль кинокамер и фотоаппаратов, впрочем, как и пленки. Порешили, что побег состоится, если через четыре дня эмир вновь устроит нам «неудачное свидание» с «Калипсо». Технику бегства мы разработали в мельчайших деталях, как месть. План был таков. Мы выйдем в сумерках, будто для того, чтобы умыться перед сном, и отправимся в безлюдную в этот час пальмовую рощу. Там тихонько свяжем «ангела-хранителя», заткнем ему рот и побежим к морю. Добраться до бухты можно минут за сорок, тревогу за это время бить не станут. Здесь авантюра теряла свои четкие контуры, ибо до Абу-Латта надо плыть по морю тридцать километров. Если бы удалось захватить баркас… А так оставалась одна надежда – надуть резиновые матрасы и грести, лежа на животе.

Приключение, однако, не состоялось: на восьмой день эмир отпустил нас. Весь его вид говорил: до чего ему жаль расставаться с дорогими гостями. Разве нам было плохо у него? Что нас так торопит? Вот-вот прибудет караван, почему бы не дождаться его? Тем временем любые наши желания будут исполнены – только прикажите! Дюпа поднимал руки к небу, показывая, сколь велика наша благодарность, но намекал, что у руми принято придерживаться строгого расписания, а оно не позволяет подолгу задерживаться в гостях. Все было в лучших традициях, все приличия соблюдены. Ни разу ни с одной, ни с другой стороны не было дано понять, что наши попытки проникнуть в сердце аравийской земли отвергнуты и нам это прекрасно известно.

Да, прав был профессор Ламар, когда писал в предисловии к своей «Геологической структуре Аравии» (мы листали ее в наивной надежде заполнить «белые пятна» на карте этого континента): «Аравия – страна, в которую нелегко проникнуть. Девять из десяти просителей не получат разрешения; а те, кому будет дозволено, вряд ли попадут туда, куда им хочется. Все путешественники следуют по одному и тому же маршруту. Выразить желание повидать другие части страны – значит выказать излишнее любопытство. На это последует изысканный, но твердый отказ». До чего верно! Я познакомился с предостережениями профессора Ламара еще перед выходом в плавание, но легкость, с какой Кусто получил в Джидде разрешения, скрепленные внушительными подписями и печатями, а потом любезный прием у литского эмира внушили нам оптимизм, всю наивность которого мы осознали только теперь.

По возвращении в Париж до нас дошли сведения, что один американский геолог из концерна «Арамко», которому Кусто рассказал о нашем проекте, тотчас оказал давление на саудовские власти, с тем чтобы помешать нам добраться до гор. Его просьба полностью совпадала с традиционной подозрительностью местных владык и была немедленно удовлетворена…

Как бы то ни было, нас выпроводили с полным соблюдением формы. Едва мы дали понять, что смирились с судьбой и расстались с раздражающей привычкой гяуров вечно восставать против заведенного порядка и рваться туда, куда не следует, эмир и его присные отбросили сдержанность и выказали полное добросердечие (исключая момент, когда ехидный Дюпа не отказал себе в удовольствии вновь заговорить о караване…).

Океанография

Мы вновь на Абу-Латте и совершенно свободны! Наши спутники почти закончили программу. Оставалось добыть несколько образцов. «Калипсо» отошел на милю от лагеря для погружений. Гильше сделал съемку выступающей части рифа и подводной террасы. Его длинная худая фигура с блокнотом в руке то и дело появлялась в поле зрения. Иногда он все так же флегматично заходил в воду. Платформа, изумрудным кольцом окружавшая Абу-Латт, достигала кое-где двухсот метров в ширину. Гильше, погрузившись по щиколотку, а то и по пояс, ходил по всей зоне, забыв и думать про акул и мант. Возле самого края риф слегка подымался, чуть вылезая из моря; там Гильше подробно изучал конфигурацию закраин. С берега все это выглядело презабавно: занятый своими мыслями человек, подобно евангельскому апостолу, шествует по морю, аки по суху.

Ему удалось посетить почти все «головы», усеявшие лагуну. Доверяя больше собственному глазу, чем фото-аппарату, он четко и умело зарисовал их с разных сторон. Эти причудливые выступы надводного мертвого коралла свидетельствовали о нестабильности уровня моря. Известняковые породы приняли свои прихотливые очертания в те времена, когда находились на уровне моря. В течение последующих геологических эпох этот уровень не раз менялся.

За каких-нибудь несколько тысячелетий зона умеренного климата, населенная газелями и львами, оказалась покрытой толщей льда. В результате этого уровень морей понизился на несколько десятков футов. Затем наступило общее потепление на планете, и весь этот лед стаял, уровень воды вновь поднялся. Коралловые выступы отчетливо отражали эти процессы оледенения и последующего потепления четвертичного периода в высоких широтах земного шара.

Наша коллекция строителей рифов становилась все внушительнее, но биологи не желали успокаиваться. Мы с охотой подключились к делу (во-первых, из чувства товарищества, а во-вторых, потому, что это давало право на погружение с аквалангом).

Зрелище праздника жизни на подводной части рифа не может наскучить. Возле буйно растущих кораллов и водорослей пасутся несметные стаи рыб. Почти у всех отчетливо виден «клюв» с очень крепкими челюстями, приспособленными для неподатливой пищи. Там состоялось знакомство с рыбой-горбуном.

В тот день мы спокойно парили на глубине метров пятнадцати – двадцати с наветренной стороны рифа. Вдруг прямо на нас выплыла стайка крупных серых рыб со странным горбом на шее. Они держались в сажени от коралловой стены. Время от времени одна из них мощным ударом плавников кидалась вперед, откусывала отросток и вновь возвращалась к месту старта, тщательно пережевывая твердый кусок… Казалось, под водой пасется стадо одногорбых быков. Рыбы упрямо не отходили от стенки, не обращая на нас внимания.

Из-под хвоста они выбрасывали беловатое облачко. Я приблизился вплотную и собрал в ладонь кусочек этого облака: то был пережеванный коралл. Разумеется, осталась только его окаменелая часть. Дело в том, что своими «бронированными» челюстями рыба откусывает разом и желатинообразную протоплазму коралла, и его известковый скелет, затем пережевывает все, оставляет в кишечнике питательный белок, а песчинки известняка выбрасывает наружу.

Мы долго наблюдали этих «морских быков», пытаясь определить объем известняка, который они превращают в летучий песок. Цифры оказались ошеломляющие: из расчета одного кубического сантиметра на рыбину за один укус (что явно преуменьшенная норма) получилось около пятидесяти укусов в час. При восьмичасовом рабочем дне тысяча рыб-горбунов на двенадцати километрах рифа, охватывающего кольцом Абу-Латт, худо-бедно производит в год двести – двести пятьдесят кубометров песка, тридцать тысяч тонн за столетие!.. Не удивительно, что коралловый песок обильно выстилает все углубления рифа, где его не вымывают приливы и течения. А внутри атолла дно состоит из известнякового ила, добрая часть которого поступает с этого живого перерабатывающего «комбината».

Правда, настоящих атоллов в Красном море не много, и все они лепятся вдоль суданского берега: Санганеб и риф Зеленый возле островов Суакин. Зато кольцеобразных рифов без лагуны великое множество, и большинство имеет посреди песчаную «насыпь»; я склонен думать, что это – результат деятельности рыб-кораллоедов. В других районах под корродивным действием волн скалы просто разрушаются, превращаясь в морскую гальку. Волны Красного моря не образуют гальки. Правда, в его теплых водах наблюдается несколько иная картина: волны воздействуют на камень корродивным, а не эрозивным образом, то есть оказывают скорее химическое, нежели механическое действие. Вместо того чтобы разломать скалистый выступ и обкатать его кусочки, вода «переваривает» породу, так что вокруг коралловых рифов не бывает песка, если не считать того, что производят рыбы-кораллоеды. Следы морской эрозии в обилии наблюдались вокруг Абу-Латта: все эти изъеденные выступы, зазубрины, пазы; «головы» мертвого коралла несли все характерные черты разъеденного морем известняка.

Оставшиеся дни на Абу-Латте были посвящены сбору сувениров: каждому хотелось иметь собственную акрепору – грациозную раковину с фиолетовыми или снежно-белыми створками, массивные пориты, часто идеальной сферической формы, но главное – алую тубипору. Иные раковины пополнили частные коллекции: пектен, или раковина святого Якова, конусообразная трока, из которой делают перламутровые пуговицы, громадные «кропильницы» – тридакны, широко распахивавшие свой зев на скалистых выступах в ожидании прохода доверчивой жертвы; под водой меж белых створок ясно видны голубые затаившиеся моллюски. Шербонье, не говоря никому ни слова, вскрыл несколько десятков устриц и нашел в них две-три жемчужины не очень правильной формы, не очень блестящие, но зато имевшие неоспоримую ценность для будущих воспоминаний, поскольку были добыты в море самолично.

Я с нетерпением ждал отплытия. Геологии решительно не повезло в этой экспедиции: обследованный нами остров оказался не вулканическим, а аравийский поход сорвался, так и не начавшись. Природа и характер складок далеких гор, чьим манящим профилем мы услаждали взор, остались невыясненными. Последней надеждой привезти из поездки геологические наблюдения оставалась серия акустических промеров Красного моря, которые я предложил провести капитану Кусто. Сейчас такие батиметрические исследования благодаря эхолоту сделались простым и легким делом. В прежние времена приходилось бросать в воду и вытаскивать свинцовый лот, а полученные данные о глубине сплошь и рядом оказывались неточными.

Ультразвуковые простеры открыли новую эру в океанографии. Судно идет теперь обычным ходом, а прибор, непрерывно излучая ультразвуковые волны и улавливая их отражение, вычерчивает профиль дна. Когда профилей собирается достаточно, можно в результате начертить полный рельеф морского дна.

Океаническое дно таит множество загадок, для примера назову лишь глубоководные каньоны и «гайоты» (подводные конические горы). Как они образовались? Для ответа на эти вопросы следует изучить характер поразительных изменений общего уровня морей и океанов. Часть геологов считает, что в относительно недавнюю геологическую эпоху Париж и Бордо поднимались на две-три тысячи метров над тогдашним морем… Так ли это? Возможно, завтра человеческий разум откроет новые окна в неведомое, но жажда познания повлечет его дальше.

Поэтическая монотонность вахты в открытом море… Час за часом ничего не происходит среди раскачивающихся из стороны в сторону звезд. Часами слышится ровный утробный рокот дизелей, шелест разрезаемой носом воды, редкие, почти животные вздохи ветра в снастях да рядом с рубкой сухое пощелкивание гирорулевого, сквозь которое доносится тихое пение эхолота. Так теплыми июньскими ночами слышится в траве стрекот цикад…

Время раскачивается в такт ходу судна. Неужели это звезды отсвечивают зыбкими бликами на спинах спешащих навстречу волн? Звезды, чьи имена звучат музыкой в грезах детства, – Антарес, Альтаир, Бетельгейзе, Сириус…

Или это наши ходовые огни: красный – с левого борта, зеленый – с правого, белый – топовый?

В Красном море мало шансов встретить другое судно, едва вы отклоняетесь от главной дороги – прямого пути между Суэцем и Аденом. Вот там нескончаемое движение: теплоходы, сухогрузы, но в основном танкеры.

Мы убедились в этом той же ночью, когда пересекали морскую магистраль: гигантский танкер неожиданно вышел прямо с левого борта… По морским законам уступать следовало ему, поэтому «Калипсо» спокойно продолжал следовать по курсу. Мы с Саутом глядели на освещенную палубу и горящие иллюминаторы с симпатией, какая неизбежно возникает у людей, месяцами видевших одни коралловые рифы. Но танкер, похоже, не собирался ни сбавлять ход, ни сворачивать. Полным ходом он шел на нас.

– Что они там, заснули? – проворчал Саут. Внезапно он вскочил на ноги и вцепился в релинг.

Глаза его сузились от напряжения.

– Ей-богу, он нас пропорет!

Впрыгнув в рубку, Саут схватил штурвал и изо всех сил крутанул его влево. Я едва успел отключить автомат… Громадная туша танкера прошла всего в нескольких метрах и, пока мы качались на вспоротых им волнах, спокойно удалилась к северу.

– Чтоб тебя!..

Мы вновь легли на курс и включили гирорулевой.

Волшебный прибор этот «гиро»… Навигация с его появлением стала чуть менее романтичной, но зато приобрела надежность и уверенность. Покинув порт, пройдя мели и прочие опасности, в открытом море, где долгие часы предстоит следовать одним курсом, включают автомат, соединенный с гироскопом на дне трюма. С этого момента он с сухим пощелкиванием мячика пинг-понга ведет судно, выправляя положение руля после каждого крена. Пересекая Красное море, мы следили лишь за показаниями эхолота. Мне было чрезвычайно интересно узнать, что за рельеф лежит под толщей воды.

Сразу за Абу-Латтом глубина увеличилась с 60 метров до 700. Паузы между щелчками импульса и приема увеличились. Потом дно слегка поднялось до 400 метров, после чего на протяжении десятков миль прибор щелкал с регулярными интервалами в две секунды. Мы двигались над широким плато. Море было не очень бурным, «Калипсо» держал свои одиннадцать узлов. Регулярность была одним из важных условий нашей работы, поскольку иначе в дальнейшем нельзя будет нанести на карту интересные точки, отмеченные эхолотом.

Как только мы вышли на глубину, сразу же обнаружились таинственные глубоководные звукорассеивающие слои (ГЗС). На графике между линией поверхности и дна где-то на полпути выросло фальшивое промежуточное дно. Временами там оказывался не один, а два, три, четыре слоя, следовавшие друг за другом на разной глубине. Что представляют собой эти таинственные зеркала, отражающие звук и ультразвук? В точности неизвестно, поэтому на сей счет есть немало гипотез: косяки рыб, креветки, кальмары, микроскопический планктон, медузы? Физическая прерывистость, образующаяся за счет резкого изменения температуры и солености? Но физическое явление не может регулярно опускаться и подниматься в определенные часы. А ГЗС ведут себя именно так: с заходом солнца они начинают подниматься со скоростью около пяти метров в минуту и столь же быстро с рассветом уходят вглубь. Нельзя представить, чтобы слой соленой воды вел себя так при изменении температуры… Все это лишь подтверждает предположение о том, что речь идет о живых существах. Современная океанография заставила пересмотреть бытовавшее убеждение в том, что большие глубины являются биологической пустыней; напротив, плотность жизни там намного выше, чем в верхних слоях.

Поверхность, кстати, разочаровывала биологов по мере удаления от берегов и коралловых рифов. Ночью на «Калипсо», возможно, мы смогли бы понаблюдать за таинственными поднимающимися из глубин слоями. К сожалению, из-за скудности средств, обычной для экспедиций, не преследующих конкретных экономических целей с немедленной «отдачей», нам не удалось установить систему мощных прожекторов для ночных съемок.

Долгое время считалось, что ниже ста – двухсот саженей, где угасает солнечный свет, жизнь не развивается. Конечно, и прежде с громадных глубин поднимали рыб-чудищ, но полагали, что это редкие экземпляры. Прежде всего потому, что им-де нечем питаться: пищу могли составлять лишь мертвые обитатели моря. Со дна громадных впадин зачерпывали ил, в котором обнаруживали особые виды червей, питавшихся органическими частицами. Господствовало мнение, что обитатели абиссальных глубин были когда-то изгнаны из верхних зон более сильными видами и вынуждены адаптироваться к скудным условиям вечной тьмы и холода.

И вот парадокс: эхолоты нащупали в беспросветной тьме плотно заселенные слои! Но этот парадокс вызван нашим неведением. Тур Хейердал в середине своего фантастического путешествия на «Кон-Тики» через Тихий океан обратил внимание, что каждую ночь на палубу плота стали падать осьминоги. Они выбрасывались из воды, словно реактивные снаряды. Днем же мореплаватели их не видели. Хейердал отмечал также, что ловля планктона значительно обильнее ночью, поскольку с первыми лучами солнца большая часть планктона уходит в глубину. Во время своего плавания норвежский путешественник понял, какое «питательное сокровище» представляет собой планктон и какие возможности открываются у потерпевших крушение в море. Эту идею воплотил в жизнь Ален Бомбар во время своей поразительной одиссеи. Он доказал, что усилием воли человек, даже оставшись один в просторах океана, способен прожить месяцы, питаясь одним планктоном и сырой рыбой, если только не впадет в отчаяние. А что делается здесь, в этих волшебно фосфоресцирующих водах Красного моря? Откуда явились мириады светящихся существ, которых не видно при свете дня?

Разумеется, предстоит еще доказать, что именно планктон, поднимающийся наверх в ночные часы, собирается в глубоководные звукорассеивающие слои, отмеченные эхолотом. Требуется понаблюдать и сфотографировать их. Вильям Биб утверждал, что видел их. Правда, он не говорил о ГЗС, ибо в то время, когда он совершил свое сенсационное погружение на батисфере (1934 г.), об их существовании еще не было известно. Но в слабом свете прожектора он наблюдал через иллюминатор настоящий планктонный снег, падавший до самого конца – до глубины девятьсот двадцать три метра. Заметим, что биологи тогда ему не поверили…

Итак, слои планктона поднимаются с вечера на поверхность, а утром опускаются назад. Как объяснил мне океанограф Андре Капар, существа планктона делают это не затем, чтобы полюбоваться ночными звездами, а чтобы поглотить свою порцию микроорганизмов, обитающих на поверхности. Почему бы им не делать этого днем? Потому что среди прочего планктон боится солнца; этим он напоминает травоядных животных африканских джунглей, которые выходят на пастбища лишь после того, как спадет дневная жара.

В конце концов, когда человек обзавелся более совершенными аппаратами, он увидел слои глубоководного планктона. Я имею ввиду батискаф профессора Пикара. Кусто, наблюдавший их сквозь толстые иллюминаторы, записал: «Глубоководные слои планктона достигали такой толщины, что создавалось впечатление, будто мы опускались в живом пюре». Океанавты видели не только планктон, но и крупных осьминогов, и акул. Так продолжалось до самого дна.

Едва на наших батиграммах появлялись ГЗС, Кусто прибегал в рубку и садился возле эхолота, раскинув свои длинные ноги, а руки положив на рычажки приборов. Загадка глубоководных звукорассеивающих слоев страстно увлекала его. Он успел прочесть все, что было написано на сей счет, но не смог составить окончательное мнение. Теперь он надеялся прояснить загадку.

Пока судно пересекало море, мы вдвоем с тревогой всматривались на графике в двойную линию дна. В рубке слегка попахивало горелым от искры электрического разряда, посылавшего импульсы.

Была ночь, и второй слой явственно поднимался, пока не смешался с линией поверхности.

Тщательно записав все фазы ночного подъема, дав указания относительно хода плавания и бережного отношения к ценному прибору, Кусто спустился в каюту.

Мы прошли желоб к западу от Абу-Латта и теперь плыли над ровным дном глубиной 250 саженей. Убаюканный монотонностью графика, я вышел на крыло мостика. Уютно помаргивали созвездия. Время от времени я заходил в штурманскую рубку, чтобы взглянуть на ленту самописца: ничего нового, ровное дно слегка спускалось (на несколько саженей каждые пять – десять километров) к западу. К вечеру глубина была примерно 350 саженей. Все совпадало с картиной грабена, разве что уклон был более пологий, чем представлялось ранее.

Успокоенный, я возвратился на крыло. Моя вахта кончилась, пришла смена – Дюпа и Нивелло, которому Саут передал указания, а сам отправился спать.

Я остался. Мне не терпелось посмотреть, как выглядит на бумаге центральный желоб Красного моря. Дюпа с Нивелло оказались почитателями звезд, и всякий раз, как нам выпадала совместная ночная вахта, мы углубляли свои небесные познания, перебирая названия от Арго, Беги, Дельфина… Щелчки эхолота следовали через равные промежутки.

Был, наверное, час ночи, когда до меня вдруг дошло, что паузы удлинились… Обычно вахтенный беспокоится, когда сигналы учащаются: это значит, что дно стремительно поднимается. Но никому, естественно, не придет в голову тревожиться, когда глубина под килем возрастает. Поэтому прошло несколько секунд, прежде чем я осознал всю важность происходящего. Мы вихрем ворвались в штурманскую рубку, подскочили к эхолоту и увидели, что дно «провалилось» до 1700 метров… На бумаге четко вырисовывался откос с двумя-тремя узкими ступеньками. Мы быстро миновали их и продолжали путь над абсолютно ровной платформой.

Я ликовал. На моих глазах самописец вырисовывал недоступный наблюдению профиль, это все равно что сейсмологу увидеть, как его прибор записывает далекое землетрясение! Я был еще более счастлив от того, что линии точно совпадали с теми, какие «полагались» по теории разломов.

Я стоял, вцепившись обеими руками в аппарат: море становилось неспокойным. Тонкий стальной стержень продолжал послушно ходить вниз и вверх, потрескивали электрические разряды.

Судя по карте, мы находились точно посреди моря, на полпути между Аравией и Суданом, а значит, только что миновали центральную трещину. Большая выемка соответствовала дну грабена, каким его изображают на всех классических разрезах.

Профиль грабена представляет собой лесенку крутых узких ступеней, отделяющих верхнее плато от сравнительно широкого горизонтального дна. Я ждал, когда начнет вырисовываться ступенчатый откос западного берега, после которого должна появиться подводная суданская платформа. Внезапно, к моему удивлению, линия дна упала еще на пятьдесят саженей! Выходит, мы еще не добрались до центра? Срединная «долина» протянется еще миль двадцать, прежде чем упрется в противоположный откос…

Не успел я подумать об этом, как график в несколько секунд упрямо опустился еще на сто саженей вертикально вниз! Значит, впадина все продолжается… Ровное дно тянулось уже две мили, пять… Под килем было теперь 2100 метров… И вот наконец лестница; пошла цепь ступенек, симметричная той, которую мы пересекли ранее. Через несколько минут «Калипсо» достиг плато, ширина которого контрастировала с узкими ступенями. Глубина – 1700 метров. Зеркальное отражение картины, которую мы видели два часа до того. Да, прошло уже два часа… Время промелькнуло незаметно, настолько я был захвачен развертывающимся перед глазами зрелищем рифта. Грабен оказался не широкой впадиной с ровным дном между двумя откосами, а узкой щелью, зажатой между сходящимися ступенями. Подобная структура наблюдалась впервые, и даже теоретики, давно пытавшиеся объяснить механизмы громадных разломов, не предполагали подобного профиля.

Эта платформа, как и предыдущая, имела ширину 15 километров. Затем дно начало медленно подниматься к суданскому берегу, и к трем часам ночи мы вышли к нему. Сенсация осталась позади. График снова вычерчивал монотонную линию. Только тут я сообразил, что непогода уже давно превратилась в настоящий шторм, «Калипсо» сильно клонило с борта на борт. Несмотря на сильную усталость, заснуть не удалось – грустная участь океанографов…

Мы прибыли в Порт-Судан рано утром. Шторм не утихал, но группа изжелта-бледных «мореходов» уже ступила на твердую землю.

Зигзаги

в Красном море

В порту мы провели целый день, забрали пресную воду, продовольствие и мазут – все пока что по более скромным ценам, чем в Джидде. Экипаж, получивший увольнительную на берег, прошлепал в сандалиях мимо витрин магазинов. Ряды консервов, шоколада и печенья, рубашки «фантазия», галстуки и шлемы, проигрыватели, радиоприемники, пластинки и романы в цветастых картонных переплетах. Заглянули на местный рынок, помещавшийся в ангарах, достойных Дюнкерка или Ливерпуля. Улица в конце города разом обрывалась, уступая место широкой пустынной равнине, над которой дрожал перегретый воздух. Полюбовались силуэтами далеких гор и вернулись в порт. Увольнительная завершилась порцией виски на террасе скучного отеля… Потом все поднялись на борт.

Из Порт-Судана, скользя между барьерным рифом и берегом, судно двинулось к югу, миновало острова Суакин и на уровне 19-й параллели повернуло в море, взяв курс на Аравию. Мы хотели взять еще один профиль, параллельный первому, чтобы подтвердить направление рифта и вычертить точную карту дна.

Капитан на самом малом вывел «Калипсо» из узкого прохода, и судно пошло по глубокому проливу между коралловыми скоплениями. Видимость была хорошей, солнце все время светило в спину, и часам к пяти пополудни мы достигли так называемого Зеленого рифа – одного из редких атоллов в этой части земного шара. Это овальное кольцо площадью пять на три километра образовано ожерельем выступающих над поверхностью рифов. Кусто ввел корабль в протоку, и несколько кабельтовых мы шли по тихой лагуне, потом отдали якорь и провели ряд разведочных погружений.

До дна здесь было 23 метра – средняя глубина лагуны, показанная эхолотом. Дно было ровное и покрыто густым слоем беловатого кораллового ила, поднимавшегося облаком, едва его касались руками. На атоллах Тихого океана глубина тоже колеблется от 23 до 40 метров – любопытное сходство.

Мы не стали задерживаться на атолле, дабы успеть выбраться из опасной зоны до наступления темноты. В шесть часов лот показал, что дно резко нырнуло вниз – с 60 до 400 метров: кончилось континентальное плато. В отличие от других морей мира, где континентальный шельф спускается с наклоном около 5 градусов, здесь, в Красном море, угол наклона достигал 90°!

Плавание обещало быть спокойным, поэтому капитан, задав курс на всю ночь, спустился к остальным в кубрик. Можно было мирно спать, если, конечно, не интересоваться любопытной щелью на «главной улице» моря. Как обычно, я стоял на крыле мостика, рассеянно прислушиваясь к пощелкиваниям прибора, ожидая, когда начнутся ступеньки. Самочувствие было прекрасное: я только что проглотил прописанную мне дозу лекарства против морской болезни, а море лежало маслянисто-неподвижное… После угнетающей дневной жары ночной бриз ласкал щеки, обдавая свежестью. Судно на полной скорости неслось по черной едва колыхавшейся воде.

Неожиданно эхолот сбился с обычно размеренного ритма и зачастил с такой быстротой, что, казалось, в рубке застрочил пулемет… Саут рванул рукоятку с «полного вперед» на «стоп» и взялся за штурвал. Я отключил автомат и, протопав три ступеньки вниз, очутился возле глубомера. Было от чего раскрыть рот! Дно вздыбилось вдруг до трех сажений, а судно по инерции еще продолжало двигаться! От верхушки рифа до киля было едва несколько футов.

Капитан взлетел на мостик.

– Что происходит?

– Две сажени…

Кусто склонился над циферблатом.

– Невероятно…

И тем не менее это было так: в месте, где официальная морская карта указывала глубину 129 метров, торчал «гвоздь». Днем Кусто обошел бы его с привычной легкостью, но сейчас вокруг была черная ночь…

– Пять саженей!

«Калипсо» не успел остановиться, как риф кончился: в десяти метрах дальше дно опустилось до 30 саженей. Что делать? Ждать, пока рассветет, опасно: зыбь могла снести нас на риф, чей выступ вполне способен пропороть корпус.

– Вперед на самом малом! – скомандовал Кусто.

Мы тихонько двинулись вперед; Саут у руля, Кусто рядом с ним, двое людей у эхолота, остальные – на носу, свесившись через борт и вглядываясь в темную воду. Дно углублялось. Вскоре оно опустилось на 400 метров и потянулось ровной линией…

Минут десять мы ползли на ощупь, потом Кусто отдал команду: «Средний вперед!», а еще через несколько минут винты заработали на полную мощность. У всех будто гора свалилась с плеч. Люди медленно, как всегда после пережитого волнения, полезли вниз, в кубрик. Капитан, успокоившись, тоже наконец оставил пост.

И в тот же миг из глубины вынырнул еще один «гвоздь»! Прибор в отчаянии затарахтел: один метр, всего один метр под килем…

Все повторилось сначала, только на сей раз моряки и ученые еще быстрее вытряхнулись из кубрика. Страшно было смотреть, как на ленте прибора точка за точкой вырисовывался коралловый риф, едва-едва не касавшийся киля. Жуткое бессилие охватывает людей, когда судно помимо их воли несет на выступ, который неминуемо должен его вспороть…

Как в добрые времена парусного флота, матрос на носу, свесившись через борт, мерил линем глубину (импульс эхолота посылался из середины корпуса, так что предупреждение могло прийти слишком поздно). Мы двигались, словно подчиняясь его выкрикам:

– Две сажени!.. Две сажени!.. Две с половиной!.. Две! Потом с нотками радости:

– Четыре сажени!.. Шесть саженей!.. Семь!.. Дна нет! Прибор в штурманской рубке показывал, что откос действительно резко уходил вниз.

Короткое время спустя мы опять набрали скорость, но капитан и его помощники не уходили с мостика. И правильно, потому что мы еще трижды проходили над неотмеченными рифами и трижды переживали сильное волнение.

Казалось, над ровным дном, тянувшимся на глубине 400 метров, выступали четыре циклопических клавиша…

Только после полуночи, когда откос опустился до 600 метров, Кусто поверил карте и отправился спать.

Что думать об этих «печных трубах», самым неожиданным образом торчащих посреди ровного дна? На обеих платформах у берегов Красного моря их довольно много. По всей видимости, до того как гигантский разлом, отделявший Аравию от Африки, заполнился морем, здесь была довольно ровная долина. Лишь кое-где на ней поднимались холмы высотой от нескольких десятков до нескольких сотен метров. Когда вода через Баб-эль-Мандебский пролив начала заливать впадину, она не сразу покрыла эти холмы. На выступавших вершинах устроили свои колонии полипы. Постепенно коралловые конструкции погружались все ниже и ниже, но мадрепоры сражались за жизнь, надстраивая все новые и новые этажи: ведь они могут существовать лишь близко к поверхности. Тысячелетиями полипы упрямо возводили небоскребы, вернее, морескребы, вытягивая их на сотни метров вверх…

Остаток пути прошел без происшествий. Рисунок дна был почти в точности похож на предыдущий: легко прослеживались и трещина и ступеньки. На этой основе можно было набросать подлинную блок-диаграмму грабена, как если бы он лежал под открытым небом. Мне очень хотелось спуститься еще километров на сорок к югу и произвести еще один поперечный замер, но время поджимало, Кусто и так уже нервничал. Надо было сворачивать лагерь на Абу-Латте и возвращаться в Европу.

Я попросил капитана на обратном пути пройти зигзагами с востока на запад и с запада на восток через Красное море, чтобы получить более полную картину дна – документ, бесценный для будущих плаваний. Увы, этому тоже было не суждено осуществиться. Капитан согласился менять курс, но линии промеров шли под слишком большим углом к поперечной трещине моря, искажая картину.

Несколько раз мы останавливались у африканского и азиатского берегов, в частности возле острова Зебергеда. «Калипсо» готовился к возвращению.

Последнее погружение… В паре с Нестеровым я прощался с волшебным миром безмолвия. Миновав красочную феерию верхних десяти саженей, где вслед нам махали нежными венчиками коричневые водоросли, мы устремились вниз вдоль крутой стены. Вскоре серебристая поверхность скрылась из виду, стена оголилась, и мы остались одни. Очень хотелось добраться до дна или хотя бы подольше пробыть здесь, в туманном царстве больших глубин, вобрать в себя зрелище, которое не увидишь больше нигде… Увы, мой спутник плохо реагировал на растущее давление. С шестидесяти метров уже он хотел возвращаться, но уступил мне и опустился еще немного. Я все же стремительно летел, когда он вдруг почувствовал приближение наркоза и, усилием воли сбросив с себя оцепенение, повернул назад…

Я последовал за ним к солнцу.

Центральная Африка

1

Производное от слова «римляне» – арабское наименование европейцев.

2

Красные кораллы, идущие на ювелирные изделия, не строят рифов. Встречаются лишь в отдельных местах Средиземного, Черного и Желтого морей.

3

«Грабен» (нем.) и «рифт» (англ.) – термины, которыми геологи обозначают большие разломы земной коры.

4

Перепончатолапые птицы, родственники пеликанов, обитающие в тропиках.

5

Быстроногие, как Ахилл…

6

Шаб (араб.) – риф.

7

Примерно 0,7 доллара.

8

С некоторых пор въездной сбор отменен. Прежде этот налог составлял один из главных источников валюты в казне – государства и королевской семьи Саудовской Аравии. Сейчас, когда нефть приносит несравнимо больший доход, король из политических соображений отменил сбор и тем самым стимулировал приток паломников-мусульман.

9

Описываемые события относятся к 1951 году. Официально рабство было отменено в Саудовской Аравии в 1958 году. – Прим. перев.

10

Рахла – верблюжье седло. У каждого кочевого племени своя собственная модель рахлы.

11

После провозглашения в 1960 году независимости – Республика Конго, с 1971 года – Республика Заир. – Прим. ред.

12

Длинная до пят юбка, которую носят мужчины и женщины.

13

Африканский клещ, переносчик возвратного тифа и энцефалита.

14

Не путать с известняковыми туфами.

15

Пеле – гавайская богиня подземного огня.

16

Искажен, франц. «мадам»

17

Ватусси (единственное число – мутусси) – народ оседлых пастухов, очевидно нилотского происхождения. Отличаются высоким ростом, как правило, выше 1 м 90 см, великолепные прыгуны и танцоры.

18

Базунгу (единственное число – музунгу) – белые.

19

Мачете, острый резак на длинной рукоятке.

20

В 1963 году, когда Кения стала независимым государством, ограничения были сняты. – Прим. перев.

21

Уэды – сухие русла пустынных водоемов.

22

Giraffa cameleopardis желто-дымчатой масти.

23

Giraffa reticularis.

24

Калебас – высушенная тыква, служащая посудой.

25

Олдоньо – «гора» на языке нилотских племен Кении.

26

В наше время подобный тип извержений почти не встречается. Известна только катастрофа, начавшаяся в Лаки и опустошившая Исландию в XVIII веке.

27

Став менее эффузивными, но зато более эксплозивными, извержения выбрасывали в воздух миллионы тонн продуктов, которые громоздились вокруг воронок, способствуя вместе с лавами росту этих гор.

28

Килиманджаро возник, очевидно, на разломе, шедшем перпендикулярно или под углом к главной оси Рифта.