Они такие же люди, как и все прочие, ничем не хуже других, а иногда и лучше, поскольку умнее многих и зачастую сохраняют определенные этические принципы, давно утраченные большинством их подчиненных. К сожалению, во главу угла они всегда ставят интересы возглавляемой ими компании, а эти интересы сводятся не к вопросам морали, а к выколачиванию прибылей, причем по возможности скорее.
      Наивно было бы надеяться, что лица, принимающие решения, поставят сравнительно отдаленное будущее рода человеческого выше непосредственных интересов своей компании. Хотя на самом деле не все, что хорошо для "Дженерал моторс", хорошо для Америки, как говаривал хозяин этой фирмы; точно так же не все, что хорошо для "Электрисите де Франс", хорошо и для Франции... И поскольку на здравомыслие финансовых магнатов надеяться не приходится, я не вижу, каким образом человечество могло бы избавиться от власти денег, к которой его толкают электроника, информатика, кибернетика, роботы, бюрократы и т. д. Ибо владельцем техники, одновременно освобождающей и порабощающей человека, владельцем людей, создающих технику, обслуживающих ее и пользующихся ею, владельцем изобретателей, придумывающих новые чудесные машины по мере того, как ученые делают новые открытия, владельцем всего этого являются Деньги - либо прямо, либо через посредство государства.
      Ученые, инженеры, техники лишены всякого права решать, как следует использовать придуманные, построенные, усовершенствованные ими машины. И дело здесь не только в том, что они материально зависят от нанимателей, но еще и в их чрезвычайно узкой специализации. С одной стороны, она неизбежна, ибо без нее человек - ученый, техник, инженер - не может стать настоящим специалистом своего дела. Но, с другой стороны, такие специалисты оказываются как бы отгороженными от подавляющей части современного массива научных знаний. К сожалению, приходится согласиться с автором известной шутки, впервые прозвучавшей, мне думается, лет сорок назад: специалист тем лучше, чем глубже его знания во все более узкой области, так что идеальным специалистом следует считать того, кто знает все ни о чем.
      Поневоле сужая свою специализацию, нынешние научные работники и инженеры оказываются невеждами не только в смежных дисциплинах, но и в общественных науках, без которых, однако, нельзя разобраться в социальных, экономических и политических вопросах, а без этого невозможно выработать в себе четкое представление о необходимости тех или других решений политического или иного характера, даже если бы настоящие власти, то есть те, за кем стоят Деньги, предоставили бы ученым и инженерам такую возможность, то в результате своих недостаточных познаний в данной области основная масса инженеров и научных работников в итоге примкнула бы к линии, предначертанной тайной властью денег и всячески поддерживаемой любой властью - как политической, так и административной.
      В действительности же при любой государственной системе, будь то истинная демократия или демократия в кавычках, военная диктатура или авторитарный гражданский режим (опирающийся, впрочем, все-таки на армию и на полицию), решения, принимаемые правительством, носят всегда финансовый, экономический, валютный, коммерческий или стратегический, но уж никак не научный характер. Таким наукам, как химия, физика, математика, биология, астрономия, геология, вход сюда заказан. И тем более смешно выглядит то легкое презрение, с которым представители так называемых точных наук относятся к своим коллегам, работающим в гуманитарных областях: в тех редких случаях, когда к решениям, разрабатываемым политиками самостоятельно или навязываемым им подспудной властью денег, все же привлекаются ученые, то это бывают исключительно специалисты общественно-экономического профиля. Однако, поскольку и они находятся на положении оплачиваемых работников, их роль тоже не выходит за рамки должности советника. Решения принимают не они.
      Некоторое утешение можно найти в том, что сама по себе власть денег не лучше и не хуже, чем власть политиков. Более того, финансист зачастую обладает большей объективностью, так как стремится к получению прибыли, а не к удовлетворению своего самолюбия, как это часто бывает в среде политиков. Действительно, даже самые продажные политики часто на первое место ставят свое самолюбие. Большинству людей свойственно, едва выбравшись из нищеты и обзаведясь каким-то минимумом имущества, переключаться на вопросы честолюбия. К этому большинству относится и почти вся выборная элита общества. Не чуждые никому из нас комплексы неполноценности выступают на первый план и требуют пищи. В дело идет все титулы, звания, должности, ордена, награды, благосклонные упоминания, слава... А вот истинных хозяев владельцев капиталов - такие страсти не обуревают. Их степень уверенности в себе значительно выше, чем у людей менее обеспеченных материально. О бедняках же и говорить нечего: им не до того, им лишь бы прожить самим да прокормить семью, а о прочем и думать некогда.
      Когда у власти находятся правые, то их подспудной или даже открыто декларируемой целью является получение прибылей и обеспечение такого порядка, который бы этому способствовал. В этом случае политики прямо и сознательно ставят себя на службу власти денег. Если же во главе государства становятся левые силы, идеалом которых является общественная справедливость, то на них тут же начинают оказывать мощное давление с целью не допустить осуществления программ, нацеленных на восстановление такой справедливости и тем самым на снижение прибылей.
      Для возвращения к "привычному порядку" в действие разом или поодиночке пускают такие средства, как вывоз капитала за границу, отказ от капиталовложений, подкуп чиновников, прессы, радио, телевидения, а то и профсоюзов, как это было в Чили перед свержением Альенде, да и кое-где поближе. В ход идет все - вплоть до военного путча. Нужна была бы абсолютная демократия, чтобы правительство могло проводить в жизнь политику справедливого распределения доходов и при этом удерживалось у власти.
      Такое положение дел далеко не ново. Новым является, однако, абсолютный характер власти, позволяющий ей по своему усмотрению распоряжаться наисовершеннейшими техническими средствами, уже созданными или создающимися. При этом не столь важно, кто стоит за этой абсолютной властью государственный ли капитал или транснациональные корпорации.
      И при этом первопричиной такой мутации, переживаемой человечеством, мутации, способной отбросить его на уровень сообщества муравьев, оказываются научные открытия. Подобно незадачливому ученику чародея, беспомощно следят ученые, какое пугающее развитие получают их открытия. "Sic vos, non vobis, mellificatis ares*", - писал Вергилий около двух тысячелетий назад. Да, друзья ученые, совершать-то открытия будете вы, только не всегда во благо себе.
      * Так вы творите свой мед, пчелы, но не для себя (лат.)
      И на Этне ученые столь же беспомощны, как и повсюду. С ними, впрочем, советуются, а порой и соглашаются, поскольку ни на какие важные стратегические или хозяйственные решения вулканологи по своему положению повлиять не могут. Жаль только, что по своему невежеству политические деятели частенько обращаются не к тем ученым. И не только на Этне.
      В тех почти исключительных случаях, когда представители точных или естественных наук все-таки входят в правительство, они в нем выступают уже не как ученые, а как лица, принимающие решения, то есть, как администраторы. Мое нынешнее положение несколько иное. В 1981 г. меня назначили комиссаром по вопросам крупных стихийных бедствий, или катастроф. Основной моей задачей было сведение к минимуму последствий катастроф путем заблаговременного принятия определенных мер, а также организации соответствующих спасательных мероприятий. И в этой области мне было предоставлено право принимать определенные решения. Делать это, повторяю, я должен был не как ученый-специалист, а как администратор. По чистой случайности (и еще по некоторым причинам) я, вулканолог по профессии, оказался вынужденным заниматься вулканами еще и по долгу службы. Иными словами, специалисту было предоставлено право принятия политических решений в своей области. Поистине rara avis - редкая птица!
      Этой удаче я обязан тем, что живу в одной из немногих стран, где еще сохранился демократический строй. Однако пользоваться своим положением мне приходится с осторожностью, во-первых, потому, что технократия как таковая есть явление крайне отрицательное, а во-вторых, потому, что события вокруг Суфриера и то, что за ними последовало, привели к разложению определенного числа специалистов, занимающихся вулканами, чего нельзя не учитывать. Если я хочу добиться поставленной передо мной цели, мне следует одновременно и забыть малоприятное прошлое, и всегда помнить о нем. Забыть чтобы обсерватории, построенные на трех действующих вулканах во французских заморских департаментах (Мон-Пеле, Суфриер и Фурнез), могли действовать достаточно эффективно, а помнить - чтобы назначение на должности людей малокомпетентных или нечестных не помешало успешной работе обсерваторий и подготовке вулканологических заключений.
      Необходима была реформа. Сначала в течение четырех месяцев я все не торопясь обдумал с ближайшими сотрудниками, а потом начала работать специально назначенная комиссия. В ее состав входили несколько специалистов с безупречной репутацией, работающих в различных организациях и ведомствах, причастных к данной проблеме. После года непрерывной работы комиссия представила свой глубоко продуманный доклад. В течение двух последующих месяцев я изучал этот доклад, прежде чем доложить свои соображения премьер-министру, которому я подчинялся (и все еще подчиняюсь сейчас, когда пишу эти строки), а через него - правительству. Через месяц в правительственном вестнике был опубликован декрет об учреждении Комитета по вулканической опасности, во главе которого был поставлен я.
      Так в апреле 1983 г. началась непростая перестройка сектора французской вулканологии, перед которым встала задача предупреждать правительственные организации о риске пробуждения того или иного из наших вулканов. Специалистам надлежало рекомендовать правительству, какие меры следовало бы принять, дабы не подвергать опасности человеческие жизни и экономику страны. Ибо в конце концов при любом общественном строе платить за все приходится рядовым гражданам. А профилактические мероприятия обходятся, в зависимости от масштаба катастрофы, в десятки или сотни тысяч раз дешевле, чем возмещение ущерба от катаклизма, к которому все оказались неподготовлены. Что касается снижения последствий извержения, то здесь служба наблюдения на каждом вулкане должна быть построена с таким расчетом, чтобы специалисты могли представить правильное вулканологическое заключение. С другой стороны, надо действовать так, чтобы иметь возможность оперативно реагировать на проявляющиеся признаки извержения и привлечь к анализу эруптивного феномена квалифицированных вулканологов, способных, опираясь на этот анализ, дать обоснованные и эффективные рекомендации.
      По своему личному опыту в данной области, а опыт этот в настоящее время является, увы, едва ли не самым долгим в мире, мне известно, что в нынешнем состоянии вулканологической науки вся информация, полученная путем измерения всевозможных переменных параметров эруптивного феномена - сейсмичности, инфляции и дефляции вулканического аппарата, минерального состава лав, химизма газов, разницы температур, потоков вещества и энергии, химического состава аэрозолей и осадков, геомагнитных полей, поля силы тяжести, изменения с глубиной удельной проводимости, теллурических токов, звуковых волн, давлений и т. д., - вся эта информация должна пристально изучаться опытными специалистами, и только после этого она может служить основой для заключения. Вопрос о вулканологическом заключении - ключевой. Я уже писал о том, как в случае с Суфриером на основе одних и тех же данных были сделаны как правильные, так и ошибочные выводы.
      По опыту я знаю также, что во многих случаях к правильному заключению можно прийти на основании непосредственного наблюдения внешних проявлений, без всяких сложных инструментальных методов, но при условии, что специалист обладает высокой квалификацией и хладнокровием. Без хладнокровия в нашей профессии не обойтись. Таким образом, тем немногим французским вулканологам, которые обладают определенными навыками в подготовке заключений, следует дать возможность еще более упрочить свои навыки путем систематического изучения извержений. И вновь мы возвращаемся к Этне!
      Ибо где, как не на Этне, можно освоить ремесло вулканолога? Я уже сто раз говорил все это, но тем не менее повторю: нигде в мире нет такого вулкана, как наша Монджибелло, наша Этна, наша Гадюка, исключительно активный и столь же исключительно переменчивый вулкан, действующий постоянно, подобно еще двум дюжинам вулканов в разных точках земного шара, но не в пример многообразнее, чем Мерапи или Эрта-Але, Сантьяго или Сантьягито, Семеру или Эребус, Суванозе или Стромболи. Ведь именно эта переменчивость - самое важное для вулканолога. Кроме того, из всех постоянно или почти постоянно действующих вулканов Этна наиболее доступна. Ни один другой вулкан не имеет у своего подножия большого города с университетом. Ни на одном другом вулкане нет столь хорошо оборудованной и столь удачно размещенной обсерватории. При условии, разумеется, что она, наконец, полностью вступит в строй.
      Конечно, есть на Земле вулкан Килауэа на Гавайях. Однако его непрерывная активная деятельность закончилась в 1924 г. одновременно с исчезновением озера Халемаумау, и если два-три, от силы четыре извержения, которые он выдает за десять лет, являются манной небесной для сотрудников самой известной в мире вулканологической станции, то это мало утешает других вулканологов мира, приезжающих на Гавайи на десяток дней, недель или даже месяцев и вынужденных глядеть на уснувший вулкан. Между тем как на Этне...
      Глава шестнадцатая,
      в которой Пьер Бише, художник и старый товарищ автора - его Санчо Панса, по выражению самого Пьера, рассказывает о "своей" Этне и о том, как он вместе с сыном Лораном и еще четырьмя друзьями первыми спустились на крыльях с вершины Этны.
      Всю жизнь я любил и по сей час люблю в одиночестве карабкаться по горам, в одиночестве шагать по ледникам, в одиночестве бродить по Этне. В то же время, как ни странно, я люблю бывать в подобных местах с друзьями и делить с ними чудесные ощущения (о которых мы, кстати, никогда не говорим друг с другом). Вот и на наш вулкан, на нашу несравненную Этну я брал с собой множество друзей. Некоторые со временем стали вулканологами Эльскенс, Тонани, Лабайри, Легерн, Сабру, Алляр, Даниель Дажлевич, Роз-Мари Шеврие, Робаш, Фэвр-Пьерре, Халбвакс. Многие стали вулканофилами - это слово придумал самый опытный из них, Пьер Бише.
      Впервые Пьеро поднялся на Этну в 1956 г.; тогда она стала отправной точкой головокружительного кругосветного путешествия по вулканам - в течение десяти месяцев мы пережили с ним длинную цепь чудесных и забавных приключений, по крайней мере потом мы вспоминали о них именно так. Бише обожает рассказывать об этих приключениях в форме анекдотов, сидя у огня будь то у камина у себя дома или у костра на склоне вулкана, - причем делает это с неподражаемым юмором. Многие эпизоды я слышал уже десятки раз, например о его поездке по железной дороге из Мехико в Гватемалу (он ехал один, поскольку я, дабы выиграть время, полетел на самолете), о том, как был обставлен переезд границы, но всякий раз испытываю неописуемое удовольствие.
      Слушая Пьеро, я погружаюсь в атмосферу прежних памятных дней, но смотрю на наши былые приключения уже как бы со стороны, и они становятся "объемными", украшенными блестками неподражаемого юмора рассказчика. Со временем память слабеет, начинает работать воображение, главное достоинство художника, и рассказы Бише чуточку меняются. А наш Бише - именно художник, обладающий не только общепризнанным, но и подлинным талантом (а это не всегда одно и то же), и повествование, которое он ведет, меняется в зависимости от реакции слушателей... Наверно, именно так создавались все значительные памятники устного творчества, все древние саги, илиады, одиссеи.
      Я предложил Пьеру Бише написать главу для моей книги в надежде, что она добавит ей юмора, которого здесь не хватает. Он согласился, но если говорить вслух для него не составляет никакого труда, то с писанием дело обстоит как раз наоборот: это для него истинная мука. Вообще-то он вовсе не ленив занимается альпинизмом, ходит на лыжах, летает на дельтаплане, обследует пещеры, режет гравюры, пишет картины. Но сесть и начать писать - это выше его сил. Прошло два года, а он так и не притронулся к бумаге, если не считать множества восхитительных гравюр и уморительных карикатур. Известие о том, что моя книга анонсирована в печати, прозвучало как гром средь ясного неба, и тут уж я, что называется, просто насел на моего друга. Он прислал обещанное, но, к моему изумлению, это оказалось отнюдь не записью на бумаге сверкающих юмором устных рассказов. Перо в руках Бише становится академически тяжеловесным. Тем не менее я надеюсь, что благодаря ему наши совместные приключения приобретут в глазах читателя своеобразную объемность, подобно тому как, рассматривая в стереоскоп два фотоснимка одной и той же местности, сделанные под разным углом, ощущаешь глубину перспективы. Вот что прислал мне Бише:
      "Я так часто ходил на Этну, что самый первый раз вполне мог стереться на фоне последующих восхождений и экспедиций. Однако я и сейчас во всех подробностях помню, как впервые познакомился с нашей Монте-Джибелло. Канатной дороги еще не существовало, и переход от приюта Сапьенца до обсерватории, с отметки 1800 до отметки 3000 м, занимал уйму времени. Особенно если учесть вес поклажи: одежда, снаряжение, провизия на несколько дней. Миновав Монтаньолу, начинаешь различать где-то на пределе видимости обсерваторию, притулившуюся там, вверху, на склоне центрального кратера, подобно огромному, претенциозному, нелепому загородному дому Эмпедокла, обладающему, однако, несокрушимой прочностью, судя по толстым стенам и железным дверям, ледяной и тем не менее гостеприимный приют с двумя выходами - один на уровне земли, другой пятью метрами выше, используемый зимой, когда из снега торчит только верхушка здания. Медленное восхождение по пепельным склонам под небом, усеянным мириадами звезд, в тот вечер было еще украшено и яркой кометой, висевшей над горизонтом подобно звезде волхвов, если взглянуть вниз, увидишь полыхающую тысячами огней Катанию, окруженную мерцающими пятнами городков и селений. Таково ночное убранство вулкана. Первая ночь наверху, в полусне, в попытках услышать ворчание ближних кратеров. Нетерпеливое ожидание утра, высматривание первых солнечных лучей через двойные стекла окон, покрытые слоем вулканической пыли.
      Вокруг стоит неистребимый запах вулкана, характерный для всех вулканов Земли. Он насквозь пропитал обсерваторию, и вскоре пропитает и нас самих, нашу одежду и поклажу. Спустя десяток лет сунешь нос в старый рюкзак и мгновенно все вспомнишь, ощутив знакомый въедливый запах, а если встряхнешь, из него так и посыплется вулканический пепел, забившийся во все уголки, во все швы. Более того, мне случалось чиркнуть старинной серной спичкой, и в тот же миг, закрыв глаза, я погружался в забытые ощущения и яркие воспоминания о днях, проведенных на Этне.
      Протоптанной тропинки тогда еще не было. Шли прямо вверх по крутому южному склону центрального кратера. До сих пор перед глазами стоит неверная, предательская почва, похожая на почву других вулканов, покрытая беловатой или желтоватой коркой либо темным покрывалом пепла, под которым на вершине Этны нередко прячется толстый слой затверделого снега, защищенного пеплом от солнца и таяния, а старыми потоками лавы от тепла, идущего снизу. Огонь, снег, вода.
      Из северо-восточного и центрального кратеров вырываются тяжелые клубы пара, ветер срывает их и уносит на запад. Все спокойно, вулкан тих и мирен. Над северо-восточным кратером различаешь вдали береговую гряду севера Сицилии, а за ней - Липарские острова и конус Стромболи с султаном.
      Как дружба с человеком завязывается с первой встречи, так и первое соприкосновение с вулканом, да и с любой горой, внушает зачатки того чувства - уважения или даже любви, - которое начинаешь впоследствии питать к нему. В этом смысле можно сказать, что Этна постаралась на славу. Я даже забыл снеговые склоны Фудзиямы, котел Осоре-сана, пыхтение Попокатепетля и затерянные ледники андского Тупунгато.
      Еще я забыл, что я художник: было бы дерзостью и даже святотатством пытаться хоть как-то изобразить на бумаге такую красоту. Быть может, именно тогда я дал себе слово никогда не рисовать вулкан и тем более извержение: боялся спугнуть овладевшее мной хрупкое ощущение неповторимой красоты. С тех пор я почти не нарушал зарока, разве что иногда, очень редко, пытался запечатлеть на бумаге скоротечный процесс зарождения нового эруптивного жерла да делал оттиски непритязательных литографий мирной Этны, предназначенные только для членов нашей экспедиции.
      В те годы нас было совсем мало, порой мы ходили в горы и вовсе вдвоем с Тазиевым, причем я состоял кем-то вроде Санчо Пансы при этом вечном страннике. Что ж, мечтать можно и в одиночку, но заботы надо делить пополам. Денег у нас почти не было, и мы нередко выступали бродягами от вулканологии, делавшей в те годы свои первые шаги. В зависимости от обстоятельств я то горел энтузиазмом, то божился, что больше никогда, ни за что на свете...
      Да! Плавая по волнам жизни, пользуясь почти полной независимостью как художник, радуясь улыбчивой снисходительности моей жены - Козочки как я ее зову, - побуждаемый дружескими чувствами к старине Гаруку, подталкиваемый пробуждающимся научным любопытством, а может быть, и терзаясь от эгоистических чувств - как это кто-то пойдет на Этну без меня! - я вновь и вновь отказывался от разумных планов, удобных тем, что их безболезненно можно было отложить, и послушно семенил вслед за Тазиевым.
      Расставшись с ним в Японии, я встречал его на Аляске, и он тут же тащил меня в Заир, в Эфиопию, к "больному" или "новорожденному" вулкану... А между делом мы нет-нет да и вырывались на Этну, на нашу дорогую, невозмутимую и переменчивую гору, где, оккупировав новую обсерваторию и прогнав надоедливых экскурсантов, уже начинала обретать форму и крепнуть "банда Тазиева".
      Подобно прочим наукам, вулканология не стояла на месте. Простого наблюдения, даже если оно велось по всем правилам, оказывалось уже недостаточно. Даже самое подробное описание происходящего не могло отдернуть завесу, скрывавшую интимные тайны огнедышащей горы. К нашим услугам отныне были самые различные научные дисциплины, чему способствовал живой интерес, вызванный повсеместно книгами и фильмами Тазиева. И к нам потянулись специалисты - геологи, геофизики, географы, геохимики, сейсмологи.
      Большинство составляла молодежь, и из них вышли отменные горцы. Все они, мужчины и женщины, выпускники самых престижных институтов и скромные трудолюбивые инженеры, составившие костяк будущей команды Тазиева, быстро осваивались и чувствовали себя на вулкане как дома. В работе они пользовались множеством измерительных и самопишущих приборов. Приборы привозили к нам на машинах, доставляли по железной дороге или самолетом. Но для использования их на месте, то есть вблизи выходов горячих газов, у эксплозивных кратеров, фумарол, лавовых жерл, на участках фумарольных возгонов, требовалась целая армия "пехотинцев". Они должны были переносить все это с места на место, помогать ученым, кормить их, заботиться об их безопасности, дежурить ночами у приборов, словом, выполнять всю вспомогательную, черную, абсолютно необходимую, но не сулящую никакой славы работу.
      Набрать этих "шерпов" поручили мне. И я набрал их у себя на родине, в горной области Юра, где у меня масса знакомых среди молодых горцев, лыжников, спелеологов, скалолазов, студентов, рабочих и крестьян. Платить им мы могли лишь присутствием при захватывающих проявлениях вулканизма и не сулили иной славы, кроме косвенной причастности к науке. Работали они не за страх, а за совесть, ибо наивно считали, что ученые, которым они в меру сил помогают, - самые лучшие в мире! Иностранные участники придавали нашей группе международный характер, и с каждым восхождением мы все больше ценили ее сплоченность и разнообразие. Уважение, с которым члены "клана" относились друг к другу, укрепляло чувство безопасности. Все знали всех, и все защищали всех. Если с кем-то случалась беда, товарищи делали все, что в их силах, шли на любой риск, чтобы ему помочь.
      Из общей массы помощников выделилось несколько юношей и девушек, чьи природные свойства характера счастливо дополнялись знаниями в самых разных областях; они были механиками, специалистами по электронике, химиками, поварами, музыкантами, а при случае - клоунами. Они составили костяк шерпов вокруг бригады Тазиева, многие из них ездили с нами в долгие экспедиции в Африку, Индонезию, даже в Антарктику и другие места. Но лучше всего они проявляли себя на Этне. Привычные к суровой, но мирной природе, мои земляки-горцы открыли для себя необычную, отнюдь не мирную обстановку верхних склонов Этны, где порой кажется, что туда слетелись разом все ветры Земли.
      Так мы и жили безвылазно на Этне небольшим отрядом - человек тридцать-сорок. Задраив все двери обсерватории, мы сидели в ней, как в подводной лодке, при скудном свете фонариков, наглухо законопатив все щелочки. Изнутри вулкан был не виден, поскольку строители почему-то обратили оконные проемы не в сторону кратера, что было бы более естественно, а в сторону лежащего на 3000 м ниже морского побережья! Ошибка эта, однако, оказалась для нас большой удачей: в теплую, солнечную погоду мы открывали двери, и в них, словно в раме картины, вырисовывались на переднем плане Монте-Фрументо и Монтаньола, за ними Монти-Росси, еще дальше - Катания, а дальше - широкие заливы Ионического моря...
      Среди шерпов нашлось несколько любителей дельтапланеризма. Мы не раз парили в горном массиве Юра и других местах Альп; бесшумно пролетая над знакомыми пейзажами, мы как бы осуществляли вековую мечту человека о свободном полете.
      В июне 1976 г. Тазиев организовал очередную экспедицию на Этну. Участников было много - как ученых, так и носильщиков, с собой везли огромное количество аппаратуры. Мы захватили свои "крылышки" и, пересекая полуостров по шоссе, время от времени взлетали со склонов. В одном горном калабрийском селении старики, принявшие нас вначале за обычных туристов, пришли в изумление, когда мы, разбежавшись поперек церковной площади, взмыли в воздух и стали парить на своих "палатках".
      Тазиева наши дельтапланы почему-то не привели в восторг. Наверно, он опасался, что мы станем использовать просторную площадку лагеря, разбитого среди сосняков Серра-ла-Наве, в качестве посадочной полосы и тем самым нарушим нормальную работу специалистов. Мы дали торжественное обещание летать только в нерабочее время: до семи утра и после шести вечера. За это нам было позволено грузить свое имущество на экспедиционный джип вместо того, чтобы тащить его в гору на себе.
      Хотя мы и имели опыт полетов под другими небесами, к незримому (или почти незримому) миру этнейской атмосферы следовало сначала привыкнуть. Открытая всем ветрам, она хороша для полетов, но вместе с тем и очень коварна своими завихрениями. Сначала мы с опаской взлетали с соседних невысоких склонов, потом, расхрабрившись, стали забираться все выше и выше. С Монтаньолы (2600 м) мы отправлялись в фантастические полеты над головокружительными утесами Валле-дель-Бове, над красивейшими кратерами Сильвестри. Мало-помалу мы знакомились с богатыми возможностями, равно как и с ловушками, подстерегавшими нас над Этной.
      Однажды при благоприятном ветре мы спустились к Николози, последовательно оставляя под крылом лавовые поля, виноградники, сады, линии электропередач и, наконец, дома. Подлетая к Николози, мы не увидели ни одной приличной площадки, кроме автостоянки у подножия Монти-Росси. Не бог весть что, но делать нечего. Наш живописный групповой полет не остался незамеченным: жители селения вскачь понеслись к предполагаемой точке приземления, дабы с почестями встретить нас. Через десять минут на стоянке яблоку негде было упасть. Каким-то чудом нам удалось воткнуться между стеной автомашин и деревьями.
      Помню еще один случай не знаю, как его назвать, жутким или чудесным. Рано-рано утром я погрузил дельтаплан на джип, в котором ученые поднимались к кратеру. По дороге они высадили меня у Монтаньолы, и на нее я взобрался уже своими силами. Оказавшись на вершине спутника Этны, я огляделся, выяснил направление ветра, надел амуницию и, поколебавшись мгновение, бросился вниз, в пропасть Валле-дель-Бове. Восходящие у самого края потоки воздуха подняли меня на сотню метров вверх, и вскоре я очутился над перевалом, отделяющим Валле-дель-Бове от южного склона Этны. От избытка чувств я запел во все горло, резко свернул вправо, миновал перевал и уже увидел кратеры Сильвестри, как вдруг крыло обмякло...
      Я натянул тяги дельтаплана, пытаясь ускорить полет и тем самым выправить аппарат. Бесполезно. Меня все быстрее и быстрее несло вниз, параллельно склону Выражаясь профессиональным языком, я попал в так называемую "трубу". Земля стремительно приближалась. "Надо гасить скорость, - подумал я, - а то расшибусь". Оставался еще запасной выход, садиться как смогу на склоны Сильвестри. Там, правда, полно экскурсантов - засмеют. Я круто развернул аппарат у самой земли, оказался против ветра и шлепнулся в пепел, благо было невысоко.
      Пустяки - несколько ссадин, чуть помял крыло. Я сложил свой роскошный дельтаплан, засунул его в старый грязный чехол и, как терпеливый турист, уселся на краю дороги, поджидая попутную машину. Гордый сокол превратился в ощипанного двуногого. Хотя и непокоренного.
      Как я не догадался, что в столь ранний час, несмотря на солнце, холодный, а потому более тяжелый ночной воздух еще стекает вдоль склонов с вершины? Я оказался в плену этого воздушного слоя, который потащил меня за собой все быстрее и быстрее вниз, в долину.
      Три дня спустя мой сын Лоран, с которым мы часто летаем вместе, сказал, что у него созрел небывалый план спуститься завтра на крыльях с самой вершины Этны.