"Вскоре после того, как мы расположились на высочайшей вершине Этны, взошло солнце, и взорам нашим предстала сверкающая картина, которую невозможно описать словами. Горизонт светлел постепенно, и мы видели большую часть Калабрии, вплоть до удаленного ее побережья, маяк Мессины, Липарские острова: вершина Стромболи, казалось, дымится у самых наших ног. Мы обозревали целиком всю Сицилию, с ее реками, городами, гаванями, словно у ног наших была расстелена географическая карта".
      Вдоволь наглядевшись на чудесный бескрайний пейзаж, путешественники обращали свои взоры на кратер. Часто на дне воронки все было тихо, только летели по ветру кудрявые струйки дымков. Находились смельчаки, которые даже наклонялись вниз, к ужасу проводников, опасавшихся резкой перемены ветра, или ослепляющего фонтана паров, или внезапного извержения, сопровождаемого брызгами.
      Перед тем как идти вокруг кратера, для безопасности обвязывались одной веревкой. Вскоре начинала кружиться голова, подкашивались ноги: разреженный воздух высоты, кислотные испарения, холод, пронизывающий ветер, волнение, вполне объяснимое в этом непривычном мире, оказывались сильнее, чем отвага, двигавшая путешественниками. Второпях собирали они какие-то образцы, наспех записывали показания барометра и термометра и, повернувшись спиной к смрадной бездне, торопились спуститься по склону к менее враждебным и более привычным местам.
      Укрывшись наконец от ветра, усевшись в относительном комфорте и ожидая, когда вскипит чайник, они лихорадочно заносили в дневник свои наблюдения, еще свежие впечатления, эмоции. Пытались описать, как умели, окружающую красоту, но слова казались им грубыми и неуклюжими. Вернувшись в Катанию, они все это перепишут набело, уснащая свой рассказ более или менее философическими или учеными отступлениями, которые, увы, лишат их повествование всякой свежести и утяжелят чаще всего неуместной демонстрацией широты собственных познаний.
      Если бы не чувство жажды, спуск мог показаться пустячной прогулкой, но до ближайшего источника надо было терпеть еще несколько часов... А путешествие к адским вратам иссушило небо и сделало неповоротливым язык. Однако каждый считал своим долгом посетить Башню Философа, которая тогда еще стояла на месте, сложенная из кирпичей, там и сям прикрытых мраморными плитами, и побродить между конусами, усеивавшими верхние склоны Этны. Перебирались через широкие потоки, свежие или старые, "покрытые, или, лучше сказать, ощетинившиеся осколками, в беспорядке наваленными друг на друга, а кое-где вздымавшимися подобно грозным уединенным башням, образующим непреодолимые препятствия". Набивали мешки образцами, всматривались, сравнивали.
      Наконец решали, что пришла пора расстаться с этим неземным миром, чарующим и высокомерным, застывшим в камне и одновременно подвижным, и спускались в объятия цивилизации, желанные настолько же, насколько рискованным представлялось ранее только что проделанное путешествие.
      Вытерпев краткий набег юрких и дерзких муравьишек, возжелавших получить ответы на свои вопросы, Этна вновь замыкалась на недели, месяцы или годы в свое дикое уединение.
      Это было еще до начала эпохи массового туризма.
      Глава десятая,
      в которой рассказывается о зиме на верхних склонах Этны, о шерпах, без которых занятия вулканологией в сложных условиях были бы невозможны.
      Зима на Этне, зима в горах, лето на бескрайних ледниках Аляски, лето на высоких склонах Антарктиды - несравненная чистота застывших просторов под глубоким синим небом. Меня, любителя одиноких блужданий, ничто так не привлекает, как места, где красота мира сочетается с холодной враждебностью: в них есть что-то колдовское.
      Зимой на Этне можно встретить только тех, кого трудности не отталкивают, а притягивают, для кого риск - удовольствие, а не источник страха. За последние тридцать с лишним лет, услышав о начале извержения вулкана, я каждый раз при малейшей возможности старался организовать зимнюю экспедицию.
      Зимнее восхождение на Этну несет в себе массу удовольствий. Хорошо идти по плотному снегу в сиянии дня. Но не менее приятно идти под луной: пробовали ли вы брести зимой по снегу, залитому лунным светом, пешком или на лыжах? Если пробовали, то вы меня поймете. Если не пробовали, откройте для себя это чудо.
      Второе удовольствие - отсутствие экскурсантов, для которых вы тут же превращаетесь в любопытную достопримечательность - на вас пялятся, вас одолевают вопросами, вас фотографируют без всякого стеснения. В-третьих, зимние условия обеспечивают хороший подбор научных работников: с вами соглашаются идти только морозоустойчивые. И это обстоятельство само по себе создает особый, живительный климат.
      Дело в том, что подобные походы немыслимы без поддержки товарищей, которые помогают не только нести вещи, разбивать лагерь, готовить горячую пищу, но и проводить вулканологические измерения, чрезвычайно осложняемые тысячеградусной температурой исследуемых газов и леденящим ветром при морозе от -10 до -30oС. Эти люди не просто полезны, они необходимы, тем более что зимой приходится нести с собой гораздо больше вещей, без которых там, наверху, просто не проживешь. Этих крепких ребят-добровольцев мы прозвали шерпами. Действительно, без непальских шерпов было бы немыслимо взойти на неприступные гималайские восьмитысячники, без наших "шерпов" мы бы не смогли добиться ощутимых успехов в изучении эруптивных газов, геомагнетизма и удельного сопротивления глубоко залегающих пород действующих вулканов.
      Наши шерпы приезжают из многих стран, это люди самых разных профессий и занятий, выходцы из различных социальных слоев. Их главная особенность в том, что это крепкие ребята физически и морально. Под последним я понимаю особый сплав несокрушимой бодрости и готовности поддержать ближнего, отваги (в нужных случаях) и альтруизма (при любых обстоятельствах). Еще очень желательно, чтобы у человека было чувство юмора. Кем бы он ни работал, грузчиком или физиком-ядерщиком, шерп - настоящий человек, каким бы не грех быть каждому. Некоторые наши друзья-шерпы из вулканологов-носильщиков превратились в вулканологов-ученых, поставив на службу этой научной дисциплине, вначале представлявшей для них чисто спортивный интерес, все свои профессиональные, научные и технические познания.
      Перед тем как выбрать кандидата на место носильщика или научного сотрудника на Яву или в Эфиопию, Заир или Антарктику, полезно испытать его качества, ибо на отдаленном вулкане окружение не менее важно, чем снаряжение. Этна, особенно зимняя, - идеальное место для такого отбора. Условия там бывают поистине экстремальные, но, с другой стороны, если человек не проявил нужных качеств, это не грозит непоправимыми последствиями, так как обжитые места все-таки под боком. Не то что на Эребусе.
      Зимняя Этна - пробный камень и для вулканолога. Чтобы данные измерений расширили наши представления и позволили делать какие-либо выводы, их необходимо проводить в строго определенных условиях (это поистине азы научной этики, тем не менее они далеко не всегда выполняются) и в течение достаточно долгого времени. Только тогда удается вычислить необходимые средние значения, уловить отклонения, выявить коррелятивные связи и причинно-следственные отношения - все то, без чего невозможна правильная интерпретация эруптивного феномена, а следовательно, и выдача прогноза. Это в свою очередь позволяет обеспечить безопасность населения в угрожаемом районе.
      Ясно, что замеры, анализы и отбор проб должны вестись по возможности непрерывно. Не будем говорить о собранных наспех или не вполне достоверных данных и тем более о цифрах, произвольно подобранных задним числом, по возвращении из экспедиции, во время которой измерения вообще не проводились. Ведь порой очень трудно доказать, что ты не позаимствовал свои данные у предшественников или, хуже того, не взял их просто с потолка. Этна позволила нам вовремя отсеять шарлатанов и лжеученых и принять в наши ряды шерпов, обладающих незаменимыми человеческими качествами.
      Один из таких чудесных шерпов - Бернар Ами, альпинист, физик, математик и поэт. Когда он открыл для себя зимнюю Этну (раньше Бернар бывал здесь только в летнее время), его уважение к нашему милому "холмику" возросло неизмеримо. Ами прислал мне письмо, где Этна предстает в таком свете, в каком мало кто ее видел. Вот оно:
      "Старина, ты слишком часто ходил в горы (а мы с тобой знаем, как они манят к себе вновь и вновь), чтобы я мог подумать, будто на вулканы тебя зовут одни научные интересы.
      В Индонезии, где мы работали вместе, иногда просто забываешь, что вулканы бывают неприступными так легко на них подниматься. Ты рассказывал мне о Эребусе - там все напоминает Гималаи. В Исландии не обойтись без ледоруба и ботинок с шипами. Но и близкая Этна, по твоим словам, может оказаться вовсе не такой смирной, какой она выглядит в ясную погоду из Николози.
      Нынешней зимой мы с Фанфаном и другими ребятами замечательно на нее сходили. Вернулся я в полном восторге, это было путешествие в полном смысле этого слова мы получили много такого, чего совершенно не ожидали. Я считаю, что мне как альпинисту такое восхождение принесло массу пользы.
      Фанфан предложил: "Давайте хоть раз оставим внизу приборы, забудем о лаве и кратерах, а просто покатаемся на лыжах". Мы приехали в Катанию, захватив с собой только лыжи, горные башмаки, тюленьи шкуры и кое-что для привалов. Мы хотели приятно провести несколько дней на вулкане, погулять там без всякой цели, как это принято делать в альпийских снегах. Не скучно ли будет сидеть несколько дней подряд на одной и той же вершине? Фанфан нас успокоил: "Этна большая, будет где погулять".
      Хотя в Катании светило солнце, в Николози было облачно, а в Сапьенце совсем пасмурно. Верхушка Этны упиралась в серый потолок. Воздух стал сладковатым, ветер приносил запах влаги, и это напомнило мне, что так же начинается непогода в Альпах. Все еще могло, однако, перемениться, ветер не устоялся, и груда облаков колыхалась в нерешительности. Мы решили идти и заночевать у подножия бокки Нуовы: Фанфан хотел показать нам ее в ночное время.
      До края снегов добрались по канатной дороге, слезли на верхней станции, стали на лыжи и пошли вверх, забирая западнее от вершины. Мы растренировались, и высота давала себя знать: слишком быстро из приморской Катании мы очутились на верхних склонах. До точки, выбранной для привала, добирались довольно долго. Снег был почти весенний, перележалый, затвердевший, покрытый неприятными желобками, вырытыми дождем и ветром. Местами склон был припорошен серым пеплом, и тюленьи шкуры скользили.
      Фанфан нас предупреждал: зимой на вершине Этны надо ходить осторожно. Поднимающееся от свежих потоков лавы тепло вызывает внизу таяние снегов, образуя внутренние ходы, будто вырытые гигантскими кротами. Иногда такой ход успевает обвалиться и его легко заметить. Но зачастую единственными признаками снеговой западни бывает лишь чуть заметное понижение склона, неуловимый оттенок снега, и здесь нужен острый глаз. Мы шли гуськом за Фанфаном, рассчитывая на его опытность: уж он-то не пропустит ловушки.
      На плече трога мы расположились на привал. Летели облака, покусывал леденящий ветерок высоты. Фанфан нашел место, где поверхность чуть прогибалась, воткнул в снег лыжную палку, погрузил ее до самой рукоятки и расширил образовавшееся отверстие; так он обнаружил внутреннюю пещеру, где мы и расположились.
      К вечеру ветер окреп, оттеснил облака к нижним склонам, и на несколько часов, будто специально для нас, гора, оказавшись выше области непогоды, снова превратилась в вулкан. Ночь выдалась лунной, и профиль горы четко вырисовывался в жестком свете. На склонах ветер смешивал ледяную снежную пыль с теплыми газами фумарол и гнал дальше. Мы ступали по неверной, зыбкой почве, словно очутившись в сказочной стране.
      Фанфан, хозяин здешних мест, рассказывал нам о горных эльфах, но их огоньков этой ночью мы так и не увидели. Вулкан молчал, и ветер пригибал его султан к невидимым кратерам. Ради возможности наблюдать извержение мы бы согласились вытерпеть любую стужу, но бродить впустую не хотелось, и вскоре мы вернулись в лагерь.
      С трудом втиснулись в палатку, а уж залезть в спальный мешок оказалось почти невозможным делом. Палатка хлопала на ветру, и я вспомнил, как она вот так же хлопала далеко-далеко отсюда, в других горах. Сейчас я опять высоко, и опять лагерь, и борьба с непогодой - привычный удел альпиниста.
      Спали мы недолго, всю ночь опасаясь, что налетит шквал и завалит палатки. Но палатки простояли прочно до утра. А вот пейзаж изменился. Всю ночь Этна как бы плыла по течению, погоняемая вьюгой, и приплыла в этот "не наш мир", о котором Тезена дю Монсель рассказывает, что в непогоду там собираются вместе все горы земли.
      Мы оказались в гигантском потоке из облаков и снега. Было впечатление, что ветер дует сразу со всех сторон, да так сильно, что, казалось, никогда не остановится. Пора было возвращаться в Сапьенцу, распрощавшись с этими склонами, где нам больше незачем было оставаться. Но снег залеплял очки, слепил. Все тонуло в тумане. Не было ни тени, ни света, одна только белесая мгла, где найти правильный путь не было никакой возможности.
      Мы рассчитывали на несколько дней похода, и продуктов у нас хватало. Мы укрылись в обнаруженной Фанфаном пещере и, забаррикадировав вход лыжами и палаточным брезентом, уселись на запорошенную шлаком почву своего нового укрытия. Так мы и сидели, не отряхнув даже снега, слушая внезапно обступившую нас тишину: вьюги больше не существовало.
      Мы находились внутри широкой закрытой галереи высотой больше человеческого роста. С верхнего конца она переходила в узкое отверстие, откуда тянуло холодом. Не знаю, сколько времени мы здесь провели. День, потом ночь, и еще день, и, наверно, еще ночь. Или больше? Мы перестали ждать, и время исчезло. Мы забыли о внешнем мире, о горе и о нашем походе. Мы просто сидели и наслаждались безмятежным покоем, погрузившись в бесконечное сегодня. Иногда нам становилось слегка не по себе: что, если непогода так и не прекратится? Подобравшись к выходу, мы приоткрывали уголок брезента. Немедленно раздавалось завывание вьюги, влетавшей в крохотное отверстие. И мы вновь, словно в кокон, заворачивались в тишину и покой безмятежного ожидания...
      В какой-то момент там, снаружи, должно быть, переменился ветер и пригнул султан дыма к тому склону, где мы засели. Из отверстия потянуло серой. Один из нас встревоженно поднялся с места: "Слышите? Это газ! Пора уходить".
      В сущности, никакой опасности не было. Однако нам пришлось вспомнить о существовании внешнего мира, о том, что нельзя же вечно сидеть, отгородившись от всего. Пришла пора выходить отсюда, вновь окунуться в пургу, попытаться найти станцию канатной дороги, а если не получится, то хотя бы перебраться на южный склон, по которому можно без особого риска выйти в конце концов в обитаемые места.
      Мы собрали вещи и вылезли наружу. Ветер в один миг облепил нас снегом. Ледяные пластинки тумана приклеились к лицу. Фанфан двинулся первым, остальные за ним, вовсе не уверенные, что он знает дорогу. Свежий снег проваливался под лыжами, мы то и дело спотыкались на крутом склоне; приходилось держать против ветра, направление которого служило единственным ориентиром. Вулкана Этны не существовало, грота никогда не было - остался только белесый холодный вихрь, норовивший унести нас. Мы продолжали тащиться наугад.
      К середине дня мы куда-то пришли Внезапно снег под лыжами сменился твердой землей, вихри исчезли, пространство вокруг как-то раздвинулось, и мы очутились на вулкане. Он опять был здесь: пепельные просторы, потемневшие от дождей, печальные лавовые поля, клочья дымного султана, прибитые к середине склона и вьющиеся у самой земли, лишенные солнца далекие равнины посреди серого, ненастного дня, а главное - грандиозная гора. Она не просто возвышалась над Сицилией, казалось, кто-то долго и упорно насыпал ее здесь, пока она не достигла такой высоты, что украсилась снегом.
      Позднее мы с Ноэль опять приехали на Этну. Был конец лета. Мы побродили между кратерами, стараясь держаться в стороне от экскурсантов. Погода стояла прекрасная. Снежные поля, покрытые коркой и занесенные пеплом, стали невидимыми. Было странно вспоминать, как мы когда-то тут отсиживались в ледяном туннеле. Этна превратилась в обычный вулкан и лишь богатый опыт восхождений говорил нам что она все-таки принадлежит к миру гор: это можно было заметить по тому, как разрежен был воздух, как бил в лицо ветер, напоминая о близости вершин, и как нависали над бездной глыбы, каких не встретишь на равнине. Мы долго смотрели на зияющую пасть зверя, на его огнедышащие ноздри. Потом бегом спустились вниз.
      Через несколько дней, уже вернувшись во Францию, мы узнали, что на том самом месте где мы стояли, от взрыва погибли десять туристов. Нам опять повезло, как тогда - зимой, в пургу. Теперь мы запомним, что Этна - считать ли ее вулканом или горой, при буйстве непогоды, сглаживающей склоны, или кипении подземной лавы - всегда таит грозную мощь, о которой никогда нельзя забывать."
      Глава одиннадцатая,
      в которой вновь говорится о работе вулканологов в зимних условиях и о том, как во время извержения 1971 г. власти пресекли попытки отвести в сторону поток лавы, разрушившей часть городка Форнаццо; где автор просит прощения за бесконечные отступления и кое-что сообщает об извержениях этнейского типа.
      Зима на Этне... Я говорил уже о том, что вулканолог должен по возможности вести наблюдения непрерывно. Целыми днями, неделями, а то и месяцами находиться в непосредственной близости от очагов извержения задача сложная, связанная с необычно высокой физической нагрузкой не только для мускулов и нервов, но и для легких и сердца. И спустя некоторое время человеку необходимо отдохнуть, иначе он не сможет должным образом работать.
      Этот отдых, который следует за кратким - суточным или двухсуточным пребыванием во враждебной атмосфере извержения, включает в себя не только сон, восстанавливающий работоспособность, но и обязательное горячее питание, не реже одного раза в сутки, и, кроме того, нервную разрядку, то есть возможность поговорить, поспорить, почитать, написать что-нибудь, поразмыслить, сыграть в шахматы, послушать анекдоты. Когда тепло, то на Этне отдохнуть ничуть не труднее, чем в любом другом месте, если только ты не забрался слишком высоко или слишком близко к полюсу: на нашей Монджибелло летом можно сидеть несколько недель без перерыва. Так, например, на Эрта-Але в декабре-январе температура даже ночью не опускается ниже +20oС. Внутри огромного кратера, всего в нескольких шагах от озера кипящей лавы, можно просто растянуться на гладкой базальтовой плите и уснуть под балдахином звездного неба. Ни единого разу мы не спали там в палатке, как и на Мерапи, за исключением сезона дождей. Та же картина наблюдалась и когда новорожденная Ардукоба давала представление на берегу озера Ассал. За неделю мы всего раза два ставили палатку. Но одно дело сидеть в палатке сутки, а другое недели напролет. Это тяжело, порой невыносимо. Такое случается на Эребусе. А также на Этне - с декабря по апрель.
      Впрочем, интересные вещи на Этне приключаются не только летом, но и зимой. Пока лава не разрушила нашу "Оссерваторио Этнео", мы часто пользовались ею как приютом. Уж и не сосчитать, сколько зимних недель просидели мы в ней за те двадцать лет, что северо-восточная бокка работала как заведенная. Но с тех пор, как в 1971 г. наша обсерватория скрылась под слоями лавы, зимние экспедиции на Этну стали технически намного сложнее.
      Начавшееся в марте и продлившееся до самого июня извержение 1971 г. было одним из самых крупных за последние пятьдесят лет. Его можно с полным правом сравнить с извержением 1928 г., разрушившим Маскали, с событиями 1950-1951 гг., когда лава от верхнего края Валле-дель-Бове дошла до Мило и Форнаццо, а также с мощным прорывом лавы в 1964 г., до неузнаваемости изменившим внешний облик вершинного кратера и затронувшим западный склон самый малонаселенный из всех.
      Извержение 1971 г. началось примерно на отметке 3000 м, на южном подножии верхнего конуса, где раскрылось несколько коротких параллельных трещин в направлении север-юг. На трех из них появилось несколько отверстий, из которых под большим давлением стали вырываться газы, а также бомбы и куски шлака, вскоре насыпавшие вокруг каждого жерла отдельный конус, или скорее кольцевую стенку высотой от 10 до 20 м. Лавы, лишившиеся своих газов в результате этого бурного выхода, двинулись вниз и прошли более 3 км, поглотив на своем пути старую обсерваторию и верхнюю станцию канатной дороги, чуть не зацепив на высоте 2500 м и промежуточную станцию, спасенную, как я уже рассказывал, исключительно благодаря предприимчивости Орацио Николозо и его умению управлять бульдозером...
      Первая стадия извержения продолжалась два месяца. После этого внезапно раскрылись новые трещины, протянувшиеся на несколько километров в направлении северо-северо-запад. Они косо прошли по верхней оконечности Пьяно-дель-Лаго и от края до края прорезали Валле-дель-Бове. Как и раньше, магматические газы вырвались под давлением из жерла, открывшегося у южного подножия терминального конуса, но лава вышла на поверхность гораздо ниже, на отметке 1800 м, проделав часть пути под землей, по новым трещинам. Лавовые массы вынырнули в чаще леса, сохранив температуру выше 1000oС и двигаясь со скоростью, представлявшей реальную угрозу для расположенных ниже селений.
      Смотреть на это было жутковато. Сосны, продержавшись долгие минуты посреди лавы и насквозь иссушенные ее жаром, вдруг вспыхивали как факелы; или штук шесть огненных языков синхронно переваливало через край трещины и устремлялось вниз по склону параллельными ручьями. Примерно на километр ниже они сливались, образуя единый гигантский поток шириной метров пятьдесят и толщиной не меньше сорока, который, несмотря на значительную потерю температуры, продолжал двигаться со скоростью пешехода.
      Слияние было обусловлено рельефом. На пути потока стоял высокий гребень, имевший выемку, в которую и устремлялась огненная река. Вырвавшись из нее, она растекалась на километр, затопляя все вокруг. Медленно и неотвратимо лава прошла сквозь сосновый лес и оказалась среди садов и виноградников, угрожая Форнаццо, кольцевой дороге, проложенной вокруг Этны, и низлежащим поселкам.
      Некоторые дома уже рухнули. Как зачарованные смотрели мы на лаву, подползавшую к невысокой стенке, огораживавшей виноградник или сад в пятидесяти-ста шагах от дома. Стенки как будто вовсе не существовало: лава слегка напирала, и стенка валилась. Поток не увеличивал скорость, продолжая ползти столь же медленно и неумолимо.
      Столпившись метрах в пятнадцати-двадцати впереди надвигающегося потока лавы высотой в два, а то и три человеческих роста, люди молча наблюдали. Жители городка, соседи, пара священников, пять-шесть карабинеров... Обитатели Этны хорошо знают, что рано или поздно поток иссякнет, и они надеются, что и на сей раз лава остановится, не дойдя до них. Хозяева ближайших домов стряхивают с себя оцепенение, охватывающее при виде медленно надвигающегося огня, и начинают суетиться, стараясь спасти, вынести из дома все, что только можно снять с места: в первую очередь, естественно, мебель, а потом - двери, оконные переплеты, краны, трубы, черепицу, дрова...
      Через два часа, одолев 50 м от ограды, поток наползает на дом. Стена падает, и лава, не торопясь, вливается вовнутрь. Одна за другой вспыхивают деревянные балки, все деревянные части дома. Мы стоим шагах в пятнадцати и, наблюдая снаружи, видим, как чуть позже начинает подаваться ближняя к нам стена - она выпучивается под мощным натиском адской текучей смеси, по полоскам цементного раствора между камнями кладки пробегают трещинки, брызжут фонтанчики пыли. От стены отделяется ригель - цельный базальтовый блок, и стена смаху рушится наземь. Все так же невозмутимо, двигаясь почти незаметно, поток продолжает ползти поверх свежих обломков.
      Рыдают женщины, одетые во все черное, как положено сицилийским крестьянкам. Мужчины, сжав зубы, хранят молчание, хмуро глядя на лаву-убийцу. Кое-кто пальцем смахивает слезу. Для Этны у сицилийцев есть еще одно имя: Vipera - Гадюка...
      Я считал, что этих невосполнимых потерь и жертв можно было бы избежать, о чем говорил с катанийскими властями. Они, однако, отвергли предлагавшееся мною средство - перегородить узкую ложбину, по которой шла лава. При этом они руководствовались неписанным, а может быть, и никем никогда не произнесенным законом, запрещающим препятствовать каким бы то ни было образом естественному ходу вещей: отвести поток лавы в сторону - значит взять на себя ответственность за все, что она натворит там, куда вы ее направили. Пока лава течет как текла, ответственность не несет никто, разве что рок, господь бог или дьявол, которых такая ответственность не волнует. А вот администрацию - как выборную, так и назначенную - она очень даже волнует.
      Меня особенно поражала трусость этих деятелей, поскольку в данном случае предлагаемое мною средство не грозило ни населенным пунктам, ни - при условии, что извержение не затянется на многие месяцы, - землям, постройкам и дорогам, которые в итоге сильно пострадали. Я предлагал с помощью взрыва соорудить наверху завал из глыб и преградить путь потоку. Завал можно было сделать любой толщины, причем, поскольку места там достаточно, такая запруда была бы в состоянии без труда сдерживать напор миллионов кубометров лавовых масс.
      Попробуйте, однако, уговорить власти сделать нечто не предусмотренное ни приказами, ни инструкциями. Пусть себе гибнут поселки и города, главное избежать гнева высокого начальства, а то, чего доброго, не получишь очередного повышения. Так что молчаливое большинство существует не только в университетской среде.
      Как же мне написать об Этне или о любом другом из моих любимых вулканов "приличную" книгу, неторопливо и в строгом порядке обсуждая один предмет за другим, не прыгая с темы на тему, сдерживая вольный полет мысли, избегая всяких отступлений, нарушающих стройную композицию повествования?
      Вот и опять: я начал было рассказывать о зимней Этне, но тут же отвлекся и заговорил об извержении, случившемся в разгар весны. Извинением мне может служить лишь то обстоятельство, что потеря нашей старой "Оссерваторио Этнео" сделала невозможной систематическую работу в зимний период, вулканологам пришлось довольствоваться краткими набегами не дольше одного-двух дней. Дело в том, что нести с собой теперь приходилось не только научное оборудование, весомое и неудобное само по себе, не только продукты и абсолютно необходимое зимой топливо, но и вдобавок палатки и спальные мешки, а это уже совсем тяжело.
      В 1974 г. нам удалось кардинально решить эту проблему способом поистине восхитительным: мы соорудили себе эскимосские иглу. Я был на верху блаженства. Эти жилища меня научил строить в Альпах еще в 1937 г. Луи Малавьель, а его в свою очередь научили гренландские эскимосы. С тех пор я влюбился в эти сооружения.
      Я не оговорился это не убежища, а именно жилища. Кто не жил в них, тот и не догадывается, до чего удобный дом - правильно построенное иглу. В непогоду - полярную пургу и бури, обычные для высоких широт - они обеспечивают абсолютную безопасность; в этом отношении их нельзя сравнить не только с палаткой (что само собой разумеется), но и с иными "капитальными" убежищами. Снаружи завывает буран, а внутри снежной полусферы царит полнейшая тишина, как в вате: звукоизоляционные свойства снега столь же высоки, как и теплоизоляционные.
      Да, в иглу всегда тепло, даже если снаружи трещит пятидесятиградусный мороз: тепла человеческих тел хватает, чтобы ртутный столбик термометра поднялся выше нуля, а если к этому добавляется пламя свечи или плитки, на которой готовят еду, тут уж можно скидывать с себя и куртку-пуховку, и свитер, и даже рубашку. В палатке, бывало, лежишь, сжавшись в комочек в своем роскошном спальном мешке, и хотя температура не опускается ниже - 20 С, часами не можешь согреться. А в снежном доме любые морозы нипочем. И дело здесь вовсе не в ограниченном и замкнутом пространстве: если иглу правильно рассчитано, через лаз проникает снаружи свежий воздух, а нагретый телами, "отработанный", удаляется сквозь оставленную в своде дырку диаметром в два пальца.
      Еще одним ощутимым удобством иглу является то, что в его стенке можно без труда выдолбить нишу и хранить там что угодно, а такие вещи, как нож, карандаш, ложку, зубную щетку, можно без церемоний втыкать прямо в стену. Эскимосам хорошо - они могут жить в иглу по восемь месяцев кряду! (Это замечание не так глупо, как кажется).
      Свои иглу мы построили у подножия Пунта-Лючии - холма на северном склоне в верхней части Этны. Северный склон, кстати, мне больше по душе, чем южный: там гораздо меньше экскурсантов. Меньше тут и бетонных зданий (а те, что есть, не так лезут в глаза), и вилл, и отелей.
      Западный склон, между прочим, еще приятнее хотя бы потому, что на нем нет дорог. А раз нет дорог, то нет и массового туризма, а значит, и грязи поменьше. Бывает, целый день топаешь по лесной просеке (такие просеки проложены вплоть до высоты 1800 м) и не увидишь ни одной живой души. Редко когда попадется лесник, или лесоруб, или углежог. Встречаются охотники. Или браконьеры. Или туристы. Не экскурсанты, а настоящие, подлинные туристы, любящие природу и не боящиеся усталости. Летом - пешком, зимой - на лыжах.
      В 1974 г. у Пунта-Лючии, на высоте 2600 м, открылись новые жерла и пошла лава. С 1976 по 1978 г. я не бывал на Этне из-за забот, связанных с Суфриером, поэтому мне не известно, как и когда завершилось самое последнее по времени многолетнее извержение удивительной северо-восточной бокки (я пишу эти строки в апреле 1983 г.). Проработавшая без остановки с 1911 по 1971 г. северо-восточная бокка, расположенная на высоте 3400 м над уровнем моря, украсилась четырехсотметровым конусом и вознеслась выше (по крайней мере на сегодняшний момент) горделивого центрального конуса.