Затем Шеклтон с двумя спутниками за тридцать шесть часов без альпинистского снаряжения пересекли ледники и горный хребет высотой около 3000 м. Девять человек из десяти попытались обогнуть остров по морю. Шеклтон, профессиональный моряк, знал, что такая попытка наверняка закончится крушением. Он предпочел альпинизм и через сутки с половиной пришел в Грютвикен, крохотный норвежский порт на восточном берегу, где жили китобои. Несколько недель спустя экипаж "Эндьюранса", все двадцать восемь человек, оказался на борту судна. Шеклтон отправился за ним в чилийский порт Пункт-Аренас и привел его оттуда к Элефанту несмотря на то, что надвигалась зима и остров уже отрезали от чистой воды ледяные поля. Ни один человек не погиб в той экспедиции, как и во всех остальных, которые возглавлял Шеклтон.
      Сам он умер от сердечного приступа шесть лет спустя на борту "Квеста", готовясь к новой антарктической эпопее. Случилось это в том самом порту Грютвикен. Символическое совпадение...
      Перечитывая рассказ Шеклтона в палатке на Эребусе, я испытывал особое волнение. Перипетии его одиссеи не выходили у меня из головы долгие часы, когда я шагал вдоль кромки кратера вулкана, глядя то на эруптивный колодец, то на безбрежные просторы материка, скованного непроницаемым льдом. Совершенно неоправданно я чувствовал себя причастным его деяниям...
      Питер дежурил на нашем наблюдательном пункте у северо-восточного края кратера. Мы обменялись несколькими фразами, рассеянно заглядывая в жерло. Все выглядело привычно. Внезапно поверхность лавового озера вздулась огромным вишнево-красным пузырем, похожим на глаз циклопа, и через мгновение опустилась на место... Не будь нас двое, это можно было бы принять за галлюцинацию. Но мы видели это невообразимое зрелище одновременно, так что не поверить в него было нельзя.
      Доведется ли мне когда-нибудь еще вернуться на Эребус, чья притягательность нисколько не уменьшилась за три посещения? Это будет зависеть и от политики в области науки, и просто от политики, и от моих физических возможностей, а их с каждым годом будет оставаться все меньше. Очень хотелось бы добраться до лавового озера, взять газовые пробы и взглянуть на него вблизи, выискивая на поверхности маленькое чудо, увидеть которое мы сподобились однажды вечером в кратере Эрта-Але: тысячи голубовато-прозрачных язычков пламени высотой в один-два дюйма трепетно плясали над порами тонкой корочки, покрывавшей базальтовый расплав. Ветер клонил их из стороны в сторону. Больше ни разу мне не случалось наблюдать это волшебное зрелище, то ли потому, что феномен возникает крайне редко, то ли (что более вероятно) для него нужны особые обстоятельства. Огоньки видны лишь на закате, когда не мешают ни солнечные лучи, ни ночная светимость расплава, а поверхность озера должна быть достаточно спокойной, чтобы не препятствовать образованию корочки и появлению танцующих огоньков, в то же время озеро не должно быть уснувшим, потому что тогда вместо эластичной корочки нарастает твердый панцирь... Эребус вполне способен одарить нас чарующим зрелищем, на которое однажды расщедрился Эрта-Але. Будучи во всеоружии приборов и аппаратуры, мы попытаемся понять его смысл. Да, желание добраться до озера во чреве Эребуса все так же сильно!
      ЭТНА
      Глава первая,
      где автор вспоминает свой первый визит на Этну в конце 1949 г., людей, с которыми он свел там дружбу, впечатление, произведенное на него вулканом, и где он пытается показать читателю, насколько быстро и существенно меняется облик Этны в результате извержений.
      Тридцать три года назад я впервые попал сюда. Уже из этого можно заключить, что я человек не первой молодости и что взбираться на вершину Этны мне отныне доведется не столь часто, как прежде. Но, как прежде, молодо чувство светлой радости, охватывающей меня в этих местах. Это чувство прихотливо меняется в зависимости от того, что вокруг - чистый воздух или запах серы, просторы, в которых теряется взгляд, солнце или тучи, что я испытываю - мышечную усталость или груз забот, есть ли со мной рядом товарищи, или я один на один с суровой природой. Начинающим вулканологом примчался я сюда в декабре 1949 г., чтобы наблюдать за извержением знаменитого вулкана. Познакомиться с ним я мечтал уже года полтора, с тех пор как увидел в Африке огненную реку лавы и с грустью убедился, сколь мало мы знаем об этом явлении природы. Именно после этого мои дотоле нормальные интересы геолога дали резкий крен в сторону вулканологии.
      Уж и не вспомню, при каких обстоятельствах я познакомился тогда же, в декабре 1949 г., с Доменико Аббруцезе, ассистентом профессора Кумина, преподававшего в ту пору вулканологию в Катанийском университете. Скорее всего это произошло во время визита к профессору. Чуть позже, опять-таки не помню как, я познакомился с Винченцо Барбагалло - главным проводником по Этне. Наверно, это случилось в его родном городке Николози, расположенном на высоте 700 м, откуда начинался маршрут восхождения. В то время до вершины добирались не один час.
      Почти сразу же Барбагалло стал для меня просто Винченцино, а Аббруцезе я начал звать Мичо. Наша дружба возникла из взаимной симпатии, а позже была скреплена годами совместной работы, где в достатке было и приключений, и горестей, и радостей, всего того, без чего немыслима вулканология.
      И вот спустя треть века после первого знакомства с Этной я снова на ее вершине. Винченцино давно умер. Но Мичо жив и весел, и по-прежнему остроумен. На Этну, правда, он больше не поднимается из-за сильной хромоты, вызванной болями в колене. Хотя это не единственная причина (тем более что двадцать лет назад здесь проложили автомобильную дорогу): моего друга навсегда оттолкнули интриги университетского мирка. Другого сицилийского вулканолога мне так и не удалось отыскать. Друзья-ученые, с которыми я тридцать лет подряд хожу на Этну, живут далеко: во Флоренции и Брюсселе, Пизе и Париже, Гренобле и Манчестере, на Гавайях, а то и еще дальше.
      Сейчас, в конце 1982 г., рядом со мной шагает Антонио. Во время моего первого знакомства с Этной Антонио Николозо был подростком. Теперь он занял место Винченцо Барбагалло в качестве главного проводника по этой горе. Как Барбагалло, Антонио родился и живет постоянно в городке Николози. С ним мы тоже стали друзьями. И даже более близкими, чем с Винченцино, потому что кроме Этны взбирались мы на множество других вулканов - Эрта-Але в Эфиопии, Узу в Японии, Масайю и Момотомбо в Никарагуа, Килауэа на Гавайях...
      Меньше чем за три часа мы с Антонио обошли все кратеры (сейчас их четыре). Они курились сернистыми дымками на широкой вершине массивной, величественной, неповторимой горы Монджибелло, зовущейся также Этной. В названии Монджибелло два корня, латинский и арабский - Монте Джебель, "гора Гора", и это сочетание сразу дает представление об истории Сицилии.
      Мы стоим одни и радуемся яркой синеве неба, зная, что внизу, в тысяче метров под нами, висит унылая хмарь, там тучи и дождь. Опять, опять мы одни среди свежего снега начала зимы.
      Дымятся одни фумаролы, и я, хотя и был готов к этому, чуточку разочарован. Но это чувство не нарушает очарования. Вулкан затих, лишь глухое рычание доносится из бокки * Нуова да крутятся серные вихри, закрывая отвесные стенки колодца, уходящего в неведомые глубины.
      * Бокка - побочный кратер, как правило, не имеющий конуса. - Прим. ред.
      Выпавший накануне снег уже успел припудриться серым пеплом. Под нами простирается странный мир: могучий, широкий конус, покрытый искристым снегом с наветренной и запыленным - с подветренной стороны кратеров. Как ни странно, из всей нашей планеты только верхушка конуса и доступна сейчас нашему взору, хотя абсолютная прозрачность воздуха позволяет заглянуть чуть ли не за горизонт на 150 км. Над головой простирается бездонная синева неба, а под нами кудрявятся барашки облаков.
      Ветра нет, солнце, несмотря на зимнее время, приятно греет кожу, и на душе тепло оттого, что мы здесь, в этом так хорошо знакомом и одновременно враждебном мире, вид которого можно сравнить разве что с видом великолепного дикого зверя. Здесь тот же привкус затаенной опасности.
      Я вернулся к Этне, чтобы вновь воскресить в себе ощущения, слегка стершиеся не только за год разлуки, но еще и потому, что мне свойственно жить настоящим, когда оно того заслуживает, или будущим, когда я даю волю воображению.
      Лет шесть назад Анри Фламмарион предложил мне написать эту книгу, и я имел неосторожность согласиться. Подумав, я понял, что взял на себя непосильную задачу: написать обзорный труд по Этне, куда вошло бы все история, легенды, геологические сведения, описания и объяснения ее уникальной вулканической деятельности, нравы ее обитателей... Не по силам мне это, во-первых, потому, что я слишком многого не знаю об этом вулкане, а во-вторых, потому, что я не люблю накачиваться чужими рассказами, чтобы потом выдавать их "на-гора". В плане научном я могу рассказывать лишь о том, что узнал сам в результате собственных исследований. Я избегаю излагать информацию, полученную из вторых рук, - она получается несвежей, если не хуже.
      Кроме того, было ясно, что природная лень, усугубляемая вечной занятостью, не позволяет мне прочесть все необходимое для того, чтобы создать труд, претендующий на исчерпывающую полноту. Меня стали терзать угрызения совести, возраставшие по мере того, как шло время и издатель делал мне деликатные напоминания, поступавшие с интервалами в несколько месяцев. Однако встать в позу эрудита не удавалось, не было ни возможности, ни желания. Между тем, только истинному эрудиту был бы под силу такой трактат! И я оттягивал как мог начало работы, ища не столько вдохновения, которого задуманный энциклопедический труд никак не мог вызвать, а скорее повода или предлога как-нибудь отбояриться от столь легкомысленно принятого на себя обязательства.
      И вдруг мне стало ясно, что никто и не требует от меня энциклопедии об Этне и что я, следовательно, могу ограничиться тем, что знаю сам или думаю, что знаю. Никакого трактата, никакого путеводителя, никакого учебника истории, никакой научной монографии! Oculos habent....* Глаза у меня были, но я не видел, пока наконец не пришло озарение! Уточним: к счастью для издателя. Ну и для меня тоже. А вот вы, читатель, возможно, будете разочарованы. Дело в том, что я, наверно, слишком долго буду говорить о вещах, которые интересны мне, и оставлю в стороне темы, привлекающие вас, или же не уделю им достаточно места... Я заранее признаю себя виновным. Поскольку трактата по сей день так никто и не написал, я ограничусь тем, что изложу впечатления, которые этот вулкан произвел на меня, и мысли, которые он у меня вызвал за долгие годы. Вообще-то эту книгу следовало бы назвать "Этна и я"...
      Больше всего на Этне меня поражает ее несравненная вулканическая активность, а также быстрота, с которой меняется ее облик. Всем известно, разумеется, что любой вулкан изменчив и что черты его так или иначе обновляются после каждого извержения. Я сам не раз наблюдал поразительное изменение внешнего облика огненных гор, будь то Ньирагонго, Сент-Хеленс, Галунггунг, Мерапи, Хелгафелл или Узу-сан. С Этной, однако, дело обстоит иначе. Здесь есть субъективная сторона: я слишком часто приезжал сюда и слишком много времени проводил в этих местах. Есть и объективная: помимо типичных для всех вулканов резких изменений, вызванных бурными извержениями, для Этны характерны перемены, неприметно накапливающиеся месяц за месяцем, неуловимые, как перемены в ребенке, который растет.
      * Имеющие глаза... (лат.)
      Дело в том, что в своей практически непрерывной активности Этна ежесуточно извергает наружу не только тысячи тонн газов, от которых если что и меняется, так только атмосфера, но и тысячи тонн лапилли, песка и мельчайших обломков горных пород, разносимых ветрами ближе или дальше, в зависимости от удельного веса и размера частиц. Они образуют покров, который утолщается со временем, засыпает выемки, сглаживает возвышенности и меняет рельеф.
      Я не сразу осознал незаметный, но непрерывный характер этих перемен. В первые приезды меня, начинающего вулканолога, привлекали наиболее яркие стороны вулканического феномена, и я вообще не почувствовал никаких изменений. К тому же на Этне тогда происходило внушительное извержение: лавовые реки, выплеснувшись через южную брешь огромного вершинного кратера, устремились вниз и наискось прошли через Монте-Фрументо, расположенную метров на шестьсот ниже.
      Потом я приезжал посмотреть на извержение из северо-восточной бокки, которая в ту пору представляла собой обыкновенную дыру шириной метров в сто в подножии верхнего конуса. Стоя на его вершине, мы часами наблюдали за дивной игрой раскаленных лавовых масс в кратере. Иногда нам удавалось увидеть, как прорвавшиеся на поверхность газы посылали на сотни метров вверх красные гирлянды фейерверков.
      Позднее началось крупное извержение 1950-1951 гг., когда мы с близкого расстояния наблюдали в долине Валь-дель-Леоне выходы на поверхность устрашающих в своей яростной мощи лав, а затем ниже, в Валле-дель-Бове исключительной красоты слияние двух потоков жидкого огня. Сверкающий поток несся вниз по склону со скоростью около восьмидесяти километров в час, и нам казалось, что мы не только видим, но и физически ощущаем эту огромную массу, десятки тысяч тонн расплавленной породы. Я даже не замечал, как на меня низвергается с неба ливень пепла!
      Неторопливо по сравнению с метаморфозами, вызываемыми извержениями, но весьма быстро по сравнению с почти неуловимыми изменениями, к которым меня, старого горного бродягу, приучили Альпы, менялись одновременно, так сказать, в положительную и в отрицательную сторону, два склона у подножия вершинного конуса: постепенно исчезали Фрателли Пии и заполнялся образовавшийся в 1819 г. кратер, который я окрестил "лунным", а местные жители называют просто "паделаккья" - "сковорода".
      Если глядеть сверху, с вершины Этны, он и вправду похож на лунный кратер: плоский круг, обнесенный невысокой стенкой. От настоящих кратеров Луны он отличается отсутствием характерного для лунных цирков центрального выступа или высокого пика, очевидно вулканического происхождения. Правы и проводники - действительно похоже на сковородку. Только теперь следует говорить "было похоже"...
      Я весьма удивился, узнав из записок первого исследователя, приблизившегося к этому кратеру, - а был это француз и звали его де Гурбийон, - что к моменту моего знакомства с кратером возраст его не превышал ста тридцати лет. Из тех же записок я выяснил, что перед человеком, который ценой немалых усилий, натерпевшись вдоволь страха, одолев крутой подъем, усыпанный качающимися обломками камней, добрался до верхнего края кратера, представало изрыгающее дым и пламя бездонное жерло. Удивление мое объясняется тем, что к 1949 г. от крутого, трудно преодолимого подъема остался лишь мягко сбегающий метров на двенадцать пологий спуск, радовавший и глаз и ногу. Как и весь этот участок привершинной части Этны, он был покрыт тонким слоем вулканического пепла уютного мышиного цвета. А от пугающей бездны осталась стенка менее чем в два человеческих роста да плоское сковородочное дно...
      Стало ясно, что в этих краях за один век может исчезнуть холм высотой более 200 м и впадина еще большей глубины. Понять это было несложно, поскольку факты говорили сами за себя. Де Гурбийон описывал пейзаж таким, каким он предстал перед ним в 1819 г., а я имел возможность наблюдать тот же ландшафт всего тишь сто тридцать лет спустя.
      Я даже не мог себе представить, что рельеф способен стираться так быстро - как в кино. Всего за два года, с 1974 по 1976, на моих глазах наполовину исчезли под вулканическими наслоениями Фрателли Пии. Эти два крутых конуса-близнеца высотой в двадцать-тридцать метров получили свое название в честь двух братьев из древнеримской легенды, о которых нам чуть позже подробно расскажет Флоранс Тристрам: братья спасли своих беспомощных родителей во время извержения вулкана.
      Среди сотен побочных конусов высотой от нескольких десятков до нескольких сотен метров, усеивающих просторы склонов Этны, лишь "Благочестивые братья" могут похвастаться характерным башнеподобным профилем. Это объясняется тем, что во время извержения куски лавы, вылетая из отверстий кратеров-близнецов, поднимались невысоко и не успевали застыть к моменту падения. Они падали еще мягкими и тут же прикипали к "бомбам", упавшим чуть раньше и успевшим затвердеть. Такие конусы называют плюющимися или конусами разбрызгивания.
      Наблюдатель, приехав после пятнадцати-двадцати лет отсутствия, не узнал бы "лунного кратера", Фрателли Пии и многих других характерных особенностей рельефа верхней Этны. Это производит сильное впечатление, по крайней мере на меня. Однако рождение буквально из ничего - из отвесного колодца, разверзшегося в 1911 г., целой горы, год за годом выраставшей у подножия вершинного конуса Этны, повергло меня в изумление. Как и все, кому пришлось наблюдать за вулканом в последние двадцать лет, я считал ее просто горой-спутником, но северо-восточная бокка в конце концов настолько переросла главный конус, что теперь с ее вершины взор опускается в зияющий провал Вораджине - главного кратера Этны. Поразительная перемена!
      Ныне северо-восточная бокка имеет высоту 3350 м и представляет собой самую высокую из вершин Этны. До извержения 1964 г. наивысшая точка - 3250 м - находилась на краю большого кратера, а еще раньше гора в своей самой высокой части, расположенной в районе главного кратера, между Вораджине и кратером 1964 г., - достигала отметки 3315 м...
      До извержения 1964 г. этот большой кратер разительно отличался от того, что мы видим сегодня. Он представлял собой широкую депрессию диаметром в полкилометра и глубиной несколько метров, плоское дно которой, прорезанное длинной трещиной, резко обрывалось бездонным провалом Вораджине. По-итальянски Voragine значит "бездна". В то время этот провал шириной около 250 м и глубиной, в которой терялся взгляд, был самым главным, самым широким, самым глубоким, самым центральным кратером Этны. Однако Вораджине не действовал с тех пор, как в 1911 г. прорезалась эта северо-восточная выскочка, это побочное устье, которое и сорок лет спустя, несмотря на весьма активную деятельность, не озаботилось украситься чем-либо, кроме небольшой стенки, правда широкой, но до смешного низкой.
      В действительности эта шестиметровая стенка, или вал, представляет собой небольшой участок огромной шапки размером с километр, образованной наслоениями потоков лавы, изливавшихся из этого устья. Понял я это лишь много лет спустя, когда заметил, что бокка мало-помалу подрастает за счет бесконечных потоков, ложащихся в виде веера, и превращается в широкий плоский купол. В середине него возвышается крутой конус из шлака высотой в 200 м. Собственно, его неправильно называют северо-восточный боккой, так как это все же настоящая гора, а не просто устье.
      На протяжении шестидесяти лет северо-восточная бокка была самым активным кратером на Этне: ее деятельность очень редко прерывалась краткими периодами покоя. И в один прекрасный день конус, который бокка взгромоздила на себя, поднялся выше главной вершины.
      Однако после 1971 г. северо-восточная бокка работает хотя и эффектно, но чрезвычайно редко. Теперь наиболее активной помимо Вораджине является бокка Нуова - "Новая", внезапно возникшая в главном кратере в 1968 г.
      Глава вторая,
      в которой говорится, как сильно за последнюю треть века изменился облик не только самой Этны, но и людей, живущих у ее подножия.
      К сожалению, весьма крупные изменения коснулись не только внешнего облика Этны, но и характера живущих на ней людей.
      Как я уже говорил, впервые я приехал в Сицилию в 1949 г., спустя четыре года после второй мировой войны. Италия в ту пору жила в глубокой нищете. Двенадцатью годами ранее Карло Леви написал: "Христос остановился в Эболи", имея в виду, что бог забыл обо всем, что происходит южнее Неаполя.
      Эту нищету, показанную Карло Леви, я наблюдал своими глазами. Она стала особенно горькой в результате вторжений, прокатившихся по стране: сначала с севера до юга прошел вермахт, а позднее с юга на север - союзные войска. Вместе с ними двигались толпы любителей погреть руки на несчастье ближнего, причем не только иностранцы, но и итальянцы.
      Жизнь крестьян, которую я наблюдал каждый свой приезд, вызывала одновременно восхищение и душевную боль. Меня восхищали древние, глубоко укоренившиеся традиции земледельцев и приводила в ужас их беспросветная нужда.
      Полевой геолог поневоле близко соприкасается с жизнью сельского населения и, даже будучи, как я, весьма далек от этнографии, ощущает местную социальную обстановку гораздо острее, чем обычный приезжий. И уж тем более, чем турист-экскурсант.
      В те ранние годы я посетил Этну и Стромболи, Липари и Вулькано, Везувий и Флегрейские поля, Меццоджорно, итальянский юг, тогда еще не вышел из средневековой нищеты, и подлинно средневековый запах его селений пьянил голову. Об этих селениях лучше рассказывают картины Брейгеля-старшего, чем Джотто. Сицилия была почти полностью сельскохозяйственной областью. Я знал об этом из книг и поэтому так поразился отсутствию на острове ферм и деревень: все население жило в городах - крупных, таких, как Палермо и Мессина, Катания и Сиракузы, или в маленьких городках. Я видел то, о чем было давно известно всем, кроме меня: сицилийский крестьянин - горожанин, городской пролетарий, который ходит на работу в поле, но живет в городе.
      И только у широкого подножия Этны, особенно в его южном секторе, расположились настоящие деревни, по нескольку сот жителей каждая. Они были рассеяны на богатейших склонах, плодородие которых не иссякает благодаря вулканическому пеплу, наносимому на поля ветром из почти непрерывно действующих кратеров. За пределами массива Этны большая часть Сицилии представляет собой подобие пустыни.
      И бедные домишки, и жилища зажиточных людей в городах, городках и селениях были построены - и строятся по сей день, несмотря на засилие бетона, - из темных вулканических камней, иногда покрытых кирпично-красной, розовой или охряной штукатуркой. Крестьянские хижины были одноэтажными, редко двухэтажными. Первый этаж чаще всего не имел окон на улицу, туда выходила толстая деревянная дверь, зимой закрытая, а летом всегда открытая, занавешенная несколькими рядами грубых цветных бус. На всю огромную семью было две, а то и одна комната. Второй этаж удваивал жилплощадь, которая от этого не становилась удобней.
      Автомобили встречались редко, и люди имели обычай ставить стул перед домом, усаживаясь прямо на краю улицы. Тротуаров еще не было, как во времена экипажей. Женщины садились чаще всего спиной к улице (обычай, оставшийся, вероятно, со времен арабского владычества) и занимались шитьем, вязанием, штопкой, вышиванием, а старики наблюдали за всем, что движется по мостовой: это были мулы, повозки, лошади, велосипеды, стада овец, редкие авто, первые мотороллеры, ослы... И конечно, пеший люд! Ходили пешком в те годы много и охотно.
      Дома, стены дворов, уличные плиты - все было из базальта почти черного, а иногда ржаво-бурого цвета из-за присутствия окисла железа-гематита, часто встречающегося в местных лавовых породах. В городке поэтому царили темные тона и невеселое настроение, с которыми контрастировали лишь яркие краски рынка, где продавали овощи и фрукты, да редкие торжества по случаю выборов или церковные праздники, сопровождаемые звоном колоколов.
      Сицилийский крестьянин той поры был суров, замкнут, недоверчив и лишь изредка позволял себе грубоватую шутку. Де Гурбийон, отличавшийся щепетильной объективностью, писал в 1818 г.: "Будучи стократ более угнетен, нищ и раздавлен, чем любой ему подобный, под грузом работы и нужды, сицилианский крестьянин порой стряхивает с себя свою ношу; тогда он скачет под звуки волынки, но скачет в лохмотьях..." В сороковых годах нашего столетия дела обстояли уже не так мрачно, но разница была еще не слишком значительной.
      Сегодня, как мне кажется, суровость и замкнутость ушли. За последние тридцать лет сам народ Сицилии и жизнь его изменились еще более разительно, чем верхние склоны Этны. Изменились до неузнаваемости. На месте многих деревенских хижин из тесаного вулканического камня выросли современные бетонные здания и роскошные виллы, не всегда безупречного вкуса. Двухколесные машины с трескучим моторчиком пришли на помощь неутомимым крестьянским ногам. Раздобревшие бледнокожие или покрытые изысканным пляжным загаром горожане заменили крепких суровых мужчин с кожей, продубленной солнцем полей. Мулы и лошади почти исчезли, вытесненные неистребимым, вездесущим автомобилем. Взамен мандолины и серенады пришли телевизоры, радиоприемники и магнитофоны. Куда подевались старые сицилийские ремесленники с их прелестными поделками из дерева и лозы или изделиями из железа, выкованными вручную в ту пору, когда еще ценился хороший вкус? Все эти милые вещицы вытеснены безобразной пластмассой. Где зонтичные сосны и кактусы, красовавшиеся вдоль дорог? Стоят одни рекламные щиты, станции техобслуживания да самодовольные виллы. А у подножия Этны, среди бетонных многоэтажек для небогатых людей, вместо садов, некогда террасами поднимавшихся над Катанией, раскинулись городские свалки...
      И все же нищета отступила. Разумеется, население в массе своей живет далеко не безбедно. Но жить стало чуть легче, и будущее вырисовывается не так мрачно, как прежде, несмотря на безработицу, на каморру, на мафию, которые расцветали пышным цветом по мере того, как появлялись капиталы.
      Глава третья,
      в которой автор пытается сделать то, что под силу лишь настоящему сицилийцу, - рассказать о мафии, где вспоминается об Эмпедокле, и вновь разговор заходит о мафии.
      Раньше толковать о мафии было не принято, во всяком случае с малознакомыми людьми и тем паче с иностранцами, что я осознал, когда стал задавать наивные вопросы. А было это в то время, когда о мафии заговорили все газеты мира, когда Сальваторе Джульяно ловко прятался от властей, пользуясь страшным законом молчания "омерта", которое было навязано населению "почтенным обществом".
      Поскольку я сам четыре года участвовал в подпольной борьбе с оккупантами, меня привлекала личность этого легендарного "бандита". Смущенные улыбки и уклончивые ответы быстро дали мне понять неуместность расспросов. Лишь много лет спустя, уже имея по-настоящему верных друзей, я заслужил, чтобы со мной начали не то чтобы говорить, нет, а только чуть-чуть упоминать о мафии. О ней в ту пору говорили еще в единственном числе, потому что она была одна, по крайней мере такое у меня создалось впечатление, и хотя это давно уже была преступная организация, в ней тем не менее оставалось что-то от "сочьета д'оноре" - "почтенного общества", или "общества чести", сохранившего какие-то крохи этики, принятой в те времена, когда она еще не превратилась в обычную шайку.
      Мне рассказали, что тогда, в пятидесятые годы, мафия не свирепствовала на востоке Сицилии, что Мессина, Сиракузы и Катания были, к счастью, избавлены от нее. Зато над Палермо и Трапани, Корлеоне и Агридженте, Шаккой и Кальтанизеттой власть ее была беспредельна.
      Изменения произошли и здесь. Мафий развелось множество, подобно тому как помимо неаполитанской каморры появилось множество соперничающих каморр, раскинувших свои паучьи сети над всей Сицилией, над Италией, даже над частью французской территории, не говоря уже о США.
      Сегодня мафия властвует в Катании, а значит, и на Этне. Это можно почувствовать по некоторым выражениям лиц и манере отвечать на вопросы, по той неторопливости, с которой ведутся подчас строительные работы, по неловкости, возникающей порой в беседе... То же самое происходит, едва заходит речь о Торре дель Философе - Башне Философа.
      Под таким названием существовал - и существует по сей день небольшой холм на широкой спине верхней Этны, на высоте 2900 м. Уже несколько лет его украшает сооружение из грязно-серого бетона, заляпанного еще более грязными пятнами. Название это чрезвычайно древнее, намного старше, чем вершинный конус вулкана, у подножия которого находится эта "башня". Оно возникло примерно за пять столетий до новой эры, когда выдающийся философ из Агридженте по имени Эмпедокл приказал воздвигнуть на самом краю кратера убежище в виде башни. В то время край кратера находился именно здесь, на 400 м ниже, чем сегодня.
      Эмпедокл желал созерцать - и понять - деятельность вулкана, окутанную в те времена непроницаемой завесой тайны, не до конца разъясненной и в наши дни. Древняя башня не сохранилась, тем более что кратер Эмпедокла впоследствии переполнился лавой и на его месте вырос четырехсотметровый конус. Как выражаются географы, отрицательный рельеф сменился положительным.
      Название же осталось. О его происхождении мне поведал в 1949 г. Мичо Аббруцезе. Это произошло в мой первый приезд, ко времени которого в течение уже многих столетий на этом холме из вулканического пепла не велось никакого строительства. Мичо Аббруцезе показывал мне Этну в качестве "совладельца" горы. Любопытно, что Этна принадлежит не государству, не области и не провинции, а отдельным владельцам, среди которых числятся и деревенские коммуны, и частные лица. Верхний сектор этого колоссального вулканического конуса порезан на кусочки, как гигантский пирог.
      Менее четверти века спустя, к моему глубокому сожалению, на холме закипела работа: там начали строить отель. К этому периоду роскошные пустынные склоны Этны уже лет двенадцать как были отданы на откуп организаторам массового туризма, и по ним бродили разномастные стада экскурсантов, прибывавших в автобусах и по канатной дороге. Наша база "обсерватория" - пока оставалась недоступной, но по всему чувствовалось ненадолго. Таким образом, при известии о строительстве отеля я испытал двоякое чувство: с одной стороны, бетонное сооружение грозило испортить красоту этого неповторимого места, но, с другой стороны, отель мог хоть как-то защитить нашу "обсерваторию" от непрекращающихся набегов, совершаемых стаями этих двуногих. В общем, я утешал себя как мог.
      В любом случае от меня ничего не зависело: я выбивался из сил, доказывая, что решение о строительстве наносит явный ущерб уникальному ландшафту, что оно было принято на основании эгоистических соображений немедленной выгоды, что и здание, и персонал гостиницы, и ее постояльцы будут каждодневно находиться под угрозой извержений вулкана.