Гарун Тазиев
      На вулканах
      Перевод с французского М. Исакова и В. Котляра
      Известный французский ученый-вулканолог Гарун Тазиев живо и увлекательно рассказывает о своей работе и открытиях, сделанных на вулканах Суфриер, Эребус и Этна. Книга содержит уникальные фотографии. Рассчитана на широкий круг читателей.
      Содержание
      От редактора перевода
      Суфриер
      Тринадцать долгих минут
      В роли живой мишени
      Прогулка к кратеру
      Фреатические извержения
      Живы и почти здоровы!
      Свежей лавы все-таки нет
      Суфриер и его антильские собратья
      Отсутствие информации и ее избыток
      Неудобная правда
      1977 год: возвращение к Ньирагонго
      Мерапи и другие вулканы
      Эребус
      Мечте навстречу
      Открытие Эребуса
      Смельчаки с "Дисковери"
      Хижины героев
      Разведка
      "Самый жуткий поход"
      1974 год: выбор места
      Пурга
      Верхний лагерь
      На краю кратера
      Работа началась
      Сомнения
      Влиятельные особы
      Лавовые озера
      Полярный урожай
      Дух решимости
      Этна
      Гарун Тазиев
      Известный вулканолог Гарун Тазиев родился в 1914 г. в Варшаве. Его отец, врач русской армии, погиб в первую мировую войну. Мать с сыном перебрались в Бельгию, где Г. Тазиев приобрел в Льежском университете профессию агронома, а затем горного инженера. В годы фашистской оккупации он активно участвовал в движении Сопротивления. После войны, работая на оловянных рудниках в Африке, Г. Тазиев впервые увидел извержение вулкана, и с той поры вулканология становится делом его жизни. Ученый побывал на десятках вулканов всех континентов, включая Антарктиду.
      С 1952 г. Г. Тазиев живет во Франции. Он автор многих научных трудов и монографий; профессор Национального центра научных исследований, член ряда иностранных академий и географических обществ; до недавнего времени он возглавлял Комитет по проблемам природных катастроф во французском кабинете министров.
      Большую организационную и научную работу он сочетает с популяризаторской деятельностью. Благодаря Г. Тазиеву многомиллионная аудитория зрителей познакомилась с фильмами, снятыми в жерлах вулканов. Мировое признание получили его научно-популярные труды. Советскому читателю знакомы книги Г. Тазиева "Кратеры в огне", "Вулканы", "Встречи с дьяволом", "Когда Земля дрожит", "Запах серы", выходившие на русском и других языках народов СССР.
      От редактора перевода
      Геологические процессы, формирующие облик и внутреннюю структуру нашей планеты, протекают чрезвычайно медленно и не поддаются непосредственному наблюдению. Единственным исключением служит вулканическая деятельность явление грандиозное и впечатляющее. При извержении вулканов облик отдельных участков Земли может измениться до неузнаваемости за считанные дни (а порой часы и даже минуты). Естественно, что уже одно это заставляет ученых с жадным интересом относиться к процессу вулканизма. А если добавить еще и возможность непосредственного контакта с "внутренним содержанием" планеты и невероятную эффектность зрелища...
      Не удивительно, что извержения вулканов - едва ли не единственный геологический процесс, известный всем, начиная со школьников младших классов. И в то же время до сих пор в этом явлении много неясного и таинственного.
      Именно познанию тайн вулканической деятельности, которая отражает дикую неукротимость земных недр, посвятил свою жизнь известный вулканолог Гарун Тазиев - ученый, популяризатор, кинорежиссер, кинооператор, фотограф. Имя Гаруна Тазиева известно советским читателям и зрителям по многочисленным книгам и фильмам, в которых с исчерпывающей достоверностью, с предельной документальностью и очаровывающей читателя простотой рассказывается о вулканической деятельности как о геологическом процессе, изменяющем лик Земли, о жизни и работе (порой связанных со смертельным риском) ученых-вулканологов.
      Чтение книг Г. Тазиева это всегда интереснейшее путешествие, и оно тем более привлекательно, что читатель вместе с автором может пережить все трудности, сопровождающие работу вулканолога, не подвергаясь при этом риску попасть под град вулканических бомб или быть сметенным неукротимым лавовым потоком. И еще в меньшей степени читатель подвергается риску заскучать во время чтения. Книги Г. Тазиева помимо своей познавательности и занимательности ценны тем, что создают полное впечатление личного присутствия на вулканах - Центральной ли Америки или Африки, Италии или Антарктиды. Они пробуждают у активного и пытливого читателя желание самому принять участие в вулканологических экспедициях, а читателю мечтательного склада позволяют удовлетворить извечную потребность человека в путешествиях и приключениях, сопровождающихся познанием неизведанного.
      Предлагаемая вниманию читателя книга объединяет три самостоятельных произведения Г. Тазиева - книги "Суфриер и другие вулканы" (1978 г.), "Эребус - антарктический вулкан" (1978 г.) и "Этна" (1984 г.). Это не только увлекательный рассказ о названных вулканах, о жизни вулканологов и их работе, сопровождаемый уникальными фотографиями, но и источник интересной и во многом совершенно новой информации, имеющей большое значение для вулканологической науки. Ведь Г. Тазиев - прежде всего ученый, геолог, пылко влюбленный в полевую работу непосредственно возле огнедышащих жерл вулканов. А научно-популярная книга, написанная большим ученым, наделенным даром ярко и увлекательно поведать о своей работе, - подарок и специалистам, и широкому кругу читателей.
      Так отправляйтесь в новое путешествие, приоткрывающее завесу над одним из наиболее интересных, грозных и эффектных природных явлений.
      СУФРИЕР
      Тринадцать долгих минут
      30 августа 1976 г. исполнилось ровно двадцать восемь лет, пять месяцев и двадцать восемь дней с того момента, как мне впервые открылось грандиозное зрелище извержения вулкана, и я на себе ощутил, какую опасность оно таит для чересчур ретивого наблюдателя.
      Зрелище приворожило меня тогда раз и навсегда, вулканология стала делом моей жизни, и следующую треть века я носился по свету от одного извержения к другому. Мне довелось побывать во множестве кратеров, наблюдать несчетное число взрывов и лавовых потоков, видеть растущие на глазах конусы и огненные озера, смотреть, как из ревущих жерл вырываются фонтаны магмы и струи раскаленных газов. И чем больше я наблюдал, тем больше убеждался в своенравности характера этого поразительного природного явления.
      Годы занятий вулканологией научили меня трезво взвешивать степень риска, на который приходится идти ради добычи необходимых данных. Подобно тому как опытный альпинист может лучше оценить опасность, возникающую при восхождении, вулканолог со стажем скорее, чем новичок, разберется в ситуации, складывающейся при извержении. Тем не менее события подчас принимают такой оборот, что его не предусмотришь никаким опытом. Лишь случай помог мне раз пять выйти живым из-под огненного шквала. Так было на краю кратера Китуро в 1948 г., у западного колодца Стромболи в 1960 г., возле центрального жерла Этны в 1964 г. и снова на Этне, на ее северо-восточном склоне, годом позже. Но самое страшное испытание я пережил утром 30 августа 1976 г. на вершине вулкана Суфриер на острове Гваделупа.
      В этот день мы провели больше тринадцати минут под самой яростной бомбардировкой из всех, что выпадали на мою долю. А их было немало - и вулканических, типа этой, и авиационных, когда наши позиции атаковали немецкие пикирующие бомбардировщики, и артиллерийских обстрелов, после одного из которых я на несколько недель угодил в лазарет... В моей теперь уже долгой жизни мне не раз доводилось, вжавшись в землю, часами дожидаться, когда перестанут сыпаться вулканические или авиационные бомбы. И все же ни один из этих эпизодов не показался мне таким бесконечным, как тринадцать минут на Суфриере. Потому что здесь в первый же миг я понял, что надежды нет никакой...
      Рухнув плашмя в жидкую грязь, толстым слоем покрывавшую склон, - она-то и не позволила нам убежать от начавшегося извержения - я сказал себе (я действительно отчетливо произнес это вслух): "На сей раз это конец!" Даже самое изощренное воображение не могло подсказать спасительного выхода. На пятачок величиной в два десятка квадратных метров, где мы находились, обрушилась лавина скальных обломков, самый настоящий огненный дождь. Пространство вокруг прочерчивали свистящие траектории. Будь даже у меня сомнения в неизбежности близкого конца, их тут же выбили бы из головы два камня, стукнувшие по шлему; затем два осколка ударили меня по спине, а рядом, буквально в нескольких сантиметрах от поджатых ног, плюхнулась глыба не менее полутонны весом... Следом неслись новые и новые снаряды, столь же огромные и даже крупнее, дикая свистопляска не думала униматься; стало ясно, что вдавливаться в жидкую глину бессмысленно: укрыться от падающих сверху камней было невозможно.
      Значит, все, никакой надежды? Страха не было, потому что я с первой же секунды решил не поддаваться панике. Для этого я использовал старый надежный прием, стихийно открытый мною еще тридцать шесть лет назад во время первого налета немецких "юнкерсов": надо чем-то занять мозг. Например, расчетами... Тогда я высчитывал, под каким углом к "юнкерсу" летит сброшенная бомба. Происходившее на Суфриере выглядело куда интересней: подобное явление я впервые лицезрел в столь непосредственной близи. Надо засечь время. А для этого следует прежде всего обтереть циферблат часов от налипшей глины и установить, в котором часу я решил не поддаваться панике... Так, теперь можно перейти к полевым наблюдениям.
      Повернув голову, я взглянул на кратер. Две минуты назад мы всемером мирно шествовали к нему. Вдруг я заметил, как, прорезая лениво курившиеся над кратером белые облака пара, в небо со страшной силой ударила узкая прозрачная струя. На высоте она разошлась вширь, превратившись в колонну, причем с полминуты-минуту та оставалась прозрачной, а затем стала наливаться трагической чернотой. То были мириады кусков породы, вырванные потоком пара из стен питающего жерла где-то на глубине. Взлетев на сотни метров у нас над головой, они щедро посыпались вниз.
      По всей вероятности, я первым из вулканологов стал свидетелем начала и развития извержения подобного типа, названного учеными фреатическим. Можно было горевать и радоваться одновременно! Человеку, занимающемуся наукой, наибольшее удовлетворение приносит открытие, а тут мне воочию открылась одна из форм вулканической деятельности. Жаль только, что нельзя будет поделиться с коллегами этой новой информацией.
      Между тем, секунды текли, слагаясь в минуты, а я все еще был жив. Ни один снаряд даже не ранил меня, лишь камешки оставляли на память синяки и заставляли натягивать поглубже на голову шлем. Конечно, опасность не миновала - вокруг то и дело рушились многотонные глыбы, одного такого "кусочка" вполне хватило бы для меня или одного из моих спутников, скрытых за иллюзорным выступом.
      За камнем скрючились четверо. Франсуа Легерн, Марсель Боф, Джон Томблин и профессор Аллегр. Легерна, по прозвищу Фанфан, я сам когда-то привел в вулканологию из классической геологии, теперь на мне будет лежать вина за его неминуемую гибель. Равно как и за смерть Марселя Бофа, который вряд ли бы начал без меня заниматься измерениями магнитного поля действующих вулканов, а продолжал бы спокойно работать в лаборатории Гренобльского центра ядерных исследований. Джон Томблин пришел к вулканам по собственной воле. Мы были знакомы уже двенадцать лет, с тех пор как он присоединился к нашей группе на Стромболи. Тогда он заканчивал университетский курс в Оксфорде, а сейчас стал одним из ведущих специалистов по вулканам Карибского бассейна. Моя вина по отношению к нему была меньше, поскольку не я совратил его с пути истинного, тем не менее как руководитель сегодняшнего восхождения я отвечал и за него тоже.
      Конечно, я не был виноват в случившемся, но мне полагалось нести всю меру ответственности за последствия. Подъем к кратеру входил в круг наших профессиональных обязанностей, необходимо было посмотреть, что происходит на Суфриере, и провести наблюдения за характером эруптивных проявлений. Без этого нельзя было дать заключение, насколько велик риск пароксизма и выброса палящей тучи, кошмарные воспоминания о которой витают с 1902 г. над Антильскими островами. Летом 1976 г. почти все (кроме меня) опасались повторения подобного на Гваделупе.
      Мнения разошлись. Я утверждал, что опасности нет, в то время как профессора Брусе и Аллегр уверяли, что катастрофа неминуема! Первый из этих экспертов две недели назад дал местной администрации* профессорское благословение на эвакуацию из этой части острова всего населения семидесяти пяти тысяч человек. Второй своим академическим авторитетом поддержал решение той же администрации сохранить на острове чрезвычайное положение.
      * Остров Гваделупа имеет статус заморского департамента Франции. Прим. перев.
      Оказавшись перед лицом столь диаметрально противоположных точек зрения (двух профессоров и моей), местные власти не проявили ни малейших колебаний. Они объявили мое возвращение на Гваделупу нежелательным. Я в это время находился в эквадорских Андах. Перед отъездом туда я четко и определенно заявил в письме префекту, что в ближайшие недели, а скорее всего и месяцы, вулкан ничем не грозит острову. Кстати, именно поэтому мы с Франсуа Легерном и Жаном-Кристофом Сабру отправились в Анды, вместо того чтобы заниматься Суфриером, который, несмотря на видимую активность, не представлял для населения никакой опасности. Тем не менее мы оставили на Суфриере четырех членов нашей группы, химиков, с заданием следить за изменениями в составе выходящих из жерла газов и паров: подобные изменения служат индикаторами близящегося извержения.
      В середине августа, когда паника охватила администрацию острова, Даниель Дальжевик, Роз-Мари Шеврие, Женевьева Шюитон и Рене Фэвр-Пьерре единодушно подтвердили первоначальный прогноз: никакого риска - вылет палящей тучи исключен. Это мнение, высказанное на основании точных данных и сформулированное учтивым образом (все четверо молодых ученых - весьма учтивые люди), префект демонстративно проигнорировал, распорядившись перевести префектуру из Бас-Тера в Пуэнт-а-Питр; остальное население, бросив свои дома, ринулись следом.
      Поскольку введение чрезвычайного положения было совершенно необоснованно с научной точки зрения и за время его действия не случилось и намека на извержение, администрация сочла мое присутствие излишним. Была предпринята попытка воспрепятствовать моему возвращению на Гваделупу и заставить меня лететь из Кито прямо в Париж. Тем не менее 29 августа я прибыл в Пуэнт-а-Питр - к радости одних и откровенному неудовольствию других.
      Ознакомившись с результатами наблюдений коллег, выслушав разноречивые мнения о характере вулканической деятельности и убедившись, что со времени моего первого посещения вулкана шесть недель назад ничего существенного не произошло, я заключил, что эвакуация была неоправданной. Для пущей верности я решил проверить свой вывод на месте, а для этого подняться на следующее утро к кратеру и посмотреть, не появились ли какие-либо новые признаки, ускользнувшие от бдительного внимания моих товарищей. Так мы оказались на вершине Суфриера.
      В роли живой мишени
      Когда рано утром мы вышли из вулканической обсерватории, устроенной на берегу моря в трехвековой давности каземате форта Сен-Шарль, нас было девять человек. Сейчас под бомбами, уткнувшись в глину, лежали пятеро. Двое наших химиков, Фэвр-Пьерре (по прозвищу Йети) и Роз-Мари Шеврие, откололись от группы час назад; они отправились на Эшельский перевал к фумаролам у вершинного конуса, чтобы снять показания приборов и взять ежедневную порцию проб. Значит, не хватало еще двоих. Они исчезли сразу после начала извержения, когда я крикнул: "Бежим!" Где они сейчас? Живы? Или уже погребены под одной из громадных глыб?
      От матери я унаследовал беспокойный характер, который доставляет мне немало хлопот и в обыденной жизни. Но когда кто-то из близких людей оказывается в опасности, тревога начинает буквально раздирать меня на части. Перед глазами отчетливо возникли лица двоих пропавших: проводника горноспасательной службы Жозе Ортега, надежного спутника всех моих хождений по Суфриеру, и геолога Ги Обера, всегда с шуткой на устах. Куда они могли деться? Не видя их, я изводился от беспокойства.
      Между тем, вулканическая бомбардировка продолжалась без передышки. Куски породы сыпались устрашающе густым градом. Насколько было видно и слышно, в извержении не предвиделось ни малейшего затишья. Справедливости ради следует сказать, что и признаков усиления активности я тоже не отметил. Извержение, похоже, достигло "крейсерской скорости", и этот ритм не оставлял никакой надежды на спасение.
      Мозг продолжал дисциплинированно фиксировать цифры. Часы показывали 10.35, когда мне удалось грязными пальцами стереть с циферблата налипшую глину и засечь время. Каждую минуту в моем поле зрения падали один-два громадных обломка и тридцать-сорок кусков, которые я квалифицировал как "крупные" (дождь мелких осколков я не учитывал). Из кратера на высоту двадцать-двадцать пять метров с ревом вырывалась начиненная камнями колонна пара диаметром десять-пятнадцать метров. В минуту меня ударяли пять-шесть камней... Подсчеты позволяли спокойно дожить отпущенные мне мгновения.
      Потом я задал себе вопрос: а почему, собственно, ты лежишь спиной к кратеру, хотя именно там происходит самое интересное? Самоанализ в подобных обстоятельствах может показаться странным, почти смешным... Пришлось признаться, что вид четырех спутников, сбившихся в кучу в двадцати метрах по соседству, действовал ободряюще, подтверждая справедливость истины о том, что на миру и смерть красна. Когда же я поворачивался и глядел, как тысячи скальных обломков темной колонной взлетали ввысь среди вихрей белого пара (заслоняя солнце, он приобретал беловатый, зловеще тусклый оттенок), я пронзительно ощущал груз одиночества. Буйство природы всегда подавляет своей мощью, рядом с ним наше существование обретает истинный масштаб, оказывается до крайности уязвимым и хрупким. Вот почему я с таким облегчением откидывался на левый бок, вид бурого, покрытого грязью и усыпанного камнями склона, над которым колыхалась пепельная завеса, действовал успокаивающе. Налицо были признаки жизни - столь же уязвимой, как и моя, но живой жизни четыре ярких пятна, прижавшихся друг к другу на небольшом удалении. Ярко-желтый резиновый плащ принадлежал Аллегру, а красная куртка, кажется, Марселю Бофу. В чем были остальные, вылетело из головы.
      Камень стукнул меня в колено, и я дернулся от боли. Как ни странно, это был первый ощутимый удар за четыре минуты. Все предыдущие оказались не сильнее тех, что я привык "ловить", занимаясь в юности боксом. Но колено! Я согнул и разогнул ногу: действует. Пощупал колено сквозь коросту грязи, облепившую комбинезон: больно, но перелома, похоже, нет.
      - Какая разница, сломано колено или нет? Конечный результат все равно один...
      Теперь я громко разговаривал сам с собой!
      - Не смей говорить вслух, - одернул я себя. И добавил: - Лучше наблюдай за извержением!
      Хорошо помню, как в черные годы оккупации я боялся, что не сумею до конца оправдать надежд товарищей. Всех нас, участвовавших в Сопротивлении, мучил вопрос: а как ты поведешь себя под пыткой? Мы знали, как следовало себя вести в подобных случаях, но не знали, хватит ли у нас на это сил. Мне казалось, что физическую боль я смогу вынести, но кто знает? Здесь все было гораздо проще, в перспективе - пара ушибов, а затем смерть. Хорошо бы, чтоб сразу, без мучений.
      Меня даже удивило, с каким равнодушием я ждал наступления неизбежного конца. Никакого страха за себя. Жаль, конечно, что приходится уходить из жизни сейчас, когда впереди ждало еще столько интересного и занятного. Куда больше душа болела за родных и близких, которым моя гибель принесет столько горя. Сам я, привыкнув в своей профессии иметь дело с геологическими периодами, где единицей отсчета служат миллионы лет, давно уже осознал эфемерность человеческой жизни. Поэтому, видимо, и не испытывал никакого трепета, оказавшись теперь перед дверью с надписью "Выход", с таким же успехом это могло произойти не на вулкане, а в будничной обстановке, в Париже или загородном доме. Парой лет больше или меньше - какая разница? Трагедией это становится для тех, кого оставляешь.
      Откуда взялось такое смирение? Прежде я не замечал его за собой. Мне часто доводилось бывать на волосок от гибели - в горах, на фронте, во время подводных погружений, при исследовании пещер, на вулканах, в подполье короче, чаще, чем выпадает среднестатистическому человеку, и никогда в минуты опасности я не испытывал паники. До или после - бывало, но в решительный момент никогда. Правда, почти всегда все разворачивалось быстро, и я мог в той или иной степени контролировать положение. Действуя активно, поневоле держишь себя в руках. Здесь же, на Суфриере, я оказался обречен на полную пассивность, нескончаемое ожидание развязки.
      При мысли о родных и нескольких дорогих друзьях на глаза навернулись слезы. Они будут очень переживать. Зато какое удовольствие ждет горстку моих врагов... Я взглянул на часы 10.43. Это тянется уже больше восьми минут.
      Извержение, между тем, было преинтереснейшее! Еще раньше, услышав описание событий, случившихся 8 июля и 12 августа, я засомневался, похоже, что речь вопреки впечатлениям шла не о взрывах. И вот теперь мы получили яркое подтверждение этому. Обидно, что не доведется поведать об увиденном коллегам, особенно моим друзьям-итальянцам, Джордже Маринелли и Франко Бербери, с которыми мы облазили столько вулканов во всех частях света... Они бы по достоинству оценили рассказ. Взрыв - явление, при котором интенсивность процесса достигает пика за доли секунды, мгновенная разрядка. Здесь же все протекало иначе: на протяжении двух минут мощность нарастала и, достигнув максимума, не падала до нуля, как после взрыва, а держалась на предельном уровне... целую вечность!
      Спохватившись, я сообразил, что пока был занят анализом явления, ничего не случилось. Я по-прежнему лежал в нелепой позе, но живой! Четверо спутников тоже подавали явные признаки жизни. Каким-то чудом (каким только?) никто не был ранен...
      Почти тут же увесистый камень стукнул меня в правый бок. Удар получился сильный, сильнее прежних, но, как и раньше, особой боли я не ощутил. Достаточно было камню оказаться на десяток кило тяжелее, и все, точка. Перед взором опять возникли лица близких. Как все-таки омерзительно служить лишь живой мишенью...
      10.45: десять минут истекли с того момента, как я взглянул на часы, одиннадцать-двенадцать с начала извержения. Сколько еще продлится безжалостный обстрел, неведомо. Пока же все мы пятеро, насколько я мог судить, были целы! Если еще и Йети с Роз-Мари успели убраться с Эшельского перевала, то это истинное чудо.
      В правом боку, куда пришелся последний удар, стало тепло... А черт, кровь! Сколько раз приходилось читать: "Кровь вытекала теплой струйкой..." Я явственно представил, как густая жидкость пропитывает белье, затем комбинезон. Рана, очевидно, была глубокой, потому что тепло расползалось все шире. "Если так будет продолжаться, ты весь истечешь кровью!" Вообще говоря, такой конец гораздо приятней перспективы оказаться раздавленным глыбой: ощущение совершенно безболезненное, сознание будет постепенно угасать. По слухам, наилучший способ свести счеты с жизнью - лечь в теплую ванную и вскрыть вены... Кто знает, может, в грязевой ванне это окажется еще приятней?
      Звонкий щелчок по шлему оторвал меня от похоронных мыслей. Ничего, обошлось. Я проорал что-то остальным, сейчас уже не помню что, какой-то вопрос Фанфану... Переговариваться было очень тяжело, голоса тонули в вулканической "симфонии" - густом реве вырывавшейся из жерла колонны, вое летящих, глыб и свисте более мелких снарядов, издававших шлепки при падении в грязь и шрапнельный треск при ударе о камни. Я пытался установить связь с товарищами еще в первые минуты, но они ничего не услышали, и я замолк до момента, когда мне вдруг отчаянно захотелось сообщить что-то необыкновенно важное Фанфану. Кажется, я спросил, не видели ли они Ортегу и Обера, что с ними? С превеликим трудом нам удалось понять друг друга: нет, они ничего не знают!
      Кровь, должно быть, продолжала сочиться, потому что теперь стало жечь в бедре. Однако сознание оставалось ясным, в голове не мутилось, и я не без гордости констатировал крепость собственной конституции. Стараясь не говорить вслух, я начал убеждать себя, что глупо умирать, будучи в столь отличной физической форме - мы только что возвратились из серьезного похода по эквадорским горам, послужившего хорошей тренировкой - и к тому же во время банального фреатического извержения. Обидно для вулканолога, побывавшего в стольких передрягах. Особенно обидно после того, как он заявил, что Суфриер никому не угрожает! Конечно, последнее относилось к местным жителям (ближайшее селение находилось в четырех километрах от кратера), а не к тем, кто безрассудно надумает отправиться к самому жерлу... Добро бы еще мы просто прошлись до вершины и обратно, нет, мы проторчали там добрых четверть часа, пока нас не застигло извержение, а такая оплошность никак не простительна для опытного вулканолога.
      Напрасно я пытался оправдаться в собственных глазах, бормоча, что предыдущее извержение случилось восемнадцать суток назад, что это всего третий выброс за восемь недель, а следовательно, вероятность того, что он начнется в тот самый момент, когда мы окажемся на вершине, была ничтожна мала... Факт оставался фактом: задержавшись возле кратера, мы подвергли себя ненужному риску.
      Я вновь начал перебирать в уме цепь событий.
      Прогулка к кратеру
      Подняться наверх, как я уже говорил, было необходимо, чтобы уяснить ход развития нынешней фазы, а главное, убедиться, правда ли, что, как утверждали профессора Брусс и Аллегр, среди извергнутых кратером продуктов находилась свежая магма. Это означало бы, что магматический расплав поднялся совсем близко к поверхности и, следовательно, угроза вылета палящей тучи становилась реальной. Только разведка на месте позволяла разрешить спор и установить истину: действительно ли сложилась угрожающая обстановка, оправдывавшая эвакуацию и введение чрезвычайного положения, либо все не так страшно, и люди могут вернуться домой. Вот почему, едва оказавшись снова на острове, я тут же решил отправиться к кратеру.
      Вначале я думал взять с собой только Франсуа Легерна и Жозе Ортегу, крепкого испытанного восходителя, который должен был доставить наверх радиотелефон. Однако с нами вызвался идти Джон Томблин, я с удовольствием включил его в группу - Джон имел достаточно большой вулканологический опыт и отличался необходимым для этой профессии хладнокровием. К моему удивлению, он разделял опасения профессора Брусса о неминуемой катастрофе. "За последние месяцы, - сказал Джон, - сейсмическая опасность неуклонно возрастает, поэтому следует ожидать самого худшего". "Что ж, - подумал я, у нас будет прекрасная возможность обсудить это на месте". Я рассчитывал найти возле кратера конкретные аргументы в пользу своей точки зрения и указать на них пальцем.
      И тут к нам решили присоединиться Аллегр и Обер. Мне это было неприятно по многим соображениям, самым серьезным из которых было то, что оба никогда не занимались прежде изучением вулканических проявлений, кроме того, в опасное место предпочтительно отправляться небольшой компактной группой. Не стану называть другие причины. Скажу лишь, что проявил слабость, согласившись на присутствие двух дополнительных спутников. Наша группа разрослась до шести человек. А раз так, почему надо было отказывать Марселю Бофу, симпатичному бородатому специалисту по геомагнитным наблюдениям, легкому на подъем спортсмену, хорошо знакомому с вулканами?
      Довольно быстро мы одолели Дамскую тропу, ведущую к Ослиному лугу. Там туристы обычно оставляют машины и добираются до вершины Суфриера пешком. Следует уточнить, что быстро шли шестеро из группы, а профессор Аллегр, мало подготовленный к подобным маршрутам, скоро выбился из сил и стал отставать.
      На вершине я не заметил никаких особых перемен по сравнению с картиной, запомнившейся мне по предыдущим визитам к кратеру. Разве что прибавилось вулканической пыли на горной клюзии - низких кустарниках с широкими толстыми листьями - и особенно на голых склонах кратера. Количество выброшенных обломков тоже, конечно, возросло после случившегося за это время извержения, того самого, что послужило предлогом для эвакуации. Однако объем камней и пыли был не слишком велик. Осмотр крупных глыб и мелкой россыпи не оставил ни малейших сомнений: все без исключения представляли собой древнюю породу! Ни одного, буквально ни единого кусочка свежезастывшей лавы. Быстро осмотрев (хватило одного взгляда) сотню выброшенных вулканом обломков, я не заметил в них ни малейших следов "свежего вулканического стекла", о значительном присутствии и даже изобилии которого (до 100%) сообщали профессора. Как они утверждали, заключение основывалось на результатах лабораторных анализов проб вулканического пепла. Но увиденное еще больше укрепило меня в первоначальном убеждении: вблизи от поверхности нет свежей магмы, а значит, нет и риска вылета палящей тучи.
      Собственно, я был уверен в этом еще до подъема на вершину Суфриера, поскольку все данные, собранные оставленными на Гваделупе сотрудниками, складывались в успокоительную картину. Так, эпицентры тысячи мелких подземных толчков, совокупная энергия которых показалась столь угрожающей Томблину, не поднимались с момента начала активной фазы выше четко очерченной зоны на глубине от двух до шести километров. Что это означало? Прежде всего то, что подъема магмы не происходило. Более того, грозная магма находилась, очевидно, глубже шести километров от поверхности, поскольку, как известно, сейсмические толчки происходят лишь в крепкой породе и не могут отмечаться в магматическом расплаве. К тому же на отсутствие подъема указывало и хаотическое расположение эпицентров; в противном случае они располагались бы вдоль линий разломов, через которые расплав прокладывает себе путь наверх. Наконец, магма не могла оказаться выше зоны сейсмических очагов, то есть ближе, чем в двух километрах от поверхности, поскольку температура фумарол, которую наши химики замеряли ежедневно, не достигала 100oС, а состав газов практически не менялся. Между тем, окажись на небольшой глубине магматический расплав, температура которого превышает 1000oC, вырывающиеся из небольших отверстий и трещин газы были бы нагреты до нескольких сотен градусов. А их химический состав был бы совсем другим.