" - все еще не мог поверить подозреваемый. "Конечно". Вор опустился на колени и поцеловал Варфоломею руку; Варфоломей нагнулся его поднять, мол, что ты, что ты... и, когда нагнулся. Вор быстровато и горячо зашептал ему в ухо: "Да это я, я украл у тебя, у тебя украл я тогда, тогда я у тебя украл... Да как же я мог не украсть, когда ты сам мне показал, где!..- вдруг разгневался он, вскакивая с колен.- Ты сам, ты сам!.." Так они обнимались, целовались и рыдали на плече друг у друга, наконец-то в полном расчете. "Пошли к нам, отметим!" - приглашал счастливый Варфоломей вновь обретенного брата, и турок было отказывался, но уже соглашался, как вдруг - елочка, Самвел, коляска, Самвел, коляска, елочка... "Позволь,опешил Варфоломей,- а елочку с коляской ты разве не у меня... позаимствовал?.." "Э, нет!-рассмеялся Вор.-Это уж дудки. Это вот точно нет. Елочку мне троюродный брат принес, он елочный базар держит... А коляску... а коляску... лучше и не спрашивайте, чего мне это стоило! Мне прямо сейчас на улице сто франков за нее предлагали!" Вор, а вернее, теперь уже и не Вор, а турок, и даже не турок, а дорогой сердцу Варфоломея Самвел, был готов расплакаться от обиды и неправого подозрения и уже мог совсем уйти от этой обиды, так что пришлось и Варфоломею перед ним поизви-няться...
      И вот елочка горит огнями; Самвел очень ловко справился с перевязкой, и теперь Варфушенька-млад-ше-младшего катает по коридору бабулю в новенькой коляске, и оба визжат от восторга: и нога у него как здоровенькая, и прическа у королевы невероятная; старший сын, от которого ничем не пахнет,то он выйдет за Мэгги из комнаты, то она от него уйдет под испытующим взглядом герцогини, то они оба войдут; из кухни доносится запах пирога, который печет Мэгги с подручными Вором и бригадиром,- турок, как всегда, переложил пряностей...
      И вот все в сборе, вокруг пирога и вокруг елки, и Варфоломей думает, может ли быть одновременно столько счастья... даже страшно. "Между прочим,провозглашает Варфоломей, известный энциклопедич-ностью своих познаний,- по восточному календарю нынче наступает год Кота!" Все начинают ловить Василия Темного, чтобы водворить его на самое почетное место. Герцогиня гладит кота, и Форцепс гладит кота, Варфуша-младше-младшего гладит кота, и Варфуша-средний гладит кота, и Мэгги гладит кота, и бабуля-королева гладит кота... и Варфоломею-королю некуда руку просунуть, потому что все гладят кота; Форцепс гладит кота, думая, что гладит руку герцогини, а на самом деле не ведает, что гладит руку вдовствующей королевы-матери, которая думает, что ей гладит руку ее любимый сын Варфоломей, а Варфоломей-средний гладит кота, думая, что гладит руку Мэгги, а сам гладит ручищу Форцепса, а сам кот уже давно убежал, а сама Мэгги... а где Мэгги? Варфоломей вдруг чувствует, что кто-то ласково перебирает его волосы, но это не мать и тем более не герцогиня... Варфоломей улыбается счастливо, и тут новая волна непоправимости и отчаяния охватывает его, и он тихо выскальзывает из-под этой ласки, как бы забыл что-то, как бы зачем-то проходит к себе в кабинет и там запирается изнутри. Там он сидит, тихо подвывая: за что. Господи! Младшенький, старшенький, матушка, герцогиня, Форцепс, Вор, Мэгги... Ты стареешь, Варфоломей! Плечи ломит под бременем власти... Ты устал. Ты всего лишь устал, Варфоломей! С кем не бывает... Кто за тебя потянет все это? Чья десница удержит такую державу...
      И Варфоломей окинул ее взглядом - и не хватило взгляда. Она была вечна и бесконечна, от Эй до Зет...
      ...Когда мир уже сотворен, и твердь создана, и хлябь, и небо, и звезды, и засеяны травы, и выращены деревья, и выпущены в воды рыбы, а в леса звери, а в небеса - птицы, а в травеса - жучки и паучки... когда не упущен и гад, и комар, и таракан... когда впущен в этот мир и человек, когда он прожил уже и золотое младенчество, и бронзовую юность, и железную зрелость... когда он все, что мог, уже слепил, нарисовал, спел и написал... когда он отпахал и отвоевал, возвысил героев и низверг тиранов... когда этот мир наконец закончен к сегодняшнему и никакому другому дню... когда, стройные, гренадерские, грудь в грудь, плечо к плечу, скрипя кожей и посверкивая свежим золотом, выстроятся на полках все тома Энциклопедии в единственно возможном порядке - по алфавиту, от А до Я... никто другой, как Варфоломей, принимает этот парад.
      Как генералиссимус, как крестьянин, как Творец, а если и не как Творец, то как бы с ним под ручку. Ходят они вдвоем, только вдвоем друг друга и понимая. Ходят и поглядывают хозяйским глазом: каков Дом! Там щепочку подберут, там планочку укрепят... там мушку пропущенную в полет запустят, там травку забытую посеют... Варфоломей гордится своей близостью к Творцу и Творению: какая стройность, какая мощь! - вот его чувство от выстроенности томов. Творец усмехается про себя: эк, человек... это же надо так все перемешать, в такую кучу одну свалить: цветок, солдат, камушек, редкая тропическая болезнь, балерина, шакал, гайка... Фемида, Франция, фа, фазан... Что за монумент тщеславию - Энциклопедия! Какой практик не рассмеется, глядя на этот жадный, беспорядочный ворох, именуемый человеческим знанием? А Творец, ко всему, еще и практик.
      Но и Варфоломей, хоть и король всего лишь, а тоже практик.
      Кот, замок, вор, автокран, пирог, коляска, каска, скальпель, нога, прическа, ухо в мешочке, топор, колокольчик, хирург, шуба, волк, елка, бинт, саквояж, бочка с медом... На что же все это похоже?
      И Варфоломей вспомнил отеческую снисходительность Творца, когда прогуливался с ним об ручку, вдоль равняющегося на грудь четвертого человека гвардейского энциклопедического полка... как Тот не одернул его, не осадил... и усмехнулся над собой Варфоломей и что-то будто понял в который раз. Придвинул к себе чистый лист бумаги... Вот сейчас сидит, рисует и смеется. Заставку к букве А.
      Посредине листа - большая, толстоногая, прочно стоящая, как пирамида - А.
      В левом верхнем углу от А парят рядышком аэростат и автомобиль; прямо под ними-араб в бедуинском одеянии целит с колена из винтовки, привязав своего осла к некоему орнаменту, на веточке которого уселся орел; целится араб в серну, что в страхе убегает от него по другую сторону А; на вершине буквы уселся некий удод; к левой боковине прислонился локтем арлекин; алебарды, пики, боевые топоры - целый арсенал - прислонены к правой боковине буквы; в замкнутом треугольничке буквы А - паук сплел свою паутину; серна боится бедуина и убегает, а рядом с ней страус и овца совсем его не боятся и пасутся себе; Арлекин смотрит через букву на гору оружия и будто улыбается: что, мол, за хлам... в ногах буквы - якорь, луковица, подкова...
      Какое-то, однако, возникло неравновесие... Кто-то скребся и дышал за дверью. Неужто Мэгги? Варфоломей приник ухом к двери: никого. Он отворил ее, стараясь не щелкнуть замком... и в комнату скользнул белый кот.
      Варфоломей вздохнул с облегчением и разочарованием. Взглянул на лист: кажется, хорошо! Орел перевешивал слева.
      И Варфоломей подвесил справа, на такой же веточке - АБАЖУР
      СТИХИ ИЗ КОФЕЙНОЙ ЧАШКИ
      "Мне кажется, сеньор,- сказала Ревекка, - что ты в совершенстве знаешь пружины сердца человеческого и что геометрия является вернейшим путем к счастью".
      Ян ПОТОЦКИИ. "Рукопись, найденная в Сарагосе"
      Урбино Ваноски, двадцатисемилетний недостаточно известный английский поэт смешанного польско-голландско-японского происхождения (во втором, третьем и четвертом поколении), не знающий ни одного из этих языков и ни разу ни в одной из своих родин толком не побывавший, автор почти нашумевшего сборника стихов "Ночная ваза" (непереводимое словосочетание, означающее скорее "Вазу в ночи"), практически, однако, не разошедшегося, кроме разве поэмы "Четверг", включенной впоследствии в одну из представительных антологий,- печального стихотворения, отразившего, по-видимому, личный опыт автора, например, в таких строках: Я однолюб и верный человек на самом деле с нетерпеньем жду жену свою одну без мужа чтоб встречаться с ней в кино в подъезде под дождем
      Гарантий никаких не выдается в прошлом Не можем мы сказать что то что было было...
      и т.д. и т.п., то есть тот самый Ваноски, который решил чего-то не пережить, то ли бесславия, то ли некой драмы, и покончить, но еще более решительно, чем просто с жизнью, а именно, что со своей жизнью, в корне изменив ее образ, включая и собственное имя, на манер тех японских поэтов, что к сорока годам, достигнув всего, бросают это все, исчезают, испаряются и, добившись нищеты и инкогнито, начинают поэтический путь с нуля, как никому еще не ведомые, но уже наверняка гении... у Ваноски не было ни дома, ни богатства, ни, кажется, славы, зато не было затруднения в псевдониме, доставшемся от прабабушки-японки, что затесалась в его роду не иначе как в счет его рокового будущего,- затруднения предстояли лишь с транскрипцией, грамматически-катастрофической не только для подписания английских стихов, но и для ежечасной практики жизни (передаю по буквам: Виола, Оливер, Кэтрин, Оливер, дубль-Нора... Нора, Нора! Нора, Ник! дубль-Ник!! да, да, дубль-Н... Энн... нет, Энн - не буква, а имя! Энн-Эй-Адам! нет, не дубль-Эй... Барбара, Ай-рис... да, да, Айрис - последняя буква!..) - этому следовало посвятить оставшуюся треть (после сорока) или половину (после двадцати семи) жизни, с тем чтобы передать в качестве фамильной традиции последующим, как минимум двум, поколениям, до полной растраты богатого наследства пресловутой японской вежливости: да хоть дубль-Эф! идите-ка на Эф... Наш Урбино покончил с этими затруднениями сразу, с первого же переспроса, три дня расписываясь под неполучающимися стихами нового поэта и добившись, хотя бы в росписи, некоего благозвучия и красоты. Переменив фамилию, с именем своим он поступил еще более решительно, зачеркнув в нем и город, и прогресс, и цивилизацию, вместе со своим неблагополучным опытом, усмотрев в новом имени все обратное: лоно и традицию, нежный и размытый, почти японский пейзаж '.- Урбино Ваноски не стало... итак. Рис Воконаби (четвертый), испытав последнее (не только в смысле очередности) разочарование в жизни, удалился на остров с названием, столь же неуклюжим, как и его новая фамилия, напоминаю щим редкое животное - Кнемазаберра, писать иностранный роман, то есть роман окончательно вымышленный, действие которого развивалось бы не только с несуществующими людьми, но и в несуществующем пространстве, решив, по-видимому, что именно такой способ разрыва с прошлым является для него наиболее подходящим.
      Типичный случай переперевода... По-английски имя Рис (Rhys) не имеет никаких ассоциаций подобного рода. Примечание переводчика.
      Ах, как это легко - посмотреть на жизнь со ступенек, ведущих предложение к точке! Автор небрежно снисходит по ним на лестничную площадку чужой жизни, закурив очередную сигарету. Читатель не может курить так часто, но, с другой стороны, ему-то какое дело!.. Эта "снисходительность" и есть истинная муза беллетристики (fiction), едва ли не главный, всегда не разгаданный фокус в умении держать перо. Вот, что подробно, а что неподробно излагает автор - и есть содержание вещи, а не то, что он хотел сказать. Это и есть та пропорция действительности, которую станет рассматривать читатель... Действительно, что чему равно? Пятьсот слов о псевдониме-и одно слово "разочарование"! Однако, если длина периода о транскрипции и вызвала у кого-нибудь раздражение, то короткость слова "разочарование", думаю, устроила всех. Это, видите ли, так всем понятно - с кем не бывает! раз-о-чаро-вание... Ну, после разочарования, естественно, отправился на остров - куда же еще? А что за разочарование и где столь удобный остров?? Попробуйте-ка сами пережить то же, что пережил Рис, и вы бы заговорили иначе. Вы бы были возмущены небрежностью автора, походя трактующего ваше горе. Попробуйте переживите-ка то, что пришлось пережить Рису, и отправьтесь на остров... Да где вы его найдете-то, остров! И тогда учтите, что Рис нашел его.
      А разочарование - это вот что. В один прекрасный день (в наш век для этого выбираются прекрасные дни, а дурная погода - старомодна), в один такой день и даже час, жизнь Риса, казавшаяся ему, несмотря ни на что, жизнью, то есть тем, что не вызывает сомнения в полной самой себе принадлежности, оказалась нежизнью, то есть не жизнью в ее непрерывном и безусловном значении, а лишь способом про-жить (пере-жить) определенный, еще один, отрезок времени (в данном случае отрезок этот тянулся почти три года); так вот, жизнь оборвалась, оказавшись отрезком, с трагическим ощущением продолжения себя в пустоте, как бы пунктиром; это несуществующее продолжение оборвавшегося отрезка ныло: своего рода случай каузалгии - боли в утраченной конечности. Так мы обозначим оброненное нами слово "разочарование", не входя в частности.
      Такая невыявленность прошлого способствует появлению нашего героя именно в этом рассказе, иначе нам бы пришлось писать совсем другой, предыдущий, а может, и допредыдущий рассказ. Только так, только прибегнув к спасительной беллетристической небрежности (ни к чему оговаривать, что в жизни наше отношение к Рису далеко от небрежности...), опустив все то, что было действительно значительным в жизни нашего героя и привело его в это повествование, можем мы высадить Риса Воконаби на берег нашего рассказа в виде пришельца и незнакомца, с вытянутой усталостью на лице, в котором нет уже ничего японского, кроме разве того, что в собственном представлении кажется оно Рису замкнутым и бесстрастным, да очень прямых черных волос, делающих его, при худобе и высоком росте, похожим на индейца в нашем представлении. Так мы высаживаем его на берег, с легким чемоданчиком в руке, пачкой долларов в кармане и удачным названием для романа в голове, а именно - "Жизнь без нас"...