Глава 2

Возня с придурком, выпавшим из окна, отняла у Шафта полдня. Он сидел в отделении полиции на Восточной Пятьдесят первой улице и отвечал на вопросы молодого дотошного помощника окружного прокурора.

Что произошло в вестибюле? Этот человек, угрожая ему пистолетом, заставил его разыграть спектакль, и они вместе поднялись в офис.

– Что он вам говорил?

– Кто?

– Ну, этот, первый. Мы выясним его фамилию через несколько минут.

– Он сказал, что вышибет мне мозги.

– Значит, он и словесно вам угрожал?

– Нет, просто приглашал покататься на роликах!..

– Мистер Шафт, я пытаюсь выяснить, почему сегодня утром погиб человек.

– А я, мистер Шапиро, пытаюсь вам объяснить, почему погиб он, а не я.

Шафт пустился во все тяжкие, так как был уверен, что лифтер с продавцом сигарет не захотят вспоминать, как все было на самом деле. Двое цветных? Каких таких цветных? У нас в округе нет проблем с цветными, приятель. А вы бы лучше повыгоняли с Таймс-сквер всех проституток и гомиков. Раз уж пришли, займитесь делом, ребята.

Еще Шафт знал, что копы не станут рыть землю из-за одного мертвого негра.

Его пробовали атаковать репортеры газет и телевидения, но впустую. Он запретил им фотографировать и отказывался от интервью, ссылаясь на то, что его профессия требует анонимности. Нет, он, конечно, рад бы им помочь, но они должны войти в его положение. Пойдите сфотографируйте Таймс-сквер, ребята, или поговорите с полицейскими.

Прекратил эту бодягу лейтенант Андероцци. Он явился за полдень и объявил, что два человека, напавшие на Шафта, находятся в розыске по обвинению в кражах, торговле наркотиками, незаконном хранении оружия, сутенерстве и недостойны затрачиваемых на них времени и денег честных налогоплательщиков. Более того, они должны компенсировать Шафту расходы на застекление окна.

– Ничего, я думаю, дело спустят на тормозах, – сказал Андероцци, поднимая глаза от отчета, который он читал тупоносым ботинкам, примостившимся на краешке его стола. – Журналистам мы сказали, что эти двое, скорее всего, хотели поискать наркотики в кабинете дантиста. Надеюсь, в здании есть дантист?

Шафт поднял голову. Он едва не заснул, плотно сидя в пластиковом кресле.

– Не знаю. Может, и есть. Там кого только нет!

– Ладно. Я думаю, в любом случае все обойдется, но формально тебя обвиняют в убийстве. Нужно будет смотаться в офис окружного прокурора и растолковать им, что за чертовы мерзавцы эти двое.

– Черные мерзавцы?

– Я сказал "чертовы".

– Ты очень изобретателен.

– Да, я посещал вечерние курсы политкорректности.

Дверь открылась, и в кабинет вошел квадратный тупорылый дежурный, неся лейтенанту какой-то листок бумаги. Рукава его куртки были закатаны до локтей, демонстрируя предплечья цвета сырой баранины. Пистолет в кобуре, свисающей с ремня, оттягивал брюки. Рядом с пистолетом болтались наручники, из заднего кармана торчала дубинка и свернутый в трубку журнал происшествий.

Полицейский кивнул Шафту, Шафт кивнул в ответ.

– Вот номер. – Он подал Андероцци листок и развернулся к выходу.

– Подожди, Тони. – Андероцци снял ноги со стола.

– Да, сэр?

– Репортеры уехали?

– Так точно, сэр, десять минут назад.

– Ладно. Спасибо.

Андероцци достал из ящика стола ручку и блокнот, вырвал листок из блокнота, переписал туда номер и подал Шафту:

– По этому телефону ты найдешь Нокса. Он сам снимет трубку. Он просто в обморок грохнется, услышав в ней твой обворожительный баритон.

– Как это? Что это за номер?

– Это номер телефона, который установлен у него в туалете. – Андероцци захихикал. – По нему он раз в неделю звонит своей бывшей жене. Она требует у него денег на одежду, квартиру, машину, жалуется, что ее одолевают кредиторы, и все в таком духе, пока телефонистка не говорит: "Ваше время истекло, доплатите пять центов". Это телефон-автомат. Нокс говорит, что у него нет мелочи, обещает перезвонить ей позже и вешает трубку. До следующей недели. Если телефон звонит, Нокс сообщает, что ошиблись номером.

Шафт засмеялся. К нему возвращалось хорошее настроение. Он более-менее пришел в себя, но того легкого, летящего чувства, с которым он утром маршировал по Седьмой авеню, было уже не вернуть. Шафт растянулся на полу и начал делать отжимания.

– Как же ему удалось поставить телефон-автомат у себя в туалете?

Десять, одиннадцать, двенадцать, считал про себя Андероцци, размышляя, удалось бы ему самому отжаться хотя бы раз пять.

– Договорился с телефонной компанией. Раз в месяц они снимают с него свою порцию мелочи, как с обычного уличного автомата. Его засекла налоговая полиция. В прошлом году они понавешали жучков на все его телефоны и вышли на этот. Во время подключения нарвались на телефонистку, которая затребовала с них десять центов.

Смех не давал Шафту отжиматься. С трудом выжав двадцать восьмой раз, он встал и отряхнул ладони.

– Потрясающе чистый пол. А как они отделались от телефонистки?

– Способом Персона. Сказали, что у них нет мелочи, и положили трубку.

Отсмеявшись, Шафт спросил:

– Значит, за Персоном гоняется налоговая полиция?

– Да за ним все гоняются. Мы, они. Говорят, что и ЦРУ тоже.

Шафт припомнил историю о том, как старый гангстер Фрэнк Кастелло каждое утро поднимал трубку своего телефона и желал всем, кто его подслушивает, хорошего дня.

– Ну, мне пора. Я должен позвонить.

– Не хочешь позвонить отсюда?

– Нет.

– Подожди, Джон...

– Ну?

– Ты знаешь, кто такой Персон?

– Я вырос в Гарлеме, старик. Думаешь, если я живу в Гринвич-Виллидж, ношу берет и пешком хожу по городу...

Андероцци не шутил. Он облокотился на стол, оттянул пальцами кожу вокруг глаз и уставился на Шафта. Его лицо напоминало карнавальную маску скелета, соединенную с портупеей и пистолетом под левой подмышкой.

– Да нет. Ты встречался с ним?

– Видел пару раз.

– Джон, он отъявленный негодяй. Жестокий, умный, коварный и подлый.

– Да знаю.

– Встречаться с ним смертельно опасно, тем более идти против него. Шесть часов назад ты убил его человека. Тебе, может, и плевать, убил ты или нет, но Персона это задело.

– Да ладно тебе, Вик, что с того? Ну, допустим, он самый крупный рэкетир в Гарлеме, он хозяин Гарлема, ну и что? Он хочет достать меня? Что ж, пусть попробует.

– Ты не первый, кто это говорил.

– И кто же говорил это до меня?

– Ты их не знаешь. Они все покойники.

Шафт задумчиво взглянул в лицо Андероцци:

– Ему известно, что я здесь и что я не припрусь к нему как баран с пустыми руками, не стану играть в его Диснейленде, по крайней мере в его игры. Что он сделает?

– Все, что ему захочется. Он всегда найдет способ расправиться с тем, кто ему насолил. Это волнует меня больше всего.

– Я позвоню тебе.

– Надеюсь.

Когда Шафт уже подошел к двери, лейтенант окликнул его:

– Джон, подожди.

– Что?

– В отчете правильно написано? Тебе двадцать восемь лет?

– Да, а что?

– И когда же ты успел свихнуться?

Выйдя из полиции, Шафт повернул в сторону Третьей авеню. День был ветреный. Ветер уносил в океан удушливый бензиновый смог от машин и приятно холодил его разгоряченное лицо. Шафт искал телефон-автомат. Он нашел один в баре на Третьей авеню, недалеко от Сорок шестой улицы.

– Четверть доллара не разменяете?

– Что?

Гомик-бармен едва не выскочил из своего ярко-голубого пушистого свитерка. Подумал, наверное, что к нему пристают, и обрадовался.

– Разменяйте, пожалуйста, двадцать пять центов. Мне нужно позвонить.

– Конечно, сэр. – Его черные глаза на рыхлом бледном лице лихорадочно и с надеждой блестели.

– Спасибо.

В этом баре Шафт был вроде участницы конкурса "Мисс Америка". Идя к телефону, он чувствовал, как гомик раздевает его взглядом. Третья авеню есть Третья авеню, такие здесь на каждом шагу.

Шафт опустил монетку и набрал номер. Бармен пожирал его глазами. Шафт тепло, нежно, понимающе улыбнулся ему и подмигнул, когда после четвертого гудка на том конце взяли трубку.

Нокс Персон сидел у себя в гостиной – огромная коричневая горилла в черном костюме, плотно заполнившая собой белое кожаное кресло, похожее на вертикальную ванну на хромированной подставке с колесиками. Все вокруг было огромным. Белые стены комнаты поднимались в высоту на тридцать пять футов, теряясь в тумане мягкого рассеянного освещения. Стеклянный прямоугольный стол, за которым он восседал, был размером с самый большой в США рекламный щит сигарет "Кэмел". В тридцатифутовом баре черного дерева не было ни одной бутылки меньше полугаллона. Пол, покрытый кудрявым каракулевым ковром, походил на занесенное снегом футбольное поле. На стенах висели африканские гравюры в серебряных рамках. Из всей палитры цветов в комнате присутствовали только белый и черный.

Нокс Персон сидел, вперив перед собой невидящий взгляд. Он сидел так уже сутки. Иногда звонил, требуя внимания, какой-нибудь из телефонов на длинной полке у него за спиной. Тогда Нокс снимал ноги со стола, разворачивался, брал трубку, и из глубокой пещеры его груди раздавался односложный рык. Затем он снова принимался смотреть в блестящее стеклянное озеро, отражающее подошвы его остроносых классических туфель.

У него перед глазами проходили картины его прошлого и настоящего. Он всегда считал, что уж кое-что понимает в жизни, но сейчас не мог определить, где же все-таки допустил ошибку. Где? Где? – спрашивал он себя по мере того, как в памяти сменялись эпизоды. Он не знал ответа и, не зная его, не мог действовать. Он мог лишь сидеть вытаращив глаза и ждать. Впервые в жизни он чувствовал душевную боль – сильную, резкую, ошеломляющую боль.

Раздался звонок, и он стал поворачиваться, чтобы снять трубку. Но на этот раз звонил не один из тех телефонов, что у него за спиной, а автомат в туалете. Туалет находился позади гардеробной, где Персон держал двадцать черных костюмов, сотню белых рубашек, тридцать шелковых галстуков и сорок пар элегантных классических туфель.

Он поднялся после второй трели и с тяжелым пыхтением двинулся в сторону гардеробной. Его гладкая бритая голова поблескивала, складки жира на бычьей шее, свисая на воротник рубашки, скрывали его почти полностью. Полицейские отчеты сообщали о его приметах: ростом чуть выше шести футов и шести дюймов, весит двести девяносто фунтов и имеет четкие шрамы в одиннадцати местах своего гигантского тела. Приметы сообщались в целях опознания и задержания.

Персон вошел в свой черно-белый мраморный туалет с серебряным унитазом и сгреб ручищей трубку. Он уже собрался зарычать: "Неправильный номер", но услышал:

– Это Джон Шафт. Я готов с тобой поговорить, грязный ниггер, если тебе так приспичило.

– Эй, до свидания, – пропел ему бармен. Облокотившись на стойку, Шафт шепотом спросил:

– Знаешь, где в Центральном парке лодочная станция?

Гомик радостно закивал. Шафт взглянул на часы:

– Я буду ждать тебя там в двенадцать сорок пять. Нет, ровно в час ночи. Идет?

– Обязательно в парке?

– Ну, если ты не хочешь...

– Нет-нет, хочу!

– Ну тогда – чао.

– Чао.

Бандиты, что промышляют ночью в Центральном парке, и этот пупсик друг друга стоят. Хорошо, если он чемпион по каратэ. Тогда у него есть шанс продержаться на десять минут дольше. Но потом они все равно завяжут узлом его коричневый (или какой у него там еще) пояс, проденут в одно ухо и вытащат из другого.

По Третьей авеню сплошным потоком ползли такси. В них сидели женщины с покупками, бизнесмены, возвращающиеся в свои офисы после обеда. Стоя на тротуаре, Шафт долго махал рукой, прежде чем водитель одного из свободных такси соизволил остановиться. Теперь, когда полицейские стали подрабатывать таксистами, даже чернокожий может ездить на такси – ведь копы не расстаются с оружием. Если, конечно, его внешний вид понравится небритому, воняющему табаком мерзавцу за рулем.

До чего утомительно быть черным! И морально, и физически.

– В спорткомплекс Христианской ассоциации молодых людей, пожалуйста. Это на Западной Тридцать третьей улице, к западу от Седьмой авеню.

– Поедем по Драйву?

– Нет, по Парк-авеню до Тридцать третьей и направо.

– Как скажете.

Шафт ухмыльнулся и стал думать о Персоне. Персон его озадачил. Он ожидал грубости, агрессии, угроз, но ничего подобного не услышал. По телефону Персон производил впечатление старого, усталого человека, этакого раненого великана, который ищет пещеру, чтобы укрыться в ней от преследующих его пигмеев и зализать раны. Это было не похоже на Нокса Персона, легендарного мамонта преступного мира. Персон был подавлен, разбит, разгромлен. Он будто угодил в такую задницу, откуда не вытащат даже кроты, не говоря уже об адвокатах. Хотя впечатление может быть обманчивым, и сохранять бдительность стоит в любом случае.

В ответ на начальную грубость Шафта он промолчал.

– Эй, горилла, ты слышишь меня?

– Да. – Голос звучал как из пустой бочки. Шафт говорил, а Персон слушал.

Они ехали по Парк-авеню, усаженной посередине тюльпанами. Каждый блок имел свою расцветку тюльпанов. Между Пятидесятой и Сорок девятой улицами росли белые, между Сорок девятой и Сорок восьмой – белые и фиолетовые. Ночью они подсвечивались прожекторами. Шафт вспомнил, как читал в "Таймc", что эти тюльпаны – подарок городу от некоей богатой вдовы. Он не понимал эту вдову. Что толку в цветах? Если ей некуда девать деньги, усыпала бы лучше Парк-авеню стодолларовыми бумажками.

Такси нырнуло в тоннель. В темноте он продолжал размышлять о цветах. Может, муж этой вдовы вовсе и не любил тюльпаны, а она взяла и разукрасила на его доллары длиннющую улицу. Наверное, свихнулась. Вот и он, Джон Шафт, свихнулся, как утверждает Андероцци. Изломанный силуэт в окне, осколки стекла... Черт, надо скорее избавиться от этого воспоминания, а то так и вправду недолго спятить.

Шафт хотел позвонить ей сразу из вестибюля, но передумал. Он поднялся на лифте на шестой этаж, показал заспанному вахтеру членский билет и получил от него тоненькое узкое полотенце. Такой носовой платок и для карлика не годится, думал он, недоумевая, почему в этом заведении, где есть бассейн, душевые, сауны, нет приличных полотенец. Ладно, он пришел сюда не вытираться, а потому, что был зол и взвинчен и хотел расслабиться.

В раздевалке среди прочих молодых христиан толкались трое или четверо толстых лысых евреев. Наверное, торговцы текстилем, которыми кишит район Тридцать третьей улицы. Они стекались сюда попариться и почесать языки, как и их более удачливые кузены – в своих шикарных фитнесс-клубах нижнего Манхэттена. Шафт никого из них не знал. Всего он был знаком лишь с двумя-тремя посетителями сауны, и то мельком. Это был не его клуб. Это было убежище, место релаксации. Длинный негр, летящий сквозь стекло, и здесь настиг его.

"Убирайся к черту, засранец!" – приказал ему Шафт.

Видение исчезло.

Раздеваясь возле узкого шкафчика, Шафт ощущал кожей приятную влажность. Его тело редко беспокоило его. Он узнал цену своему телу в первой драке, в которой уцелел, в первой погоне, когда удирал от полиции по крышам Гарлема, и во Вьетнаме, где должен был умереть, но выжил. Шафт оглядел свои шрамы – по левому боку у него красовались три круглые зубчатые отметины. Две – на выпирающей мышце в верхней части бедра, третья – внизу живота. Последняя была расширена и заштопана хирургом. Возможно, сказалось то, что сейчас за ним снова гонялись вооруженные люди, или просто так подействовал вид шрамов, но он стал вспоминать.

Он увидел изможденное лицо вьетнамского подростка, выглядывающего из бункера к югу от Дананга. Его замаскированную травой винтовку, которая казалась больше самого стрелка. И услышал выстрелы: бах, бах, бах.

Левую часть тела будто обожгло, он закачался, как от ветра, и его автомат дал очередь по удивленным миндальным глазам. Потом врачи говорили Шафту, что он должен был умереть еще на борту вертолета, подобравшего его в джунглях, в лучшем случае – на перевязочном пункте, куда его сначала доставил вертолет. После операции в госпитале, когда хирург разрезал его, быстро-быстро сшил развороченные кишки и снова зашил, ему сказали, что он очень живучий сукин сын и, похоже, выкарабкается.

Шафт усилием воли пресек поток воспоминаний, натянул бандаж и тренировочный костюм, выскочил из раздевалки и помчался через две ступеньки наверх, в спортивный зал. Он мотался по треку, потом лазал по шведской лестнице, потом снова перешел на трек, и так пока спортивный костюм не намок от пота и не облепил его, словно полиэтиленовая пленка, сердце не заколотилось о ребра, грозя взорваться шрапнелью, а дыхание не превратилось в визгливый хрип. Обжегшись под ледяным душем, он плюхнулся в бассейн, где отдал свое усталое тело на милость искусственных волн. Затем Шафт почувствовал, что пора: он больше не может быть без нее.

– Да-а? – пропела она в домофон. – Кто там?

– Это Джон.

Замок зажужжал, Шафт толкнул дверь и вошел в вестибюль старого кирпичного дома на Западной Двадцать первой улице.

– Джон, – шепотом воскликнула она, – о, Джон! – Это был скорее возглас облегчения, чем радости. – Я читала о тебе. В семь часов говорили в новостях, что...

– Тс-с...

Сейчас она была просто собой. Красный балахон и оранжевый парик лежали в гардеробе. Это была высокая, хрупкая, длинноногая девушка с копной пушистых каштановых волос. Впервые увидев ее, Шафт решил, что она похожа на английскую актрису: не вполне миловидна, зато потрясающе красива. Сейчас на ней было только ярко-голубое мужское пончо, едва доходящее до бедер.

– Тс-с... – шипел Шафт, обнимая ее и зарываясь лицом в мягкие волосы пониже правого уха. Его легкие наполнились жасминовым ароматом ее мыла.

– Я волновалась.

– Не надо.

– Но я...

Он залепил ей рот поцелуем. Его руки, скользя по ее спине, ласкали ее мускулистую худобу, щекотали выпирающие позвонки. Щекой он чувствовал что-то влажное: это могли быть слезы из ее серо-голубых глаз или тоник. Она сняла дневной макияж, и ее лицо засияло свежестью и белизной. Она прильнула к нему, дрожа всем телом. Ее горячие пальцы бродили по его лицу, шее, плечам и повсюду сеяли огонь.

– Элли, киска моя, – хрипло простонал он, оторвавшись от ее рта. Его губы скользнули вниз и жадно впились в нежный треугольник у основания шеи, и она, закрыв глаза, запрокинула голову. Она вся – от ягодиц до маленьких круглых грудей – страстно и призывно извивалась в его руках.

Он почувствовал, как ее пальцы спускаются вниз, расстегивают пуговицы рубашки, пощипывают кожу у него на груди, на животе, теребят ремень, проникают дальше. Она кусала, целовала, лизала мочку его уха, торопя его.

– О, какой ты жаркий... жаркий... жаркий... – Ее шепот перерос в стон. Ее руки обвили его шею, ноги – его ноги, и она повисла на нем, положившись на силу его рук и плеч. Она отдавалась ему.

Шафт одним мощным толчком насадил ее покорное отзывчивое тело на свою твердую плоть и так перенес на кровать, где, единые в своей страсти, они начали ритмично пульсировать.

– О, Джон! – кричала она. – Давай, давай, давай!

Час. Два. Время уплывало незаметно, как во сне. Шафт лежал на ее широкой длинной кровати, курил сигарету "Парламент" и смотрел на лучик света, пробившийся в щелку жалюзи. Он думал о том, как она умеет отдаваться, и еще о том, что ему пора вставать, одеваться и уходить.

– Я хочу спать рядом с твоим горячим телом, – сказала она тихо и сонно, – я хочу чувствовать тебя там и держать твою руку.

Напротив находилась епископальная семинария. Интересно, размышлял Шафт, что было бы, если семинаристы увидели бы их сплетенные тела, услышали бы ее слова? Они просто удушились бы в своих узких белых воротничках, вот что.

– Я постараюсь вернуться. У меня назначена встреча с клиентом в полночь в моем офисе. Я постараюсь побыстрее.

Она должна понять, а если не понимает, то должна принять. Он не мог объяснять ей, что придет Нокс Персон. Она должна смириться. Наверное, его слова и тон, которым он их произнес, показались ей достаточно убедительными, и она сказала:

– Хорошо. Когда вернешься, сразу меня разбуди.

Она положила голову ему на плечо и закрыла глаза. Шафт подождал, пока она крепко уснет, и только тогда встал.

Глава 3

Нокс явился вовремя. Без звука отворив дверь, он вкатился в офис, огромный и тихий, как локомотив с выключенным двигателем. Шафт подивился способности тела таких внушительных размеров бесшумно передвигаться в пространстве. В мире, где сосед стучится в дом посреди ночи, чтобы занять у тебя чашку свежей крови, это считается искусством. Но совершенства в нем обычно достигают люди приземистые, то есть те, что ближе к земле, которую они хотят прикарманить. Сам Шафт был далек от совершенства. Он был проворен и силен, но вот хладнокровия ему недоставало. Он позавидовал Персону.

Тем временем король рэкета, взгромоздив свой гигантский круп на облезлый деревянный стул, восседал на нем с видом повелителя Вселенной. Шафту это пока ничем не грозило. Персон не сидел бы сейчас перед ним, не потерпел бы его наглости и расправы со своим человеком, если бы не хотел по какой-то причине видеть его живым. Так что это за причина?

– Вы здесь один? – спросил Персон.

– Один.

Задавать встречный вопрос не имело смысла. Люди Персона, Шафт знал, уже рыскали повсюду: на Таймс-сквер, на прилегающих улицах, в коридоре и даже на пожарной лестнице позади здания. Персон был вроде монарха или папы римского – его всегда сопровождала свита. Слишком многие жаждали его смерти.

Шафт поискал на лице Персона глаза, но не нашел: так глубоко они были запрятаны в складках жира. Его бритый бычий черен блестел, массивные челюсти вокруг полного рта устрашающе шевелились, пережевывая жвачку. Нокс Персон самой природой был создан для преодоления непреодолимых преград.