— Вот здесь Зверинец, — сказала Онуте.
      При слове «Зверинец» Мише представлялся Московский зоопарк: пруд с важными чёрными и белыми лебедями и суматошными утками, широкие аллеи, слоновник, площадка, где катают на осликах малышей и где всё время тренькают бубенчики: динь-динь, динь-динь…
      А здесь?..
      Перед Мишей простиралась широкая немощёная улица. Когда-то она была, видно, зелёной, потому что вдоль узких тротуаров торчали обугленные стволы. За ними видны были разрушенные дома.
      Там, в центре, на Страшун-улице, да и в других местах, где дома большие, многоэтажные, — там хоть стены остались. А здесь, на окраине, и того не было.
      Груды битого кирпича, чёрных брёвен и головешек безотрадной вереницей тянулись одна за другой во всю длину улицы, насколько хватал глаз.
      Наверно, все дома здесь были одинаковые, потому что развалины были очень похожи друг на друга.
      Миша с трудом поспевал за Онуте, которая теперь уже не семенила, а шла довольно быстро. Её босые ноги оставляли в пыли, перемешанной с пеплом, ямки. Миша шёл за ней, стараясь не наступать на эти ямки.
      — Онуте, — крикнул он, — вы тут жили, да? Где же ваш дом?
      Онуте не ответила. Вот она остановилась у одной груды развалин. Ветер с реки трепал её длинное, не по росту, платье.
      Миша не выдержал: — Онуте, где же ваш дом?
      Онуте молчала, растерянно оглядываясь. Внизу, на реке, весело перестукивались топоры. Один повторял: тут-тут-тут! Другой словно спорил: там-там-там!
      Онуте стояла с понурой головой, и казалось, будто она внимательно прислушивается к разговору топоров.
      Наконец она подняла голову и тихо сказала:
      — Не знаю…
      — Чего — не знаю?
      — Не знаю, где дом, — еле слышно повторила Онуте.
      Миша удивился:
      — Как же ты не знаешь? Ведь вы там жили.
      Онуте снова стала беспомощно оглядываться:
      — Если бы всё целое было… Если бы хоть печка…
      — Какая печка?
      — Большая такая, белая. Меня папа учил писать… Я гвоздиком на печке нацарапала «О» и «П». То мои буквы: Онуте Петраускайте.
      Миша обрадовался:
      — Вот здорово! Онуте Петраускайте! Давай искать печку. Ты только покажи, где, ты думаешь, ваш дом.
      Онуте нерешительно подвела Мишу к одной из груд и, по-прежнему оглядываясь по сторонам, сказала:
      — Может, здесь…
      Потом она посмотрела на соседнюю груду:
      — А может, там…
      — Ладно, — сказал Миша. — Давай ты здесь, а я там.
      Он вскарабкался на развалины. Черепица осыпалась. Ноги то скользили, то увязали в щелях между обломками. Но Миша не отступал. Он стал докапываться до печки. Нетерпеливо сбрасывал он глыбы штукатурки, кирпичи, черепичины… Скоро у него заныла спина, заболели руки. Папа, конечно, опять будет сердиться. Вчера пришёл грязный, оборванный после драки в переулке; сегодня опять приду весь чумазый…
      — Нашёл? — время от времени кричала Онуте с соседней груды.
      — Нет! А ты?
      — Я тоже нет…
      Дело подвигалось медленно. Немало кирпичей пришлось Мише разобрать. Вокруг него поднялась пыль, он стал чихать и кашлять, но работы не бросал. Вот он приподнял ржавое колено трубы, отшвырнул его и увидел уголок печки. С новой силой Миша принялся за работу. Теперь уже близко. Ещё три черепичины, ещё две… Сколько здесь черепицы, весь город в черепице!
      Наконец стала видна передняя стена печки. Миша, вытирая руки о штаны, присел на корточки, долго приглядывался и вдруг закричал:
      — Онуте! Сюда!
      Онуте мигом спустилась с соседней груды и побежала к Мише.
      — Нашёл? — кричала она набегу. — Нашёл?
      — Кажется, да… Постой! Нет. Тут вовсе не «О» и «П», а «О» и «Р».
      — Где? Где? Покажи! — твердила Онуте, карабкаясь по обломкам к Мише.
      Он протянул ей руку, помог подняться. Она присела на корточки рядом с Мишей:
      — Где?
      — Вот!
      На передней стене печки, над её чёрным челом с оторванной дверкой были смутно видны накорябанные гвоздём буквы. Онуте потрогала их, потом обернулась к Мише и тихо сказала:
      — Ой, Миколас… то — наша! Наша!
      Миша тоже потрогал буквы:
      — Как же ваша? Ты сказала «О» и «П», а тут «О» и «Р».
      — Ничего, то по-русски «Р», — отозвалась Онуте, — а по-литовски то «П».
 
 
       Онуте присела на корточки рядом с Мишей.
 
      Она погладила печку, потом спустилась с обломков, села на толстое бревно, которое лежало неподалёку, и, пригорюнившись, стала смотреть на остатки своего дома.
      Миша сел рядом.
      Над развалинами кружил ветер, взметая белую пыль и чёрный пепел. А внизу, на реке, по-прежнему перекликались неугомонные топоры-работяги: «тут-тут-тут» и «там-там-там»…

      Солнце высоко поднялось над однообразными печальными развалинами Зверинца. Замолчали-топоры на мосту — красноармейцы ушли обедать. А Миша и Онуте всё ещё сидели на бревне.
      Онуте рассказывала о себе.
      — Вон там, — показывала она, — было крылечко. А там — призбочка. И мы с мамой там всегда сидели. Она мне сказки рассказывала: про Ивана-царевича, про Жар-птицу… А потом фашисты узнали, что она русская, и угнали её к себе…
      Онуте пригнула голову к острым коленкам и тихонько заплакала. Миша нахмурился:
      — Не надо, Онутечка! Не плачь.
      — Она… там… умерла…
      Миша помолчал.
      — А ты зажмурься покрепче, — сказал он немного погодя. — Вот так, видишь?
      Онуте послушно зажмурилась.
      — Ну, как? Правда, лучше?
      — Лучше, — улыбнулась Онуте.
      Она уголком выгоревшего платка вытерла глаза и стала рассказывать о том, как они с папой жили одни, без мамы. По вечерам к ним приходил дядя Казимир, и папа тогда говорил: «Оняле, выйди, закрой ставни и посиди там. И смотри хорошенько: если чужой покажется, постучи!» И Онуте выходила и зорко смотрела в темноту.
      — Вот, Миколас, видишь, вон там крылечко, где я сидела.
      Миша никакого крылечка не видит, потому что оно завалено обломками, но ему очень жалко Онуте, и он говорит:
      — Вижу.
      Он внимательно слушает Онуте, и вот ему кажется, будто он на самом деле видит и крылечко, и папу Онуте, и какого-то дядю Казимира. Он будто видит, как однажды поздней осенью папа Онуте прошёл на кухню и поднял крышку подпола…
      — А как это — подпол? — перебил Миша.
      — Подпол, — объяснила Онуте, — это где картошка… Ну, подвал такой. И вот папа полез в подвал, а я ему говорю: «Тевай!» Это значит «папа», или ещё «тевялис» можно… «Тевай, зачем тебе в подпол? Ведь картошки больше нету!» А папа сказал: «Надо, Оняле. Только никому не говори, Оняле».
      Он забрался с заступом в подпол и стал там рыть. Много ночей он работал и вырыл под первым подполом ещё один. А землю украдкой выносил на реку Нерис, чтобы никто ничего не заметил. А потом один раз, поздно ночью, пришёл дядя Казимир и принёс под плащом два ящика.
      — Вот такие… невеликие, —показала руками Онуте. — Он взял эти ящики и залез с ними в подпол и стал там жить.
      — Как — жить? — спросил Миша. — Насовсем?
      — Ну да! Он только немножко выходил. Он только, чтобы подышать, выходил.
      Миша пристально смотрит на остатки дома Онуте. Неужели там на самом деле жил человек, жил день и ночь? Верней, у него там и дня не было, а всегда ночь!
      Миша вскочил:
      — А зачем… зачем он там жил?
      — А я не знаю…
      — Как же ты не знаешь? Ведь ты дочка, должна знать!
      — Дочка! А если он не говорил? Он никому не говорил. Он только дяде Казимиру говорил, а больше никому…
      Миша снова сел на бревно:
      — Ну ладно. А дальше что? А ел он как же?
      — О, а то я!.. — Онуте оживилась. — Я брала кошёлку, как мама, и ходила на базар и всё покупала — картошки, бураков, цыбулю. И сама варила… — Онуте подробно рассказывает, как она спускала в подпол горячий чугунок. А иной раз папа поднимался наверх. Он ел и похваливал: «Молодец, Оняле, герай!» — «Герай» — значит «хорошо»… Он оброс бородой, стал бледный такой…
      Онуте зажмурилась, помолчала и продолжала:
      — И каждую ночь приходил дядя Казимир, а папа выносил ему бумажки.
      — Какие бумажки? — спросил Миша.
      — Да я ж не знаю, Миколас, они ж не показывали. Дядя Казимир только говорил: «Добже, Оняле, помогай». А что я помогала? Я только варила и на призбочке сидела…
      — А потом? — тихо спросил Миша.
      — А потом…
      …Онуте вспомнилась другая ночь. Это было уже недавно, летом. Она спала. Вдруг постучали. Только не так тихо, как дядя Казимир, а громко, очень громко. Пришлось открыть, потому что всё равно сломали бы дверь. В комнату зашли фашисты — солдаты и офицер. Солдаты стали всё обыскивать, а офицер подошёл к Онуте и взял её за косы:
      «Детка, скажи нам, где твой папа».
      «Он уехал».
      «Куда?»
      «Я не знаю…»
      Солдаты прошли на кухню, нашли на полу медное кольцо, подняли крышку подпола и полезли туда. Они долго там шарили, возились, потом вылезли и доложили офицеру:
      «Ничего!»
      Офицер снова обратился к Онуте;
      «Ну-ка, детка, где же твой папа?»
      «Он уехал».
      Офицер долго спрашивал, а Онуте всё отвечала: «Уехал». А что было дальше, Онуте не помнит, потому что офицер ударил её автоматом по голове.
      Онуте сняла с головы платок, взяла Мишину руку и приложила к своему затылку. Под тонкимн русыми волосами Миша нащупал маленькую ямку. Он опустил руку и тихо спросил:
      — А потом?
      Онуте покрылась платком и продолжала рассказывать.
      …Она очнулась в чужом месте, не дома. Голова очень сильно болела. Онуте увидела, что она лежит на полу, у стены. В комнате было много народу. Какая-то женщина сидела неподалёку. Она оторвала лоскут от своей юбки, перевязала Онуте рану и положила её голову к себе на колени.
      Онуте стало немного легче. И тут она увидела, что на стенах комнаты нарисованы красивые картины. На одной стене — Иван-царевич в красном кафтане стреляет из большого лука. На другой стене нарисована Жар-птица, сидящая на дереве в сказочном саду. И тут Онуте вспомнила: да ведь это же «комната сказок» Дворца пионеров! Онуте здесь бывала до войны. Она спросила у женщины:
      «Тетуте, где мы?»
      «В гестапо, доченька».
      «А что такое гестапо, тетуте?»
      «Это фашистская тюрьма, доченька…»
      Миша внимательно слушал Онуте. Ему было очень жаль её. Он отвернулся и спросил:
      — А зачем они тебя… в тюрьму?
      — А чтобы я сказала, где папа. Но я не сказала. А то бы они его убили.
      Миша стал ковырять чёрное трухлявое бревно, на котором они сидели.
      — А потом?
      — Ой, потом было хорошо! — отозвалась Онуте. — Стреляли пушки и пулемёты. Нам было слышно. И бомбы падали. Долго, всю ночь! А мы всё слушали. А потом услышали: «Ура-а!» Потом открылась дверь и вбежали наши, красноармейцы. Тут мы стали их целовать, и они нас. Один красноармеец меня взял на руки. А я сказала: «Мне очень надо поскорей на Зверинец». И я побежала на Зверинец…
      По-настоящему, конечно, Онуте не бежала, а еле-еле плелась, потому что она была очень слабая. Моста через реку Нерис тогда ещё не было, и красноармейцы перевезли её на военной резиновой лодке.
      — И я пришла сюда… И увидела… вот это. — Онуте взмахнула худенькой рукой. — И я не знала, где наш дом… И ходила, ходила, а потом упала… И меня нашёл дяденька Корней…
      Она замолчала. Кругом было тихо. Внизу, на реке, снова заработали топоры.
      Вдруг Онуте вскочила, сорвала с себя платок, кинулась к развалинам, упала на груду обломков и закричала:
      — Тевай! Тевялис! Тевай!
      Миша растерялся. Он подошёл к Онуте и стал гладить её по худенькой спине:
      — Онутечка, не надо… Встань… Зажмурься! Покрепче… Вот так!..
      И сам жмурился так, что глазам даже больно становилось

      Что говорить! Всё это вещи невесёлые, и не очень-то весело о них рассказывать. Я и сам бы не прочь потолковать с вами о чём-нибудь более радостном. Но ведь я рассказываю о том, что видел Миша в освобождённом от фашистов городе, и не моя вина, что видел он там много печального.
      Миша и Онуте долго сидели там на бревне возле развалин. Потом они пошли домой. Миша стал рассказывать Онуте про Москву, про школу, про товарищей. Онуте немного повеселела. А когда Миша стал рассказывать про Ной-не-ноя, она даже тихонько засмеялась.
      Они уже были недалеко от госпиталя, как вдруг услышали раздававшиеся за углом выкрики:
      — Идж! Бий! Прендко! Карас! (Иди! Бей! Быстро! Война!)
      Миша схватил Онуте за руку:
      — Кто это?..
      Он осторожно выглянул из-за угла. На улице шёл бой. Одна ватага мальчишек занимала разрушенный дом рядом с госпиталем. Другая закрепилась на той стороне, под монастырской стеной. Через узкую улицу градом летели камни, осколки черепицы, комки штукатурки… Боезапас был большой — только руку протягивай. Онуте тоже выглянула из-за угла.
      — Ох, то мальчишки снова в войну играют! — сказала Онуте.
      Миша быстро достал бинокль и принялся изучать «поле боя». Кто это там, на той стороне, в огромной железной каске?.. Да ведь это же этот… как его, «пан поручник»! Конечно, это он. Размахивая пустой кобурой, он азартно командует:
      — Прендко! Бий! Бий!
      Миша опустил бинокль, высунулся из-за угла, закричал:
      — Бронек! Эй, Бронек!
      Но «пан поручник», увлечённый боем, не слышал. Онуте тронула Мишу за плечо:
      — Разве ты его знаешь?
      — Конечно, знаю. Они напали на меня… Вон тот — Бронек. А тот, видишь, кидается, — тот Янек… Постой!
      Он нагнулся, подхватил комок штукатурки и опрометью понёсся наискось через улицу.
      — Куда? — растерянно закричала Онуте вдогонку. — В тебя попадёт!
      Но Миша не слушал её. Прикрыв на всякий случай голову рукой, он бежал к монастырской стене. Рядом с ним шлёпнулся камень. Мимо! Вот упал ещё один. Опять мимо. Но вот задело ногу, пониже коленки. Ничего! Лишь бы не в голову.
      Миша бежал и на бегу кричал:
      — Бронек! Пан поручник!
      Наконец-то Бронек услышал его. Он сдвинул каску на затылок, с минуту вглядывался в Мишу и вдруг заорал:
      — А, Москва! Дзень добрый, Москва!
      — Здорово, Бронек! Я тоже с вами, ладно? Огонь по врагу! Даёшь!
      Миша размахнулся и швырнул штукатурку наугад. Но тут его схватили за руку. Он оглянулся. Перед ним стояла Онуте. Она, оказывается, тоже прибежала сюда вслед за Мишей.
      — Миколас, пойдём отсюда, пойдём! — дёргала она Мишу за рукав.
      Сражение прекратилось. Мальчишки перестали кидаться, чтобы не попасть в девочку в вылинявшем голубом платке и стареньком ситцевом платье.
      Бронек надвинул каску по самые брови и напустился на Онуте:
      — Идж! Миша бенде з нами$7
      Он стал что-то горячо втолковывать Мише, показывая то на ржавые ворота госпиталя, то на ребят, засевших в разрушенном доме.
      — О чём это он? — не понял Миша.
      Онуте объяснила:
      — Он говорит: они шли к тебе, а их не пускают.
      — Кто не пускает? — спросил Миша.
      — Ребята с нашей улицы.
      — А эти откуда?
      — Эти не с нашей, эти — с Завальной… Пойдём туда. Там Юргис, Антанас, Пятрас… пойдём!
      Миша посмотрел туда, куда его тянула Онуте. Ребята там сгрудились вокруг своего «атамана»— рослого, красивого мальчика Юргиса.
      Миша не знал, как быть. Он сказал:
      — Онуте, знаешь чего? Давай позовём тех сюда, ладно?
      Онуте обрадовалась:
      — Ой, то правильно!
      Она приложила ладонь ко рту, крикнула:
      — Эйкит ча, бернюкай! (Идите сюда, мальчики!)
      Но Юргис замотал кудлатой головой: мол, не желаем, идите сами сюда.
      — Ладно, — махнул рукой Миша. — Онуте, тогда пускай все идут сюда, на середину.
      И вот обе «армии» сошлись на середине улицы. Коренастый Бронек воинственно поглядывал из-под каски на высокого, вихрастого Юргиса. А Юргис стоял, гордо выпятив грудь с самодельной портупеей и выставив вперёд ногу в огромном солдатском башмаке.
      Ребята во все глаза смотрели на Мишу.
      — Ребята… — начал он. Но тут он спохватился, что ребята не понимают по-русски, и обернулся к Онуте: — Онуте, скажи им… Не надо улица на улицу. В Москве тысяча улиц, и то так не играют.
      — А як играют? — спросил Бронек, поправляя на себе амуницию — пустую кобуру и деревянную шащку.
      Миша на минуту задумался:
      — Как? Да по-всякому… Мало ли… Вот в тимуровцев можно.
      — Чего, чего? — переспросила Онуте. — То я даже не знаю, как сказать.
      — В тимуровцев, — повторил Миша. — Это был такой пионер, Тимур. Он был очень смелый. И всем помогал. У него были ребята, товарищи, называлась — команда. И воевали они не между собой, а с Квакиным…
      Онуте, как могла, переводила Мишину речь. Ребята, кажется, не всё понимали, но слушали внимательно.
      — Онуте, знаешь чего? Скажи им, пускай сделают перемирие, вот!
      Видно, Онуте самой давно уже надоела «война» между ребятами. Она весело крикнула:
      — Тарпукарис! Тарпукарис!
      Это слово всем понравилось. Бронек стукнул себя по каске кулаком, потом приставил к ней растопыренную пятерню, подошёл к Мише и щёлкнул босыми пятками:
      — Hex бендзе так… (Пускай будет так.) До видзеня, Москва. Хлопцы, за мной!
      Он взмахнул кобурой, и все его хлопцы врассыпную бросились за ним на Страшун-улицу. Там у них был свой «штаб».
      А Юргис подошёл к Онуте:
      — Оняле, приходи к нам, на гору Гедимина, Пароль «Нерис».
      И он повёл своё «войско» к горе Гедимина, А Миша проводил Онуте до сторожки, зашёл к себе во флигелёк, достал свою книжечку и записал:
      «Тарпукарис» значит «перемирие»

      — Встать! Смирно! Щи идут!
      Так всегда командовал дядя Корней, когда в три часа дня приходил во флигелёк со сверкающим солдатским котелком в одной руке и миской каши в другой.
      Начальник обедал в госпитале, а для Миши дядя Корней приносил обед во флигелёк.
      Однажды он пришёл не один. За тесёмку его халата держался маленький мальчик, лет шести-семи, с большой стриженой чёрной головой и чёрными, как уголь, глазами. На нём тоже был халат. Рукава были на три четверти закатаны, а подол, чуть ли не до половины подшитый, тянулся по полу.
      Мальчик робко остановился на пороге. А дядя Корней поставил котелок на стол, вынул ложку, вытер её уголком халата и сказал:
      — Милости просим, садись, москвич, поешь. Щи нынче добрые, с мясом!
      — Спасибо, дядя Корней!
      Над котелком вился вкусный белый парок. Миша, посматривая на черноглазого мальчика, взял тяжёлую ложку. Дядя Корней сказал:
      — А вот это, познакомьтесь, самый главный наш пациент — Зеличок.
      Услыхав своё имя, мальчик подошёл к Мише, протянул лёгкую, сухонькую ручку и нараспев произнёс:
      — Зе-лин-ке.
      Тут Миша узнал его. Это был тот самый мальчик, которого Миша видел когда-то в саду, среди раненых.
      — Зелинке! — подхватил дядя Корней и погладил мальчика по голове. — А в палате бойцы его Зелёненьким прозвали.
      — Зелёненький? — улыбнулся Миша и протянул мальчику ложку: — На, Зелёненький, поешь со мной.
      Зеличок покачал головой.
      — Нет, — сказал дядя Корней, — мы уже отобедали. Скажи: «Сам кушай, Миша!»
      Миша окунул ложку в котелок. Щи на самом деле были хороши. Очень приятно было есть из котелка, будто ты настоящий боец и после долгого перехода отдыхаешь на привале за дымящимся котелком.
      — А по-русски ты умеешь? — спросил Миша.
      Мальчик поднял на дядю Корнея свои большие блестящие чёрные глаза и, сильно картавя, старательно произнёс:
      — Умею. Зд'авствуйте! Да зд'авствует К'ас-ная А'мия! У'а!
      — Ура! — подхватил Миша. — Молодец!
      — Видишь, какие мы умники, — сказал дядя Корней и погладил Зеличка по макушке. — Сейчас-то мы уж гладкие стали. А какой он был, когда его подобрали! Кожа да косточки.
      — А где ж вы его нашли, дядя Корней? — спросил Миша, выуживая из котелка жирное мясо.
      — Да тут неподалёку. Страшун-улица есть такая. Вот уж подлинно что Страшун-улица!
      — Я знаю, — подхватил Миша. — Я там был, дядя Корней. Я там чуть не заблудился.
      — А нехитрая штука там и заблудиться. Переулков этих, закоулков, ну-ну! — Дядя Корней махнул рукой. — А ты, сынок, туда не ходи. Ведь фашисты что сделали? Как вошли в город, так загнали туда, в те закоулки, шестьдесят тысяч душ…
      — А зачем, дядя Корней? — спросил Миша, дуя на горячие щи.
      — Зачем? Да как тебе сказать…
      Дядя Корней помолчал, потом пригнулся к Мише и тихо сказал:
      — Чтоб их убивать сподручней было, вот зачем!
      Миша испуганно уставился на дядю Корнея и выкрикнул:
      — За что?
      Дядя Корней оглянулся на Зелёненького. Мальчик нашёл на столе бинокль и забавлялся, приставляя его к глазам то одной, то другой стороной.
      — Какой там — за что, — сказал дядя Корней. — Убивали ни за что. Всех подряд — старых да малых, женщин, младенцев, — никого не щадили!
      Миша отодвинул от себя котелок, над которым ещё вился зыбкий белый пар. Зелёненький опасливо посмотрел на Мишу и положил бинокль на стол.
      — Эх я, старый пень! — проворчал дядя Корней. — Не надо бы тебе говорить. Я уж тут ко всему привык, а свежему человеку, конечно, тяжело… Зеличок, скажи мальчику: «Не расстраивайся, Миша, поешь!»
      Зеличок словно понял дядю Корнея, подбежал к Мише и стал его дёргать за рукав. Миша вынул из кармана фонарик и зажёг его. Зеличок схватил фонарик и стал нажимать слабой рукой. Фонарик еле-еле засветился. Зеличок забегал по комнате, и слабый луч бегал вместе с ним. Дядя Корней молча следил за мелькающим бледно-жёлтым пятнышком света.
      — И… никто… не спасся? — спросил Миша.
      — Да почитай что никто, — отозвался тихо дядя Корней. — Зеличка нашего знаешь где нашли?
      — Где?
      — Вот, слушай. Фашисты, когда им отсюда отступать пришлось, решили напоследок всех, кто ещё остался на Страшун-улице, прикончить. Пошли по домам. А мать Зеличка слышит — идут. Куда спрячешься? Фашисты везде найдут. Вот её надоумило. Скатерть со стола сняла, завернула сына в скатерть — и на стенку, на гвоздик. Он затаился в узле, молчит. Фашисты ворвались, мать убили, а на узел второпях и не обратили внимания. Так наш Зеличок и уцелел.
      Дядя Корней помолчал.
      — Потом наши пришли, подобрали его — и к нам, в госпиталь. Теперь видишь какой гладкий стал! Скоро на выписку, да выписывать некуда.
      Он поманил Зеличка толстым, морщинистым пальцем:
      — Пойдём, Зелёненький, а то доктор заругается. Отдай мальчику фонарик. Скажи: «До свиданья, мальчик!»
      Зеличок послушно вернул фонарик, протянул руку:
      — До свиданья.
      — До свиданья, Зелёненький. Приходи ко мне!
      — А как же? Придём! — отозвался дядя Корней.
      Они вышли. Во флигельке стало тихо. Миша взялся было за книжечку — записать то, что он слышал, но писать не смог.
      Тогда он лёг, раскрыл книгу, которую захватил с собой из Москвы, но читать тоже не смог.
      Так он пролежал до вечера.
      Вечером пришёл папа, увидел, что Миша не спит, и нагнулся к нему:
      — Ты что такой кислый?
      — Ничего, папа. Просто так…
      — Нет, ты скажи: в чём дело? Заскучал? Миша приподнялся, обеими руками ухватил папу за шею:
      — Папа… я был на Страшун-улице… Там убили шестьдесят тысяч. И детей… и всех… папа!
      Папа сел рядом с Мишей, прижал его голову к себе:
      — Одно могу тебе сказать, Миша, вот поймаем самых главных фашистов, они ответят за всё!
      — А если они спрячутся?
      — Не спрячутся! Под землёй, да найдём!.. — Папа повернулся к Мише спиной: — Развяжи-ка!
      Миша привстал на коленки и принялся развязывать на папиной широкой спине белые тесёмки халата.

      После ужина папа сказал:
      — Сегодня больше не пойду, хватит! — Он, кряхтя, стал стаскивать тесные сапоги. — А помнишь, Мишук, ты рассказывал: в госпиталях, мол, выступал. Вот бы ты нашим раненым почитал, а? — Папа снял одеяло, аккуратно свернул его, лёг и положил босые ноги на низкую спинку кровати. — Какие-нибудь стихи подходящие.
      — Ладно, папа, это можно.
      — Запиши себе в книжечку: в воскресенье, в пять тридцать. И ещё знаешь чего? Маме мы с тобой не написали.
      — Как — не написали? А на аэродроме?
      — Какое же это письмо? Нет, маме надо хорошее, толстое письмо написать. — Папа повернулся на бок, прикрыл глаза рукой. — Сегодня же и напишем. А теперь давай вот что: давай по Москве погуляем.
      — Как же это мы погуляем? — удивился Миша..
      — Очень просто. Будем её вспоминать и будто гулять по ней.
      — Давай, папа! — обрадовался Миша и сел у папы в ногах. — А с чего начнём?
      — А с чего ты хочешь?
      — А ты с чего?
      Папа подумал:
      — Ну, давай начнём хотя бы с нашего Никитского бульварчика. Сейчас часов девять… Значит, на бульваре полно народу. Все сидят на лавочках, ждут салюта. И мы с тобой тоже сидим возле Тимирязева и…
      — Нет, папа, лучше не сидим. Лучше пускай мы идём.
      — Ладно… И вот мы с тобой идём, и вдруг салют. Верно?
      — Конечно! Каждый вечер бывает… Нет, папа, салют потом. Сначала мы с тобой дошли до Пушкина. А потом куда?
      Папа не ответил. Миша продолжал:
      — Потом пойдём направо, к Кремлю. Там лучше всего салют видно. Да, папа?
      Вдруг во флигельке раздался храп. Миша поднял голову. Так и есть — это храпел папа!
      Сначала Миша немного обиделся, а потом понял, что обижаться нечего. На земле ещё шла война, большая, трудная война. Красная Армия очищала от врага родную землю. Надо было добить злую силу, чтобы никогда ей больше не подняться, чтобы никогда она не смогла затеять новую войну. А злая сила огрызалась. Она крестила свои танки самыми страшными именами: и «пантера», и «тигр», и «королевский тигр». Она строила большие самоходные пушки «фердинанды». Она посылала в бой огромные самолёты с бомбами. Но Красную Армию уже нельзя было остановить. Она двигалась вперёд, освобождая город за городом. Это стоило многих жертв. В госпиталь поступало много раненых.
      И не мудрено, что Мишин папа, начальник госпиталя, сильно уставал и сейчас, едва прилёг, заснул.