В девять часов утра самолёт «С-15022» пошёл на посадку. Моторы замолчали. Пропеллеры вращались всё тише и тише, а потом и вовсе замерли.
      А Мише казалось, будто он ещё летит. Кругом всё чуть покачивалось, двигалось. Перед глазами словно ещё плыла огромная зелёная земля с городами, полями, лесами и реками…
      — Вот и прилетели, — сказал папа. — Пошли, Мишук!
      Миша двинулся за папой к выходу. Здесь трап был не такой, как в Москве, не тележка, а просто доска с перекладинками. Миша сбежал по трапу и ступил на литовскую землю.
      Из штурманской кабины вышел дядя Серёжа. Вразвалку, разминая затёкшие ноги, он подошёл к Мише, снял кожаную перчатку, вытер потное румяное лицо:
      — Как дела, Михаил Петрович?
      — Ничего, хорошо! — ответил Миша. Ему очень нравился дядя Серёжа.
      — Не укачало?
      — Ни капельки. Я бы целый день мог лететь!
      — Молодец! Выходит, тебе в лётчики надо.
      Миша был польщён.
      — Дядя Серёжа, — спросил он, — здесь недавно были фашисты, да?
      — Были, — ответил дядя Серёжа, — да сплыли.
      Миша оглянулся. Ему захотелось увидеть следы фашистов. Но никаких следов как будто не было. Кругом зеленело поле, точь-в-точь такое же, как под Москвой, на станции «Отдых», где была детская железная дорога и где Миша один раз даже дежурил по станции.
      — Миша, — позвал папа, — хочешь маме написать?
      Папа приставил к груди полевую сумку и что-то писал на ней, будто на столике.
      — Конечно, хочу!
      — Тогда на вот, только побыстрей!
      Миша взял папино толстое вечное перо и торопливо написал:
      «Дорогая мама! Долетели хорошо. Дядя Серёжа угощал меня лётчицким шоколадом. Пока писать больше нечего, а то надо быстро. Твой М. Денисьев».
      Папа передал письмо дяде Серёже:
      — Вот, пожалуйста! Наталье Лаврентьевне.
      — Будет сделано!
      Недолго гостил дядя Серёжа на литовской земле. Самолёт стали заправлять горючим. Тем временем подкатил санитарный автомобиль. Из него на низеньких носилках стали выносить раненых и грузить в самолёт. Потом дядя Серёжа простился с Мишей и с папой, забрался к себе в кабину, моторы заревели, пропеллеры закружились, по полю пронёсся вихрь — и самолёт «С-15022» поднялся, лёг на курс и полетел навстречу солнцу, к Москве.
      А Миша с папой сели в санитарную машину и поехали в город. Ехать было не интересно, потому что машина была крытая и Миша ничего не видел. Он уткнулся головой в папино плечо и задремал. Он устал после перелёта, да и ночью спал мало и плохо. Машину сильно подкидывало.
      — Папа… пппочему так трясёт? Пап… а ребята тут есть?
      — А где ж их нет? — отозвался папа. — Литовские есть, польские, всякие…
      Но из-за тряски говорить было трудно, и папа замолчал. Машина быстро неслась по незнакомому городу. То и дело она сигналила, круто заворачивала, резко тормозила.
      Наконец она остановилась. Стало слышно, как со скрипом открываются ворота. Миша вылез из машины и увидел обширный двор, вымощенный плитняком. В стороне белел маленький флигелёк, крытый тёмно-рыжей черепицей.
      — Вот здесь моя «берлога», — сказал папа. — Заходи, Мишук, осваивай… Много мне с тобой бывать не придётся, так что ты уж привыкай.
      Миша вошёл во флигелёк. Ему там очень понравилось. Там всё было белое — стены, кровать, стол, даже телефон.
      Папа взял трубку, позвонил. Два санитара притащили большую, «взрослую» койку, матрац, бельё. Миша разделся, лёг на прохладную простыню, зажмурился:
      — Здорово, папа! А ты?
      — Я потом. Спи.
      Папа вышел. Железный болт с визгом полез в отверстие в стене, и во флигельке стало темно. Миша понял: это папа закрыл ставни. Он свернулся в клубок и сразу заснул.
      Сладко спалось ему на новом месте, так сладко, что он проспал весь день. Вечером он проснулся, увидел, что папы нет, и давай дальше спать. Утром папа с трудом его добудился:
      — Мишук, как не стыдно! Сколько можно?
      Миша виновато щурился, сонно улыбался. Он никак не мог понять: где же он?
      В комнате полутемно. Сквозь косые дырочки в ставнях пробиваются узенькие полоски света, словно кто-то прислонил к окну тоненькие стеклянные трубочки, наполненные лучами солнца. Увидев эти косые — от сучков — дырочки, Миша вспомнил: ну да, он ведь в новом городе, в котором никогда ещё не был. Ведь это продолжается путешествие!
      Он вскочил:
      — Почему сразу не разбудил?
      — Да я тебя час бужу! Вставай, соня, а то мне в госпиталь надо.
      Папа открыл ставни. Стало светло. Миша оделся, умылся, сел за белый столик:
      — Папа, а можно я потом пойду немножко погуляю?
      — Если поблизости, около дома, тогда можно, а если далеко, тогда нельзя.
      Миша ответил:
      — Да нет, папа, я поблизости. А бинокль твой можно взять?
      — Возьми. Только помни, Миша: поблизости! В переулки во всякие и не думай забираться.
      — Да нет, папа, что я — маленький, что ли!
      — А кто тебя знает!..
      После завтрака папа снял с гвоздя белый халат и ушёл в госпиталь. А Миша проверил, лежат ли в карманах фонарик и книжечка, повесил на грудь тяжёлый бинокль в жёлтом кожаном футляре и вышел из белого флигелька.

      Спешить было некуда. Миша остановился на крылечке, достал бинокль, наладил его по глазам и принялся обозревать окрестности.
      Перед ним простирался большой больничный двор, обнесённый каменным забором. В заборе были железные ржавые ворота с калиткой. У ворот стояла каменная сторожка.
      В глубине двора возвышалось длинное серое здание — главный корпус госпиталя. Все окна его были открыты. В них колыхались белые марлевые занавески. За корпусом был виден сад.
      Какой странный сад! Все деревья чёрные, обгорелые, на ветвях — ни листика. Под деревьями на лавочках сидят раненые в голубых и белых халатах. Кто-то негромко играет на баяне.
      А это кто? Миша покрутил рубчатое колесико бинокля. Он увидел среди раненых маленького человечка, вроде карлика. Нет, это не карлик! Это мальчик лет шести-семи. Интересно, как он попал сюда. Неужели он тоже был на фронте? Надо будет у папы спросить.
      Так! Кажется, всё. Можно идти дальше.
      Миша спустился с крылечка, пересек двор и вышел за ворота.
      Хорошо было бродить по улицам, по которым ты никогда ещё не ходил, мимо домов, которых ты никогда не видел! Всё кажется каким-то загадочным, таинственным…
      Миша с любопытством озирался по сторонам. Он видел узкую, кривую улочку. Вдоль неё тянулась глухая, исклёванная пулями монастырская стена. На той стороне возвышался разрушенный дом. В его пустых окнах синело небо. За ним виден был другой дом, и тоже разрушенный. Сколько здесь разрушенных домов!
      Миша медленно шёл вдоль улицы. Она сильно отличалась от московских: сама улица была узкая, а тротуары — широкие. Народу на ней было мало. Вот пробежал мальчишка в жилетке и фуражке с перекошенным квадратным верхом. Миша долго смотрел вслед мальчишке. Вдруг из-за угла донеслась громкая, боевая, хорошо знакомая песня:
 
Кони сытые
Бьют копытами…
 
      Это, печатая шаг, шли красноармейцы. Миша обрадовался и пошёл за ними. Он шагал с ними в ногу и подпевал.
      Незаметно он дошёл с красноармейцами до большой, широкой, прямой улицы. Надо, пожалуй, вернуться, а то ещё заберёшься куда-нибудь и не выберешься…
      Постойте, а это что? Лошадь, коляска!.. Да ведь это извозчик, настоящий, живой извозчик! В шляпе, с кнутом! А худая лошадь помахивает куцым хвостом и выстукивает подковами по каменным плитам: цок-цок, цок-цок! Миша достал книжечку и хотел было записать: «Видел живого извозчика».
      Но тут Миша увидел, что по мостовой идёт большая колонна мужчин и женщин. Все несли на плечах заступы, ломы, топоры. Одна женщина махнула ему рукой: мол, пойдём с нами! Миша смутился, покачал головой и быстрей зашагал по тротуару.
      Тротуар был сделан не из асфальта, а из больших каменных плит. Между плитами, в щелях, росла трава. Чудно: щель узенькая, с ниточку, а трава над ней густая и пышная.
      Миша шагал по плитам, стараясь не наступать на щели, как будто играл в «классы». Каменные «классы» привели его к просторной площади.
      Площадь окружали красивые дома. В глубине возвышалась большая зелёная гора. На вершине видны были развалины. Только не такие, как на улицах, не новые, а старинные развалины древней башни. Над башней весело реял новенький ярко-красный флаг.
      По тротуару тихо брела старушка с корзинкой. Миша подошёл к ней:
      — Скажите, пожалуйста, — вежливо спросил он, — как называется эта гора?
      Старушка приветливо кивнула головой и что-то сказала по-литовски. Миша не понял, но вежливо ответил:
      — Спасибо, бабушка!
      У подножия горы стоял нарядный белый дом-особняк, окружённый лесами. На лесах стояли женщины и толстыми кистями проворно красили стены, карнизы и лепные колонны.
      Миша подошёл поближе. Он долго смотрел, как широкие кисти гуляют взад-вперёд по стене, как становятся белыми карнизы, как блестит мокрая краска на толстых, круглых туловищах колонн. Ему нравилось, что в этом городе, где столько разрушенных домов, оживает большое красивое здание.
      Потом он спохватился: надо идти.
      Но тут из особняка вышел высокий худощавый человек в военной гимнастёрке. Его густые волосы были не то седые, не то припудрены мелом. Широкие плечи закапаны белой краской. Пустой левый рукав заправлен за ремень.
      Он подошёл к Мише и, вытирая правой рукой лицо, на котором тоже были следы белой краски, спросил что-то.
      — Извините, — сказал Миша, — я не понимаю.
      Тогда человек сказал по-русски:
      — Ты что, мальчик, пришёл записываться? Ещё рано. Вот кончим ремонт, тогда приходи.
      Он что-то крикнул женщинам-малярам, те засмеялись и быстрей замахали кистями.
      — Нет, — сказал Миша, — я не записываться… Я просто так… посмотреть. Я нездешний. Из Москвы…
      — Из Москвы? Вот как! С кем же ты приехал?
      — С папой.
      — А кто твой папа?
      — Он начальник госпиталя. Майор Денисьев.
      — Денисьев?.. — Человек в закапанной белилами гимнастёрке сразу весь просиял. — Я ведь его хорошо знаю. Лежал у него в госпитале. Передай ему большой, большущий привет от меня. Скажи: от товарища Шимкуса. Запомнишь?
      — Конечно, запомню, товарищ Шимкус, — сказал Миша и показал на белое здание: — А что здесь будет, товарищ Шимкус?
      Товарищ Шимкус оглянулся на окружённый лесами особняк.
      — Здесь до войны, — сказал он, — был Дворец пионеров. Хороший был дворец! Красивый! Я был его директором. Ну и вот… Сейчас восстанавливаемся. Правда, не всё можно восстановить… — Он потрогал свой пустой рукав и ткнул его глубже за ремень. — Ничего! Дворец будет не хуже, чем раньше!.. Так не забудь папе привет.
      Он потряс Мишину руку и вернулся в здание. А Миша ещё постоял немного возле особняка, потом поправил на шее ремешок от бинокля и заторопился домой,

      Миша быстро шагал по широкой, прямой улице.
      За высоким разбитым домом он увидел тесный, тёмный переулок. Вот бы заодно заглянуть и сюда, разведать этот удивительно узенький переулок!
      Правда, папа говорил мне: «В переулки не забирайся».
      Миша поднял голову и стал разглядывать ржавую железную табличку с названием переулка. Написано было не то по-литовски, не то по-польски — не поймёшь. Но рядом с табличкой кто-то размашисто мелом прямо на стене, на кирпичах, написал по-русски: «Страшун-улица».
      «Улица — это можно, — подумал Миша. — Ведь папа только про переулки говорил!»
      Конечно, знай Миша недавнюю историю Страшун-улицы и прочих прилегающих к ней улочек и закоулков, он ни за что не пошёл бы сюда. Но он ничего не знал и с лёгким сердцем зашагал по узенькому, с полотенце, тротуару.
      Страшун-улица оказалась такой узкой, что, кажется, расправь руки — и коснёшься пальцами стен. Грузовику, например, ни за что бы не втиснуться в эту щель между домами.
      А дома? Можно подумать, что здесь было землетрясение. Все они разрушены, все до одного. Дом за домом, дом за домом, и всё развалины и развалины… Куда ни посмотришь — везде груды битого кирпича, проломы, провалы…
      Миша замедлил шаг.
      Ведь, наверно, ещё недавно во всех этих домах жили люди, пели, смеялись, занимались разными делами! Где же они теперь? Почему обезлюдела Страшун-улица? Почему тут всё взорвано, разбито, уничтожено?
      Видно, папа был прав, когда говорил: «В переулки не забирайся!» Надо уходить, пока не поздно. Миша повернул обратно. Шаги его гулко раздавались в тишине.
      Он шёл быстро, не оглядываясь. Вот и поворот. Здесь должна проходить большая улица. Но никакой улицы не было. С обеих сторон всё так же теснились угрюмые, пустые проёмы окон, за которыми видны были груды кирпича, обломки печей, чугунных лестниц…
      Миша остановился.
      Самому храброму путешественнику, пожалуй, стало бы не по себе здесь, среди мёртвых развалин. Вот уж действительно Страшун-улица!
      И главное — спросить дорогу не у кого.
      В лагере под Москвой Миша однажды заблудился в лесу. Но там было не так страшно. Миша знал, что раньше или позже он встретит кого-нибудь и вернётся в лагерь.
      Другое дело — здесь. Кругом было мертво и тихо, как на кладбище. Миша не выдержал, поднёс руку ко рту и позвал:
      — Ау!
      «Уууу…» — отозвалось эхо. И Мише почудилось, будто люди, которые жили здесь когда-то, ответили ему долгим, тяжким стоном.
      Вдруг сзади раздался невнятный шорох. Миша вздрогнул, обернулся:
      — Кто?
      «Оооо…» — откликнулось каменное эхо.
      Миша прижался к холодной стене. Может, ему почудилось? Да нет же, он ясно слышал чей-то шорох вон там, за проломом. То ли кирпич сдвинулся с места, когда он проходил, то ли крыса прошмыгнула…
      Миша прислушался и снова двинулся вдоль переулка.
      Вдруг опять раздался шорох. На этот раз погромче и поближе. Миша достал из футляра тяжёлый бинокль, стиснул его в руке и замер. Кругом всё было тихо — так тихо, как вот бывает только глубокой ночью.
      С зажатым в руке биноклем Миша двинулся вперёд. Для бодрости он негромко, срывающимся голосом запел:
 
Играйте, горнисты, тревогу!
Ударь, барабанщик, силь…
 
      Но слово «сильней» он допеть не успел. Кто-то схватил его сзади за руки… Миша стал вырываться. Но не тут-то было! Его держали крепко.
      Конечно, Мишу мог бы выручить папа. Но папа был далеко. Он в эту минуту совершал свой обычный, ежедневный обход госпиталя. Засунув руки в карманы халата и выставив вперёд широкую рыжеватую бороду, начальник переходил из палаты в палату, от койки к койке и терпеливо расспрашивал раненых: как себя чувствуют, в чём нуждаются.
      — Всё ничего, товарищ начальник, — отвечали раненые. — Одно плохо — развлечений маловато. Баян да шашки, шашки да баян. Вот бы артистов каких-нибудь пригласить!
      Начальник задумался. Артистов достать было трудно. Правда, Москва обещала прислать бригаду, но ведь это когда ещё будет. И тут начальник вспомнил, как Миша рассказывал ему о своих выступлениях в московских госпиталях. А почему бы, собственно, ему здесь не выступить, не почитать бойцам?
      Начальник сказал:
      — Ладно, товарищи. Обещаю вам устроить литературный вечер. Выступать будет один… мм… один юный артист.
      — Вот за это спасибо, товарищ начальник!…
      А сам «юный артист» погибал в дебрях Страшун-улицы. Как только его схватили, он стал отчаянно отбиваться. Он выдернул руку, стукнул кого-то биноклем, но тут его снова схватили.
      Кое-как изловчившись, Миша обернулся и в полумраке узкого переулка с трудом разглядел своих противников.
      Их было трое — трое мальчишек примерно Мишиного возраста. Один был чуть постарше. На голове у него торчала огромная железная каска, на плечах желтели погоны, за поясом блестела пустая кобура от нагана. Его товарищи размахивали деревянными саблями.
      Миша стиснул зубы, рванулся, но силы были слишком неравны.
      После короткой схватки Миша был побеждён. У него отняли бинокль, фонарик, книжечку. Двое мальчишек стали по обеим его сторонам, словно конвой, а третий дёрнул Мишу за воротник:
      — Идж!
      Миша шатался от усталости. Ковбойка на нём была порвана. Тяжело дыша, он сплюнул и выкрикнул:
      — Трое на одного — не по правилу… Пустите, ну!
      — Цо? Цо? — крикнул парень в каске. Остальные двое всё время называли его «пан поручник». Видно, он был у них за старшего.
      — Не по правилу, — хрипло повторил Миша. — Выходи по одному, тогда посмотрим… А ну, пусти!
      Он рванулся изо всех сил. Тут случилось неожиданное. Пальцы «пана поручника» разжались. Мальчишки заговорили между собой на непонятном языке. Некоторые, слова походили на русские, но мальчишки говорили так быстро, что ничего нельзя было понять.
      Миша потирал ушибленные места. Плечо ныло, коленка была расцарапана.
      «Пан поручник» сдвинул каску на затылок и ткнул пальцем Мишу в грудь:
      — Ты кто?
      — Как это — кто? — не понял Миша.
      — Кто ты ест?
      — Я приезжий.
      «Пан поручник» снял каску и пятернёй почесал лохматые светлые волосы.
      Ребята зашумели. Потом старший (его звали Бронек, как Миша понял) спросил:
      — А откуда?
      — Я из Москвы, — ответил Миша.
      — 3 Москвы!.. Москва, Москва… — заговорили ребята, делая ударение на букве «о».
      Бронек скомандовал:
      — Хлопцы! Тихо!
      Он, видно, был строгим командиром: хлопцы сразу замолчали.
      А «пан поручник» протянул руку, взял книжечку и с важностью подал её Мише. Взял фонарик и подал Мише. Взял бинокль и подал Мише:
      — Прошу… Москва! Так?
      — Так, — отозвался Миша, который, ещё не совсем пришёл в себя после схватки.
      Он повесил бинокль на грудь, спрятал книжечку и фонарик в карман и сказал:
      — Мне надо в госпиталь… в Центральный госпиталь… Понимаете? Я там живу.
      — Добже, — сказал Бронек. — Хлопцы! — Он надел каску и скомандовал: — Идж!
      И он повёл Мишу по глухим переулкам, мимо мёртвых развалин, к большой, светлой улице. А сзади, как почётная свита, вышагивали двое мальчишек с деревянными саблями наголо.

      Конечно, Мише очень хотелось поговорить с Бронеком и его дружками, узнать, почему они раньше напали на него, а сейчас вот идут, провожают.
      Если бы они разговорились, Миша узнал бы что отец Бронека, Казимир Яблонский, был подпольщиком, партизаном, воевал с фашистами, а недавно, когда пришла Красная Армия, стал красноармейцем и ушёл на фронт.
      Но поди попробуй поговори, когда не знаешь языка!
      Бронеку тоже очень хотелось потолковать по душам с мальчиком из Москвы, расспросить его про Москву, про Кремль, про всё. Но он не умел говорить по-русски и поэтому только похлопывал Мишу по плечу и время от времени улыбался ему из-под каски. У него была весёлая, озорная улыбка. А глаза у него были зелёные, как у кошки.
      Проходными дворами, таинственными закоулками, через проломы в стенах ребята вывели Мишу на большую улицу.
      Миша снова увидел синее небо, солнце и гору с башней вдали.
      — Спасибо, теперь знаю. Вон туда и напра-во, да? — показал Миша.
      — Добже, добже, — отозвался Бронек. Ребята завернули направо и вышли к монастырской стене.
      Миша узнал ржавые ворота госпиталя.
      — Там? — спросил Бронек.
      — Там, там! — обрадовался Миша. Бронек обернулся, ткнул кобурой в одного из своих помощников и сказал:
      — То Юзек.
      Юзек подал Мише руку. Это был худой, бледный мальчик со свежим синяком на лбу. Бронек показал на второго:
      — А то Янек.
      Коротенький, кургузый Янек улыбнулся и приставил руку к козырьку своей смешной квадратной фуражки.
      Миша сказал:
      — Приходите. Я живу вон там, видите, флигелёк. Приходите. Ладно? Папа ничего, пустит.
      Бронек всё понял и вежливо сказал:
      — Добже! Дзенькуем. До видзеня. (Хорошо! Спасибо. До свиданья.)
      Миша догадался, что «до видзеня» значит «до свиданья», и тоже сказал:
      — До видзеня.
      У ворот госпиталя они расстались.
      Вид у Миши был неважный: лицо в царапинах, ковбойка разодрана, штаны, которые мама так старательно отутюжила, в извёстке. Он слюной пригладил чёлку и толкнул калитку. Она не подалась. Миша постучал кулаком. Стучать кулаком по железным прутьям было больно. Миша повернулся спиной и давай колотить каблуком. Колотил до тех пор, пока к воротам со стороны двора не подбежала худенькая девочка.
      Она на бегу завязывала под остреньким подбородком голубой вылинявший платок.
      — Кто? — спросила она.
      Миша рассердился. Да что ж это такое, на самом деле? Там, в переулке, допытывались — кто, здесь — кто!
      Он потряс калитку:
      — Открой!
      Девочка прижала лицо к ржавым прутьям калитки и долго разглядывала истерзанного после драки Мишу. У неё были большие светло-голубые глаза. Она осмотрела Мишу с ног до головы и решительно мотнула головой:
      — Ни!
      Миша оторопел. Вот ещё новости! Он здесь живёт, и папа у него начальник, а тут какая-то девчонка смеет его не впускать! Может, Бронек его не в тот госпиталь привёл? Да нет же, вон и длинный главный корпус, и занавески на окнах, и обгорелый сад, и белый флигелёк под черепицей.
      — Открой! — крикнул Миша. — Тут мой папа.
      — Ни! — Девочка мотнула головой. — Свидания только по вторникам.
      Она повернулась и зашлёпала босыми пятками по двору. Миша растерялся и стал изо всех сил дёргать калитку.
      — Открой! Открой! Я здесь живу! Девочка оглянулась, прищурилась и махнула рукой:
      — Ни… Я не видела.
      Миша сказал:
      — Да ведь тут мой папа начальник.
      Девочка вдруг погрозила пальцем:
      — Ой, ни, у начальников детей нима. Я не видела.
      — Как же ты могла видеть, когда мы только вчера прилетели! — И Миша снова начал барабанить в ворота.
      Девочка закричала:
      — Дядя Корней!
      Откуда-то донёсся низкий, глухой голос:
      — Чую!
      Из-за угла показался сторож госпиталя. Он был уже старый. На его широкой груди блестел старинный, ещё с той войны, георгиевский крест на засаленной полосатой ленточке. Волоча за собой метлу, он подошёл к воротам:
      — Что за шум, а драки нет?
      — Да вот, — показала девочка на Мишу, — стучат! Прямо ворота хочут поломать.
      Дядя Корней расправил толстые усы:
      — Кто это тут надумал ворота ломать?
      — Мне к папе надо, — сказал Миша, — а она меня не пускает.
      — И правильно, сынок. Свидания у нас по вторникам.
      — Да какие ж тут свидания! — вскричал Миша. — Мой папа тут начальник — майор Денисьев. Я его сын.
      — Сын? — Седые косматые брови дяди Корнея полезли вверх. — А я вроде не примечал у нашего началь…
      — Да мы только вчера прилетели из Москвы, — перебил Миша, — а потом я долго спал…
      — А!.. — протянул дядя Корней. — Что ж ты сразу не сказал! Из Москвы, стало быть? Заходи, сынок, заходи.
      Тяжёлая калитка со скрежетом открылась, и Миша наконец проник во двор.
      — Заходи, заходи, — повторял дядя Корней. — Вот оно какая штука! А я и не знал… Стало быть, начальник мне не докладывал…
      Миша пошёл наискось через двор. Худенькая девочка, дёргая себя за концы платка, побежала за ним:
      — Мальчик! А мальчик!
      — Что?
      — Мальчик, а вы вправду из Москвы, да?
      — А то нет! — хмуро ответил Миша и, не глядя на эту девчонку, зашагал к белому флигельку.

      Когда Миша на другой день рано утром вышел на крылечко, его окликнули:
      — Мальчик!
      Миша оглянулся. Внизу, на щербатой ступеньке, сидела вчерашняя девочка. Она одёрнула на острых коленках старое клетчатое платьишко и тихо сказала:
      — А я жду, жду…
      — Кого? — спросил Миша. Девочка опустила голову:
      — Тебя.
      Миша удивился:
      — Зачем?
      Девочка молчала.
      Миша постоял на крылечке, потом спрыгнул наземь и стал рядом с девочкой:
      — Постучала бы в ставень, вот сюда, я бы вышел.
      Девочка подняла на Мишу глаза и всплеснула руками:
      — Ой, да разве ж я посмею?
      — А вчера так посмела меня не пускать?
      Девочка вскочила и быстро-быстро заговорила:
      — Ой, я ж не знала! Кабы я знала, я бы ворота во как распахнула бы! — Она широко развела худенькими руками. — Во как!
      Потом она несмело дотронулась до Мишиного плеча:
      — Мальчик, а вы правда из Москвы, да?
      — Правда!
      — А мне не верится…
      Миша засмеялся:
      — Что ты! Я правда из Москвы. Честное ленинское, если не веришь.
      — Ленинское?.. — Девочка медленно повторила это слово, точно вслушиваясь в него. — Ленинское — значит, правда. А какая она, Москва, какая? Правда, там везде золотые крыши, а под землёй золотые комнатки?
      «Странная девочка», — подумал Миша и сказал:
      — Я что-то не замечал.
      — Нет, правда, правда! — упрямо повторила девочка. — Мне в тюрьме одна тётенька рассказывала.
      — А ты… была в тюрьме? Разве маленькие бывают в тюрьме? — спросил Миша.
      — Бывают, — мотнула девочка головой. — Только я не маленькая, я только с виду маленькая… Тётенька говорила: в Москве под землёй золотые комнатки…
      Миша сел на ступеньку рядом с девочкой:
      — А как тебя зовут?
      — Онуте, — ответила девочка, поджимая, сколько можно было, босые ноги под ступеньку, — а по-русски Аннушка. А когда буду большая, будут звать Она. Я у дяденьки Корнея живу. — Она показала на сторожку у ворот: — Там…
      Миша посмотрел на маленькую, в одно оконце, сторожку:
      — Значит, он тебе не папа?
      — Ни! Моего папы нету. Его нету…
      — Значит, он твой дедушка?
      — Ни… Мы раньше не здесь жили, мы раньше там жили.
      — Где?
      — Там, на Зверинце…
      Онуте помолчала и опять осторожно коснулась Мишиного плеча:
      — А тебя звать Миколас, да?
      — Меня Мишей зовут.
      — То всё равно, что Миколас. А моего папу тоже звали Миколас. — Она вскочила, оправила на себе платье: — А я сейчас туда пойду…