По улице идёт мальчик. В руках у него фонарик. Фонарик этот не простой, а особенный.
      Обычно фонарик горит от батарейки, а в этом никакой батарейки нет. Там маленькая динамка, и надо нажимать. И выходит, будто ты сам светишь, будто ты сам — маленькая электростанция. Сильней будешь нажимать — света будет больше, слабей — меньше.
      Но у мальчика с фонариком, видно, руки сильные, потому что фонарик горит отлично.
      Мальчика зовут Миша. Фамилия его — Денисьев. А фонарик подарил ему папа.
      Дело было давно, ещё зимой. Миша с мамой готовились тогда встречать Новый год — сорок четвёртый. Утром они вышли на Пушкинскую площадь за ёлкой. Елку надо было выбрать особенную, потому что Мише под Новый год исполняется десять лет.
      Вдруг Миша закричал:
      — Мама, смотри, чудо!
      И верно: на площади произошло чудо. Там, где всегда было ровное место, в центре Москвы, недалеко от памятника Пушкину, за ночь вырос густой еловый лес.
      Ёлки стояли в снегу тесно, одна к другой — тёмно-зелёные, пахучие, точь-в-точь как в настоящем лесу. Миша с мамой бродили под ними, аукались.
      — Ау, мама, где ты? — кричал Миша.
      Казалось, вот-вот из-за ёлки выскочит ушастый заяц или высунет свою острую мордочку рыжая лиса.
      — Миша, — смеялась мама, — хватит аукаться, давай ёлку выбирать. Какая тебе улыбается?
      Миша оглядывал ёлки. Они протягивали к нему колючие, покрытые снегом лапы, словно просили: «Меня возьми, меня…»
      — Да они мне все улыбаются. Давай эту… Нет, нет, лучше вот эту… Нет, мама, окончательно вот эту!..
      Наконец выбрали большую ёлку и поволокли домой. Миша, как мужчина, ухватился за нижний, толстый конец ствола, а мама — за гибкую, тонкую макушку.
      Потом мама пошла в магазин и получила за весь декабрь конфеты «подушечки» и твёрдое, простроченное дырочками печенье.
      Мало того! Она ещё сделала из яичного порошка и кукурузных хлопьев очень вкусный пирог. Называется: «чудо». Кто едал, тот знает.
      Вечером собрался народ. Пришли Мишины товарищи. Зажгли ёлку, стали играть.
      Вдруг раздался звонок. Миша побежал открывать. Он думал, это Лина. Она тоже обещала прийти.
      Но это была не Лина. За дверью стоял военный.
      «Лётчик», — определил Миша, который отлично разбирался во всех погонах и звёздочках.
      А лётчик, стряхивая с кожаного пальто снег, спросил:
      — Здесь живёт Наталья Лаврентьевна Денисьева?
      — Здесь.
      — А она… дома сейчас?
      — Дома.
      — Так! А ты, часом, не Миша?
      — Миша, — удивился Миша. — Как же это вы угадали?
      — По глазам, — отозвался лётчик. — Я могу любое имя по глазам угадать. Да что же мы тут стоим! Веди меня к маме. Ведь я вам привет от папы привёз.
      — От папы?.. Вот это здорово!
      Миша повёл лётчика в комнату. Началась весёлая суматоха. Мама не знала, куда и посадить дорогого гостя. А гость съел кусочек пирога, похвалил и стал рассказывать про папу:
      — Пётр Никитич жив-здоров. Работает начальником прифронтового госпиталя. Хочет вырваться хоть на денёк в Москву, да всё не выходит.
      Он долго рассказывал. Мама и Миша без конца расспрашивали его. Наконец, когда лётчик всё рассказал, Миша спросил:
      — Вы истребитель, да?
      — Нет, Миша, я не истребитель, я «санитар».
      — Как это — санитар?
      — Очень просто. Летаю на санитарной машине, вожу раненых.
      — А как вас зовут?
      — Зови дядей Серёжей, ошибки не будет.
      — А как это вы по глазам имена отгадываете?
      Дядя Серёжа улыбнулся. У него было широкое, румяное, добродушное лицо.
      — Так ведь папа твой то и дело хвалится: мол, растёт у него в Москве богатырь Миша. А глаза у тебя папины. Вот и вся механика. Кстати, самое главное…
      Лётчик развязал заплечный мешок и вынул оттуда увесистый пакет:
      — Это вам, уважаемая Наталья Лаврентьевна, к празднику от Петра Никитича.
      Потом достал маленький свёрток:
      — А это, Миша, тебе!
      Миша развернул бумагу. В свёртке оказался карманный фонарик. К фонарику было приложено письмо. Миша стал сразу же вслух его читать:
      — «Дорогой Мишустик! Посылаю тебе к Новому году и ко дню рождения фонарик. Называется он „жужжалка“, потому что жужжит. Батарейки не надо, а надо нажимать. Думаю, он вам в затемнённой Москве пригодится. Знаешь ли ты стихи Маяковского?
 
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!
 
      Дорогой Мишук, свети всегда и везде! Твой папа».
      Мише очень понравился фонарик-жужжалка. Он никогда с ним не расстаётся. И даже если днём пойдёт куда-нибудь, всё равно берёт фонарик с собой.
      Стихи ему тоже очень понравились. Дядя Серёжа когда был? Давно, под Новый год. Тогда была зима, а теперь лето. Но Миша до сих пор помнит эти стихи. Вот и сейчас, шагая по тёмной улице, он распевает их на свой самодельный мотив: «Светить всегда, светить везде…»
      А кругом темным-темно. Чёрные дома сливаются с чёрным небом. Тускло горит лиловая лампочка над милиционером на площади. Еле виден краешек тротуара, покрашенный мелом.
      И только наверху, в тёмном небе, блестят огоньки. Миша смотрит на небо. Сколько там огоньков! Они дрожат, переливаются и поёживаются, словно живые. А на земле — ни одного!
      Впрочем, на земле тоже попадаются огоньки. Это фонарики. Вот встретились два фонарика, словно посмотрели друг на друга, и разошлись. А вот два фонарика пошли рядом. Потом один погас, потом и другой погас. И снова на улице темным-темно. Но Миша не боится темноты и смело шагает по тротуару. Иной прохожий направит на него свой фонарик — мол, кто это тут распелся в темноте? — и тогда видно, что Миша ростом невысок, зато широк в плечах, грудь колесом, то что называется «крепыш». Голова у него большая, брови сдвинуты, над бровями — низкая аккуратная чёлка.
      Но вот встречный фонарик проплыл, и Миши опять не видать, и только слышна его песня.
      Вдруг, откуда ни возьмись, вылезла большая круглая луна с отбитым краешком и повисла над домами. Сразу стали отчётливо видны люди, машины, крыши, деревья…
      «Ого, — подумал Миша, — вот это фонарь! Сразу всю Москву осветил!»
      Он убрал свою жужжалку в карман и свернул на бульвар. Издали ещё он увидел свой дом и знакомое зашторенное окно на втором этаже. Штора чуть отодвинулась, мелькнула полоска света, и Миша не столько увидел, сколько угадал маму. Она, уж конечно, беспокоится.
      Миша выхватил свой фонарик и лучом просигналил: свет — темно — свет. Это означало: «Иду, мама, иду!»
      Он прибавил шагу и свернул в тёмные сводчатые ворота.

      Миша был в школе, на сборе. Сейчас лето, и школа стоит пустая и тихая. Ребята разъехались: кто в лагерь, кто в деревню, кто куда. Миша тоже провел двадцать дней в пионерском лагере Союза художников, на станции «Отдых».
      Там было хорошо. Ходили в походы, устраивали костры, вечера самодеятельности… На вечерах Миша всегда выступал, читал стихи. Он очень хорошо читает, с выражением.
      Кроме того, там поблизости была настоящая детская железная дорога. Миша даже один раз дежурил по станции. Он ходил по платформе в малиновой фуражке и отправлял поезда: голубой паровоз, три голубых вагончика — всё как полагается.
      Но двадцать дней — это слишком мало. Миша оглянуться не успел, как опять очутился в Москве и снова стал ходить по вторникам в школуна сборы.
      Собрались, как всегда, в пионерской комнате. Ребят пришло немного: Олег, Хаким, Нойка, Митя Попов… Начали поздно, потому что долго ждали Лину. Она теперь очень важная — работает на военном заводе. А что она там делает — не говорит, потому что это считается «военная тайна».
      Наконец она пришла, запыхавшаяся, усталая.
      — Ребята, — сказала она, переводя дух, — вы меня извините, а только раньше я ну никак не могла. Срочное задание было, и вся наша комсомольская бригада задержалась…
      — А какое задание? — не утерпел Нойка.
      Олег повернулся к нему:
      — Так тебе сразу и выложи какое!
      — А почему не сказать? — не унимался Нойка. — Что мы, фашисты, что ли!
      — Нойка, зачем ты глупости говоришь! — сказала Лина. — Не полагается, и всё. Считай, что мы игрушки делаем.
      Она достала из кармана синей замасленной спецовки красный галстук, расправила его, повязала и сразу стала красивей. Красный цвет очень шёл к её смуглому лицу, тёмным глазам и толстым чёрным косам.
      Потом она подошла к шкафу, вделанному в стену, достала тетрадку с аккуратной надписью «Дневник тимуровской дружины» и торжественным голосом сказала:
      — Тимуровский сбор объявляю открытым! — И простым, всегдашним голосом добавила: — Ну, ребята, рассказывайте…
      Ребята молча сидели за длинным столом.
      — Что ж вы? — сказала Лина.
      Наконец поднял руку Хаким — невысокий мальчик с пухлым белым лицом и узкими чёрными глазами:
      — Давайте я, что ли. Я был в госпитале, писал там письма. Только они сначала мало говорили: «Поклон Авдотье Ивановне да поклон Настасье Степановне» — и больше ничего. Я им сказал: «А вы больше говорите, чтобы на родине больше было что читать». Тогда они стали много говорить. Я длинные письма писал.
      — Сколько же ты написал? — спросила Лина.
      — Да я не считал. Много. Целый день писал. Даже пальцы заболели!
      Хаким пошевелил измазанными в чернилах пальцами.
      — Молодец, Хакимка! Садись.
      Липа записала в тетрадку: «Атабеков Хаким писал письма в госпитале».
      Тут вскочил худенький Нойка, которого все зовут «Ной-не-ной»:
      — Теперь я! Можно, Линочка? Я устроил малышовый культпоход. Я собрал детей у нас во дворе, ну там всякую дошкольную мелочь, и повёл их в кино.
      Олег махнул рукой:
      — В кино — это не работа!
      — Как «не работа»? — обиделся Нойка. — Пошёл бы сам, узнал бы, какая это «не работа»! Если они всё время разбегаются, как цыплята всё равно.
      — Ладно, Ной, не ной! — улыбнулась Лина. — Сколько же ребят ты водил?
      — Это я знаю, потому что я их всё время пересчитывал. А потом по счёту сдавал мамам. Восемь мальчиков, семь девчонок. Насилу всех привёл!
      — Отлично, Нойка!
      Лина записала: «Каневский Ной водил малышей в кино».
      — Кто ещё?
      Высокий молчаливый Олег не спеша поднялся, посмотрел на Лину светлыми спокойными глазами и сказал:
      — У нас в доме одна соседка заболела… Воспалением. Ну, я за ней присматривал немного, а то она одинокая. В поликлинику сходил, в аптеку…
      — А как она сейчас? — спросила Лина.
      — Ничего, поправляется. У неё кризис был. Он ей сразу помог.
      Лина послюнявила карандаш и записала: «Сургучёв Олег ухаживал за больной».
      — Кто теперь? Миша, ты?
      Миша встал и по привычке потрогал чёлку на лбу:
      — Я тоже был в госпитале. Только я не письма. Я им стихи читал. Лермонтова, Маяковского… Они любят. «Ещё!» — кричали.
      — Это ты мастер, знаю, — сказала Лина. — Всё?
      — Да вот ещё… — замялся Миша. — Только…
      — Только что?
      — Да ерунда… Ну, там у нас возле дома разрыто, яма такая, и я вечером стоял с фонариком и светил. Кому надо переходить…
      — Светить — это не работа, — опять махнул рукой Олег.
      — Нет, почему? — сказала Лина. — Очень даже работа. Вот мы её и запишем.
      Она записала: «Денисьев Миша светил фонариком».
      — Митя, а ты что скажешь?
      Толстый, курносый увалень Митя Попов рассказал о том, как он собирал всё железное. Больше всего банки из-под консервов.
      — Два мешка собрал, — сказал Митя. — Вот и квитанция!
      Лина записала: «Попов Митя собирал всё железное».
      Потом она положила карандаш, посмотрела на тетрадку и подняла голову:
      — Вот, ребята… Пройдёт время, кончится война. Жизнь станет хорошая, мирная, одним словом — замечательная! И захотят люди узнать: а что пионеры? Помогали они Родине во время войны? Ну там, известно, отдельные пионеры были на фронте разведчиками, героями даже… Многие пионеры постарше работали в цехах на заводах. А вот такие ребята, вроде вас, что они делали? — Лина взяла в руки тетрадку. — Вот найдут люди эту нашу скромную тетрадочку, прочитают её и скажут: «Да, скажут, ребята тогда, во время войны, не сидели сложа руки. Они, как могли, помогали». Значит, наша тетрадка не простая, а вроде исторический памятник. Верно?
      Ребята молчали. Это учёное выражение совсем не подходило к обыкновенной школьной тетрадке с портретом маленького кудрявого Пушкина на обёртке.
      А Лина убрала тетрадку в шкаф и вернулась к столу:
      — Вот я сейчас в цехе вижу, как люди работают. Недосыпают, шатаются от усталости, а не отходят от станка. Чтобы побольше дать наших «игрушек», — она искоса взглянула на Нойку, — для фронта…
      Она долго говорила. Миша внимательно слушал её, и ему всё время представлялся огромный цех. Во всю его длину тянутся станки. У станков стоят рабочие, и все выполняют очень важную, очень нужную для победы военную тайну.
      Потом Лина потуже стянула пёстрый платок и сказала:
      — А теперь, ребята, как всегда, споём нашу, отрядную!
      Она села к роялю, ударила по клавишам огрубевшими от работы в цехе пальцами и негромко запела:
 
Играйте, горнисты, тревогу!
Ударь, барабанщик, сильней!..
 
      Солнце зашло. В пионерской комнате становилось всё темней. В полумраке тускло блестели толстые ноги рояля. Ребята выстроились полукругом позади Лины и, чуть покачиваясь с ноги на ногу, подпевали:
 
Отряды идут на подмогу
Великой Отчизне своей…
 
      Когда спели всю песню, Лина поднялась:
      — Всё! Тимуровский сбор объявляю закрытым.
      Она опустила крышку рояля, и какая-то струна низко, протяжно прогудела.
      — Теперь вот что, ребята, слушайте, — сказала Лина. — Встретиться мы сможем только через месяц. У нас в цехе много срочной работы.
      — Через месяц? — протянул Нойка.
      — Да. Сегодня тринадцатое июля. Значит, тринадцатого августа. Придёте?
      — Придём! — ответили ребята.
      Миша ещё не знал, что через месяц он будет далеко-далеко от Лины, от товарищей, от Москвы. Поэтому он тоже твёрдо и уверенно сказал:
      — Придём!

      Конечно, Мишина мама тревожилась. Шутка ли сказать: по радио давно объявили «Московское время двадцать два часа», а Миши всё нет как нет!
      То и дело подходит она к зашторенному окну. Синяя бумажная штора во многих местах продрана. По краям она залохматилась и висит бахромой. Свет так и пробивается на улицу.
      В прежнее время за это, ох, и нагорело бы! Сам Миша каждый вечер выбегал с ребятами на бульвар и проверял все окна.
      — Эй, шестая квартира, щёлочка! — кричал он. — Эй, Селивановы! Просвечивает!
      А сейчас уже не то. Пусть просвечивают и Селивановы и шестая квартира, ничего! Скоро конец войне, скоро победа, скоро и вовсе снимут эти опостылевшие синие бумаги.
      Из окна в смутном свете луны Мишиной маме виден кусок бульвара, дома, деревья, ограда, каменный Тимирязев… Вдоль ограды стоят военные грузовики. На них возвышаются большущие котлы. Но это не котлы — это прожекторы. Около них возятся красноармейцы, что-то там налаживают, подкручивают…
      «Значит, будет салют, — думает Наталья Лаврентьевна. — Но где же Миша так поздно?..»
      Она опустила штору и вернулась к столу, где давно уже остыл ужин для Миши — картошка и чай. Она взялась было за краски, но работа не ладилась. Она поднялась и снова подошла к окну. Тут-то наконец и мелькнул знакомый сигнал: свет — темно — свет!..
      Наталья Лаврентьевна сразу же позабыла о том, что только что сердилась на сына.
      — Где ж ты пропадал так поздно?
      — Мама, это всё из-за Лины… Она задержала нас…
      — Ладно уж, садись, поешь, неугомонный!
      — Это я будь готов — всегда готов! — сказал Миша и сел за стол.
      — А руки?
      Миша посмотрел на свои руки. Это были обыкновенные мальчишеские руки — в ссадинах, в царапинах, не очень чистые, но и не слишком грязные. Он быстро повернул их ладонями вверх:
      — Видишь — чистые!
      — А это? А это?
      — Это — загар… Ещё с лагеря.
      — «Загар»! Марш на кухню, да с мылом, с мылом!
      Делать было нечего. Миша поплёлся на кухню.
      После ужина он сказал:
      — Мама, можно — я немножко почитаю?
      — Спать надо!
      — Мама, я чуточку!
      — Знаю я твои чуточки!
      — Нет, правда, я капельку.
      Миша сел читать. Только читал он не книгу, а рукопись. Это папка, а в ней — страницы. Это только так называется «рукопись», а на самом деле там всё напечатано на машинке.
      Рукописи приносит мама. Она художница и рисует картинки для книг. Вот она принесёт из редакции какую-нибудь рукопись, нарисует к ней картинки, а потом, через несколько месяцев, выходит готовая книга. И всегда на ней где-нибудь маленькими буковками напечатано: «Рисунки Н. Денисьевой».
      Недавно она принесла замечательную рукопись. Называется: «Миклухо-Маклай. Дневники». Это про знаменитого русского путешественника.
      Миша как начал читать, так уж не смог оторваться. Раньше он мечтал стать артистом, или чтецом, или диктором. Но сейчас он понял: никаким он артистом не будет, а будет знаменитым путешественником, как Миклухо-Маклай. Он тоже будет открывать новые земли, изучать нравы народов, вести дневники…
      Миша перелистывает страницу за страницей. Он не слышит, как по радио кто-то играет на скрипке, как шумят машины за окном, как мама говорит ему:
      — Миша, чуточка кончилась!
      Мама подошла к нему и решительно положила руку на страницу:
      — Миша, хватит! Миша очнулся:
      — Мама, ещё чуточку, тут как раз самое интересное…
      — У тебя всегда самое интересное!
      Наталья Лаврентьевна выключила радио, отняла рукопись и стала завязывать тесёмки на папке. Миша вздохнул, потянулся и стал раздеваться.
      — Мама, а как ты думаешь, — спросил он, стягивая через голову узкую майку, — как ты думаешь, есть ещё где-нибудь на свете никому не известные, не открытые острова?
      — Не знаю, — ответила мама. — Наверно, есть.
      — Вот я их открою!
      Он лёг, потёр пяткой о пятку и завернулся в простыню.
      — Я знаю, как надо. Надо подойти к острову на шлюпке, водрузить флаг и описать правы. А бояться туземцев нечего. Если ты будешь с ними по-хорошему, вот как Миклухо-Маклай, тогда и они с тобой будут по-хорошему.
      — Спи ты наконец, туземец! — сказала мама и села к столу рисовать.
      А Миша повернулся к стене, закрыл глаза и стал думать о своих будущих путешествиях.
      Вот он подходит на шлюпке к неизвестному острову. Жители с удивлением смотрят на неведомого пришельца. А он, без оружия, смело приближается к ним, здоровается…
      Вдруг раздался страшный взрыв. Остров взлетел на воздух.
      Миша испугался, открыл глаза. За бумажной шторой грохотал гром.
      Миша вскочил, сбросил простыню:
      — Ага, видишь, салют! А ты всегда выключаешь!
      Босой, в одной рубашке, он подбежал к окну, отодвинул штору и уселся на подоконнике. Подоконник был ещё тёплый, потому что целый день его накаляло июльское солнце.
      Мама погасила свет.
      Комната наполнилась причудливым сиянием. Красное зарево вспыхнуло над Москвой. Голубые и лиловые лучи прожекторов то кружились в быстром хороводе, то сразу все застывали на месте, и тогда казалось, будто над Москвой раскинулся огромный шатёр.
      Мама высунулась в окно, крикнула:
      — Что взяли, товарищи?
      — Вильнюс! — донеслось снизу несколько голосов.
      — Мама, это где — Вильнюс?
      — Вильнюс — это в Литве, у нас в СССР…
      Мама посмотрела на Мишу. Его светлые глаза были широко раскрыты. В них маленькими цветными фонариками мелькали красные и зелёные ракеты. Мама погладила Мишу по голове против «шерсти», от лба к затылку, и сказала:
      — Запомни это всё, Мишук!
      Тут снова грянул залп, и гроздья торопливых ракет взметнулись к зыбкому шатру, сплетённому чз голубых и лиловых лучей.

      Салюты бывали каждый вечер. А в августе выдался такой счастливый вечер, когда их было целых четыре: четыре больших города освободила Красная Армия в этот день!
      В тот вечер Миша и Наталья Лаврентьевна легли поздно, потому что они ни одного салюта не пропускали.
      Рано утром, чуть ли не на рассвете, раздался звонок.
      Миша сквозь сон услышал его и сердито заворочался под одеялом. Ох, уж эта тётя Поля! Почему она всегда приезжает так рано, когда самый сладкий сон? Спала бы себе и спала и другим не мешала!
      Тётя Поля — это молочница. Она привозит через день молоко и действительно приезжает очень рано, с первым поездом.
      Звонок повторился. Миша повернулся на другой бок. «Сейчас мама встанет и возьмёт молоко».
      Но мама не поднималась. Видно, она вчера после салюта ещё долго сидела и рисовала.
      «Ладно, — подумал Миша, — пусть поспит. Я сам!»
      Он откинул одеяло. Ох, как неохота подниматься! Глаза слипаются, голова тяжёлая, а руки и ноги тоже ещё словно спят.
      Он кое-как встал, сунул ноги в тапки и зашлёпал на кухню. Было так рано, что даже мухи ещё спали.
      Миша снял с полки кастрюлю, сполоснул её под краном и зашлёпал в тёмный коридор.
      — Тётя Поля, — сказал он, нащупывая в дверях ключ, — почему вы всегда так рано приезжаете?
      Обычно тётя Поля говорила: «Поздно спите, касатики, поздно!»
      Сейчас она этого не сказала. Она молчала, и только слышно было, как она там за дверью дышит.
      Миша удивился.
      — Тётя Поля! — позвал он. — Это вы?
      Тётя Поля долго не отвечала. Наконец она кашлянула и сказала:
      — Откройте!
      Тут уж Миша вовсе растерялся. Голос был совсем не похож на тёти Полин.
      Миша не знал, как быть: открывать или не открывать? Потом он догадался: он вытащил ключ из скважины и посмотрел в неё. Но ничего не было видно, только слегка тянуло ветерком, словно кто-то дул Мише в глаза.
      Он выпрямился и спросил:
      — Кто там?
      И тут за дверью сказали:
      — Мишустик, открой!
      Миша вздрогнул и выронил ключ. Сон мигом соскочил с него. Ведь только один человек на земле так называл его — Мишустик!
      И этот человек сейчас стоит за дверью! А Миша ещё не хочет его впускать!
      Он закричал:
      — Папа!
      И услышал в ответ:
      — Он самый.
      Миша торопливо стал искать на полу ключ, но от волнения никак не мог его найти. Он трогал пыль и а полу в тёмном коридоре и всё повторял:
      — Сейчас… Сейчас…
      Ключа, как нарочно, нигде не было. Папа терпеливо ждал за дверью. Миша сбегал в комнату за фонариком, зажёг его, зажужжал. Ключ лежал у самого порога. Миша схватил его, стал вставлять, но руки плясали, не слушались.
      — Сейчас… Сейчас…
      Наконец ключ вставился. Замок щёлкнул. Миша распахнул настежь дверь, крикнул: «Пап…» — и замер, словно язык прикусил. Перед ним стоял вовсе не папа. Перед ним стоял какой-то дедушка в военной форме.
      Миша оторопел:
      — Вы…
      А дедушка вдруг схватил его, приподнял, прижал к себе и давай целовать.
      — Что ты, Мишук? Не узнаёшь, что ли?
      — Н-нет, — признался Миша.
      Тогда военный одной рукой прикрыл бороду, а другой усы.
      И тут наконец-то Миша вскрикнул: «Папа!» — и бросился к папе и давай его тоже обнимать и целовать.
      Потом он немного опомнился и сказал:
      — Папа, я пойду маму разбужу, ладно?
      — Она что, поздно легла вчера?
      — Ага! Папа, ничего, я пойду…
      — Постой! Сколько лет ждали, подождём ещё минутку. Неужели у нас с тобой не хватит выдержки!
      — У меня хватит! — сказал Миша и потрогал папину бороду. — А это откуда у тебя такая? И усы…
      — Да всё оттуда, с войны. Трофеи… Ну, как вы тут без меня?
      — Ничего… Знаешь, папа, я пойду маму разбужу.
      — А выдержка, Мишук?
      — А выдержку потом, в другой раз, ладно?
      Он подбежал к двери, ведущей в комнату, приоткрыл её и громким шёпотом позвал:
      — Мама!.. А мама!..
      Мама спала. В комнате было полутемно. Миша снова позвал:
      — Мама!
      Мама заворочалась и сонным голосом сказала:
      — Слышу, слышу… Возьми две кружки. А деньги скажи — завтра…
      Миша засмеялся:
      — Завтра нельзя, надо сегодня. — Он оглянулся на папу и подмигнул ему. — Тут дедушка один приехал, с трофеями.
      — Какой ещё там дедушка? — спросила мама. Но тут уж папа не выдержал.
      Он легонько отстранил Мишу, распахнул дверь, шагнул в комнату и остановился на пороге:
      — Здравствуйте, Наталья Лаврентьевна! Мама подняла голову и тихонько охнула. Папа кинулся к ней. Миша кинулся к ним обоим…
      Так приехал папа.

      Миша с мамой долго не могли прийти в себя. Им всё не верилось, что папа дома. Значит, больше не надо думать о том, где он, что с ним, жив ли, здоров ли? Ведь папа — вот он тут, рядом. Можно подойти к нему, поговорить с ним, можно даже легонько подёргать его за бороду.
      Миша сразу привык к папиной бороде. Ему теперь кажется, будто так всегда было.
      А в комнате стало всё по-другому. Везде появились новые, непривычные вещи. На подоконнике лежит толстая полевая сумка с ремешком. На спинке стула висит гимнастёрка с двумя орденами. Под кроватью согнулись сапоги. В углу стоит узенький коричневый чемодан…
      А сам папа сидит на своём старом месте, там, где сидел всегда, курит трубку, поглаживает бороду и всё поглядывает из-под густых бровей то на маму, то на Мишу.
      Мама повязалась белым фартуком и стала готовить какой-то особенный, праздничный обед. А Миша подошёл к своей полочке (там, в углу за кроватью, у него своя полочка), сгрёб в охапку груду тетрадок и поволок на стол, к папе:
      — Видишь, папа, я всё копил, не выбрасывал, чтобы тебе показать.
      Папа внимательно рассматривает тетрадки. Миша смотрит из-за папиного плеча на тетрадки, смеётся:
      — Ой, как я тогда плохо писал!
      То и дело он закрывает тетрадку ладонью:
      — Сюда не смотри!.. Папа, а это я нечаянно… А это меня Нойка толкнул…
      Мише очень нравится это слово — «папа», и он без конца повторяет:
      — Папа, дай! Папа, сядь! Папа, смотри!..
      За обедом папа рассказывал о войне. Но Миша и мама не столько слушали его, сколько смотрели на папино бородатое лицо, на его широкий нос, на его большие жилистые руки…
      — А примерно с месяц тому назад, — рассказывал папа, — наши части освободили город Вильнюс, и мы там развернули госпиталь…
      — Вильнюс — это я знаю, — сказал Миша. — Это по радио говорили. Папа, а почему про тебя не сказали?
      — Как — не сказали? — отозвался папа. — Сказали: «войска генерала Черняховского», — значит, и про меня. Ведь наша санчасть в этих войсках. — И сквозь какую-то незаметную щёлочку в папиной бороде вырвалось синее колечко дыма.
      А после обеда, когда мама вышла с посудой на кухню, Миша спросил:
      — Папа, пойдёшь со мной тринадцатого в школу на сбор?
      — Пойду, — сказал папа. — А какой сбор?
      — Ведь мы теперь тимуровцы, помогаем… Вот у нас будет сбор…
      — Ладно, Мишук… Впрочем, постой. Когда, ты сказал?
      — Тринадцатого, папа. Через пять дней… Я хочу тебя ребятам показать. И Лине. Она, знаешь, на военном заводе работает!
      Папа вынул трубку изо рта, посмотрел, куда бы её положить, и осторожно положил па краешек стола:
      — Нет, Мишук, боюсь, что не пойдём.
      — Как — не пойдём? Почему? — удивился Миша.
      Папа погладил Мишу по голове и задержал руку на Мишиной шее сзади, под затылком.
      — Дело в том, что… В общем, тринадцатого меня уже здесь не будет, вот в чём дело.
      Миша не понял:
      — Почему не будет?
      — Очень просто. Я буду там, где мне положено быть, — в Вильнюсе.
      — Где? — Миша рывком обернулся к папе. — В Вильнюсе?..
      — Ну да! — Папа достал из кармана маленький пистолетик и направил его на Мишу: — Стой! Руки вверх!
      Миша угрюмо молчал. Папа нажал курок, что-то щёлкнуло, и над пистолетиком сам собой зажёгся голубой огонёк.
      — Хочешь, подарю?
      Но Миша молча отвёл папину руку с пистолетиком:
      — А я-то думал, что ты насовсем… насовсем приехал…
      Он сполз со стула и подошёл к окну.
      Внизу, у памятника Тимирязеву, играли дети. Малыш в синих штанишках сыпал себе на макушку песок и заливисто смеялся. Маленькие девочки играли в «каравай». Девочки постарше прыгали через верёвочку.
      Всё было, как всегда. Но Мише казалось, будто кругом всё потемнело. Он лёг на диван и уткнулся носом в щель между сиденьем и спинкой. Папа подошёл к нему:
      — Мишук, ну, не надо так… Нехорошо! Ведь мы с тобой мужчины всё-таки!
      — Мужчины! — Миша повернулся к папе и строго спросил: —А почему ты сразу не сказал, что на два дня, почему?
      Папа снова щёлкнул пистолетиком, раскурил погасшую трубку, выдул дым:
      — Мм… Не хотел огорчать раньше времени.
      — Не хотел… — Миша исподлобья посмотрел на папу. — А мама знает, что на два дня?
      — Знает…
      Миша насупился:
      — Всё равно я тебя не отпущу!
      Папа сел на диван рядом с Мишей, положил руку на его плечо:
      — Погоди, Мишук! Давай разберёмся. Зачем так говорить: «Не отпущу, не отпущу». Нехорошо! Ты сам посуди: а я разве не хочу с тобой побыть, как ты думаешь? Неужели я за три года не соскучился по тебе, по маме, по Москве?
      — Вот и оставайся!
      — Ишь ты какой! «Оставайся»! Ведь я на службе, Мишук. А служба? Ого, брат, великое дело — служба! Ты только вслушайся в эти слова: «Служу Родине!» Ведь вот вы, тимуровцы, ведь вы тоже, по-своему, помогаете Родине, верно?
      — Помогаем, — хмуро отозвался Миша.