По улице идёт мальчик. В руках у него фонарик. Фонарик этот не простой, а особенный.
      Обычно фонарик горит от батарейки, а в этом никакой батарейки нет. Там маленькая динамка, и надо нажимать. И выходит, будто ты сам светишь, будто ты сам — маленькая электростанция. Сильней будешь нажимать — света будет больше, слабей — меньше.
      Но у мальчика с фонариком, видно, руки сильные, потому что фонарик горит отлично.
      Мальчика зовут Миша. Фамилия его — Денисьев. А фонарик подарил ему папа.
      Дело было давно, ещё зимой. Миша с мамой готовились тогда встречать Новый год — сорок четвёртый. Утром они вышли на Пушкинскую площадь за ёлкой. Елку надо было выбрать особенную, потому что Мише под Новый год исполняется десять лет.
      Вдруг Миша закричал:
      — Мама, смотри, чудо!
      И верно: на площади произошло чудо. Там, где всегда было ровное место, в центре Москвы, недалеко от памятника Пушкину, за ночь вырос густой еловый лес.
      Ёлки стояли в снегу тесно, одна к другой — тёмно-зелёные, пахучие, точь-в-точь как в настоящем лесу. Миша с мамой бродили под ними, аукались.
      — Ау, мама, где ты? — кричал Миша.
      Казалось, вот-вот из-за ёлки выскочит ушастый заяц или высунет свою острую мордочку рыжая лиса.
      — Миша, — смеялась мама, — хватит аукаться, давай ёлку выбирать. Какая тебе улыбается?
      Миша оглядывал ёлки. Они протягивали к нему колючие, покрытые снегом лапы, словно просили: «Меня возьми, меня…»
      — Да они мне все улыбаются. Давай эту… Нет, нет, лучше вот эту… Нет, мама, окончательно вот эту!..
      Наконец выбрали большую ёлку и поволокли домой. Миша, как мужчина, ухватился за нижний, толстый конец ствола, а мама — за гибкую, тонкую макушку.
      Потом мама пошла в магазин и получила за весь декабрь конфеты «подушечки» и твёрдое, простроченное дырочками печенье.
      Мало того! Она ещё сделала из яичного порошка и кукурузных хлопьев очень вкусный пирог. Называется: «чудо». Кто едал, тот знает.
      Вечером собрался народ. Пришли Мишины товарищи. Зажгли ёлку, стали играть.
      Вдруг раздался звонок. Миша побежал открывать. Он думал, это Лина. Она тоже обещала прийти.
      Но это была не Лина. За дверью стоял военный.
      «Лётчик», — определил Миша, который отлично разбирался во всех погонах и звёздочках.
      А лётчик, стряхивая с кожаного пальто снег, спросил:
      — Здесь живёт Наталья Лаврентьевна Денисьева?
      — Здесь.
      — А она… дома сейчас?
      — Дома.
      — Так! А ты, часом, не Миша?
      — Миша, — удивился Миша. — Как же это вы угадали?
      — По глазам, — отозвался лётчик. — Я могу любое имя по глазам угадать. Да что же мы тут стоим! Веди меня к маме. Ведь я вам привет от папы привёз.
      — От папы?.. Вот это здорово!
      Миша повёл лётчика в комнату. Началась весёлая суматоха. Мама не знала, куда и посадить дорогого гостя. А гость съел кусочек пирога, похвалил и стал рассказывать про папу:
      — Пётр Никитич жив-здоров. Работает начальником прифронтового госпиталя. Хочет вырваться хоть на денёк в Москву, да всё не выходит.
      Он долго рассказывал. Мама и Миша без конца расспрашивали его. Наконец, когда лётчик всё рассказал, Миша спросил:
      — Вы истребитель, да?
      — Нет, Миша, я не истребитель, я «санитар».
      — Как это — санитар?
      — Очень просто. Летаю на санитарной машине, вожу раненых.
      — А как вас зовут?
      — Зови дядей Серёжей, ошибки не будет.
      — А как это вы по глазам имена отгадываете?
      Дядя Серёжа улыбнулся. У него было широкое, румяное, добродушное лицо.
      — Так ведь папа твой то и дело хвалится: мол, растёт у него в Москве богатырь Миша. А глаза у тебя папины. Вот и вся механика. Кстати, самое главное…
      Лётчик развязал заплечный мешок и вынул оттуда увесистый пакет:
      — Это вам, уважаемая Наталья Лаврентьевна, к празднику от Петра Никитича.
      Потом достал маленький свёрток:
      — А это, Миша, тебе!
      Миша развернул бумагу. В свёртке оказался карманный фонарик. К фонарику было приложено письмо. Миша стал сразу же вслух его читать:
      — «Дорогой Мишустик! Посылаю тебе к Новому году и ко дню рождения фонарик. Называется он „жужжалка“, потому что жужжит. Батарейки не надо, а надо нажимать. Думаю, он вам в затемнённой Москве пригодится. Знаешь ли ты стихи Маяковского?
 
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!
 
      Дорогой Мишук, свети всегда и везде! Твой папа».
      Мише очень понравился фонарик-жужжалка. Он никогда с ним не расстаётся. И даже если днём пойдёт куда-нибудь, всё равно берёт фонарик с собой.
      Стихи ему тоже очень понравились. Дядя Серёжа когда был? Давно, под Новый год. Тогда была зима, а теперь лето. Но Миша до сих пор помнит эти стихи. Вот и сейчас, шагая по тёмной улице, он распевает их на свой самодельный мотив: «Светить всегда, светить везде…»
      А кругом темным-темно. Чёрные дома сливаются с чёрным небом. Тускло горит лиловая лампочка над милиционером на площади. Еле виден краешек тротуара, покрашенный мелом.
      И только наверху, в тёмном небе, блестят огоньки. Миша смотрит на небо. Сколько там огоньков! Они дрожат, переливаются и поёживаются, словно живые. А на земле — ни одного!
      Впрочем, на земле тоже попадаются огоньки. Это фонарики. Вот встретились два фонарика, словно посмотрели друг на друга, и разошлись. А вот два фонарика пошли рядом. Потом один погас, потом и другой погас. И снова на улице темным-темно. Но Миша не боится темноты и смело шагает по тротуару. Иной прохожий направит на него свой фонарик — мол, кто это тут распелся в темноте? — и тогда видно, что Миша ростом невысок, зато широк в плечах, грудь колесом, то что называется «крепыш». Голова у него большая, брови сдвинуты, над бровями — низкая аккуратная чёлка.
      Но вот встречный фонарик проплыл, и Миши опять не видать, и только слышна его песня.
      Вдруг, откуда ни возьмись, вылезла большая круглая луна с отбитым краешком и повисла над домами. Сразу стали отчётливо видны люди, машины, крыши, деревья…
      «Ого, — подумал Миша, — вот это фонарь! Сразу всю Москву осветил!»
      Он убрал свою жужжалку в карман и свернул на бульвар. Издали ещё он увидел свой дом и знакомое зашторенное окно на втором этаже. Штора чуть отодвинулась, мелькнула полоска света, и Миша не столько увидел, сколько угадал маму. Она, уж конечно, беспокоится.
      Миша выхватил свой фонарик и лучом просигналил: свет — темно — свет. Это означало: «Иду, мама, иду!»
      Он прибавил шагу и свернул в тёмные сводчатые ворота.

      Миша был в школе, на сборе. Сейчас лето, и школа стоит пустая и тихая. Ребята разъехались: кто в лагерь, кто в деревню, кто куда. Миша тоже провел двадцать дней в пионерском лагере Союза художников, на станции «Отдых».
      Там было хорошо. Ходили в походы, устраивали костры, вечера самодеятельности… На вечерах Миша всегда выступал, читал стихи. Он очень хорошо читает, с выражением.
      Кроме того, там поблизости была настоящая детская железная дорога. Миша даже один раз дежурил по станции. Он ходил по платформе в малиновой фуражке и отправлял поезда: голубой паровоз, три голубых вагончика — всё как полагается.
      Но двадцать дней — это слишком мало. Миша оглянуться не успел, как опять очутился в Москве и снова стал ходить по вторникам в школуна сборы.
      Собрались, как всегда, в пионерской комнате. Ребят пришло немного: Олег, Хаким, Нойка, Митя Попов… Начали поздно, потому что долго ждали Лину. Она теперь очень важная — работает на военном заводе. А что она там делает — не говорит, потому что это считается «военная тайна».
      Наконец она пришла, запыхавшаяся, усталая.
      — Ребята, — сказала она, переводя дух, — вы меня извините, а только раньше я ну никак не могла. Срочное задание было, и вся наша комсомольская бригада задержалась…
      — А какое задание? — не утерпел Нойка.
      Олег повернулся к нему:
      — Так тебе сразу и выложи какое!
      — А почему не сказать? — не унимался Нойка. — Что мы, фашисты, что ли!
      — Нойка, зачем ты глупости говоришь! — сказала Лина. — Не полагается, и всё. Считай, что мы игрушки делаем.
      Она достала из кармана синей замасленной спецовки красный галстук, расправила его, повязала и сразу стала красивей. Красный цвет очень шёл к её смуглому лицу, тёмным глазам и толстым чёрным косам.
      Потом она подошла к шкафу, вделанному в стену, достала тетрадку с аккуратной надписью «Дневник тимуровской дружины» и торжественным голосом сказала:
      — Тимуровский сбор объявляю открытым! — И простым, всегдашним голосом добавила: — Ну, ребята, рассказывайте…
      Ребята молча сидели за длинным столом.
      — Что ж вы? — сказала Лина.
      Наконец поднял руку Хаким — невысокий мальчик с пухлым белым лицом и узкими чёрными глазами:
      — Давайте я, что ли. Я был в госпитале, писал там письма. Только они сначала мало говорили: «Поклон Авдотье Ивановне да поклон Настасье Степановне» — и больше ничего. Я им сказал: «А вы больше говорите, чтобы на родине больше было что читать». Тогда они стали много говорить. Я длинные письма писал.
      — Сколько же ты написал? — спросила Лина.
      — Да я не считал. Много. Целый день писал. Даже пальцы заболели!
      Хаким пошевелил измазанными в чернилах пальцами.
      — Молодец, Хакимка! Садись.
      Липа записала в тетрадку: «Атабеков Хаким писал письма в госпитале».
      Тут вскочил худенький Нойка, которого все зовут «Ной-не-ной»:
      — Теперь я! Можно, Линочка? Я устроил малышовый культпоход. Я собрал детей у нас во дворе, ну там всякую дошкольную мелочь, и повёл их в кино.
      Олег махнул рукой:
      — В кино — это не работа!
      — Как «не работа»? — обиделся Нойка. — Пошёл бы сам, узнал бы, какая это «не работа»! Если они всё время разбегаются, как цыплята всё равно.
      — Ладно, Ной, не ной! — улыбнулась Лина. — Сколько же ребят ты водил?
      — Это я знаю, потому что я их всё время пересчитывал. А потом по счёту сдавал мамам. Восемь мальчиков, семь девчонок. Насилу всех привёл!
      — Отлично, Нойка!
      Лина записала: «Каневский Ной водил малышей в кино».
      — Кто ещё?
      Высокий молчаливый Олег не спеша поднялся, посмотрел на Лину светлыми спокойными глазами и сказал:
      — У нас в доме одна соседка заболела… Воспалением. Ну, я за ней присматривал немного, а то она одинокая. В поликлинику сходил, в аптеку…
      — А как она сейчас? — спросила Лина.
      — Ничего, поправляется. У неё кризис был. Он ей сразу помог.
      Лина послюнявила карандаш и записала: «Сургучёв Олег ухаживал за больной».
      — Кто теперь? Миша, ты?
      Миша встал и по привычке потрогал чёлку на лбу:
      — Я тоже был в госпитале. Только я не письма. Я им стихи читал. Лермонтова, Маяковского… Они любят. «Ещё!» — кричали.
      — Это ты мастер, знаю, — сказала Лина. — Всё?
      — Да вот ещё… — замялся Миша. — Только…
      — Только что?
      — Да ерунда… Ну, там у нас возле дома разрыто, яма такая, и я вечером стоял с фонариком и светил. Кому надо переходить…
      — Светить — это не работа, — опять махнул рукой Олег.
      — Нет, почему? — сказала Лина. — Очень даже работа. Вот мы её и запишем.
      Она записала: «Денисьев Миша светил фонариком».
      — Митя, а ты что скажешь?
      Толстый, курносый увалень Митя Попов рассказал о том, как он собирал всё железное. Больше всего банки из-под консервов.
      — Два мешка собрал, — сказал Митя. — Вот и квитанция!
      Лина записала: «Попов Митя собирал всё железное».
      Потом она положила карандаш, посмотрела на тетрадку и подняла голову:
      — Вот, ребята… Пройдёт время, кончится война. Жизнь станет хорошая, мирная, одним словом — замечательная! И захотят люди узнать: а что пионеры? Помогали они Родине во время войны? Ну там, известно, отдельные пионеры были на фронте разведчиками, героями даже… Многие пионеры постарше работали в цехах на заводах. А вот такие ребята, вроде вас, что они делали? — Лина взяла в руки тетрадку. — Вот найдут люди эту нашу скромную тетрадочку, прочитают её и скажут: «Да, скажут, ребята тогда, во время войны, не сидели сложа руки. Они, как могли, помогали». Значит, наша тетрадка не простая, а вроде исторический памятник. Верно?
      Ребята молчали. Это учёное выражение совсем не подходило к обыкновенной школьной тетрадке с портретом маленького кудрявого Пушкина на обёртке.
      А Лина убрала тетрадку в шкаф и вернулась к столу:
      — Вот я сейчас в цехе вижу, как люди работают. Недосыпают, шатаются от усталости, а не отходят от станка. Чтобы побольше дать наших «игрушек», — она искоса взглянула на Нойку, — для фронта…
      Она долго говорила. Миша внимательно слушал её, и ему всё время представлялся огромный цех. Во всю его длину тянутся станки. У станков стоят рабочие, и все выполняют очень важную, очень нужную для победы военную тайну.
      Потом Лина потуже стянула пёстрый платок и сказала:
      — А теперь, ребята, как всегда, споём нашу, отрядную!
      Она села к роялю, ударила по клавишам огрубевшими от работы в цехе пальцами и негромко запела:
 
Играйте, горнисты, тревогу!
Ударь, барабанщик, сильней!..
 
      Солнце зашло. В пионерской комнате становилось всё темней. В полумраке тускло блестели толстые ноги рояля. Ребята выстроились полукругом позади Лины и, чуть покачиваясь с ноги на ногу, подпевали:
 
Отряды идут на подмогу
Великой Отчизне своей…
 
      Когда спели всю песню, Лина поднялась:
      — Всё! Тимуровский сбор объявляю закрытым.
      Она опустила крышку рояля, и какая-то струна низко, протяжно прогудела.
      — Теперь вот что, ребята, слушайте, — сказала Лина. — Встретиться мы сможем только через месяц. У нас в цехе много срочной работы.
      — Через месяц? — протянул Нойка.
      — Да. Сегодня тринадцатое июля. Значит, тринадцатого августа. Придёте?
      — Придём! — ответили ребята.
      Миша ещё не знал, что через месяц он будет далеко-далеко от Лины, от товарищей, от Москвы. Поэтому он тоже твёрдо и уверенно сказал:
      — Придём!

      Конечно, Мишина мама тревожилась. Шутка ли сказать: по радио давно объявили «Московское время двадцать два часа», а Миши всё нет как нет!
      То и дело подходит она к зашторенному окну. Синяя бумажная штора во многих местах продрана. По краям она залохматилась и висит бахромой. Свет так и пробивается на улицу.
      В прежнее время за это, ох, и нагорело бы! Сам Миша каждый вечер выбегал с ребятами на бульвар и проверял все окна.
      — Эй, шестая квартира, щёлочка! — кричал он. — Эй, Селивановы! Просвечивает!
      А сейчас уже не то. Пусть просвечивают и Селивановы и шестая квартира, ничего! Скоро конец войне, скоро победа, скоро и вовсе снимут эти опостылевшие синие бумаги.
      Из окна в смутном свете луны Мишиной маме виден кусок бульвара, дома, деревья, ограда, каменный Тимирязев… Вдоль ограды стоят военные грузовики. На них возвышаются большущие котлы. Но это не котлы — это прожекторы. Около них возятся красноармейцы, что-то там налаживают, подкручивают…
      «Значит, будет салют, — думает Наталья Лаврентьевна. — Но где же Миша так поздно?..»
      Она опустила штору и вернулась к столу, где давно уже остыл ужин для Миши — картошка и чай. Она взялась было за краски, но работа не ладилась. Она поднялась и снова подошла к окну. Тут-то наконец и мелькнул знакомый сигнал: свет — темно — свет!..
      Наталья Лаврентьевна сразу же позабыла о том, что только что сердилась на сына.
      — Где ж ты пропадал так поздно?
      — Мама, это всё из-за Лины… Она задержала нас…
      — Ладно уж, садись, поешь, неугомонный!
      — Это я будь готов — всегда готов! — сказал Миша и сел за стол.
      — А руки?
      Миша посмотрел на свои руки. Это были обыкновенные мальчишеские руки — в ссадинах, в царапинах, не очень чистые, но и не слишком грязные. Он быстро повернул их ладонями вверх:
      — Видишь — чистые!
      — А это? А это?
      — Это — загар… Ещё с лагеря.
      — «Загар»! Марш на кухню, да с мылом, с мылом!
      Делать было нечего. Миша поплёлся на кухню.
      После ужина он сказал:
      — Мама, можно — я немножко почитаю?
      — Спать надо!
      — Мама, я чуточку!
      — Знаю я твои чуточки!
      — Нет, правда, я капельку.
      Миша сел читать. Только читал он не книгу, а рукопись. Это папка, а в ней — страницы. Это только так называется «рукопись», а на самом деле там всё напечатано на машинке.
      Рукописи приносит мама. Она художница и рисует картинки для книг. Вот она принесёт из редакции какую-нибудь рукопись, нарисует к ней картинки, а потом, через несколько месяцев, выходит готовая книга. И всегда на ней где-нибудь маленькими буковками напечатано: «Рисунки Н. Денисьевой».
      Недавно она принесла замечательную рукопись. Называется: «Миклухо-Маклай. Дневники». Это про знаменитого русского путешественника.
      Миша как начал читать, так уж не смог оторваться. Раньше он мечтал стать артистом, или чтецом, или диктором. Но сейчас он понял: никаким он артистом не будет, а будет знаменитым путешественником, как Миклухо-Маклай. Он тоже будет открывать новые земли, изучать нравы народов, вести дневники…
      Миша перелистывает страницу за страницей. Он не слышит, как по радио кто-то играет на скрипке, как шумят машины за окном, как мама говорит ему:
      — Миша, чуточка кончилась!
      Мама подошла к нему и решительно положила руку на страницу:
      — Миша, хватит! Миша очнулся:
      — Мама, ещё чуточку, тут как раз самое интересное…
      — У тебя всегда самое интересное!
      Наталья Лаврентьевна выключила радио, отняла рукопись и стала завязывать тесёмки на папке. Миша вздохнул, потянулся и стал раздеваться.
      — Мама, а как ты думаешь, — спросил он, стягивая через голову узкую майку, — как ты думаешь, есть ещё где-нибудь на свете никому не известные, не открытые острова?
      — Не знаю, — ответила мама. — Наверно, есть.
      — Вот я их открою!
      Он лёг, потёр пяткой о пятку и завернулся в простыню.
      — Я знаю, как надо. Надо подойти к острову на шлюпке, водрузить флаг и описать правы. А бояться туземцев нечего. Если ты будешь с ними по-хорошему, вот как Миклухо-Маклай, тогда и они с тобой будут по-хорошему.
      — Спи ты наконец, туземец! — сказала мама и села к столу рисовать.
      А Миша повернулся к стене, закрыл глаза и стал думать о своих будущих путешествиях.
      Вот он подходит на шлюпке к неизвестному острову. Жители с удивлением смотрят на неведомого пришельца. А он, без оружия, смело приближается к ним, здоровается…
      Вдруг раздался страшный взрыв. Остров взлетел на воздух.
      Миша испугался, открыл глаза. За бумажной шторой грохотал гром.
      Миша вскочил, сбросил простыню:
      — Ага, видишь, салют! А ты всегда выключаешь!
      Босой, в одной рубашке, он подбежал к окну, отодвинул штору и уселся на подоконнике. Подоконник был ещё тёплый, потому что целый день его накаляло июльское солнце.
      Мама погасила свет.
      Комната наполнилась причудливым сиянием. Красное зарево вспыхнуло над Москвой. Голубые и лиловые лучи прожекторов то кружились в быстром хороводе, то сразу все застывали на месте, и тогда казалось, будто над Москвой раскинулся огромный шатёр.
      Мама высунулась в окно, крикнула:
      — Что взяли, товарищи?
      — Вильнюс! — донеслось снизу несколько голосов.
      — Мама, это где — Вильнюс?
      — Вильнюс — это в Литве, у нас в СССР…
      Мама посмотрела на Мишу. Его светлые глаза были широко раскрыты. В них маленькими цветными фонариками мелькали красные и зелёные ракеты. Мама погладила Мишу по голове против «шерсти», от лба к затылку, и сказала:
      — Запомни это всё, Мишук!
      Тут снова грянул залп, и гроздья торопливых ракет взметнулись к зыбкому шатру, сплетённому чз голубых и лиловых лучей.

      Салюты бывали каждый вечер. А в августе выдался такой счастливый вечер, когда их было целых четыре: четыре больших города освободила Красная Армия в этот день!
      В тот вечер Миша и Наталья Лаврентьевна легли поздно, потому что они ни одного салюта не пропускали.
      Рано утром, чуть ли не на рассвете, раздался звонок.
      Миша сквозь сон услышал его и сердито заворочался под одеялом. Ох, уж эта тётя Поля! Почему она всегда приезжает так рано, когда самый сладкий сон? Спала бы себе и спала и другим не мешала!
      Тётя Поля — это молочница. Она привозит через день молоко и действительно приезжает очень рано, с первым поездом.
      Звонок повторился. Миша повернулся на другой бок. «Сейчас мама встанет и возьмёт молоко».
      Но мама не поднималась. Видно, она вчера после салюта ещё долго сидела и рисовала.
      «Ладно, — подумал Миша, — пусть поспит. Я сам!»
      Он откинул одеяло. Ох, как неохота подниматься! Глаза слипаются, голова тяжёлая, а руки и ноги тоже ещё словно спят.
      Он кое-как встал, сунул ноги в тапки и зашлёпал на кухню. Было так рано, что даже мухи ещё спали.
      Миша снял с полки кастрюлю, сполоснул её под краном и зашлёпал в тёмный коридор.
      — Тётя Поля, — сказал он, нащупывая в дверях ключ, — почему вы всегда так рано приезжаете?
      Обычно тётя Поля говорила: «Поздно спите, касатики, поздно!»
      Сейчас она этого не сказала. Она молчала, и только слышно было, как она там за дверью дышит.
      Миша удивился.
      — Тётя Поля! — позвал он. — Это вы?
      Тётя Поля долго не отвечала. Наконец она кашлянула и сказала:
      — Откройте!
      Тут уж Миша вовсе растерялся. Голос был совсем не похож на тёти Полин.
      Миша не знал, как быть: открывать или не открывать? Потом он догадался: он вытащил ключ из скважины и посмотрел в неё. Но ничего не было видно, только слегка тянуло ветерком, словно кто-то дул Мише в глаза.
      Он выпрямился и спросил:
      — Кто там?
      И тут за дверью сказали:
      — Мишустик, открой!
      Миша вздрогнул и выронил ключ. Сон мигом соскочил с него. Ведь только один человек на земле так называл его — Мишустик!
      И этот человек сейчас стоит за дверью! А Миша ещё не хочет его впускать!
      Он закричал:
      — Папа!
      И услышал в ответ:
      — Он самый.
      Миша торопливо стал искать на полу ключ, но от волнения никак не мог его найти. Он трогал пыль и а полу в тёмном коридоре и всё повторял:
      — Сейчас… Сейчас…
      Ключа, как нарочно, нигде не было. Папа терпеливо ждал за дверью. Миша сбегал в комнату за фонариком, зажёг его, зажужжал. Ключ лежал у самого порога. Миша схватил его, стал вставлять, но руки плясали, не слушались.
      — Сейчас… Сейчас…
      Наконец ключ вставился. Замок щёлкнул. Миша распахнул настежь дверь, крикнул: «Пап…» — и замер, словно язык прикусил. Перед ним стоял вовсе не папа. Перед ним стоял какой-то дедушка в военной форме.
      Миша оторопел:
      — Вы…
      А дедушка вдруг схватил его, приподнял, прижал к себе и давай целовать.
      — Что ты, Мишук? Не узнаёшь, что ли?
      — Н-нет, — признался Миша.
      Тогда военный одной рукой прикрыл бороду, а другой усы.
      И тут наконец-то Миша вскрикнул: «Папа!» — и бросился к папе и давай его тоже обнимать и целовать.
      Потом он немного опомнился и сказал:
      — Папа, я пойду маму разбужу, ладно?
      — Она что, поздно легла вчера?
      — Ага! Папа, ничего, я пойду…
      — Постой! Сколько лет ждали, подождём ещё минутку. Неужели у нас с тобой не хватит выдержки!
      — У меня хватит! — сказал Миша и потрогал папину бороду. — А это откуда у тебя такая? И усы…
      — Да всё оттуда, с войны. Трофеи… Ну, как вы тут без меня?
      — Ничего… Знаешь, папа, я пойду маму разбужу.
      — А выдержка, Мишук?
      — А выдержку потом, в другой раз, ладно?
      Он подбежал к двери, ведущей в комнату, приоткрыл её и громким шёпотом позвал:
      — Мама!.. А мама!..
      Мама спала. В комнате было полутемно. Миша снова позвал:
      — Мама!
      Мама заворочалась и сонным голосом сказала:
      — Слышу, слышу… Возьми две кружки. А деньги скажи — завтра…
      Миша засмеялся:
      — Завтра нельзя, надо сегодня. — Он оглянулся на папу и подмигнул ему. — Тут дедушка один приехал, с трофеями.
      — Какой ещё там дедушка? — спросила мама. Но тут уж папа не выдержал.
      Он легонько отстранил Мишу, распахнул дверь, шагнул в комнату и остановился на пороге:
      — Здравствуйте, Наталья Лаврентьевна! Мама подняла голову и тихонько охнула. Папа кинулся к ней. Миша кинулся к ним обоим…
      Так приехал папа.

      Миша с мамой долго не могли прийти в себя. Им всё не верилось, что папа дома. Значит, больше не надо думать о том, где он, что с ним, жив ли, здоров ли? Ведь папа — вот он тут, рядом. Можно подойти к нему, поговорить с ним, можно даже легонько подёргать его за бороду.
      Миша сразу привык к папиной бороде. Ему теперь кажется, будто так всегда было.
      А в комнате стало всё по-другому. Везде появились новые, непривычные вещи. На подоконнике лежит толстая полевая сумка с ремешком. На спинке стула висит гимнастёрка с двумя орденами. Под кроватью согнулись сапоги. В углу стоит узенький коричневый чемодан…
      А сам папа сидит на своём старом месте, там, где сидел всегда, курит трубку, поглаживает бороду и всё поглядывает из-под густых бровей то на маму, то на Мишу.
      Мама повязалась белым фартуком и стала готовить какой-то особенный, праздничный обед. А Миша подошёл к своей полочке (там, в углу за кроватью, у него своя полочка), сгрёб в охапку груду тетрадок и поволок на стол, к папе:
      — Видишь, папа, я всё копил, не выбрасывал, чтобы тебе показать.
      Папа внимательно рассматривает тетрадки. Миша смотрит из-за папиного плеча на тетрадки, смеётся:
      — Ой, как я тогда плохо писал!
      То и дело он закрывает тетрадку ладонью:
      — Сюда не смотри!.. Папа, а это я нечаянно… А это меня Нойка толкнул…
      Мише очень нравится это слово — «папа», и он без конца повторяет:
      — Папа, дай! Папа, сядь! Папа, смотри!..
      За обедом папа рассказывал о войне. Но Миша и мама не столько слушали его, сколько смотрели на папино бородатое лицо, на его широкий нос, на его большие жилистые руки…
      — А примерно с месяц тому назад, — рассказывал папа, — наши части освободили город Вильнюс, и мы там развернули госпиталь…
      — Вильнюс — это я знаю, — сказал Миша. — Это по радио говорили. Папа, а почему про тебя не сказали?
      — Как — не сказали? — отозвался папа. — Сказали: «войска генерала Черняховского», — значит, и про меня. Ведь наша санчасть в этих войсках. — И сквозь какую-то незаметную щёлочку в папиной бороде вырвалось синее колечко дыма.
      А после обеда, когда мама вышла с посудой на кухню, Миша спросил:
      — Папа, пойдёшь со мной тринадцатого в школу на сбор?
      — Пойду, — сказал папа. — А какой сбор?
      — Ведь мы теперь тимуровцы, помогаем… Вот у нас будет сбор…
      — Ладно, Мишук… Впрочем, постой. Когда, ты сказал?
      — Тринадцатого, папа. Через пять дней… Я хочу тебя ребятам показать. И Лине. Она, знаешь, на военном заводе работает!
      Папа вынул трубку изо рта, посмотрел, куда бы её положить, и осторожно положил па краешек стола:
      — Нет, Мишук, боюсь, что не пойдём.
      — Как — не пойдём? Почему? — удивился Миша.
      Папа погладил Мишу по голове и задержал руку на Мишиной шее сзади, под затылком.
      — Дело в том, что… В общем, тринадцатого меня уже здесь не будет, вот в чём дело.
      Миша не понял:
      — Почему не будет?
      — Очень просто. Я буду там, где мне положено быть, — в Вильнюсе.
      — Где? — Миша рывком обернулся к папе. — В Вильнюсе?..
      — Ну да! — Папа достал из кармана маленький пистолетик и направил его на Мишу: — Стой! Руки вверх!
      Миша угрюмо молчал. Папа нажал курок, что-то щёлкнуло, и над пистолетиком сам собой зажёгся голубой огонёк.
      — Хочешь, подарю?
      Но Миша молча отвёл папину руку с пистолетиком:
      — А я-то думал, что ты насовсем… насовсем приехал…
      Он сполз со стула и подошёл к окну.
      Внизу, у памятника Тимирязеву, играли дети. Малыш в синих штанишках сыпал себе на макушку песок и заливисто смеялся. Маленькие девочки играли в «каравай». Девочки постарше прыгали через верёвочку.
      Всё было, как всегда. Но Мише казалось, будто кругом всё потемнело. Он лёг на диван и уткнулся носом в щель между сиденьем и спинкой. Папа подошёл к нему:
      — Мишук, ну, не надо так… Нехорошо! Ведь мы с тобой мужчины всё-таки!
      — Мужчины! — Миша повернулся к папе и строго спросил: —А почему ты сразу не сказал, что на два дня, почему?
      Папа снова щёлкнул пистолетиком, раскурил погасшую трубку, выдул дым:
      — Мм… Не хотел огорчать раньше времени.
      — Не хотел… — Миша исподлобья посмотрел на папу. — А мама знает, что на два дня?
      — Знает…
      Миша насупился:
      — Всё равно я тебя не отпущу!
      Папа сел на диван рядом с Мишей, положил руку на его плечо:
      — Погоди, Мишук! Давай разберёмся. Зачем так говорить: «Не отпущу, не отпущу». Нехорошо! Ты сам посуди: а я разве не хочу с тобой побыть, как ты думаешь? Неужели я за три года не соскучился по тебе, по маме, по Москве?
      — Вот и оставайся!
      — Ишь ты какой! «Оставайся»! Ведь я на службе, Мишук. А служба? Ого, брат, великое дело — служба! Ты только вслушайся в эти слова: «Служу Родине!» Ведь вот вы, тимуровцы, ведь вы тоже, по-своему, помогаете Родине, верно?
      — Помогаем, — хмуро отозвался Миша.
      — Видишь! И вдруг я, начальник госпиталя, майор медицинской службы, возьму и брошу своих врачей, товарищей, раненых, санитаров… Хорошо это будет, а? Как по-твоему?
      Миша молча водил пальцем по шерстистой спинке дивана:
      — А я… А я…
      Тут вошла мама с горячим чайником. Папа нагнулся к Мише и легонько ухватил его за чёлку:
      — Да ты, брат, упрямец, оказывается. Пошли пить чаёк-кипяток, а то мне в наркомат пора. Пошли!
      Он взял Мишу за руку, подвёл к столу, усадил рядом с собой, и все стали пить «чаёк-кипяток» с твёрдым синеватым сахаром, который папа привёз с собой в полотняном мешочке.

      Напрасно мама утешала Мишу:
      — Как тебе не стыдно! Надо радоваться, что нам удалось повидаться с папой, а ты: «Ах, на два дня, не хочу на два дня!» Нехорошо это, вот что я тебе скажу.
      Миша ковыряет штукатурку в стене. Конечно, он понимает, что папа не может ради него остаться дома. Особенно сейчас, когда война. И всё-таки он никак не может примириться с тем, что послезавтра папы не будет.
      Послезавтра уже не будет лежать па подоконнике вон та толстая кожаная сумка с окованным ремешком, который вдевается в медное ушко. На спинке стула пе будет висеть гимнастёрка с орденами и погонами. В комнате не будет пахнуть вкусным трубочным табаком.
      И, главное, не будет самого папы!..
      Миша плохо спал, проснулся чуть свет и стал следить за папой, за каждым его шагом.
      Вот папа встал, вот папа умылся, вот папа позавтракал, вот папа надел гимнастёрку, подпоясался широким ремнём с гремящей пряжкой и подошёл к зеркалу.
      Миша вскочил:
      — Папа, ты куда?
      — Что ты вскинулся, Мишук? Я ведь ещё не уезжаю.
      — Нет, папа, но ты куда?
      — В Наркомздрав, в Аптекоуправление… Ещё кой-куда…
      — А можно, я пойду с тобой?
      — Что ты, Мишук! Устанешь! Ходьбы хватит на целый день.
      — Нет, ничего, папа. Можно?
      Папа посмотрел в зеркало на маму. Мама сказала:
      — Ладно уж, возьми его, если он тебе не помешает.
      Папа сказал:
      — Мне Миша никогда не мешает!
      Тут Миша вскочил, в два счёта умылся, поел, взял тюбетейку:
      — Пошли!
      Целый день Миша и папа ходили по разным папиным учреждениям. Иногда они садились на трамвай, иногда спускались в метро, но большей частью шли просто пешком. Папе хотелось полюбоваться на Москву. Ведь он три года не видел её.
      А Москва верно была хороша!
      Стояло лето, начало августа. Небо было чистое, синее. Вдоль Красной площади победно возвышалась кремлёвская стена. На Спасской башне ярко блестели золотые стрелки и золотой ободок часов. Неподвижно стояли часовые у входа в Мавзолей. Медленно струилась Москва-река мимо гранитной набережной. Огромные, просторные мосты отражались в её спокойной воде.
      Папа всё приговаривал:
      — Погляди только, какая наша Москва красавица!
      Миша оглядывался. Где же — красавица? Москва как Москва. Кремль, дома, машины, люди — всё, как всегда.
      Конечно, Миша привык к Москве. Он здесь родился, прожил десять с половиной лет и других городов не видал.
      Иное дело — папа. Много городов повидал папа за последние три года, двигаясь вместе с фронтом, и все они были разбиты, разграблены, сожжены фашистами. И не мудрено, что папе сейчас особенно мила была наша большая приветливая столица.
      Когда папа заходил куда-нибудь, Миша терпеливо ждал у входа. Потом он брал папу за руку, и они снова принимались шагать по широким, людным улицам.
      О чём только не переговорили они во время этой прогулки! О жизни, о том, кем быть, о войне…
      — Папа, а я знаю, почему война, — говорил Миша, стараясь шагать в ногу с папой.
      — Да? Интересно, почему же?
      — Видишь, папа, нам Лина всё объяснила. Это наша вожатая. Понимаешь, столкнулись две силы. Одна сила злая, чёрная, она хочет всё раздавить, всё уничтожить…
      — Понятно, — сказал папа, — это фашисты.
      — Ну да! — подхватил Миша. — Но это, папа, ничего, потому что есть другая сила, добрая. Она хочет, чтобы всем народам жилось хорошо, свободно. Это мы — СССР. Правильно, папа?
      Папа положил руку на Мишино плечо и привлёк его к себе:
      — Я вижу, Лина у вас толковая.
      — Ты ещё не знаешь, какая она развитая! — Миша поднял голову: — А наша сила берёт верх, правда, папа? А здорово, что мы добрая сила!
      Он задумался. Некоторое время они шли молча. Потом Миша сказал:
      — А я буду путешественником. Вот открою какую-нибудь землю и буду показывать туземцам картинки.
      — Какие картинки? — удивился папа.
      — Простые. Я маму попрошу — она сделает. Они ведь не могут по-русски, а я по-ихнему не могу. Вот я и придумал — картинками. Покажу им Кремль, и они поймут, что я из Москвы…
      — Это ты хорошо придумал, — сказал папа. — Ага. Я давно это придумал. Папа, а ты читал про Миклухо-Маклая? Он был знаешь какой добрый! Он не стрелял в туземцев, а лечил их, заботился. А когда он уезжал, они знаешь как плакали: «Рус, оставайся! Рус, оставайся!» Папа, а когда же я совершу путешествие? А то я только в лагере был, а больше нигде.
      — Погоди, Мишук, — сказал папа. — Вот война кончится, пожалуйста, путешествуй, я не против.
      — А скоро она кончится?
      — Похоже, что скоро.
      — А больше войны не будет?
      Папа подумал и не сразу ответил:
      — Вот как разобьём злую силу навсегда, чтобы ей нигде и никогда больше не подняться, вот тогда не будет!
      Так разговаривали Миша с папой о всяких важных вещах. Когда они возвращались домой, уже были сумерки. Во всю длину Никитского бульвара выстроились зелёные машины. Папа спросил:
      — Почему это столько прожекторов?
      — Как, разве ты не знаешь? — удивился Миша. — Ведь это будет салют! Неужели ты не видел салюта?
      — Да нет, не видел. Откуда же?
      Вот чудно! Папа приехал из армии, в честь которой и устраиваются салюты, а сам ни одного салюта не видел!
      — Значит, сегодня увидишь, — сказал Миша.
      Он угадал: вечером снова торжественно гремели залпы, взлетали ракеты и вся Москва озарялась причудливым сиянием.
      Папа и мама стояли у открытого окна, а Миша взобрался на подоконник, достал свою жужжалку и направил её свет вверх, в небо:
      — Папа, смотри, я тоже салютую. А правда красиво?
      — Очень, — сказал папа. — Это радуется добрая сила, Мишук.

      В тот же вечер, сразу после салюта, папа начал укладываться. Миша с мамой ему помогали. Они положили в папин чемодан рубашки, белые узкие подворотнички, большой пакет с дорогим лекарством, которое папа достал в Москве…
      Ещё укладку не кончили, как пришла старушка курьер из Союза художников. Она сказала:
      — Художницу Денисьеву просили немедля прийти в Союз.
      — Сейчас я никак не могу, — ответила мама. — Вот муж уезжает и…
      — Ничего не знаю, — повторила старушка. — А только сказали немедля, на экстренное собрание.
      — Сходи, Наташа, — сказал папа. — Ведь это недалеко, кажется.
      Мама ушла. А Миша с папой закончили укладку. Потом папа щёлкнул замками, поставил чемодан в угол и сказал:
      — Так-то! Не горюй, брат. Скоро война кончится, и папа твой вернётся. А пока что ложись спать!
      — А ты не уедешь, пока я спать буду?
      — Чудак человек! Спи, говорят тебе.
      Миша лёг. А папа сел к столу и принялся разбирать бумаги в сумке.
      Миша лежал с открытыми глазами, смотрел на папину широкую спину и думал. Думал, думал, потом тихонько позвал:
      — Папа!
      — Да?
      — Папа, послушай. Только не говори сразу «нет», ладно?
      — Постараюсь.
      — Вот, папа, я придумал… Возьми меня с собой!
      — Что? — Папа перестал рвать бумажки, посмотрел на Мишу. — Что ты сказал? Я не понял.
      Миша торопливо заговорил, словно боялся, что папа не даст ему договорить до конца:
      — Слушай, папа, я всё обдумал. Сейчас мне в Москве делать нечего. В лагере я уже был. В школу ещё рано. Ну что я буду без толку слоняться по двору! Папа, возьми!
      Кажется, только сейчас папа наконец понял, чего хочет Миша. Он встал, подошёл к Мишиной кровати, сел рядом с сыном и положил руку на его плечо:
      — Мишук, разве это можно? Да ты сам посуди: ну куда я тебя там дену?
      Миша сел, откинул простыню:
      — А почему нельзя? Очень даже можно! Мешать я тебе не буду!.. Ты и сам говорил, что я тебе не мешаю. Почему нельзя? Вполне можно!
      Папа прикрыл Мишу простынёй:
      — Во-первых, ляг! Вот так. А во-вторых, это вопрос серьёзный. Город разорён. Фронт ещё недалеко…
      Миша лёг было, но сразу же опять вскочил:
      — Но ведь там не самый фронт! На фронт нельзя, я знаю, но я ведь и не прошусь на фронт. А туда можно. Папа, решайся!
      Папа принялся теребить свою бороду. Он долго теребил её, потом сказал:
      — Я и сам бы, пожалуй, не прочь взять тебя, но…
      Но Миша не дал папе договорить. Он сорвался с кровати, схватил подушку и подбросил её к потолку:
      — Ура! Можно, можно! Ура!..
      Папа поднял с полу подушку, взбил её и положил на место:
      — Ну, вот что: первым делом, ляг! Отбой! А то я и разговора с мамой затевать не буду.
      Миша мигом лёг, свернулся в клубок:
      — Отбой, слышишь, папа, уже отбой!
      Он захрапел изо всех сил. Ему сразу стало хорошо. Он лежал, сопел, будто во сне, а сам прислушивался к тому, как папа рвёт какие-то бумажки, зажигает трубку, курит… Легонько поскрипывают его высокие сапоги, широкий ремень, тихонько позвякивают ордена, когда папа поворачивается или нагибается.
      Теперь Мишу тревожило одно: что скажет мама? А мама, как нарочно, долго не шла. Миша чуть было не задремал даже, но вот наконец хлопнула дверь. Это пришла мама.
      Миша незаметно сдвинул с уха простыню, стал прислушиваться.
      — Что там было, Наташенька? — спросил папа.
      — Там вот что… Союз срочно готовит альбом «Победа». И вот нас всех собрали и предложили поехать на зарисовки.
      — А когда ехать?
      — Дней через пять-шесть.
      — Что ж, Наташа, дело почётное.
      — Почётное-то почётное, — сказала мама, — но пришлось отказаться. Мишу-то ведь не с кем оставить.
      Миша хотел было вскочить, крикнуть: «Не надо меня оставлять, я с папой поеду!» — но удержался.
      А папа щёлкнул зажигалкой, закурил, выдул дым (это Мише всё хорошо было слышно) и сказал:
      — Знаешь, Наташа, пока тебя не было, тут родилась одна идея.
      Миша затаил дыхание, чтобы ни словечка не пропустить.
      — Только не говори сразу «нет». Ладно, Наташа? — сказал папа. — Идея такая: а не прихватить ли мне Мишука с собой?
      Миша замер. Вот сейчас всё решится. Он весь превратился, можно сказать, в одно большое ухо.
      — Куда прихватить? — спросила мама. — В Вильнюс?..
      — Ну да, — заговорил папа. — А что? Ему даже полезно будет. На людей посмотреть, себя показать…
      Мише очень хотелось вскочить и расцеловать папу, но он опять удержался и даже крепче зажмурился.
      Мама прошлась по комнате:
      — Это уж он тебя уговорил, да? Вот народ! Нет, Петя, рискованное дело вы затеяли. Он ещё мал, он ещё никогда не оставался без матери!
      «Неправда! А в лагере?» — чуть было не крикнул Миша, но пересилил себя и только двинул ногой, будто во сне.
      А папа словно подслушал его мысли:
      — Одиннадцатый год — это уже не маленький. Парень он самостоятельный. Мешать мне не будет. С ним даже как-то уютней. А тут ещё кстати твоя командировка. Так что…
      Миша чуть-чуть приоткрыл один глаз: так, правильно, папа, молодец!
      — Просто не знаю, Петенька… — сказала мама. — Ты меня озадачил… Нет, я вижу, это ни к чему.
      Миша под простынёй приуныл. Но тут снова заговорил папа:
      — Почему, Наташа? Фронт уже отодвинулся. Жить он будет со мной. Питание приличное. А к началу учебного года я его пришлю. От нас регулярно ходят самолёты.
      Мама вздохнула:
      — Не знаю… Право, не знаю…
      Она подошла к Мишиной кровати, оперлась о спинку и долго смотрела на Мишу. Миша стал дышать ровно-ровно.
      — Спит!.. Много ходил сегодня, устал…
      Она нагнулась, поправила на Мише простыню:
      — Что ж, Петенька, если ненадолго, я, пожалуй…
      — Значит… — начал было папа. Но тут уж Миша не выдержал. Он вскочил, кинулся к папе, к маме и заорал на весь дом:
      — Ая всё слышал! А я всё слышал! Ура, ура! А я всё слышал!
      Путаясь в простыне, он запрыгал, заплясал, размахивая руками и притопывая босыми пятками.

      Мише не пришлось даже проститься с товарищами. Рано утром под окном загудела машина. Папа перегнулся через подоконник, закричал:
      — Сейчас, товарищ водитель! — И обернулся: — Это за нами.
      Оба путешественника уже были готовы. У папы в одной руке — чемодан. Через другую руку перекинут серый шуршащий плащ. На левом боку — сумка, на правом — пистолет.
      Миша тоже в полной боевой готовности: за спиной — вещевой мешок, с которым он и в лагерь ездил; в кармане длинных синих брюк — неразлучный друг, фонарик; в нагрудном кармане ковбойки — карандаш и новенькая записная книжка.
      На первой странице Миша написал:

       М. ДЕНИСЬЕВ. ДНЕВНИКИ. 1944 г.

      А на второй:

       Светить — и никаких гвоздей!
       В. Маяковский

      Остальные странички пока ещё были чистыми.
      Мама долго целовала Мишу:
      — Обязательно напиши, как приедешь. А я, когда уеду на зарисовки, я вам напишу.
      — Да ты к нам приезжай рисовать, — сказал папа.
      — Нет, госпиталь — это я и в Москве могу. Ничего, я вам дам знать… Миша, пиши, на папу не надейся.
      — Я тебе каждый день буду писать.
      — Посмотрим. А теперь, по обычаю…
      Все сели. Миша смотрел то на папу, то па маму. Мама была невесёлая. Видно, не очень-то сладко сейчас у неё на душе.
      А папа — ничего. Всё поглаживает бороду и даже, кажется, чуть-чуть улыбается. Он, наверно, сейчас уже думает о своих делах: о госпитале, о раненых…
      Вот он встал:
      — Пора, Наташенька!
      Ещё раз обнялись, ещё разок поцеловались. Мама кончиком широкого рукава вытерла глаза: — Ладно… Ступайте!
      Через минуту Миша и папа уже сидели в открытой машине «пикап» и мчались вдоль бульвара.
      Так рано Миша, кажется, никогда ещё не был на улице. Непривычно безлюдной была Москва в этот час. Улицы казались гораздо шире, чем днём. К памятнику Пушкину медленно спускался аэростат воздушного заграждения. Его бока серебристо блестели. Казалось, огромная рыбина опускается на дно огромного аквариума.
      На углах разноглазые светофоры, не мигая, уставились красным глазом в одну сторону, зелёным — в другую.
      Все ещё спали. И только дворники, которые неизвестно когда спят, уже были на боевом посту и подметали и поливали просторный асфальт улицы Горького.
      На площади Маяковского Миша попросил остановить машину. Папа постучал водителю.
      — Только живо, Миша! Одна нога там, другая здесь!
      «Пикап» затормозил. Миша спрыгнул с машины, юркнул в парадное, поднялся на третий этаж и давай трезвонить во все звонки и тарабанить в дверь.
      Он переполошил всех жильцов. Сонная Лина, протирая глаза, выскочила в коридор, закутанная в длинный, до полу, шерстяной платок:
      — Кто это? Миша, ты? Откуда?
      Миша вытянулся и отсалютовал:
      — Товарищ вожатый отряда! Рапортую…
      Лина перебила его:
      — Миша, мы не на линейке! Говори толком, что случилось? Почему ты примчался в такую рань?
      — Я улетаю, Линочка…
      — «Улетаю»? — Чёрные глаза Лины расширились. — Как улетаешь? Куда улетаешь?.. Да который теперь час?
      — Половина шестого, — ответил Миша. — Извини, что разбудил. А только я на самом деле улетаю. В Вильнюс, с папой. Мы с Олежкой мостик затеяли построить возле нашего дома. Скажи ему, чтобы без меня, ладно?
      Лина, придерживая на груди платок, кивнула головой:
      — Передам. Только постой, расскажи подробней, куда ты летишь, зачем?
      — С папой, в Литву, — ответил Миша. — Только, Линочка, мне очень некогда.
      — Ладно, не буду задерживать. — Лина протянула Мише из-под платка тёплую руку. — Счастливого пути! И помни, Миша, там, где ты будешь, что ты пионер. И не просто пионер, а московский пионер…
      Внизу сердито загудел «пикап», и Миша заторопился:
      — Спасибо, Линочка! Привет ребятам. Я напишу. К началу школы вернусь.
      Он кубарем скатился с лестницы, сел на место, и «пикап» снова понёсся по только что политому асфальту.
      Миша сидит рядом с папой, держится за длинный поручень и никак не может прийти в себя. Ему кажется, будто всё это происходит во сне, а не наяву. Неужели на самом деле началось его первое путешествие!
      Встречный ветер прохватывает его сквозь ковбойку, дует в уши. И Мише чудится, будто он уже не Миша, а Миклухо-Маклай. Вот он стоит на носу корвета «Витязь», и навстречу ему дуег не московский ласковый ветерок, а солёный морской ветер, который носится над океанами, вздыбливает крутые, пенистые валы, раскачивает кроны пальм и зовёт, зовёт в неведомые края…
      А Олежка, и Хаким, и Нойка, и прочие ребята сейчас крепко спят и ничего не знают. Вот они придут на сбор, начнут спрашивать: «Где Миша? Почему нет Миши?» А Лина скажет: «Мишу не ждите, он улетел». Ох, они будут удивляться: «Как улетел? Куда улетел?» — «Обыкновенно, на самолёте…»
      Миша улыбается.
      Папа спросил:
      — Ты что, Мишук?
      — Ничего, папа, просто так.
      Машина уже шла по Ленинградскому шоссе, мимо больших новых домов. У одного из них она остановилась. Шофёр погудел. Высокая дубовая дверь открылась, и на крыльцо вышел лётчик. Его добродушное, румяное лицо показалось Мише знакомым.
      Лётчик забрался в машину, поздоровался с папой:
      — Как, и Миша едет?
      — Да вот… — сказал папа. — Уговорил меня.
      И тут Миша узнал лётчика. Это был тот самый лётчик-«санитар», который зимой привёз письмо и фонарик от папы.
      — А я вас помню, — сказал Миша. — Вы дядя Серёжа. Вы умеете по глазам имена отгадывать.
      — Верно… Стало быть, летим! А фонарик не забыл?
      Миша достал жужжалку и стал нажимать на рукоятку. Фонарик засветился. Сейчас его свет был еле-еле виден.
      — Светить всегда… — сказал папа.
      — Светить везде… — подхватил Миша. — Я, знаешь, папа, эти стихи наизусть выучил.
      — А ну, скажи!
      Миша, крепко держась за поручень, стараясь перекричать шум машины, начал читать:
 
В сто сорок солнц закат пылал.
В июль катилось лето…
 
      А «пикап» всё мчался вперёд и вперёд. Когда Миша кончил читать, вдоль шоссе уже тянулись подмосковные поля и леса. Вот промелькнул длинный ряд железных крестов, похожих на букву «Ж». Они были сбиты из коротких обрезков рельсов. Железные буквы тянулись до самого горизонта.
      — Ежи против танков, — сказал папа. — Сорок первый год… Ещё не убрали.
      — Пусть остаются, — сказал дядя Серёжа. — Ведь это память.
      Все задумались. Машина плавно свернула влево.
      — Подъезжаем, подъезжаем! — закричал Миша.
      Он увидел совсем близко, за высоким забором, идущий на посадку самолёт, мачту с красными фонариками, вышку, где стоял боец с автоматом, и шест, на котором трепыхался большой полосатый, надутый ветром сачок.
      Машина остановилась. У ворот стоял часовой. Папа и дядя Серёжа показали ему документы.
      — А на мальчика? — спросил часовой.
      — Это — со мной, это мой сын, — сказал папа.
      — Вижу, товарищ майор, потому как вы здорово похожи. Только не имею права, товарищ майор.
      Миша испугался. Неужели ему сейчас придётся ехать обратно, сейчас, когда он уже видит за открытыми воротами кусок зелёного поля и множество самолётов, больших и поменьше? Одни садятся, другие взлетают. Вон кто-то катит железную бочку, кто-то толкает высокую непонятную тележку со ступеньками… Миша вцепился в папин рукав.
      — Погоди, Миша, не волнуйся, — сказал папа и обратился к часовому: — Видите, ему ещё мало лет, он, пожалуй, может и без пропуска.
      — Не положено, товарищ майор.
      Миша растерянно уставился на часового. Ему всегда хотелось стать большим, а сейчас ему хочется стать маленьким-маленьким, хотя бы с фонарик. Папа положил бы его в карман — и дело с концом!
      Он оглянулся. «Пикап» всё ещё стоял у ворот. Водитель, видно, ждал: не придётся ли везти Мишу домой?
      Дядя Серёжа сказал:
      — Товарищ майор, вы вот что: позвоните начальнику. Он устроит.
      — Идея! — обрадовался папа. — Ты здесь подожди, Мишук.
      Папа и дядя Серёжа ушли. А Миша остался около часового.
      — Почему вы меня не пропускаете? — сказал он. — Ведь это мой папа. А это наш знакомый лётчик.
      Часовой погладил автомат, который висел у него на груди, и сказал:
      — Служба, сынок!
      Миша вспомнил, как папа говорил: «О, брат, великое дело — служба! „Служу Родине“ — это не шутка».
      Он вздохнул. Рядом, в двух шагах, шумят моторы, воздушные корабли отрываются от земли, улетают в далёкие края. А ты стой здесь, жди! И ещё неизвестно, чем это всё кончится! Он не выдержал:
      — Товарищ часовой, пропустите! Я ведь не шпион или кто. Я ведь пионер, свой…
      Часовой улыбнулся:
      — Слов нет, вижу, хороший ты парень. Но я ведь на посту, и ты не в гости ко мне пришёл, верно?
      Водитель «пикапа» высунулся в окошко:
      — Садись, Миша, отвезу!
      Миша молча покачал головой. Сказать по правде, глаза его были полны слёз. Он отвернулся.
      Вдруг вдали, за открытыми воротами, показался папа. Он шёл быстро, чуть ли не бежал, и на ходу размахивал красным листком бумаги. Миша хотел было кинуться к нему, но вспомнил, как папа говорил про выдержку, и замер на месте. Папа показал листочек часовому. Тот долго разглядывал бумажку.
      Миша затаил дыхание. Неужели опять что-нибудь не так? Но часовой аккуратно сложил листочек:
      — Теперь порядок. Проходи, сынок! Будь здоров!
      — Спасибо, — ответил счастливый Миша, взял папу за руку, и они прошли на аэродром.

      Не следует думать, что Миша никогда не видел самолётов! Конечно, видел. Видел во время парадов на Красной площади, когда они крыльями затмевают небо над Москвой, а гулом моторов заглушают всё: и медную музыку оркестров и весёлые песни демонстрантов.
      Видел Миша самолёты и на празднике авиации в Тушине — давно, до войны.
      Они проделывали самые замысловатые фигуры. То кинутся в штопор, то опишут мёртвую петлю, то покажут «бочку».
      Они кувыркались и вились в небе, словно бабочки над лугом в погожий летний день.
      А то вдруг посыплются из самолётов чёрные точки и понесутся к земле. Кажется, вот-вот упадут. Но нет — точки на лету превращаются в огромные диковинные цветы. Цветы медленно идут к земле, опадаьот, и вот они уже обернулись бойцами, которые бегут по полю и строятся в плотные, ровные шеренги.
      Но одно дело — видеть самолёты издали, и совсем другое дело — видеть их вблизи, на аэродроме. И не только видеть, но и знать, что на одном из них ты сейчас полетишь.
      Не мудрено, что Миша от волнения то и дело дёргал папу за руку:
      — Папа, а где наш?.. Папа, а где наш?
      На поле было много самолётов. Одни неподвижно стояли рядом на земле и чуть ли не касались друг друга своими большими, раз навсегда распростёртыми крыльями.
      Другие шли по траве. Миша знал: это называется рулить.
      Третьи были в воздухе.
      — А вот и наш! — сказал папа.
      Миша спросил:
      — Где?.. Где?
      — Вон там!
      В сторонке стоял большой зелёный самолёт с красными крестами на кузове и на крыльях. Издали был виден большой чёрный номер: «С-15022». Кабина лётчика выдавалась далеко вперёд. Два пропеллера по обеим её сторонам быстро вращались. Низкое солнце блестело на них, словно на громадных патефонных пластинках.
      — Двухмоторный, АНТ… Да, папа?
      — Об этом ты у дяди Серёжи спроси, — сказал папа. — Он лучше в таких делах разбирается.
      Дежурный ещё раз проверил у них документы и повёл Мишу с папой по мокрой от росы траве к самолёту. И тут оказалось, что непонятные тележки со ступеньками — это просто такие лестницы, трапы. Когда нужно, их подкатывают к дверце самолёта.
      Миша с папой поднялись по такой тележке-лестнице и очутились в машине.
      Пол круто поднимался вверх. Слева и справа были длинные скамейки. Похоже было на автобус. И, как в автобусе, пахло бензином.
      Миша сел было, но сразу же вскочил:
      — Папа, а мы ещё не летим? А когда мы полетим?
      Он всё вертелся. То смотрел зад — туда, где дверь, то вперёд — в окно, то на кабину пилота.
      Там, за приоткрытой дверцей сверкали рычаги, кнопки, приборы…
      Вдруг оттуда выглянул дядя Серёжа. Его трудно было узнать. На нём был синий комбинезон, кожаный шлем, кожаные перчатки.
      Миша крикнул:
      — Дядя Серёжа! Это вы нас повезёте?
      Дядя Серёжа кивнул головой.
      — А скоро мы полетим?
      — А тебе не терпится?
      — Ага!
      — Ну, тогда скоро.
      Дядя Серёжа помахал Мише рукой в перчатке. Дверца закрылась. Моторы заревели громче. Папа сказал:
      — Не вертись! Сиди спокойно.
      — Папа, а если я не могу… Я поверчусь и перестану.
      Моторы зашумели ещё громче. Самолёт дрогнул и покатился по земле.
      — Ура, летим! — закричал Миша.
      Но самолёт всё шёл по земле, как самый обыкновенный автобус.
      Миша припал к окошку. Совсем близко мелькала жёлто-зелёная земля.
      — Папа, — крикнул Миша, — смотри, не можем взлететь!
      Но тут боец с флажком, который стоял на поле, сразу как-то укоротился, перекосился и промелькнул под крылом. И всё поле немного перекосилось.
      — Что это, папа?
      Миша не столько услышал, сколько понял по папиным губам, спрятанным в густой бороде:
      — Летим!
      — Как? Мы же не взлетали! Ой, правда, летим, летим!
      Миша повернулся к папе и крепко обнял его. Он был счастлив. Да и то сказать — не каждому мальчику удаётся полетать на самолёте, да ещё с папой, да ещё со знакомым лётчиком!
      — Папа, я сразу дневник, ладно? Папа кивнул головой.
      Миша достал из кармана красную книжечку, вынул из полотняной петельки карандаш и стал записывать: «Путешествие началось. Моторы работают нормально. Видимость…»
      Миша посмотрел в окно, чтобы определить видимость.
      Внизу зеленела земля. Она стала огромной. Её края незаметно сливались с небом. Они словно были подёрнуты туманом.
      На зелёном фоне белели крохотные домишки, кудрявились кусты, блестела длинная, извилистая ленточка с чёрточками, тянулись серые нитки. Всё было немного перекошенное.
      Не сразу Миша догадался, что кусты — это лес, ленточка — Москва-река, чёрточки на ней — мосты, а нитки — шоссе.
      Круглые тени от облаков лежали неподвижно на земле. Моторы равномерно шумели.
      Иногда самолёт нырял вниз, и тогда Мише казалось, будто он на саночках скатывается с крутой горы, и в животе становится щекотно.
      Иногда самолёт чуть покачивался с крыла на крыло.
      А за окном всё плыла и плыла освещенная солнцем земля. Всё было хорошо видно.
      Миша нагнулся над своей книжечкой и дописал:
      «Видимость — хорошая».

      Наталья Лаврентьевна в это время всё ещё сидела у открытого окна. Только что в комнате было шумно, суматошно, шли сборы, гудел низкий голос мужа, без умолку шумел Миша… А сейчас сразу стало так тихо! На полу валяются бумажки, бечёвки…
      Она вздохнула, поднялась и села к столу рисовать.
      Утром работается очень хорошо! Она стала делать обложку для книги Миклухо-Маклая «Дневники». Она разделила её на две части. Слева она нарисовала, как Миклухо-Маклай высаживается на незнакомый берег. Вдали виден русский корабль «Витязь». А справа она нарисовала, как Миклухо-Маклай через год покидает этот же берег. Большая толпа жителей провожает его. Вдали виден корвет «Изумруд».
      Вышло очень хорошо. Наталья Лаврентьевна отложила обложку в сторонку для просушки и стала вытирать кисточки.
      Раздался звонок. Наталья Лаврентьевна пошла открыть дверь. Это пришла молочница, тётя Поля. Она сняла с плеча и медленно опустила на пол мешок с бидоном.
      Наталья Лаврентьевна сказала:
      — Сегодня, Поля, только одну кружку.
      — Почему ж так мало? — спросила тётя Поля, осторожно нагибая полнёхонький бидон над алюминиевой кружкой.
      — Пить некому, — ответила Наталья Лаврентьевна. — Миши нет.
      — Как так — нет? Неужто опять в лагерь проводили?
      — Нет, Поля, не в лагерь. Он улетел.
      — Куда ж это он? — удивилась тётя Поля.
      — Улетел… С Петром Никитичем… В Литву.
      — Ох, и как же это вы его отпустили? — сказала тётя Поля, затыкая бидон. — Вам небось и скучно будет без него.
      — Я ведь тоже собираюсь ехать.
      — Что это все мои клиенты разъезжаются! — сказала тётя Поля, разводя руками. — Куда ж это вы, Наталья Лаврентьевна?
      — Не знаю ещё. Надо поехать рисовать для альбома «Победа», да всё никак не решу куда.
      — Поехала бы к нам, Наталья Лаврентьевна, — сказала тётя Поля, присаживаясь на край табуретки, которая стояла на кухне. — У нас сейчас аккурат самая уборка. Очень интересно. Выйдешь в поле, а там одни бабы, одни бабы!.. Ведь это, я скажу, они тоже для победы стараются… — Она поднялась. — Значит, улетел? Скажи, какой шустрый!
      Она взвалила на спину мешок с бидоном и ушла. А Наталья Лаврентьевна вернулась в комнату и подошла к Мишиной полочке. Там висела старая карта Европы. Наталья Лаврентьевна долго смотрела на покрытое красной краской пространство, на котором широко разместились буквы «СССР». Как всё-таки велика наша страна! Какими маленькими, чутошными выглядят все другие страны рядом с ней!
      Она провела пальцем по Уралу. Здесь огромные заводы, здесь делают танки, пушки, самолёты… Это всё для победы!
      Наталья Лаврентьевна села к столу, обмакнула кисточку в синюю краску и на куске плотной рисовальной бумаги написала:
      «Урал или Сибирь».
      Потом она стала споласкивать кисточку в стакане с водой.
      А что, если, верно, поехать в колхоз к тёте Поле, на уборку? Ведь это тоже для победы.
      Она коснулась кисточкой зелёной краски и написала:
      «Колхоз».
      А уголь? Шахтёры? Они тоже помогают победе. Наталья Лаврентьевна набрала чёрной краски и вывела:
      «Донбасс или Кузбасс».
      А можно ещё поехать к рыбакам. Нарисовать, как они выходят на путину, ловят рыбу. Они тоже помогают победе.
      Ярко-синей краской Наталья Лаврентьевна написала:
      «Волга или Каспий».
      «Это всё хорошо, — раздумывала Наталья Лаврентьевна, — но ведь можно поехать и просто на фронт. Нарисовать, как идут в атаку наши бойцы, как стреляют „катюши“, как пробираются в тыл к врагу разведчики». Красной краской она написала:
      «Фронт».
      Потом она перечитала всю свою разноцветную запись, окунула кисточку в стакан, набрала лиловой краски и стала медленно всё зачёркивать, кроме одного коротенького слова: «Фронт».
      Вдруг за открытым окном кто-то громко, настойчиво стал звать:
      — Миша! Денисьев! Мишка-а!
      Наталья Лаврентьевна выглянула в окно. Внизу, на краю тротуара, стоял Мишин приятель Олег. В одной руке у него была толстая доска, в другой — топор.
      — Тётя Наташа, здравствуйте! — кричал он, задрав голову вверх. — Разбудите, пожалуйста, Мишу.
      — А что случилось, Олег? — спросила Наталья Лаврентьевна.
      — Мы тут с ним мост через яму уговорились делать… Хватит ему спать!
      — Миши нет, — ответила Наталья Лаврентьевна. — Да ты зайди. Неудобно кричать на весь бульвар.
      — Нет?..
      Олег стремглав побежал к воротам. Через минуту он уже стоял запыхавшийся перед Натальей Лаврентьевной.
      — Куда же он делся, тётя Наташа?
      — Улетел наш Миша, — сказала Наталья Лаврентьевна.
      — Куда улетел?
      — На самолёте, с папой. В город Вильнюс… К началу занятий вернётся.
      — Во так так! Вот это номер!.. — протянул Олег. — Как же так, мы ведь договорились? Ничего не сказал, не предупредил…
      — Да это, Олежка, всё внезапно так, сразу получилось. Он тебе напишет.
      Олег махнул топором:
      — Напишет!..
      Он повернулся к дверям. Наталья Лаврентьевна остановила его:
      — Постой, Олег! У меня к тебе вопрос один. — Она помолчала. — Вот, если бы тебе сказали: Олег, поезжай куда хочешь, куда угодно — на Урал, в Сибирь, на Волгу… куда бы ты поехал?
      — Куда хочу? — переспросил Олег.
      — Ну да, в любое место…
      — И… на войну тоже?
      — Да говорят тебе — куда угодно!
      — Я бы тогда, Наталья Лаврентьевна, знаете куда? На войну! Разведчиком там или ещё кем-нибудь. Я бы там за отца отомстил. — Он поправил кепку, потом опять сбил её на затылок. — Да ведь не пошлют! Это всё одни разговоры… Я пойду, тётя Наташа.
      Он перехватил доску поудобней и, задев ею за дверь, вышел из комнаты.
      Наталья Лаврентьевна подошла к столу, достала чистый лист бумаги и начала писать, только уже не кисточкой, а пером:

В СОЮЗ ХУДОЖНИКОВ

Заявление

       Прошу направить меня на зарисовки для альбома «Победа» в действующую армию, на фронт.

      А внизу, за открытым окном, было слышно, как у ворот орудовал топором Олежка. Он там рубил, тесал, колотил — он строил мост.
 

      В девять часов утра самолёт «С-15022» пошёл на посадку. Моторы замолчали. Пропеллеры вращались всё тише и тише, а потом и вовсе замерли.
      А Мише казалось, будто он ещё летит. Кругом всё чуть покачивалось, двигалось. Перед глазами словно ещё плыла огромная зелёная земля с городами, полями, лесами и реками…
      — Вот и прилетели, — сказал папа. — Пошли, Мишук!
      Миша двинулся за папой к выходу. Здесь трап был не такой, как в Москве, не тележка, а просто доска с перекладинками. Миша сбежал по трапу и ступил на литовскую землю.
      Из штурманской кабины вышел дядя Серёжа. Вразвалку, разминая затёкшие ноги, он подошёл к Мише, снял кожаную перчатку, вытер потное румяное лицо:
      — Как дела, Михаил Петрович?
      — Ничего, хорошо! — ответил Миша. Ему очень нравился дядя Серёжа.
      — Не укачало?
      — Ни капельки. Я бы целый день мог лететь!
      — Молодец! Выходит, тебе в лётчики надо.
      Миша был польщён.
      — Дядя Серёжа, — спросил он, — здесь недавно были фашисты, да?
      — Были, — ответил дядя Серёжа, — да сплыли.
      Миша оглянулся. Ему захотелось увидеть следы фашистов. Но никаких следов как будто не было. Кругом зеленело поле, точь-в-точь такое же, как под Москвой, на станции «Отдых», где была детская железная дорога и где Миша один раз даже дежурил по станции.
      — Миша, — позвал папа, — хочешь маме написать?
      Папа приставил к груди полевую сумку и что-то писал на ней, будто на столике.
      — Конечно, хочу!
      — Тогда на вот, только побыстрей!
      Миша взял папино толстое вечное перо и торопливо написал:
      «Дорогая мама! Долетели хорошо. Дядя Серёжа угощал меня лётчицким шоколадом. Пока писать больше нечего, а то надо быстро. Твой М. Денисьев».
      Папа передал письмо дяде Серёже:
      — Вот, пожалуйста! Наталье Лаврентьевне.
      — Будет сделано!
      Недолго гостил дядя Серёжа на литовской земле. Самолёт стали заправлять горючим. Тем временем подкатил санитарный автомобиль. Из него на низеньких носилках стали выносить раненых и грузить в самолёт. Потом дядя Серёжа простился с Мишей и с папой, забрался к себе в кабину, моторы заревели, пропеллеры закружились, по полю пронёсся вихрь — и самолёт «С-15022» поднялся, лёг на курс и полетел навстречу солнцу, к Москве.
      А Миша с папой сели в санитарную машину и поехали в город. Ехать было не интересно, потому что машина была крытая и Миша ничего не видел. Он уткнулся головой в папино плечо и задремал. Он устал после перелёта, да и ночью спал мало и плохо. Машину сильно подкидывало.
      — Папа… пппочему так трясёт? Пап… а ребята тут есть?
      — А где ж их нет? — отозвался папа. — Литовские есть, польские, всякие…
      Но из-за тряски говорить было трудно, и папа замолчал. Машина быстро неслась по незнакомому городу. То и дело она сигналила, круто заворачивала, резко тормозила.
      Наконец она остановилась. Стало слышно, как со скрипом открываются ворота. Миша вылез из машины и увидел обширный двор, вымощенный плитняком. В стороне белел маленький флигелёк, крытый тёмно-рыжей черепицей.
      — Вот здесь моя «берлога», — сказал папа. — Заходи, Мишук, осваивай… Много мне с тобой бывать не придётся, так что ты уж привыкай.
      Миша вошёл во флигелёк. Ему там очень понравилось. Там всё было белое — стены, кровать, стол, даже телефон.
      Папа взял трубку, позвонил. Два санитара притащили большую, «взрослую» койку, матрац, бельё. Миша разделся, лёг на прохладную простыню, зажмурился:
      — Здорово, папа! А ты?
      — Я потом. Спи.
      Папа вышел. Железный болт с визгом полез в отверстие в стене, и во флигельке стало темно. Миша понял: это папа закрыл ставни. Он свернулся в клубок и сразу заснул.
      Сладко спалось ему на новом месте, так сладко, что он проспал весь день. Вечером он проснулся, увидел, что папы нет, и давай дальше спать. Утром папа с трудом его добудился:
      — Мишук, как не стыдно! Сколько можно?
      Миша виновато щурился, сонно улыбался. Он никак не мог понять: где же он?
      В комнате полутемно. Сквозь косые дырочки в ставнях пробиваются узенькие полоски света, словно кто-то прислонил к окну тоненькие стеклянные трубочки, наполненные лучами солнца. Увидев эти косые — от сучков — дырочки, Миша вспомнил: ну да, он ведь в новом городе, в котором никогда ещё не был. Ведь это продолжается путешествие!
      Он вскочил:
      — Почему сразу не разбудил?
      — Да я тебя час бужу! Вставай, соня, а то мне в госпиталь надо.
      Папа открыл ставни. Стало светло. Миша оделся, умылся, сел за белый столик:
      — Папа, а можно я потом пойду немножко погуляю?
      — Если поблизости, около дома, тогда можно, а если далеко, тогда нельзя.
      Миша ответил:
      — Да нет, папа, я поблизости. А бинокль твой можно взять?
      — Возьми. Только помни, Миша: поблизости! В переулки во всякие и не думай забираться.
      — Да нет, папа, что я — маленький, что ли!
      — А кто тебя знает!..
      После завтрака папа снял с гвоздя белый халат и ушёл в госпиталь. А Миша проверил, лежат ли в карманах фонарик и книжечка, повесил на грудь тяжёлый бинокль в жёлтом кожаном футляре и вышел из белого флигелька.

      Спешить было некуда. Миша остановился на крылечке, достал бинокль, наладил его по глазам и принялся обозревать окрестности.
      Перед ним простирался большой больничный двор, обнесённый каменным забором. В заборе были железные ржавые ворота с калиткой. У ворот стояла каменная сторожка.
      В глубине двора возвышалось длинное серое здание — главный корпус госпиталя. Все окна его были открыты. В них колыхались белые марлевые занавески. За корпусом был виден сад.
      Какой странный сад! Все деревья чёрные, обгорелые, на ветвях — ни листика. Под деревьями на лавочках сидят раненые в голубых и белых халатах. Кто-то негромко играет на баяне.
      А это кто? Миша покрутил рубчатое колесико бинокля. Он увидел среди раненых маленького человечка, вроде карлика. Нет, это не карлик! Это мальчик лет шести-семи. Интересно, как он попал сюда. Неужели он тоже был на фронте? Надо будет у папы спросить.
      Так! Кажется, всё. Можно идти дальше.
      Миша спустился с крылечка, пересек двор и вышел за ворота.
      Хорошо было бродить по улицам, по которым ты никогда ещё не ходил, мимо домов, которых ты никогда не видел! Всё кажется каким-то загадочным, таинственным…
      Миша с любопытством озирался по сторонам. Он видел узкую, кривую улочку. Вдоль неё тянулась глухая, исклёванная пулями монастырская стена. На той стороне возвышался разрушенный дом. В его пустых окнах синело небо. За ним виден был другой дом, и тоже разрушенный. Сколько здесь разрушенных домов!
      Миша медленно шёл вдоль улицы. Она сильно отличалась от московских: сама улица была узкая, а тротуары — широкие. Народу на ней было мало. Вот пробежал мальчишка в жилетке и фуражке с перекошенным квадратным верхом. Миша долго смотрел вслед мальчишке. Вдруг из-за угла донеслась громкая, боевая, хорошо знакомая песня:
 
Кони сытые
Бьют копытами…
 
      Это, печатая шаг, шли красноармейцы. Миша обрадовался и пошёл за ними. Он шагал с ними в ногу и подпевал.
      Незаметно он дошёл с красноармейцами до большой, широкой, прямой улицы. Надо, пожалуй, вернуться, а то ещё заберёшься куда-нибудь и не выберешься…
      Постойте, а это что? Лошадь, коляска!.. Да ведь это извозчик, настоящий, живой извозчик! В шляпе, с кнутом! А худая лошадь помахивает куцым хвостом и выстукивает подковами по каменным плитам: цок-цок, цок-цок! Миша достал книжечку и хотел было записать: «Видел живого извозчика».
      Но тут Миша увидел, что по мостовой идёт большая колонна мужчин и женщин. Все несли на плечах заступы, ломы, топоры. Одна женщина махнула ему рукой: мол, пойдём с нами! Миша смутился, покачал головой и быстрей зашагал по тротуару.
      Тротуар был сделан не из асфальта, а из больших каменных плит. Между плитами, в щелях, росла трава. Чудно: щель узенькая, с ниточку, а трава над ней густая и пышная.
      Миша шагал по плитам, стараясь не наступать на щели, как будто играл в «классы». Каменные «классы» привели его к просторной площади.
      Площадь окружали красивые дома. В глубине возвышалась большая зелёная гора. На вершине видны были развалины. Только не такие, как на улицах, не новые, а старинные развалины древней башни. Над башней весело реял новенький ярко-красный флаг.
      По тротуару тихо брела старушка с корзинкой. Миша подошёл к ней:
      — Скажите, пожалуйста, — вежливо спросил он, — как называется эта гора?
      Старушка приветливо кивнула головой и что-то сказала по-литовски. Миша не понял, но вежливо ответил:
      — Спасибо, бабушка!
      У подножия горы стоял нарядный белый дом-особняк, окружённый лесами. На лесах стояли женщины и толстыми кистями проворно красили стены, карнизы и лепные колонны.
      Миша подошёл поближе. Он долго смотрел, как широкие кисти гуляют взад-вперёд по стене, как становятся белыми карнизы, как блестит мокрая краска на толстых, круглых туловищах колонн. Ему нравилось, что в этом городе, где столько разрушенных домов, оживает большое красивое здание.
      Потом он спохватился: надо идти.
      Но тут из особняка вышел высокий худощавый человек в военной гимнастёрке. Его густые волосы были не то седые, не то припудрены мелом. Широкие плечи закапаны белой краской. Пустой левый рукав заправлен за ремень.
      Он подошёл к Мише и, вытирая правой рукой лицо, на котором тоже были следы белой краски, спросил что-то.
      — Извините, — сказал Миша, — я не понимаю.
      Тогда человек сказал по-русски:
      — Ты что, мальчик, пришёл записываться? Ещё рано. Вот кончим ремонт, тогда приходи.
      Он что-то крикнул женщинам-малярам, те засмеялись и быстрей замахали кистями.
      — Нет, — сказал Миша, — я не записываться… Я просто так… посмотреть. Я нездешний. Из Москвы…
      — Из Москвы? Вот как! С кем же ты приехал?
      — С папой.
      — А кто твой папа?
      — Он начальник госпиталя. Майор Денисьев.
      — Денисьев?.. — Человек в закапанной белилами гимнастёрке сразу весь просиял. — Я ведь его хорошо знаю. Лежал у него в госпитале. Передай ему большой, большущий привет от меня. Скажи: от товарища Шимкуса. Запомнишь?
      — Конечно, запомню, товарищ Шимкус, — сказал Миша и показал на белое здание: — А что здесь будет, товарищ Шимкус?
      Товарищ Шимкус оглянулся на окружённый лесами особняк.
      — Здесь до войны, — сказал он, — был Дворец пионеров. Хороший был дворец! Красивый! Я был его директором. Ну и вот… Сейчас восстанавливаемся. Правда, не всё можно восстановить… — Он потрогал свой пустой рукав и ткнул его глубже за ремень. — Ничего! Дворец будет не хуже, чем раньше!.. Так не забудь папе привет.
      Он потряс Мишину руку и вернулся в здание. А Миша ещё постоял немного возле особняка, потом поправил на шее ремешок от бинокля и заторопился домой,

      Миша быстро шагал по широкой, прямой улице.
      За высоким разбитым домом он увидел тесный, тёмный переулок. Вот бы заодно заглянуть и сюда, разведать этот удивительно узенький переулок!
      Правда, папа говорил мне: «В переулки не забирайся».
      Миша поднял голову и стал разглядывать ржавую железную табличку с названием переулка. Написано было не то по-литовски, не то по-польски — не поймёшь. Но рядом с табличкой кто-то размашисто мелом прямо на стене, на кирпичах, написал по-русски: «Страшун-улица».
      «Улица — это можно, — подумал Миша. — Ведь папа только про переулки говорил!»
      Конечно, знай Миша недавнюю историю Страшун-улицы и прочих прилегающих к ней улочек и закоулков, он ни за что не пошёл бы сюда. Но он ничего не знал и с лёгким сердцем зашагал по узенькому, с полотенце, тротуару.
      Страшун-улица оказалась такой узкой, что, кажется, расправь руки — и коснёшься пальцами стен. Грузовику, например, ни за что бы не втиснуться в эту щель между домами.
      А дома? Можно подумать, что здесь было землетрясение. Все они разрушены, все до одного. Дом за домом, дом за домом, и всё развалины и развалины… Куда ни посмотришь — везде груды битого кирпича, проломы, провалы…
      Миша замедлил шаг.
      Ведь, наверно, ещё недавно во всех этих домах жили люди, пели, смеялись, занимались разными делами! Где же они теперь? Почему обезлюдела Страшун-улица? Почему тут всё взорвано, разбито, уничтожено?
      Видно, папа был прав, когда говорил: «В переулки не забирайся!» Надо уходить, пока не поздно. Миша повернул обратно. Шаги его гулко раздавались в тишине.
      Он шёл быстро, не оглядываясь. Вот и поворот. Здесь должна проходить большая улица. Но никакой улицы не было. С обеих сторон всё так же теснились угрюмые, пустые проёмы окон, за которыми видны были груды кирпича, обломки печей, чугунных лестниц…
      Миша остановился.
      Самому храброму путешественнику, пожалуй, стало бы не по себе здесь, среди мёртвых развалин. Вот уж действительно Страшун-улица!
      И главное — спросить дорогу не у кого.
      В лагере под Москвой Миша однажды заблудился в лесу. Но там было не так страшно. Миша знал, что раньше или позже он встретит кого-нибудь и вернётся в лагерь.
      Другое дело — здесь. Кругом было мертво и тихо, как на кладбище. Миша не выдержал, поднёс руку ко рту и позвал:
      — Ау!
      «Уууу…» — отозвалось эхо. И Мише почудилось, будто люди, которые жили здесь когда-то, ответили ему долгим, тяжким стоном.
      Вдруг сзади раздался невнятный шорох. Миша вздрогнул, обернулся:
      — Кто?
      «Оооо…» — откликнулось каменное эхо.
      Миша прижался к холодной стене. Может, ему почудилось? Да нет же, он ясно слышал чей-то шорох вон там, за проломом. То ли кирпич сдвинулся с места, когда он проходил, то ли крыса прошмыгнула…
      Миша прислушался и снова двинулся вдоль переулка.
      Вдруг опять раздался шорох. На этот раз погромче и поближе. Миша достал из футляра тяжёлый бинокль, стиснул его в руке и замер. Кругом всё было тихо — так тихо, как вот бывает только глубокой ночью.
      С зажатым в руке биноклем Миша двинулся вперёд. Для бодрости он негромко, срывающимся голосом запел:
 
Играйте, горнисты, тревогу!
Ударь, барабанщик, силь…
 
      Но слово «сильней» он допеть не успел. Кто-то схватил его сзади за руки… Миша стал вырываться. Но не тут-то было! Его держали крепко.
      Конечно, Мишу мог бы выручить папа. Но папа был далеко. Он в эту минуту совершал свой обычный, ежедневный обход госпиталя. Засунув руки в карманы халата и выставив вперёд широкую рыжеватую бороду, начальник переходил из палаты в палату, от койки к койке и терпеливо расспрашивал раненых: как себя чувствуют, в чём нуждаются.
      — Всё ничего, товарищ начальник, — отвечали раненые. — Одно плохо — развлечений маловато. Баян да шашки, шашки да баян. Вот бы артистов каких-нибудь пригласить!
      Начальник задумался. Артистов достать было трудно. Правда, Москва обещала прислать бригаду, но ведь это когда ещё будет. И тут начальник вспомнил, как Миша рассказывал ему о своих выступлениях в московских госпиталях. А почему бы, собственно, ему здесь не выступить, не почитать бойцам?
      Начальник сказал:
      — Ладно, товарищи. Обещаю вам устроить литературный вечер. Выступать будет один… мм… один юный артист.
      — Вот за это спасибо, товарищ начальник!…
      А сам «юный артист» погибал в дебрях Страшун-улицы. Как только его схватили, он стал отчаянно отбиваться. Он выдернул руку, стукнул кого-то биноклем, но тут его снова схватили.
      Кое-как изловчившись, Миша обернулся и в полумраке узкого переулка с трудом разглядел своих противников.
      Их было трое — трое мальчишек примерно Мишиного возраста. Один был чуть постарше. На голове у него торчала огромная железная каска, на плечах желтели погоны, за поясом блестела пустая кобура от нагана. Его товарищи размахивали деревянными саблями.
      Миша стиснул зубы, рванулся, но силы были слишком неравны.
      После короткой схватки Миша был побеждён. У него отняли бинокль, фонарик, книжечку. Двое мальчишек стали по обеим его сторонам, словно конвой, а третий дёрнул Мишу за воротник:
      — Идж!
      Миша шатался от усталости. Ковбойка на нём была порвана. Тяжело дыша, он сплюнул и выкрикнул:
      — Трое на одного — не по правилу… Пустите, ну!
      — Цо? Цо? — крикнул парень в каске. Остальные двое всё время называли его «пан поручник». Видно, он был у них за старшего.
      — Не по правилу, — хрипло повторил Миша. — Выходи по одному, тогда посмотрим… А ну, пусти!
      Он рванулся изо всех сил. Тут случилось неожиданное. Пальцы «пана поручника» разжались. Мальчишки заговорили между собой на непонятном языке. Некоторые, слова походили на русские, но мальчишки говорили так быстро, что ничего нельзя было понять.
      Миша потирал ушибленные места. Плечо ныло, коленка была расцарапана.
      «Пан поручник» сдвинул каску на затылок и ткнул пальцем Мишу в грудь:
      — Ты кто?
      — Как это — кто? — не понял Миша.
      — Кто ты ест?
      — Я приезжий.
      «Пан поручник» снял каску и пятернёй почесал лохматые светлые волосы.
      Ребята зашумели. Потом старший (его звали Бронек, как Миша понял) спросил:
      — А откуда?
      — Я из Москвы, — ответил Миша.
      — 3 Москвы!.. Москва, Москва… — заговорили ребята, делая ударение на букве «о».
      Бронек скомандовал:
      — Хлопцы! Тихо!
      Он, видно, был строгим командиром: хлопцы сразу замолчали.
      А «пан поручник» протянул руку, взял книжечку и с важностью подал её Мише. Взял фонарик и подал Мише. Взял бинокль и подал Мише:
      — Прошу… Москва! Так?
      — Так, — отозвался Миша, который, ещё не совсем пришёл в себя после схватки.
      Он повесил бинокль на грудь, спрятал книжечку и фонарик в карман и сказал:
      — Мне надо в госпиталь… в Центральный госпиталь… Понимаете? Я там живу.
      — Добже, — сказал Бронек. — Хлопцы! — Он надел каску и скомандовал: — Идж!
      И он повёл Мишу по глухим переулкам, мимо мёртвых развалин, к большой, светлой улице. А сзади, как почётная свита, вышагивали двое мальчишек с деревянными саблями наголо.

      Конечно, Мише очень хотелось поговорить с Бронеком и его дружками, узнать, почему они раньше напали на него, а сейчас вот идут, провожают.
      Если бы они разговорились, Миша узнал бы что отец Бронека, Казимир Яблонский, был подпольщиком, партизаном, воевал с фашистами, а недавно, когда пришла Красная Армия, стал красноармейцем и ушёл на фронт.
      Но поди попробуй поговори, когда не знаешь языка!
      Бронеку тоже очень хотелось потолковать по душам с мальчиком из Москвы, расспросить его про Москву, про Кремль, про всё. Но он не умел говорить по-русски и поэтому только похлопывал Мишу по плечу и время от времени улыбался ему из-под каски. У него была весёлая, озорная улыбка. А глаза у него были зелёные, как у кошки.
      Проходными дворами, таинственными закоулками, через проломы в стенах ребята вывели Мишу на большую улицу.
      Миша снова увидел синее небо, солнце и гору с башней вдали.
      — Спасибо, теперь знаю. Вон туда и напра-во, да? — показал Миша.
      — Добже, добже, — отозвался Бронек. Ребята завернули направо и вышли к монастырской стене.
      Миша узнал ржавые ворота госпиталя.
      — Там? — спросил Бронек.
      — Там, там! — обрадовался Миша. Бронек обернулся, ткнул кобурой в одного из своих помощников и сказал:
      — То Юзек.
      Юзек подал Мише руку. Это был худой, бледный мальчик со свежим синяком на лбу. Бронек показал на второго:
      — А то Янек.
      Коротенький, кургузый Янек улыбнулся и приставил руку к козырьку своей смешной квадратной фуражки.
      Миша сказал:
      — Приходите. Я живу вон там, видите, флигелёк. Приходите. Ладно? Папа ничего, пустит.
      Бронек всё понял и вежливо сказал:
      — Добже! Дзенькуем. До видзеня. (Хорошо! Спасибо. До свиданья.)
      Миша догадался, что «до видзеня» значит «до свиданья», и тоже сказал:
      — До видзеня.
      У ворот госпиталя они расстались.
      Вид у Миши был неважный: лицо в царапинах, ковбойка разодрана, штаны, которые мама так старательно отутюжила, в извёстке. Он слюной пригладил чёлку и толкнул калитку. Она не подалась. Миша постучал кулаком. Стучать кулаком по железным прутьям было больно. Миша повернулся спиной и давай колотить каблуком. Колотил до тех пор, пока к воротам со стороны двора не подбежала худенькая девочка.
      Она на бегу завязывала под остреньким подбородком голубой вылинявший платок.
      — Кто? — спросила она.
      Миша рассердился. Да что ж это такое, на самом деле? Там, в переулке, допытывались — кто, здесь — кто!
      Он потряс калитку:
      — Открой!
      Девочка прижала лицо к ржавым прутьям калитки и долго разглядывала истерзанного после драки Мишу. У неё были большие светло-голубые глаза. Она осмотрела Мишу с ног до головы и решительно мотнула головой:
      — Ни!
      Миша оторопел. Вот ещё новости! Он здесь живёт, и папа у него начальник, а тут какая-то девчонка смеет его не впускать! Может, Бронек его не в тот госпиталь привёл? Да нет же, вон и длинный главный корпус, и занавески на окнах, и обгорелый сад, и белый флигелёк под черепицей.
      — Открой! — крикнул Миша. — Тут мой папа.
      — Ни! — Девочка мотнула головой. — Свидания только по вторникам.
      Она повернулась и зашлёпала босыми пятками по двору. Миша растерялся и стал изо всех сил дёргать калитку.
      — Открой! Открой! Я здесь живу! Девочка оглянулась, прищурилась и махнула рукой:
      — Ни… Я не видела.
      Миша сказал:
      — Да ведь тут мой папа начальник.
      Девочка вдруг погрозила пальцем:
      — Ой, ни, у начальников детей нима. Я не видела.
      — Как же ты могла видеть, когда мы только вчера прилетели! — И Миша снова начал барабанить в ворота.
      Девочка закричала:
      — Дядя Корней!
      Откуда-то донёсся низкий, глухой голос:
      — Чую!
      Из-за угла показался сторож госпиталя. Он был уже старый. На его широкой груди блестел старинный, ещё с той войны, георгиевский крест на засаленной полосатой ленточке. Волоча за собой метлу, он подошёл к воротам:
      — Что за шум, а драки нет?
      — Да вот, — показала девочка на Мишу, — стучат! Прямо ворота хочут поломать.
      Дядя Корней расправил толстые усы:
      — Кто это тут надумал ворота ломать?
      — Мне к папе надо, — сказал Миша, — а она меня не пускает.
      — И правильно, сынок. Свидания у нас по вторникам.
      — Да какие ж тут свидания! — вскричал Миша. — Мой папа тут начальник — майор Денисьев. Я его сын.
      — Сын? — Седые косматые брови дяди Корнея полезли вверх. — А я вроде не примечал у нашего началь…
      — Да мы только вчера прилетели из Москвы, — перебил Миша, — а потом я долго спал…
      — А!.. — протянул дядя Корней. — Что ж ты сразу не сказал! Из Москвы, стало быть? Заходи, сынок, заходи.
      Тяжёлая калитка со скрежетом открылась, и Миша наконец проник во двор.
      — Заходи, заходи, — повторял дядя Корней. — Вот оно какая штука! А я и не знал… Стало быть, начальник мне не докладывал…
      Миша пошёл наискось через двор. Худенькая девочка, дёргая себя за концы платка, побежала за ним:
      — Мальчик! А мальчик!
      — Что?
      — Мальчик, а вы вправду из Москвы, да?
      — А то нет! — хмуро ответил Миша и, не глядя на эту девчонку, зашагал к белому флигельку.

      Когда Миша на другой день рано утром вышел на крылечко, его окликнули:
      — Мальчик!
      Миша оглянулся. Внизу, на щербатой ступеньке, сидела вчерашняя девочка. Она одёрнула на острых коленках старое клетчатое платьишко и тихо сказала:
      — А я жду, жду…
      — Кого? — спросил Миша. Девочка опустила голову:
      — Тебя.
      Миша удивился:
      — Зачем?
      Девочка молчала.
      Миша постоял на крылечке, потом спрыгнул наземь и стал рядом с девочкой:
      — Постучала бы в ставень, вот сюда, я бы вышел.
      Девочка подняла на Мишу глаза и всплеснула руками:
      — Ой, да разве ж я посмею?
      — А вчера так посмела меня не пускать?
      Девочка вскочила и быстро-быстро заговорила:
      — Ой, я ж не знала! Кабы я знала, я бы ворота во как распахнула бы! — Она широко развела худенькими руками. — Во как!
      Потом она несмело дотронулась до Мишиного плеча:
      — Мальчик, а вы правда из Москвы, да?
      — Правда!
      — А мне не верится…
      Миша засмеялся:
      — Что ты! Я правда из Москвы. Честное ленинское, если не веришь.
      — Ленинское?.. — Девочка медленно повторила это слово, точно вслушиваясь в него. — Ленинское — значит, правда. А какая она, Москва, какая? Правда, там везде золотые крыши, а под землёй золотые комнатки?
      «Странная девочка», — подумал Миша и сказал:
      — Я что-то не замечал.
      — Нет, правда, правда! — упрямо повторила девочка. — Мне в тюрьме одна тётенька рассказывала.
      — А ты… была в тюрьме? Разве маленькие бывают в тюрьме? — спросил Миша.
      — Бывают, — мотнула девочка головой. — Только я не маленькая, я только с виду маленькая… Тётенька говорила: в Москве под землёй золотые комнатки…
      Миша сел на ступеньку рядом с девочкой:
      — А как тебя зовут?
      — Онуте, — ответила девочка, поджимая, сколько можно было, босые ноги под ступеньку, — а по-русски Аннушка. А когда буду большая, будут звать Она. Я у дяденьки Корнея живу. — Она показала на сторожку у ворот: — Там…
      Миша посмотрел на маленькую, в одно оконце, сторожку:
      — Значит, он тебе не папа?
      — Ни! Моего папы нету. Его нету…
      — Значит, он твой дедушка?
      — Ни… Мы раньше не здесь жили, мы раньше там жили.
      — Где?
      — Там, на Зверинце…
      Онуте помолчала и опять осторожно коснулась Мишиного плеча:
      — А тебя звать Миколас, да?
      — Меня Мишей зовут.
      — То всё равно, что Миколас. А моего папу тоже звали Миколас. — Она вскочила, оправила на себе платье: — А я сейчас туда пойду…
      — Куда?
      — Туда… на Зверинец… где папа. «Нет, очень странная девочка», — снова подумал Миша и спросил:
      — А можно я с тобой пойду?
      Девочка обрадовалась:
      — Ой, пойдём, Миколас, пойдём! Только я у дяденьки Корнея спрошусь.
      Она побежала к главному корпусу. Там то и дело проходили врачи, сестры. Взад-вперёд сновали санитары в белых халатах, из-под которых видны были тяжёлые солдатские сапоги.
      Дядя Корней размашисто подметал дорожки в обгорелом саду. Онуте подбежала к нему, что-то сказала, он кивнул головой, погладил Онуте по спине и снова взялся за метлу: ширк, ширк…
      А Миша и Онуте вышли за ворота. И вот они шагают рядом. Онуте мелко семенит босыми ногами, а Миша старается делать шаги побольше, чтобы не наступать на щели в тротуаре.
      По дороге Онуте показывала:
      — Вон там была школа. А там была фабрика, где папа работал. А там кино. А вон та гора называется гора Гедимина. А там костёл.
      Возле некоторых домов шла работа. Люди разбирали кирпичи, обрушивали шаткие стены. Звенели заступы, ломы, топоры. Город приходил в себя, он оживал, как оживает весной природа после зимней стужи.
      Миша старательно перешагивал через щели между плитами.
      — Ой, то я знаю! — сказала Онуте. — То так играют. Только позабыла, как называется.
      — Это «классы», — сказал Миша. — У нас девочки так играют. А ещё знаешь как они играют? Возьмут верёвку и целый день крутят и прыгают, крутят и прыгают. Ты играла так?
      — Ни! — качнула Онуте головой. — Когда фашисты были, я ни в чего не играла.
      — Совсем ни в чего?
      — Ни.
      Миша задумался.
      — А почему ты… — начал он и запнулся. Он хотел было спросить, почему Онуте сидела в тюрьме, но не решился и спросил: — А почему ты так хорошо говоришь по-русски?
      — А у меня мама была русская, — ответила Онуте. — Она со мной всегда по-русски разговаривала. А папа — литовец. Он на кондитерской фабрике работал.
      — Это хорошо, — сказал Миша. — Значит, конфеты приносил.
      — Ни, — покачала Онуте головой, — приносить нельзя. Зато от него всегда вкусно пахло так… Я его всегда нюхала.
      Они вышли к широкой реке. Блестя на солнце, она быстро текла между зелёными берегами.
      Онуте показала на реку:
      — А вот это наша Нерис.
      Миша вынул красную книжечку и стал записывать: «Нерис». Онуте привстала на цыпочки, заглянула:
      — Что ты пишешь?
      — Ничего… Дневник. Я ведь путешественник.
      — Путешественник? Ой, я ещё никогда не видела путешественников!
      Миша улыбнулся:
      — Ну вот, сейчас видишь!
      Он засунул книжечку в карман. Они пошли вдоль набережной.
      Через реку был перекинут мост. Во всю его длину работали красноармейцы — полуголые, без гимнастёрок. Они ловко орудовали топорами. Их загорелые спины маслянисто блестели.
      Мост был новенький и весело сверкал чистыми, светло-жёлтыми, точно сливочное масло, брёвнами. Пахло лесом, сосной, смелой. Ветер играл сухими, завитыми в пружинки стружками, катил их по настилу, сбрасывал в воду.
      Высокий, широкоплечий, загорелый красноармеец устанавливал в голове моста дощечку с надписью:

       МОСТ ВОССТАНОВЛЕН БОЙЦАМИ
       ТРЕТЬЕГО БЕЛОРУССКОГО ФРОНТА.
       АВГУСТ, 1944.

      Миша подошёл к нему:
      — Товарищ красноармеец, можно нам пройти на ту сторону?
      Красноармеец вытер голым локтем потный лоб и сказал:
      — Отчего ж? — Он взмахнул топором, лезвие которого сверкнуло на солнце. — Шагай, ребятки, обновляй! Мосточек надёжный.
      — Спасибо!
      И Миша и Онуте перешли на ту сторону реки Нерис — обновили мост.

      — Вот здесь Зверинец, — сказала Онуте.
      При слове «Зверинец» Мише представлялся Московский зоопарк: пруд с важными чёрными и белыми лебедями и суматошными утками, широкие аллеи, слоновник, площадка, где катают на осликах малышей и где всё время тренькают бубенчики: динь-динь, динь-динь…
      А здесь?..
      Перед Мишей простиралась широкая немощёная улица. Когда-то она была, видно, зелёной, потому что вдоль узких тротуаров торчали обугленные стволы. За ними видны были разрушенные дома.
      Там, в центре, на Страшун-улице, да и в других местах, где дома большие, многоэтажные, — там хоть стены остались. А здесь, на окраине, и того не было.
      Груды битого кирпича, чёрных брёвен и головешек безотрадной вереницей тянулись одна за другой во всю длину улицы, насколько хватал глаз.
      Наверно, все дома здесь были одинаковые, потому что развалины были очень похожи друг на друга.
      Миша с трудом поспевал за Онуте, которая теперь уже не семенила, а шла довольно быстро. Её босые ноги оставляли в пыли, перемешанной с пеплом, ямки. Миша шёл за ней, стараясь не наступать на эти ямки.
      — Онуте, — крикнул он, — вы тут жили, да? Где же ваш дом?
      Онуте не ответила. Вот она остановилась у одной груды развалин. Ветер с реки трепал её длинное, не по росту, платье.
      Миша не выдержал: — Онуте, где же ваш дом?
      Онуте молчала, растерянно оглядываясь. Внизу, на реке, весело перестукивались топоры. Один повторял: тут-тут-тут! Другой словно спорил: там-там-там!
      Онуте стояла с понурой головой, и казалось, будто она внимательно прислушивается к разговору топоров.
      Наконец она подняла голову и тихо сказала:
      — Не знаю…
      — Чего — не знаю?
      — Не знаю, где дом, — еле слышно повторила Онуте.
      Миша удивился:
      — Как же ты не знаешь? Ведь вы там жили.
      Онуте снова стала беспомощно оглядываться:
      — Если бы всё целое было… Если бы хоть печка…
      — Какая печка?
      — Большая такая, белая. Меня папа учил писать… Я гвоздиком на печке нацарапала «О» и «П». То мои буквы: Онуте Петраускайте.
      Миша обрадовался:
      — Вот здорово! Онуте Петраускайте! Давай искать печку. Ты только покажи, где, ты думаешь, ваш дом.
      Онуте нерешительно подвела Мишу к одной из груд и, по-прежнему оглядываясь по сторонам, сказала:
      — Может, здесь…
      Потом она посмотрела на соседнюю груду:
      — А может, там…
      — Ладно, — сказал Миша. — Давай ты здесь, а я там.
      Он вскарабкался на развалины. Черепица осыпалась. Ноги то скользили, то увязали в щелях между обломками. Но Миша не отступал. Он стал докапываться до печки. Нетерпеливо сбрасывал он глыбы штукатурки, кирпичи, черепичины… Скоро у него заныла спина, заболели руки. Папа, конечно, опять будет сердиться. Вчера пришёл грязный, оборванный после драки в переулке; сегодня опять приду весь чумазый…
      — Нашёл? — время от времени кричала Онуте с соседней груды.
      — Нет! А ты?
      — Я тоже нет…
      Дело подвигалось медленно. Немало кирпичей пришлось Мише разобрать. Вокруг него поднялась пыль, он стал чихать и кашлять, но работы не бросал. Вот он приподнял ржавое колено трубы, отшвырнул его и увидел уголок печки. С новой силой Миша принялся за работу. Теперь уже близко. Ещё три черепичины, ещё две… Сколько здесь черепицы, весь город в черепице!
      Наконец стала видна передняя стена печки. Миша, вытирая руки о штаны, присел на корточки, долго приглядывался и вдруг закричал:
      — Онуте! Сюда!
      Онуте мигом спустилась с соседней груды и побежала к Мише.
      — Нашёл? — кричала она набегу. — Нашёл?
      — Кажется, да… Постой! Нет. Тут вовсе не «О» и «П», а «О» и «Р».
      — Где? Где? Покажи! — твердила Онуте, карабкаясь по обломкам к Мише.
      Он протянул ей руку, помог подняться. Она присела на корточки рядом с Мишей:
      — Где?
      — Вот!
      На передней стене печки, над её чёрным челом с оторванной дверкой были смутно видны накорябанные гвоздём буквы. Онуте потрогала их, потом обернулась к Мише и тихо сказала:
      — Ой, Миколас… то — наша! Наша!
      Миша тоже потрогал буквы:
      — Как же ваша? Ты сказала «О» и «П», а тут «О» и «Р».
      — Ничего, то по-русски «Р», — отозвалась Онуте, — а по-литовски то «П».
 
 
       Онуте присела на корточки рядом с Мишей.
 
      Она погладила печку, потом спустилась с обломков, села на толстое бревно, которое лежало неподалёку, и, пригорюнившись, стала смотреть на остатки своего дома.
      Миша сел рядом.
      Над развалинами кружил ветер, взметая белую пыль и чёрный пепел. А внизу, на реке, по-прежнему перекликались неугомонные топоры-работяги: «тут-тут-тут» и «там-там-там»…

      Солнце высоко поднялось над однообразными печальными развалинами Зверинца. Замолчали-топоры на мосту — красноармейцы ушли обедать. А Миша и Онуте всё ещё сидели на бревне.
      Онуте рассказывала о себе.
      — Вон там, — показывала она, — было крылечко. А там — призбочка. И мы с мамой там всегда сидели. Она мне сказки рассказывала: про Ивана-царевича, про Жар-птицу… А потом фашисты узнали, что она русская, и угнали её к себе…
      Онуте пригнула голову к острым коленкам и тихонько заплакала. Миша нахмурился:
      — Не надо, Онутечка! Не плачь.
      — Она… там… умерла…
      Миша помолчал.
      — А ты зажмурься покрепче, — сказал он немного погодя. — Вот так, видишь?
      Онуте послушно зажмурилась.
      — Ну, как? Правда, лучше?
      — Лучше, — улыбнулась Онуте.
      Она уголком выгоревшего платка вытерла глаза и стала рассказывать о том, как они с папой жили одни, без мамы. По вечерам к ним приходил дядя Казимир, и папа тогда говорил: «Оняле, выйди, закрой ставни и посиди там. И смотри хорошенько: если чужой покажется, постучи!» И Онуте выходила и зорко смотрела в темноту.
      — Вот, Миколас, видишь, вон там крылечко, где я сидела.
      Миша никакого крылечка не видит, потому что оно завалено обломками, но ему очень жалко Онуте, и он говорит:
      — Вижу.
      Он внимательно слушает Онуте, и вот ему кажется, будто он на самом деле видит и крылечко, и папу Онуте, и какого-то дядю Казимира. Он будто видит, как однажды поздней осенью папа Онуте прошёл на кухню и поднял крышку подпола…
      — А как это — подпол? — перебил Миша.
      — Подпол, — объяснила Онуте, — это где картошка… Ну, подвал такой. И вот папа полез в подвал, а я ему говорю: «Тевай!» Это значит «папа», или ещё «тевялис» можно… «Тевай, зачем тебе в подпол? Ведь картошки больше нету!» А папа сказал: «Надо, Оняле. Только никому не говори, Оняле».
      Он забрался с заступом в подпол и стал там рыть. Много ночей он работал и вырыл под первым подполом ещё один. А землю украдкой выносил на реку Нерис, чтобы никто ничего не заметил. А потом один раз, поздно ночью, пришёл дядя Казимир и принёс под плащом два ящика.
      — Вот такие… невеликие, —показала руками Онуте. — Он взял эти ящики и залез с ними в подпол и стал там жить.
      — Как — жить? — спросил Миша. — Насовсем?
      — Ну да! Он только немножко выходил. Он только, чтобы подышать, выходил.
      Миша пристально смотрит на остатки дома Онуте. Неужели там на самом деле жил человек, жил день и ночь? Верней, у него там и дня не было, а всегда ночь!
      Миша вскочил:
      — А зачем… зачем он там жил?
      — А я не знаю…
      — Как же ты не знаешь? Ведь ты дочка, должна знать!
      — Дочка! А если он не говорил? Он никому не говорил. Он только дяде Казимиру говорил, а больше никому…
      Миша снова сел на бревно:
      — Ну ладно. А дальше что? А ел он как же?
      — О, а то я!.. — Онуте оживилась. — Я брала кошёлку, как мама, и ходила на базар и всё покупала — картошки, бураков, цыбулю. И сама варила… — Онуте подробно рассказывает, как она спускала в подпол горячий чугунок. А иной раз папа поднимался наверх. Он ел и похваливал: «Молодец, Оняле, герай!» — «Герай» — значит «хорошо»… Он оброс бородой, стал бледный такой…
      Онуте зажмурилась, помолчала и продолжала:
      — И каждую ночь приходил дядя Казимир, а папа выносил ему бумажки.
      — Какие бумажки? — спросил Миша.
      — Да я ж не знаю, Миколас, они ж не показывали. Дядя Казимир только говорил: «Добже, Оняле, помогай». А что я помогала? Я только варила и на призбочке сидела…
      — А потом? — тихо спросил Миша.
      — А потом…
      …Онуте вспомнилась другая ночь. Это было уже недавно, летом. Она спала. Вдруг постучали. Только не так тихо, как дядя Казимир, а громко, очень громко. Пришлось открыть, потому что всё равно сломали бы дверь. В комнату зашли фашисты — солдаты и офицер. Солдаты стали всё обыскивать, а офицер подошёл к Онуте и взял её за косы:
      «Детка, скажи нам, где твой папа».
      «Он уехал».
      «Куда?»
      «Я не знаю…»
      Солдаты прошли на кухню, нашли на полу медное кольцо, подняли крышку подпола и полезли туда. Они долго там шарили, возились, потом вылезли и доложили офицеру:
      «Ничего!»
      Офицер снова обратился к Онуте;
      «Ну-ка, детка, где же твой папа?»
      «Он уехал».
      Офицер долго спрашивал, а Онуте всё отвечала: «Уехал». А что было дальше, Онуте не помнит, потому что офицер ударил её автоматом по голове.
      Онуте сняла с головы платок, взяла Мишину руку и приложила к своему затылку. Под тонкимн русыми волосами Миша нащупал маленькую ямку. Он опустил руку и тихо спросил:
      — А потом?
      Онуте покрылась платком и продолжала рассказывать.
      …Она очнулась в чужом месте, не дома. Голова очень сильно болела. Онуте увидела, что она лежит на полу, у стены. В комнате было много народу. Какая-то женщина сидела неподалёку. Она оторвала лоскут от своей юбки, перевязала Онуте рану и положила её голову к себе на колени.
      Онуте стало немного легче. И тут она увидела, что на стенах комнаты нарисованы красивые картины. На одной стене — Иван-царевич в красном кафтане стреляет из большого лука. На другой стене нарисована Жар-птица, сидящая на дереве в сказочном саду. И тут Онуте вспомнила: да ведь это же «комната сказок» Дворца пионеров! Онуте здесь бывала до войны. Она спросила у женщины:
      «Тетуте, где мы?»
      «В гестапо, доченька».
      «А что такое гестапо, тетуте?»
      «Это фашистская тюрьма, доченька…»
      Миша внимательно слушал Онуте. Ему было очень жаль её. Он отвернулся и спросил:
      — А зачем они тебя… в тюрьму?
      — А чтобы я сказала, где папа. Но я не сказала. А то бы они его убили.
      Миша стал ковырять чёрное трухлявое бревно, на котором они сидели.
      — А потом?
      — Ой, потом было хорошо! — отозвалась Онуте. — Стреляли пушки и пулемёты. Нам было слышно. И бомбы падали. Долго, всю ночь! А мы всё слушали. А потом услышали: «Ура-а!» Потом открылась дверь и вбежали наши, красноармейцы. Тут мы стали их целовать, и они нас. Один красноармеец меня взял на руки. А я сказала: «Мне очень надо поскорей на Зверинец». И я побежала на Зверинец…
      По-настоящему, конечно, Онуте не бежала, а еле-еле плелась, потому что она была очень слабая. Моста через реку Нерис тогда ещё не было, и красноармейцы перевезли её на военной резиновой лодке.
      — И я пришла сюда… И увидела… вот это. — Онуте взмахнула худенькой рукой. — И я не знала, где наш дом… И ходила, ходила, а потом упала… И меня нашёл дяденька Корней…
      Она замолчала. Кругом было тихо. Внизу, на реке, снова заработали топоры.
      Вдруг Онуте вскочила, сорвала с себя платок, кинулась к развалинам, упала на груду обломков и закричала:
      — Тевай! Тевялис! Тевай!
      Миша растерялся. Он подошёл к Онуте и стал гладить её по худенькой спине:
      — Онутечка, не надо… Встань… Зажмурься! Покрепче… Вот так!..
      И сам жмурился так, что глазам даже больно становилось

      Что говорить! Всё это вещи невесёлые, и не очень-то весело о них рассказывать. Я и сам бы не прочь потолковать с вами о чём-нибудь более радостном. Но ведь я рассказываю о том, что видел Миша в освобождённом от фашистов городе, и не моя вина, что видел он там много печального.
      Миша и Онуте долго сидели там на бревне возле развалин. Потом они пошли домой. Миша стал рассказывать Онуте про Москву, про школу, про товарищей. Онуте немного повеселела. А когда Миша стал рассказывать про Ной-не-ноя, она даже тихонько засмеялась.
      Они уже были недалеко от госпиталя, как вдруг услышали раздававшиеся за углом выкрики:
      — Идж! Бий! Прендко! Карас! (Иди! Бей! Быстро! Война!)
      Миша схватил Онуте за руку:
      — Кто это?..
      Он осторожно выглянул из-за угла. На улице шёл бой. Одна ватага мальчишек занимала разрушенный дом рядом с госпиталем. Другая закрепилась на той стороне, под монастырской стеной. Через узкую улицу градом летели камни, осколки черепицы, комки штукатурки… Боезапас был большой — только руку протягивай. Онуте тоже выглянула из-за угла.
      — Ох, то мальчишки снова в войну играют! — сказала Онуте.
      Миша быстро достал бинокль и принялся изучать «поле боя». Кто это там, на той стороне, в огромной железной каске?.. Да ведь это же этот… как его, «пан поручник»! Конечно, это он. Размахивая пустой кобурой, он азартно командует:
      — Прендко! Бий! Бий!
      Миша опустил бинокль, высунулся из-за угла, закричал:
      — Бронек! Эй, Бронек!
      Но «пан поручник», увлечённый боем, не слышал. Онуте тронула Мишу за плечо:
      — Разве ты его знаешь?
      — Конечно, знаю. Они напали на меня… Вон тот — Бронек. А тот, видишь, кидается, — тот Янек… Постой!
      Он нагнулся, подхватил комок штукатурки и опрометью понёсся наискось через улицу.
      — Куда? — растерянно закричала Онуте вдогонку. — В тебя попадёт!
      Но Миша не слушал её. Прикрыв на всякий случай голову рукой, он бежал к монастырской стене. Рядом с ним шлёпнулся камень. Мимо! Вот упал ещё один. Опять мимо. Но вот задело ногу, пониже коленки. Ничего! Лишь бы не в голову.
      Миша бежал и на бегу кричал:
      — Бронек! Пан поручник!
      Наконец-то Бронек услышал его. Он сдвинул каску на затылок, с минуту вглядывался в Мишу и вдруг заорал:
      — А, Москва! Дзень добрый, Москва!
      — Здорово, Бронек! Я тоже с вами, ладно? Огонь по врагу! Даёшь!
      Миша размахнулся и швырнул штукатурку наугад. Но тут его схватили за руку. Он оглянулся. Перед ним стояла Онуте. Она, оказывается, тоже прибежала сюда вслед за Мишей.
      — Миколас, пойдём отсюда, пойдём! — дёргала она Мишу за рукав.
      Сражение прекратилось. Мальчишки перестали кидаться, чтобы не попасть в девочку в вылинявшем голубом платке и стареньком ситцевом платье.
      Бронек надвинул каску по самые брови и напустился на Онуте:
      — Идж! Миша бенде з нами$7
      Он стал что-то горячо втолковывать Мише, показывая то на ржавые ворота госпиталя, то на ребят, засевших в разрушенном доме.
      — О чём это он? — не понял Миша.
      Онуте объяснила:
      — Он говорит: они шли к тебе, а их не пускают.
      — Кто не пускает? — спросил Миша.
      — Ребята с нашей улицы.
      — А эти откуда?
      — Эти не с нашей, эти — с Завальной… Пойдём туда. Там Юргис, Антанас, Пятрас… пойдём!
      Миша посмотрел туда, куда его тянула Онуте. Ребята там сгрудились вокруг своего «атамана»— рослого, красивого мальчика Юргиса.
      Миша не знал, как быть. Он сказал:
      — Онуте, знаешь чего? Давай позовём тех сюда, ладно?
      Онуте обрадовалась:
      — Ой, то правильно!
      Она приложила ладонь ко рту, крикнула:
      — Эйкит ча, бернюкай! (Идите сюда, мальчики!)
      Но Юргис замотал кудлатой головой: мол, не желаем, идите сами сюда.
      — Ладно, — махнул рукой Миша. — Онуте, тогда пускай все идут сюда, на середину.
      И вот обе «армии» сошлись на середине улицы. Коренастый Бронек воинственно поглядывал из-под каски на высокого, вихрастого Юргиса. А Юргис стоял, гордо выпятив грудь с самодельной портупеей и выставив вперёд ногу в огромном солдатском башмаке.
      Ребята во все глаза смотрели на Мишу.
      — Ребята… — начал он. Но тут он спохватился, что ребята не понимают по-русски, и обернулся к Онуте: — Онуте, скажи им… Не надо улица на улицу. В Москве тысяча улиц, и то так не играют.
      — А як играют? — спросил Бронек, поправляя на себе амуницию — пустую кобуру и деревянную шащку.
      Миша на минуту задумался:
      — Как? Да по-всякому… Мало ли… Вот в тимуровцев можно.
      — Чего, чего? — переспросила Онуте. — То я даже не знаю, как сказать.
      — В тимуровцев, — повторил Миша. — Это был такой пионер, Тимур. Он был очень смелый. И всем помогал. У него были ребята, товарищи, называлась — команда. И воевали они не между собой, а с Квакиным…
      Онуте, как могла, переводила Мишину речь. Ребята, кажется, не всё понимали, но слушали внимательно.
      — Онуте, знаешь чего? Скажи им, пускай сделают перемирие, вот!
      Видно, Онуте самой давно уже надоела «война» между ребятами. Она весело крикнула:
      — Тарпукарис! Тарпукарис!
      Это слово всем понравилось. Бронек стукнул себя по каске кулаком, потом приставил к ней растопыренную пятерню, подошёл к Мише и щёлкнул босыми пятками:
      — Hex бендзе так… (Пускай будет так.) До видзеня, Москва. Хлопцы, за мной!
      Он взмахнул кобурой, и все его хлопцы врассыпную бросились за ним на Страшун-улицу. Там у них был свой «штаб».
      А Юргис подошёл к Онуте:
      — Оняле, приходи к нам, на гору Гедимина, Пароль «Нерис».
      И он повёл своё «войско» к горе Гедимина, А Миша проводил Онуте до сторожки, зашёл к себе во флигелёк, достал свою книжечку и записал:
      «Тарпукарис» значит «перемирие»

      — Встать! Смирно! Щи идут!
      Так всегда командовал дядя Корней, когда в три часа дня приходил во флигелёк со сверкающим солдатским котелком в одной руке и миской каши в другой.
      Начальник обедал в госпитале, а для Миши дядя Корней приносил обед во флигелёк.
      Однажды он пришёл не один. За тесёмку его халата держался маленький мальчик, лет шести-семи, с большой стриженой чёрной головой и чёрными, как уголь, глазами. На нём тоже был халат. Рукава были на три четверти закатаны, а подол, чуть ли не до половины подшитый, тянулся по полу.
      Мальчик робко остановился на пороге. А дядя Корней поставил котелок на стол, вынул ложку, вытер её уголком халата и сказал:
      — Милости просим, садись, москвич, поешь. Щи нынче добрые, с мясом!
      — Спасибо, дядя Корней!
      Над котелком вился вкусный белый парок. Миша, посматривая на черноглазого мальчика, взял тяжёлую ложку. Дядя Корней сказал:
      — А вот это, познакомьтесь, самый главный наш пациент — Зеличок.
      Услыхав своё имя, мальчик подошёл к Мише, протянул лёгкую, сухонькую ручку и нараспев произнёс:
      — Зе-лин-ке.
      Тут Миша узнал его. Это был тот самый мальчик, которого Миша видел когда-то в саду, среди раненых.
      — Зелинке! — подхватил дядя Корней и погладил мальчика по голове. — А в палате бойцы его Зелёненьким прозвали.
      — Зелёненький? — улыбнулся Миша и протянул мальчику ложку: — На, Зелёненький, поешь со мной.
      Зеличок покачал головой.
      — Нет, — сказал дядя Корней, — мы уже отобедали. Скажи: «Сам кушай, Миша!»
      Миша окунул ложку в котелок. Щи на самом деле были хороши. Очень приятно было есть из котелка, будто ты настоящий боец и после долгого перехода отдыхаешь на привале за дымящимся котелком.
      — А по-русски ты умеешь? — спросил Миша.
      Мальчик поднял на дядю Корнея свои большие блестящие чёрные глаза и, сильно картавя, старательно произнёс:
      — Умею. Зд'авствуйте! Да зд'авствует К'ас-ная А'мия! У'а!
      — Ура! — подхватил Миша. — Молодец!
      — Видишь, какие мы умники, — сказал дядя Корней и погладил Зеличка по макушке. — Сейчас-то мы уж гладкие стали. А какой он был, когда его подобрали! Кожа да косточки.
      — А где ж вы его нашли, дядя Корней? — спросил Миша, выуживая из котелка жирное мясо.
      — Да тут неподалёку. Страшун-улица есть такая. Вот уж подлинно что Страшун-улица!
      — Я знаю, — подхватил Миша. — Я там был, дядя Корней. Я там чуть не заблудился.
      — А нехитрая штука там и заблудиться. Переулков этих, закоулков, ну-ну! — Дядя Корней махнул рукой. — А ты, сынок, туда не ходи. Ведь фашисты что сделали? Как вошли в город, так загнали туда, в те закоулки, шестьдесят тысяч душ…
      — А зачем, дядя Корней? — спросил Миша, дуя на горячие щи.
      — Зачем? Да как тебе сказать…
      Дядя Корней помолчал, потом пригнулся к Мише и тихо сказал:
      — Чтоб их убивать сподручней было, вот зачем!
      Миша испуганно уставился на дядю Корнея и выкрикнул:
      — За что?
      Дядя Корней оглянулся на Зелёненького. Мальчик нашёл на столе бинокль и забавлялся, приставляя его к глазам то одной, то другой стороной.
      — Какой там — за что, — сказал дядя Корней. — Убивали ни за что. Всех подряд — старых да малых, женщин, младенцев, — никого не щадили!
      Миша отодвинул от себя котелок, над которым ещё вился зыбкий белый пар. Зелёненький опасливо посмотрел на Мишу и положил бинокль на стол.
      — Эх я, старый пень! — проворчал дядя Корней. — Не надо бы тебе говорить. Я уж тут ко всему привык, а свежему человеку, конечно, тяжело… Зеличок, скажи мальчику: «Не расстраивайся, Миша, поешь!»
      Зеличок словно понял дядю Корнея, подбежал к Мише и стал его дёргать за рукав. Миша вынул из кармана фонарик и зажёг его. Зеличок схватил фонарик и стал нажимать слабой рукой. Фонарик еле-еле засветился. Зеличок забегал по комнате, и слабый луч бегал вместе с ним. Дядя Корней молча следил за мелькающим бледно-жёлтым пятнышком света.
      — И… никто… не спасся? — спросил Миша.
      — Да почитай что никто, — отозвался тихо дядя Корней. — Зеличка нашего знаешь где нашли?
      — Где?
      — Вот, слушай. Фашисты, когда им отсюда отступать пришлось, решили напоследок всех, кто ещё остался на Страшун-улице, прикончить. Пошли по домам. А мать Зеличка слышит — идут. Куда спрячешься? Фашисты везде найдут. Вот её надоумило. Скатерть со стола сняла, завернула сына в скатерть — и на стенку, на гвоздик. Он затаился в узле, молчит. Фашисты ворвались, мать убили, а на узел второпях и не обратили внимания. Так наш Зеличок и уцелел.
      Дядя Корней помолчал.
      — Потом наши пришли, подобрали его — и к нам, в госпиталь. Теперь видишь какой гладкий стал! Скоро на выписку, да выписывать некуда.
      Он поманил Зеличка толстым, морщинистым пальцем:
      — Пойдём, Зелёненький, а то доктор заругается. Отдай мальчику фонарик. Скажи: «До свиданья, мальчик!»
      Зеличок послушно вернул фонарик, протянул руку:
      — До свиданья.
      — До свиданья, Зелёненький. Приходи ко мне!
      — А как же? Придём! — отозвался дядя Корней.
      Они вышли. Во флигельке стало тихо. Миша взялся было за книжечку — записать то, что он слышал, но писать не смог.
      Тогда он лёг, раскрыл книгу, которую захватил с собой из Москвы, но читать тоже не смог.
      Так он пролежал до вечера.
      Вечером пришёл папа, увидел, что Миша не спит, и нагнулся к нему:
      — Ты что такой кислый?
      — Ничего, папа. Просто так…
      — Нет, ты скажи: в чём дело? Заскучал? Миша приподнялся, обеими руками ухватил папу за шею:
      — Папа… я был на Страшун-улице… Там убили шестьдесят тысяч. И детей… и всех… папа!
      Папа сел рядом с Мишей, прижал его голову к себе:
      — Одно могу тебе сказать, Миша, вот поймаем самых главных фашистов, они ответят за всё!
      — А если они спрячутся?
      — Не спрячутся! Под землёй, да найдём!.. — Папа повернулся к Мише спиной: — Развяжи-ка!
      Миша привстал на коленки и принялся развязывать на папиной широкой спине белые тесёмки халата.

      После ужина папа сказал:
      — Сегодня больше не пойду, хватит! — Он, кряхтя, стал стаскивать тесные сапоги. — А помнишь, Мишук, ты рассказывал: в госпиталях, мол, выступал. Вот бы ты нашим раненым почитал, а? — Папа снял одеяло, аккуратно свернул его, лёг и положил босые ноги на низкую спинку кровати. — Какие-нибудь стихи подходящие.
      — Ладно, папа, это можно.
      — Запиши себе в книжечку: в воскресенье, в пять тридцать. И ещё знаешь чего? Маме мы с тобой не написали.
      — Как — не написали? А на аэродроме?
      — Какое же это письмо? Нет, маме надо хорошее, толстое письмо написать. — Папа повернулся на бок, прикрыл глаза рукой. — Сегодня же и напишем. А теперь давай вот что: давай по Москве погуляем.
      — Как же это мы погуляем? — удивился Миша..
      — Очень просто. Будем её вспоминать и будто гулять по ней.
      — Давай, папа! — обрадовался Миша и сел у папы в ногах. — А с чего начнём?
      — А с чего ты хочешь?
      — А ты с чего?
      Папа подумал:
      — Ну, давай начнём хотя бы с нашего Никитского бульварчика. Сейчас часов девять… Значит, на бульваре полно народу. Все сидят на лавочках, ждут салюта. И мы с тобой тоже сидим возле Тимирязева и…
      — Нет, папа, лучше не сидим. Лучше пускай мы идём.
      — Ладно… И вот мы с тобой идём, и вдруг салют. Верно?
      — Конечно! Каждый вечер бывает… Нет, папа, салют потом. Сначала мы с тобой дошли до Пушкина. А потом куда?
      Папа не ответил. Миша продолжал:
      — Потом пойдём направо, к Кремлю. Там лучше всего салют видно. Да, папа?
      Вдруг во флигельке раздался храп. Миша поднял голову. Так и есть — это храпел папа!
      Сначала Миша немного обиделся, а потом понял, что обижаться нечего. На земле ещё шла война, большая, трудная война. Красная Армия очищала от врага родную землю. Надо было добить злую силу, чтобы никогда ей больше не подняться, чтобы никогда она не смогла затеять новую войну. А злая сила огрызалась. Она крестила свои танки самыми страшными именами: и «пантера», и «тигр», и «королевский тигр». Она строила большие самоходные пушки «фердинанды». Она посылала в бой огромные самолёты с бомбами. Но Красную Армию уже нельзя было остановить. Она двигалась вперёд, освобождая город за городом. Это стоило многих жертв. В госпиталь поступало много раненых.
      И не мудрено, что Мишин папа, начальник госпиталя, сильно уставал и сейчас, едва прилёг, заснул.
      Миша тихонько встал. Конечно, папа прав: надо маме написать большое, толстое письмо.
      Он осторожно, на цыпочках, пошёл к столу, взял папино вечное перо и начал писать:
      «Дорогая мама, лабас! Это по-литовски значит „здравствуй“. Мы живём ничего, я уж тут привык. Только тут совсем не так, как в Москве. Тут очень много разрушенных домов. И много узких улиц. Есть такие узкие, что подумаешь, будто двор. Тут есть Страшун-улица, там можно заблудиться. Я тебе про неё расскажу, а писать не буду…»
      Миша остановился, прислушался к тому, как храпит папа, посмотрел на тусклую лампочку и снова принялся писать.
      «…Тут есть мальчик. Его зовут Зелёненький. Его спрятали в скатерти, а то бы он тоже погиб. И ещё есть девочка Онуте. Это всё равно что Аннушка. Её папа был в подвале, а зачем — я не знаю. И ещё тут есть мальчик Юргис. Это всё равно что Юрий. И Бронек есть, и ещё много других…»
      Миша всё время забывал, что не надо макать, и после каждой фразы порывался обмакнуть перо. Нажимать, как обыкновенным пером, нельзя было, и буквы получались тоненькие, некрасивые, не то что в школьной тетради.
      «…А больше новостей нет. Мы с папой часто думаем про Москву и всё вспоминаем.
      А тут это место для папы. Он сейчас спит, а потом встанет и напишет.
      Дорогая мама, я ещё знаю „висо гяро“. Это значит „всего хорошего“. Дорогая мама, напиши мне отдельно большое письмо. Твой сын М. Денисьев».
      Миша положил перо и оглянулся на папу. Папа ещё спал. А Мише спать не хотелось. Написать, что ли, заодно и ребятам? Лучше всего — Лине, а она уж всем прочитает.
      Миша взял чистый лист:
      «Дорогая Лина! Лабас! Это значит…»
      Тррр! — вдруг затрещал телефон. Миша вздрогнул, взял трубку и тихо, чтобы не разбудить папу, сказал:
      — Слушаю!
      — Товарищ майор, — сказали в трубке, — докладываю, что…
      — Это не я, — перебил Миша. — Минуточку… — Он подошёл к папе: — Папа, тебя…
      — А? Что? — Папа сразу сел, открыл глаза, потянулся. — Ох, я, кажется, чуточку задремал. Так ты говоришь, Миша, что мы с тобой идём по бульвару и что…
      — Постой, папа, при чём тут бульвар? Тебя к телефону.
      — А! — Папа босиком подошёл к столу. — Да… Хорошо.
      Он положил трубку, сел и принялся натягивать сапоги.
      — Папа, — сказал Миша, — ты что ж обуваешься,?
      — Надо, Мишук.
      — Ты ведь сказал: «Больше не пойду».
      — Ничего не поделаешь, сынок: служба!
      — А ты ведь хотел маме написать.
      Папа притопнул каблуками, натянул на широкие плечи тесный халат:
      — В другой раз… Или вот что: напиши за меня, дело верней будет.
      Он вышел. Миша посмотрел на дверь, вздохнул и взялся за письмо к Лине. Он про всё ей рассказал: и про Онуте, и про Страшун-улицу, и про Зверинец, и про подвал. Он исписал целых три страницы.
      А потом взял своё письмо к маме и на оставленном для папы месте написал:
      «Дорогая мама, это я опять пишу, а не папа. Потому что его вызвали в госпиталь. Его часто вызывают. Потому что служба, ничего не поделаешь, мама, приходится…»
      Он просидел за письмами заполночь. И, когда наконец заснул, на столе под тусклой лампочкой осталось лежать два бумажных треугольника. Один: «Москва, Никитский бульвар, Н. Денисьевой» и другой: «Москва, улица Горького, Л. Незвановой».

      Утром Мишины треугольники на самолёте «С-15022» полетели в Москву. А сам Миша вышел из флигелька, пересек обширный двор и постучался в ветхую дверь сторожки. За дверью послышался тонкий голосок Онуте:
      — Галима!
      Миша уже знал, что «галима» значит «можно», и толкнул дверь. Сеней не было, и он сразу же очутился в комнате. Онуте сидела с книгой у маленького, забранного частой решёткой оконца.
      — Миколас! — обрадовалась она. — Заходи.
      — Лабас, — сказал Миша.
      — Лабас, — улыбнулась Онуте и кинулась наводить порядок: поправила одеяло, взбила подушку, убрала со стола консервную банку, вытерла цветастую клеёнку.
      А Миша взял книгу, которую Онуте оставила на подоконнике, и принялся разбирать длинное, непонятное слово на переплёте:
      — «Э — ле — мен — то — риус», — с трудом прочитал он и заглянул в книгу. — Это что? Букварь?
      Онуте кивнула головой.
      — А зачем букварь? — спросил Миша. — Разве ты читать не умеешь?
      Онуте смутилась:
      — Ни… умею… Только я позабыла… — Она стала ноготком скрести какое-то пятнышко на клеёнке. — Дядя Корней сказал: скоро школа откроется. И надо вспомнить, а то не примут.
      — Примут! Всех принимают! — Миша стал перелистывать замусоленные страницы. — А стихи тут есть?
      Онуте перестала царапать клеёнку:
      — Какие… стихи?
      — Всякие! Пушкина там… Маяковского. Стихи — это как песня, то же самое. Только надо не петь, а говорить. Вот сейчас, вот я тебе скажу какой-нибудь. — Он бросил букварь, встал в позу: — Вот это… песня, а можно как стихи. Слушай!
      Он отставил ногу и начал:
 
Широка страна моя родная,
Много в ней…
 
      Онуте притихла, пристально глядя на Мишу. Вдруг она протянула к нему руку:
      — Погоди!.. Я знаю. Она тихонько запела:
 
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю.
Где так вольно дышит человек!
 
      Правильно?
      — Правильно! — обрадовался Миша. — Видишь, ты знаешь!
      Онуте застенчиво улыбалась:
      — Это само… Это нечаянно вспомнилось.
      Она задумалась. Сколько всего сразу вспомнилось ей, как только она услышала слова этой песни! Ей вспомнилось, как четыре года назад, когда она была маленькой, был большой праздник. На площади Катедры собралось много народу. Все пели эту песню. Папа и мама держали Онуте за руки и пели вместе со всеми. А Онуте подпевала: «Я другой такой страны не знаю…»
      А потом все выступали и говорили речи, и даже папа выступал. Он поднялся на трибуну и стал говорить:
      «Драугай! Товарищи! Сегодня у нас большой праздник. Сегодня мы входим в дружную семью народов СССР. Теперь мы часть самого сильного в мире государства. Да здравствует Советская Литва! Да здравствует Советский Союз!»
      И все кричалиг «Валио! Ура!» Онуте тоже кричала: «Валио!» — и махала изо всех сил красным флажком.
      И всё пошло по-другому, по-новому. Под горой Гедимина открылся Дворец пионеров. На улице Каноников открылась школа. Онуте поступила туда. Учительница Альдина учила там читать и писать. А иногда читала стихи, и весь класс хором повторял их за ней… Какие ж это были стихи?.. Сейчас…
      — Сейчас, — сказала Онуте вслух.
      — Что — сейчас? — спросил Миша.
      — Я вспомнила. В школе нам говорили стихи.
      — Какие?
      — Хорошие.
      — Да ты слова скажи!
      Онуте села за стол, опустила голову, крепко прижала к ушам кулаки и затихла. Миша молчал, чтобы ей не мешать. Онуте долго сидела так, с опущенной головой. Потом она подняла голову и стала смотреть на тёмный сводчатый потолок сторожки, словно хотела там вычитать забытые стихи. Миша не выдержал:
      — Вспомнила?
      — Сейчас…
      Она встала и, глядя на решётчатое окошко, но будто не видя его, тихо, неуверенно начала:
 
Светит в небе красный стяг,
Словно солнышко живое.
Расступился тяжкий мрак
Над родимою Литвою…
 
      — Здорово! — закричал Миша, — Дальше!
      — Погоди, Миколас!..
      Онуте придержала Мишину руку, точно боялась, что он может неосторожным движением спугнуть слова, которые медленно оживали в её памяти:
 
Наша родина жива,
Пали тяжкие оковы…
 
      Голос Онуте окреп, она читала всё громче и громче. Глаза у неё заблестели, бледное лицо покрылось румянцем.
      Миша кинулся к ней, захлопал в ладоши:
      — Молодец, Онуте, молодчина! Прямо как артистка. Вот это самое ты и будешь читать в воскресенье, в госпитале.
      Онуте сразу побледнела:
      — Где?
      — В госпитале… Для раненых. Она покачала головой:
      — Ни! Не буду!
      Миша растерялся:
      — Как — не буду? Почему — не буду? Нет, будешь, будешь! Папа просил. Сначала я буду, а потом ты, мы вместе…
      Но Онуте упрямо повторяла:
      — Ни, не буду. Я стесняюся.
      Миша рассердился:
      — Нет, будешь! Я в Москве сколько раз выступал.
      — Так то в Москве. Кабы я из Москвы была…
      Миша потерял терпение и махнул рукой:
      — Всё равно. До воскресенья я тебя ещё уговорю. Я и папе скажу, что ты будешь, так и знай.
      Он вышел из полутёмной сторожки и направился во флигелёк.

      Напрасно Миша торопился. Папы дома не было. Папа, конечно, опять ушёл к себе в госпиталь.
      Вчера вечером, когда звонил телефон, его вызвали действительно по важному делу.
      В госпиталь прибыла новая партия раненых, больных и контуженных. Ио это не были бойцы, раненные на поле боя. Этих людей Красная Армия только что освободила из концлагеря.
      Такие лагери — лагери смерти — фашисты устраивали почти в каждом городе. В них за колючей проволокой томились и гибли десятки тысяч человек. Иной раз Красная Армия, входя в город, заставала за колючей проволокой лагеря измученных, обессиленных, но ещё живых людей.
      Они были очень слабы. Лёжа на земле, они чуть заметными взмахами рук, блеском ввалившихся глаз, немощным шёпотом выражали свою радость.
      Этих людей надо было немедленно лечить, выхаживать, возвращать к жизни. Почти всех приходилось направлять в госпитали. И вот в вильнюсский госпиталь тоже прибыла такая группа только что освобождённых из концлагеря.
      Они были в очень плохом состоянии — измождённые, слабые, все в шрамах, в струпьях. Одни от голода и побоев распухли, другие высохли и стали точно скелеты. Начальник госпиталя уж на что был привычный, видавший виды человек — и то ему становилось не по себе, когда он смотрел на этих чудом уцелевших людей.
      Он обходил палаты и проверял, как разместили вновь принятых, удобно ли им, не тесно ли. За ним следом, как всегда, шла медсестра Шурочка.
      В четвёртой, лежачей палате, в углу у окна, под марлевой занавеской лежал один из новых больных. Голова его была аккуратно перевязана чистым бинтом. Длинные, костлявые руки вытянулись вдоль одеяла. Худые, тёмные пальцы чуть шевелились.
      Начальник подошёл к нему:
      — Как себя чувствуете?
      Больной молчал. Глаза его были закрыты. Острые скулы обтягивала сухая, жёлтая кожа. Под одним глазом заметно билась жилка, и тонкая светлая бровь всё время подёргивалась.
      Начальник повторил:
      — Что у вас болит?
      Больной не отвечал. Потом он с трудом приподнял руку и показал на забинтованную голову.
      — Так! — Начальник пригнулся к койке, взял больного за руку и стал нащупывать пульс. — Как вас зовут?
      Больной всё молчал. Только слышно было, как он тяжело, прерывисто дышит.
      — Вы меня слышите? — спросил начальник.
      Больной приоткрыл глубоко запавшие светло-голубые глаза и моргнул, показывая, что слышит.
      — Отлично! — сказал начальник. — Тогда скажите мне, пожалуйста, как ваша фамилия?
      Больной долго молчал и как будто даже не собирался отвечать. Начальник терпеливо стоял возле его койки, по-прежнему держа больного за руку. Шурочка оглянулась, принесла стул и сказала:
      — Садитесь, товарищ начальник.
      — Спасибо! — ответил начальник, но не сел. Наконец бледные, сухие губы больного слегка разжались. Он сначала немного помычал, потом невнятно выговорил:
      — Нннне… ннне… — и затих.
      Начальник подбодрил его:
      — Ничего. Потом всё вспомните, ничего. Может быть, вы мне имя своё скажете? Постарайтесь, пожалуйста.
      Больной снова открыл глаза. Пальцы его зашевелились быстрей. Он еле-еле приподнял тяжёлую, обмотанную бинтом голову и с усилием произнёс:
      — Ннне… ннне… — и опять уронил голову на подушку.
      На соседней койке лежал пожилой красноармеец с бритой головой. Он вынул из-за пазухи градусник, протянул сестре и сказал:
      — Возьми, Шурочка! — И кивнул головой на больного: — Беспамятный он, товарищ начальник. Как привезли, так и молчит. Контуженный.
      Начальник обернулся к сестре:
      — Шурочка, а где же сопроводительная карточка на этого больного?
      Шурочка побежала в коридор к дежурной и вернулась с кусочком картона.
      Начальник взял карточку. На сером картоне в клеточках «имя, отчество, фамилия» было чернильным карандашом написано: «Неизвестно».
      — Так! — сказал начальник, возвращая сестре карточку. — Возьмите. Завтра утром доложите мне о состоянии больного.
      Начальник продолжал обход.
      На дворе уже светало, когда он пошёл к себе во флигелёк отдохнуть.
      Отдыхал он недолго. Рано утром он снова пришёл в госпиталь и вызвал к себе в кабинет Шурочку:
      — Как себя чувствует больной из четвёртой? Память не вернулась к нему?
      — Нет, товарищ начальник. Молчит!
      — Но ведь мы, сестра, обязаны знать, кого мы лечим. — Он постучал пальцами по белому столу, потёр усталые, сонные глаза. — Скажите, а списки освобождённых были нам переданы?
      — Сейчас узнаю в приёмном покое, товарищ начальник.
      Шурочка вышла. Начальник опустил голову на стол и задремал. Но как только за дверью послышались лёгкие шаги Шурочку он очнулся, поднял голову:
      — Ну, как?
      — Вот, товарищ начальник.
      Шурочка подала начальнику толстую прошнурованную тетрадь. На переплёте было по-немецки написано: «Лагерь Ост № 120».
      Начальник раскрыл её. На разлинованных страницах были аккуратно по-немецки перечислены имена, фамилии, род занятий…
      — Вы, Шурочка, идите к больным, я займусь сам, — сказал начальник.
      Он взял толстую тетрадь, обошёл с ней все палаты, опросил всех вновь принятых больных, потом вернулся к себе и опять вызвал Шурочку:
      — Заполните карточку на больного из четвёртой.
      Шурочка села за стол, взяла перо. Начальник стал диктовать:
      — «Место рождения: Вильнюс… Профессия: рабочий… Партийность: коммунист… Национальность: литовец… Имя: Миколас… Фамилия: Петраускас».
 

      Прошло несколько дней.
      Начальника всё ещё тревожил больной из четвёртой палаты. Больной по-прежнему лежал неподвижно, устремив светло-голубые глаза в потолок и не произнося ни слова. В его истории болезни стояло одно коротенькое словечко: «шок».
      …Наступило воскресенье. В Мишиной красной книжечке было записано:
      «Воскресенье, пять тридцать — выступать в госпитале».
      Все эти дни он уговаривал Онуте выступить вместе с ним. Она упорно отказывалась:
      — Если я боюсь? Если я стесняюся? После долгих уговоров она всё-таки согласилась:
      — Хорошо, пойду, только в самую-самую маленькую палату, где мало человек.
      — Ладно! — обрадовался Миша. — Пойдёшь в самую маленькую.
      После обеда он устроил во флигельке генеральную репетицию. Он вскарабкался на белый столик и с азартом декламировал:
 
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето…
 
      Он решил прочитать бойцам «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» — те самые стихи Маяковского, о которых папа писал ему когда-то в новогоднем письме.
      Онуте с восхищением смотрела снизу вверх на отчаянно оравшего Мишу. Вот он кончил кричать и спрыгнул со стола:
      — А теперь ты. Полезай!
      — Нет… Я здесь…
      — Нет, на стол, на стол! Чтобы как следует!. Как на сцене.
      Он заставил её влезть на стол. Онуте растерянно стояла на шатком столе, прижимая платье к ногам.
      — Не бойся! — командовал Миша, — Начинай! Погоди я тебя объявлю.
      Он повернулся к двум аккуратно застланным койкам и «взрослым» голосом сказал:
      — Сейчас перед вами выступит заслуженная артистка Литовской республики Онуте Петраускайте. Просим!
      Он захлопал в ладоши. Онуте засмеялась, потом тихо-тихо начала:
 
Светит в небе красный стяг,
Словно…
 
      Но тут кто-то некстати постучался. Онуте мигом спрыгнула со стола. Миша открыл дверь. На пороге стоял дядя Корней:
      — Начальник дома?
      — Нету. А что?
      — Да тут вот им телеграмма.
      Миша взял телеграмму. На узенькой бумажной ленточке, небрежно оторванной и чуть наискось приклеенной к бланку, было прыгающими буквами напечатано:

       Встречайте воскресенье вагон шестой мама.

      Миша подскочил от радости:
      — Онуте, дядя Корней! Смотрите, мама приезжает! Моя мама!
      — Ой, какой ты счастливый! — вздохнула Онуте. — А когда?
      — Когда? В воскресенье… Постой, это значит сегодня. Я сейчас…
      Размахивая телеграммой, Миша выбежал из флигелька и понёсся к главному корпусу.
      У входа сидел санитар, Миша обратился к нему:
      — Позовите, пожалуйста, начальника. По очень-очень срочному делу.
      Санитар, шаркая подкованными каблуками по каменному полу, пошёл в глубь корпуса. А Миша остался ждать на крыльце. Неподалёку, в обгорелом саду, грелся на солнце Зеличок.
      — Зелёненький, — крикнул Миша, — а ко мне мама приезжает! Вот! — Он взмахнул телеграммой. — Понимаешь — мама?
      Как было не понять! Кажется, на всех языках это слово звучит одинаково. По-русски — мама, по-еврейски — маме, по-украински — мамо…
      Зеличок улыбнулся, закивал курчавой головой:
      — Мама!.. Да зд'авствует мама!
      На крыльцо вышел начальник. Лицо у него было озабоченное. На голове белела марлевая шапочка. Он вытирал руки полотенцем:
      — Что случилось, Миша?
      — Папа, смотри! Угадай, от кого?
      — Мне некогда, Миша. От мамы, да?
      — Как ты угадал?
      — Наверно, беспокоится о тебе. Дай-ка!
      — Ничего не беспокоится. Вот, читай!
      Папа бросил полотенце на плечо, взял телеграмму.
      — Вот это новость! — Он посмотрел на Мишу, потом снова заглянул в телеграмму. — Вот это сюрприз! — Он опять посмотрел на Мишу и стал теребить бороду. — Ну что ж! Надо устроить торжественную встречу. Поезд приходит в шесть. Сейчас, — он отогнул рукав халата, посмотрел на часы, — около пяти… Вот что, позови-ка мне Корнея!
      Миша побежал в сторожку и через минуту вернулся с дядей Корнеем. Старый солдат приложил морщинистую руку к козырьку:
      — По вашему приказанию явился красноармеец Корней Обновка.
      — Товарищ Обновка, — сказал начальник, — возьмёте «виллис», поедете на вокзал к московскому поезду. Там в шестом вагоне найдёте мою жену, Наталью Лаврентьевну. Привезёте её сюда. Понятно?
      Дядя Корней повторил:
      — К московскому поезду, в шестом, стало быть, вагоне найти Наталью, стало быть, Лаврентьевну…
      — А ты? — вмешался Миша.
      — Я, к сожалению, не смогу. У меня сейчас операция.
      Папа развёл руками и снова взялся за полотенце, хотя руки его уже успели высохнуть.
      — А как же я их узнаю, товарищ начальник? — спросил дядя Корней.
      — С вами Миша поедет. Смотри, Миша, от Обновки не отрывайся.
      — Нет, папа, что ты!.. — весело отозвался Миша. — Поехали, дядя Корней.
      Вдруг он спохватился:
      — Папа, а как же быть? Ведь мне в пять тридцать выступать!
      Начальник с минуту подумал:
      — Ничего не поделаешь! Как-нибудь в другой раз. Ступай, а то ещё опоздаете.
      Он круто повернулся на каблуках и пошёл по коридору. По пути он сказал дежурной сестре:
      — Объявите по палатам: литературный вечер переносится на следующее воскресенье.
      А Миша и дядя Корней пошли в гараж. Мита хотел было взять с собой на вокзал Онуте, но она застеснялась и не поехала.

      Маленькая, юркая машина быстро мчалась по узким улочкам. Миша сидел рядом с водителем. За ветровым стеклом мелькали дома.
      Вот прошли мимо огромного костёла с двумя устремлёнными в небо шпилями. Пронеслись мимо старинного литовского университета.
      Потом промелькнула старая-престарая церковь с облупленными макушками. Вот покатили по небольшой красивой треугольной площади…
      — Площадь Кутузова, — сказал водитель, яростно вращая «баранкой».
      Но Мише сейчас не до этого было. То и дело он оборачивался к дяде Корнею:
      — А мы поспеем? А мы не опоздаем?
      — Как не поспеть! Ещё там ждать будем, — терпеливо отвечал дядя Корней.
      Вот осталась позади величественная гора Гедимина. Машина промчалась по узкой, длинной улице мимо ратуши и завернула на привокзальную площадь.
      Вокзал был тоже вдребезги разбит. Но красноармейцы уже трудились на его развалинах.
      Красная Армия не только воевала. Везде, куда она ни приходила, она строила, восстанавливала, возвращала к жизни мосты, заводы, школы, вокзалы…
      Миша и дядя Корней вышли на перрон.
      Миша очень любил бывать на вокзалах. Ему нравилось слушать, как на разные голоса гудят паровозы; видеть, как поднимается короткая железная рука семафора, как машет фонариком сцепщик и тоненько дудит в маленький, словно игрушечный рожок.
      Здесь можно сесть на какой-нибудь запылённый поезд и отправиться в далёкое путешествие.
      Хорошее место — вокзал!
      — Дяденька Корней, а где Москва?
      — Вон там!
      Миша стал смотреть в сторону Москвы. Вдали взметнулась пушистая полоска дыма. Раздался протяжный гудок. Миша закричал:
      — Идёт! Идёт!
      Из-за разбитой водокачки показался чёрный маслянистый паровоз. Он тяжело сопел, и казалось, что это не машина, а огромный живой зверь, у которого вместо ног высокие колёса. За ним тянулись вагоны, только не пассажирские, а товарные. Мимо Миши на открытых платформах поплыли новые, свежевыкрашенные большие танки. Каждый занимал две платформы.
      Над открытыми люками видны были маленькие головы танкистов в толстых шлемах.
      Всё вокруг наполнилось стуком и громом. Без конца проходили мимо Миши танки, танки, танки…
      Потом потянулись платформы с непонятными, покрытыми брезентом машинами. На тормозных площадках стояли часовые — в плащах, с автоматами…
      Дядя Корней крикнул Мише в самое ухо:
      — Ка-тю-ши!
      Миша понимающе кивнул головой.
      Казалось, «катюшам» не будет конца и вечно вот так будет грохотать, греметь и лязгать.
      Но вот пробежал последний вагон, за ним покрутились пыль, щепочки, сено — и сразу сталс тихо.
      — Сила! — сказал дядя Корней и достал кисет. — Это вам не четырнадцатый год.
      Он чиркнул огромной жёлтой зажигалкой и выпустил столб синего дыма — не хуже, чем паровоз.
      Потом прошёл ещё один поезд — и опять товарный. На сей раз ехали пушки. Их длинные, тяжёлые тела с круглыми, грозно разинутыми ртами были подняты к небу.
      — Гаубичка-голубушка! — сказал дядя Корней, когда поезд прошёл. — Даст жизни!
      Потом, уже в сторону Москвы, прошёл санитарный поезд. Рельсы не отдыхали. Вся страна не знала отдыха в то время. Фронт требовал: больше пушек, машин, танков, самолётов, снарядов!.. День и ночь без остановки дымили заводы, пылали домны, мартены, работали молоты, станки, и длинные, тяжело гружённые эшелоны шли на запад, на фронт.
      Шёл последний год войны. Победа была близка. Надо было сделать последнее усилие. И наша страна делала это усилие…
      В седьмом часу пришёл наконец московский поезд.
      Миша, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, смотрел на мелькающие окна. Во всех окнах были военные.
      Вот прошёл первый вагон, второй… четвёртый… шестой… Ни в одном окне мамы не было.
      Миша обернулся к дяде Корнею:
      — Где же она, дядя Корней?
      — Не видать?
      — Не видать! — горько отозвался Миша.
      И вдруг он сквозь сутолоку вокзала, стук колёс, шипенье паровоза и шум радио услышал родной голос:
      — Миша!
      — Мама! — закричал он, ещё не видя её. Мама стояла на ступеньках шестого вагона в хорошо знакомом Мише тёмно-зелёном платье с пояском. Одной рукой она держалась за железный выгнутый поручень, а другой махала Мише.
      — Мама! Мама!.. — кричал Миша и бежал за вагоном, который шёл всё медленнее.
      — Миша, подожди! Не прыгай!
      — Мама, не буду! Мама!
      Через минуту мама уже стояла на перроне, целовала Мишу и гладила его по голове «против шерсти».
      — Ну-ка, покажись, какой ты! — Мама то прижимала Мишу к себе, то слегка отстраняла его, чтобы получше разглядеть. — Нет, ничего, поправился, молодец! Видно, папа лучше кормит, чем мама. А где же он сам?
      — Мама, ему некогда, он занят! Пойдём скорей, а то поезд недолго…
      Миша потащил маму в вагон. Там было тесно, накурено.
      — Где твоё место? А, знаю, здесь!
      Он увидел мамину большую чёрную папку для рисования, которая лежала на полке. На столике лежала толстая книга. Под полкой стоял потёртый тёмно-синий, знакомый Мише с самых ранних лет чемодан, в котором один замок запирался хорошо, а другой не слушался и отскакивал.
      Миша нагнулся и стал вытаскивать мамин чемодан из-под полки.
      — Погоди, Миша! Ты куда его?
      — В машину. Там машина ждёт — «виллис». И дядя Корней. У него знаешь какая фамилия? Обновка. Правда, смешная? — говорил Миша, изо всех сил дёргая тяжёлый чемодан.
      — Погоди! — сказала мама. — Пускай там стоит. Ведь мне дальше ехать…
      Миша выпрямился:
      — Дальше?
      — Ну да, — сказала мама. — Я ведь еду на фронт.
      Миша растерялся:
      — Как — на фронт? Что ты, мама? Ведь ты писала: «Встречайте»…
      Мама невесело засмеялась:
      — Чудаки какие! Как же вы могли так подумать? Ведь вы же знали… — Она привлекла Мишу к себе и поерошила его чёлку. — Правда, я сама виновата. Надо было мне писать: «Проездом на фронт встречайте».
      — Конечно, — сказал Миша. — А там ещё папа ждёт…
      — Я думала — вы поймёте!.. Ничего не поделаешь. Теперь уж на обратном пути. Так и передай папе.
      За окном заверещал свисток.
      — Миша, сейчас тронется! Скорей!
      Расталкивая народ, они побежали к выходу. Миша неловко поцеловал маму в щёку, она его — в мокрый глаз.
      Паровоз рявкнул. Миша спрыгнул на перрон.
      — Миша, постой! Я ведь тебе письмо привезла.
      Мама бросилась в вагон. Поезд тронулся. Миша побежал за вагоном. Наконец в окне показались мамины руки. Они торопливо перелистывали толстую книгу. Поезд прибавлял ходу. Мама всё теребила книгу. Наконец она сердито встряхнула её.
      Из книги выпал белый треугольник. Он неторопливо покружился в воздухе, точно бумажный голубь, и упал на изрытый асфальт перрона.
      Миша поднял его и долго махал бумажным голубем вслед уходившему на запад московскому поезду.

      Папа очень расстроился, когда Миша вернулся во флигелёк без мамы.
      — Как же так? — досадовал он. — Вот, могли повидаться!..
      Мише даже жалко его стало:
      — Ничего, папа! Она зато на обратном пути заедет. Я и сам видел её всего-то десять минуточек!
      Так бывало часто в военное время. Люди встречались для того, чтобы сразу опять разлучиться. И никто не знал, где и когда придётся свидеться. Да и придётся ли? Поэтому тогда писали много писем, только не такие, как сейчас, а большей частью без марок, без конвертов — треугольные бумажные «голуби» с печатью: «Проверено военной цензурой».
      Попадались и вовсе диковинные письма. Один человек, который работал на фашистской каторге в лесу по сплаву, топором на чурбачке вырезал слова: «Нахожусь там-то, пока жив», вырезал адрес и пустил чурбачок по реке. Добрые люди выловили чурбачок и передавали его из рук в руки, пока деревянное письмо не дошло до места.
      …Как только Миша развернул бумажный треугольник, который привезла мама, он сразу же узнал крупный, прямой почерк Лины Незвановой.
      Миша стал читать. Лина подробно рассказывала о том, как она прочитала Мишино письмо на сборе и как ребята обсуждали его. Мише живо представилась пионерская комната на втором этаже, недалеко от учительской, ребята, сидящие за длинным столом. Ему представилось, как его письмо обсуждают па сборе.
      Вот первым выскочил непоседа Ной-не-ной:
      — Ребята, — сказал он, — мне очень жалко Зелёненького. Давайте напишем Денисьсву, чтобы он привёз его в Москву, а мы уж тут как-нибудь сообща будем его воспитывать.
      — А мне, — сказал Митя Попов, — очень понравился дядя Корней. Давайте пошлём ему какой-нибудь подарок.
      — Постойте! — сказал Олежка. — Вот Миша пишет про какой-то подвал. Я не понимаю, почему он не доберётся до этого подвала, почему не узнает, в чём там дело. Я не понимаю…
      Олега перебил Хаким:
      — Если бы я там был, я бы давно разобрал дом и узнал, что там за ящики, и куда девался папа этой девочки, и всё.
      «Словом, — писала Лина, — все выступали в таком духе, что тебе надо обязательно добраться до подвала и помочь этой девочке-сиротке, о которой ты пишешь. Ребята даже так говорили: „Давайте все поедем к Мише и поможем ему…“»
      Миша перевернул страницу.
      «Дорогой Миша, ты пишешь „дышет“ вместо „дышит“ и „тратуар“ вместо „тротуар“. А про запятые ты и вовсе забываешь. Надо подтянуться. Война войной, а запятые ставить полагается».
      Миша покраснел.
      В самом конце Лина писала:
      «Я по-прежнему работаю в цехе. Устаю, конечно, но это ничего. Зато когда бывает салют, мне кажется, будто в свете ракет есть и моя искорка. А салюты бывают каждый вечер.
      Миша, скоро первое сентября, смотри не опоздай. Привет от всех ребят. Лина Незванова».
      Вот и всё письмо. Миша дважды перечитал его. Оно как будто перенесло его в Москву. А хорошо бы сейчас по-настоящему очутиться в Москве!
      Миша аккуратно, по складочкам, как было, сложил письмо.
      Вечером, перед сном, он перечитал его. Всё-таки смешные ребята. И Хаким тоже… Разобрал бы дом… Как будто это игрушечный домик, из кубиков. Конечно, издали легко рассуждать, а вот поди сделай!
      С тем он и заснул. Ему снилось, будто он шагает по бульвару, мимо гранитного Тимирязева. Вдруг Тимирязев спустился с постамента, взял Мишу за руку и голосом Хакима сказал: «Если бы я там был, я давно разобрал бы дом!»
      Потом Тимирязев превратился в маму. Она стояла у раскрытого окна, а вокруг неё, хлопая крыльями, кружились белые голуби…
      Чудной сон! Утром Миша проснулся, достал из-под подушки московское письмо и начал его перечитывать. А когда дошёл до места: «Ребята даже так говорили: „Давайте все поедем к Мише и поможем ему“», — улыбнулся. Вот было б здорово, если бы они все, всем отрядом приехали! Тогда, конечно, совсем другое дело было бы.
      Вдруг он уронил письмо, сел на кровати и хлопнул себя по растрёпанной после сна чёлке. Вовсе не надо никому приезжать! Без них можно будет справиться. Как же это он раньше не догадался!
      Миша вскочил и начал быстро одеваться.
      — Ты куда? — спросил папа, который после умывания вытирал шею мохнатым полотенцем.
      — Надо, папа, я на минуточку!
      Миша торопливо натянул чулки, штаны, ковбойку и вышел из флигелька. Было раннее утро. Весь двор ещё был в тени, и только на крутой, острой кровле главного корпуса ярко, словно рябина, краснела рыжая черепица.
      У ворот в санитарной машине, склонившись головой на руль, дремал водитель.
      Миша прошёл мимо главного корпуса, подошёл к сторожке и тихонько приоткрыл дверь.
      — А, москвич? — встретил его дядя Корней. — А ведь наша Аннушка спит ещё.
      — Ни, дяденька Корней, не сплю, — раздался за перегородкой тонкий голосок.
      — Ишь какая! — усмехнулся дядя Корней. — Как москвич пришёл, сразу проснулась.
      — Онуте! — крикнул Миша. — Выйдешь, ладно?
      — Си-час, — отозвалась Онуте. — Я си-час.
      — А что такое за экстренное дело? — спросил дядя Корней.
      — Очень экстренное, — ответил Миша, которому понравилось это слово.
      Он пришёл в сад и сел на лавочку. Как здесь тихо сейчас! Днём здесь полно раненых, они играют в шашки, смеются. А сейчас пусто, никого ещё нет. Неподвижно стоят обгорелые стволы, выставив во все стороны сухие, чёрные ветки. И только на одной угловатой ветке, на самом верху, зеленеет несколько чудом уцелевших листочков. Они чуть покачиваются. Кончики у них пожелтели. Значит, скоро осень, скоро в школу, в Москву…
      Скрипнула старая дверь, Онуте вышла из сторожки. Она тёрла глаза кулаками, жмурилась:
      — Как ты рано! Я бы ещё спала, спала…
      — Экстренное дело, — начал Миша. — Садись. Я получил письмо из Москвы. — Он достал из кармана бумажный треугольник. — Вот! Тут и про тебя…
      — Ни… неправда. Они ж меня не знают.
      — Знают. Они всё знают. Слушай!
      Миша начал читать. Онуте, подперев щёку рукой, как взрослая женщина, внимательно слушала и кивала головой после каждого слова. А когда Миша кончил, она сказала:
      — Зачем про меня писал? Им не интересно.
      — Им про всё интересно! — Миша сложил письмо. — Онуте, а ты знаешь, где ваши ребята собираются: Юргис и другие?
      — Знаю.
      — Где?
      — На горе Гедимина.
      — Вот, сходи к ним. Скажи, пускай все приходят. Все, все!
      — Куда пусть приходят? — удивилась Онуте.
      — Куда?.. — Миша задумался. — Ну, пускай туда, где прошлый раз воевали. Где стена. Скажи им: завтра, в девять часов, утром.
      — А на что? — спросила Онуте. — Опять воевать?
      — Нет, не воевать.
      — А на что?
      Миша замялся. Ему очень не хотелось до поры до времени всё выкладывать. Скажешь, а потом ещё ничего не получится!
      — Ну просто так, потом…
      — А если они спросят?
      — Ну, если спросят, скажешь — надо, и всё!
      Онуте обиделась:
      — Не хочешь, не говори! — Она поднялась. — Я пойду. Я только покушаю и пойду.
      Она пошла к сторожке. Миша посмотрел ей вслед, вскочил и догнал её.
      — Онутечка, я тебе потом всё-всё скажу… Ты пойдёшь туда, а я на Страшун-улицу. Ладно?
      Онуте молча кивнула головой.

      Онуте быстро шла по улицам родного города. Утро выдалось хорошее. Светило солнце. Чистое небо синело над развалинами.
      Онуте до сих пор никак к ним не привыкнет.
      Миша к ним сразу привык, потому что он не видел всех этих домов раньше, когда они были целыми. Другое дело — Онуте. Она помнит каждое здание, каждое крылечко…
      Вот кирпичный скелет школы, которую фашисты сожгли. Сейчас там настилают полы, навешивают двери… Значит, скоро она откроется.
      А вот длинное серое здание кондитерской фабрики. Сколько раз, бывало, Онуте стояла здесь, у ворот, ждала. Потом раздавался гудок, из ворот выходил папа, от которого вкусно пахло шоколадом. Он брал Онуте за руку, и они вместе шли домой, на Зверинец.
      Видно, фабрика тоже скоро опять начнёт работать. К ней то и дело подкатывают грузовики, привозят какие-то котлы, ящики. Онуте вздохнула: она вспомнила папу.
      Скоро перед ней открылась просторная, залитая солнцем площадь Катедры. Онуте прошла наискось через площадь и стала подниматься по крутому склону горы Гедимина.
      Как хорошо здесь было до войны! Они с папой каждое воскресенье приходили сюда. Они бродили по запутанным тропинкам, потом садились на траву, под раскидистым деревом. Папа доставал из корзинки бутылку молока, мягкую булочку…
      «Тевялис, — показывала Онуте на вершину горы, — а кто построил там этот домик?»
      «Это не домик, а башня, — отвечал папа. — Её построил великий князь Гедиминас».
      «А почему, тевялис?»
      Онуте тогда то и дело спрашивала: «Почему».
      «Пей молоко, Оняле, — говорил папа. — Много лет назад здесь был густой, дремучий лес. И вот, Оняле, шёл по лесу Гедиминас со своей дружиной. Поднялись они на эту гору и устроили привал — заснули».
      «И Гедиминас заснул? А почему он заснул?»
      «Пей, Оняле, а то не буду рассказывать… И вот он спит и видит сон. И приснился ему, Оняле, волк. Большой, большущий железный волк».
      «Железный! А разве бывают железные?»
      «Во сне всё бывает… И вот снится ему, будто железный волк поднял свою железную морду и завыл».
      «Уууу… Вот так, да?»
      «Нет, ещё громче… Гедиминас даже проснулся от такого воя. Собрал своих мудрецов и говорит: „Ну-ка, мудрецы-хитрецы! Снился мне большой железный волк, он очень громко выл. К чему бы этот сон?“ Подумали мудрецы и сказали: „Это значит, что тебе, великий князь, надо заложить на этой горе, где ты сон видел, город. И будет этот город силён и крепок, как железо. И слава о нём пойдёт громкая, по всему свету“. Послушался князь мудрецов и построил на этой горе башню, крепость… Вот, Оняле. А ты говоришь „домик“…»
      Много интересного рассказывал папа. И, конечно, далеко не всё, что он знал, успел он пересказать!..
      Извилистыми, мало кому известными тропками Онуте поднялась по крутому склону.
      Вот она, древняя башня великого князя Гедимина! Внизу расстилается город. Блестит река. Дует тёплый ветер и треплет флаг.
      Отсюда, с вершины, бывало Онуте и папа старались угадать свой домик среди тысяч крутых черепичных крыш. Но угадать нельзя было, потому что крыш было слишком много. Сейчас добрая половина их разрушена.
      Онуте, переводя дух, постояла у подножия башни, потом, осторожно обходя колкие обломки кирпичей, пошла вдоль заросших травой остатков древней стены.
      Кто-то из-за куста шагнул ей навстречу. Она испугалась:
      — Кае? (Кто?)
      — Стой! Кто идёт? — раздался в ответ грозный окрик.
      Перед Онуте стоял приятель Юргиса, Антанас. Она не сразу узнала его. Какой у него грозный вид! Вместо пояса — настоящая металлическая пулемётная лента. На плече — настоящий немецкий штык. На груди блестела маленькая красноармейская звёздочка.
      — Антанукас, — сказала Онуте, — как ты меня напугал! Разве ты не видишь, что это я?
      — А ты разве не видишь, что это я? — ответил Антанас.
      — Вижу. Ты — Антанас.
      — Нет. Я не просто Антанас. Я, — он поднял штык, — часовой!
      — Пускай — часовой! А где Юргис?
      — Не Юргис, — поправил «часовой», — а главнокомандующий.
      — Хорошо, пускай! А где он?
      — Где? — Антанас потуже затянул на себе пулемётную ленту. — Говори пароль!
      — Какой пароль? Ой, мне Юргис говорил пароль, только я позабыла. Пусти так, я потом у него спрошу и скажу.
      — Нет, потом нельзя. Не полагается.
      — Антанукас, ну напомни мне, ну хоть одну буквочку!
      — Нет, говорить нельзя, — отвечал неумолимый «часовой». Он оглянулся. — Ладно, Оняле, я тебе говорить не буду, но я покажу. Смотри! — Он взмахнул штыком и показал на реку, которая блестела внизу, под горой.
      Тут Онуте крикнула:
      — Знаю, знаю! «Нерис», да?
      — Правильно!
      Антанас, не улыбаясь, круто, по-военному, повернулся и повёл Онуте к «главнокомандующему».
      В древней крепостной стене были ниши. Когда-то, в незапамятные времена, здесь укрывались литовские воины. А сейчас в одной из них собирались ребята.
      Антанас раздвинул куст, который закрывал вход в нишу, и скомандовал:
      — Заходи!
      На толстых кирпичах над входом было детским почерком написано: «Штабас». В глубокой нише было темно.
      — Лабас! — сказала Онуте, никого не видя после яркого света улицы.
      — Лабас, лабас! — откликнулось много голосов.
      Наконец глаза Онуте привыкли к темноте, и она увидела около десятка мальчиков, собравшихся в нише. Посерёдке стоял сам «главнокомандующий» и проволокой прикручивал обрезок водопроводной трубы к колёсам от настоящего станкового пулемёта.
      Онуте сразу приступила к делу.
      — Юргис, — сказала она, — вот тот мальчик, который из Москвы…
      — Знаю, — перебил Юргис, пробуя, крепко ли связан пулемёт. — Дальше!
      — Вот… он сказал, чтобы вы все завтра пришли…
      — Куда? — поднял голову Юргис.
      — Туда, к святому Яну, где прошлый раз воевали.
      Юргис стал сгибать и разгибать проволоку. Наконец она переломилась. Он посмотрел на её концы и сказал:
      — А зачем? Опять воевать?
      — Не знаю. А только он сказал: очень нужно. В девять часов. Придёте?
      Юргис показал концом проволоки на маленького длинноносого Пятраса, который сидел на корточках и строгал что-то перочинным ножом.
      — Пятрас! Ты начальник штаба. Что скажешь?
      Пятрас почесал рукояткой ножика за ухом:
      — Я думаю, раз он зовёт, надо идти.
      — А зачем? — вмешался долговязый Владек. — Надо сначала сделать разведку.
      — Ничего не надо.
      — Нет, надо!
      В нише поднялся шум.
      — Тише! — крикнул Юргис и обернулся к Онуте. — А как он сказал приходить: с оружием или без оружия?
      Онуте растерялась:
      — Не знаю… не сказал…
      Юргис подумал:
      — Хорошо, Онуте, скажи: придём. Висо гяро! (Всего хорошего!)
      Онуте вышла из штаба и стала бегом спускаться с горы.
      Под горой стоял красивый белый дом. Онуте подошла к его нарядному подъезду. Возле украшенного колоннами крыльца возвышалась груда мусора. Женщины-маляры красили фундамент в голубой цвет. Всё остальное — стены, колонны, карнизы, — всё уже было побелено и сверкало на солнце.
      Человек в военной гимнастёрке что-то говорил малярам. Он показался Онуте похожим на товарища Шимкуса, который до войны был директором Дворца пионеров. Только у директора были две руки, а у этого одна. Левый рукав у него был пустой.
      Человек обернулся, и Онуте замерла. Так и есть! Это он!
      — Товарищ Шимкус, — подбежала она к нему, — товарищ Шимкус, вы меня не помните? Я ходила сюда раньше, до войны… Только я тогда была маленькой.
      Товарищ Шимкус пристально посмотрел на, Онуте:
      — Тогда много ребят ходило, девочка… Как твоя фамилия?
      — Онуте… Онуте Петраускайте.
      — Петраускайте? — удивился директор. — Как же, как же, помню. Какая ты стала большая! — Он взял Онуте за руку. — А что с твоим папой? Он… не вернулся?
      — Нет, товарищ Шимкус. Он, наверно, погиб, товарищ Шимкус, — тихо ответила Онуте.
      Товарищ Шимкус погладил Онуте по спине:
      — Не надо так говорить, девочка. Не такой человек твой отец, чтобы пропасть, — Он помолчал, потом показал на свежепокрашенный дом: — Видишь? Вот скоро откроемся. Приходи! И ребят приводи. Наладим работу, как раньше.
      Онуте посмотрела на голубой фундамент и тихо сказала:
      — А вы знаете, товарищ Шимкус, я тут сидела при фашистах.
      — Ты?.. Где?
      — Тут… В «комнате сказок». Они меня били… но я им ничего не сказала…
      Директор неловко, одной рукой обнял Онуте:
      — Ничего, Оняле! Мы, Оняле, снова сделаем здесь «комнату сказок». Ещё лучшую, чем раньше, вот увидишь!..

      А Миша тем временем пробирался по дебрям Страшун-улицы.
      Теперь ему страшней было, чем в первый раз. Тогда он ещё ничего не знал. А теперь он уже слишком хорошо знал, куда делись шестьдесят тысяч человек, которые были собраны здесь, в этих тесных каменных закоулках.
      Он опасливо озирается по сторонам. Время от времени он поднимает руку ко рту и кричит!
      — Бронек! Юзек!
      Ответа нет. Только «каменное» эхо всякий раз глухо отзывается и пропадает где-то там, за развалинами.
      — Бронек! Юзек!
      Тишина. Угрюмые развалины словно тесней сдвигаются вокруг Миши. Страх начинает одолевать его.
      Ему хочется вырваться отсюда, выйти на просторную, большую улицу. Но отступать нельзя. И он всё зовёт:
      — Бронек! Юзек!
      Наконец в переулке раздался пронзительный свист. В проломе разбитой стены показался Бронек. Придерживая каску, он ловко скатился с груды кирпичей:
      — Москва! Дзень добрый, Москва!
      Миша обрадовался:
      — Бронек, а я тебя ищу. Кричу, кричу…
      Он взял Бронека за руку. В тёмном переулке сразу стало как-то уютней.
      — Бронек, приходи завтра. Понимаешь, завтра! Туда, к стене, ладно?
      «Пан поручник» кивнул головой и вытер нос рукавом:
      — А для чего?
      — Я тогда скажу… когда придёте. Только все приходите, все… В девять часов.
      — Все хлопцы? — переспросил Бронек.
      — Все, — подхватил Миша, — все хлопцы. Много хлопцев.
      — Добже, — сказал Бронек. Он сунул два пальца в рот и свистнул.
      Но Миша не ударил лицом в грязь Он тоже сунул пальцы в рот, и ещё более пронзительным свист прокатился по дебрям Страшун-улицы. «Пан поручник» даже каску приподнял от восторга.
      …Миша вернулся домой озабоченный. Выйдет-ли всё, как он задумал? Вот он хочет собрать тридцать ребят, а будут ли они его слушаться? Сможет ли он с ними сговориться, если он даже; языка их не знает?
      Всё это очень заботило его. Но отступать уже было поздно.
      С трудом он дождался завтрашнего утра. В девятом часу он уже был у Онуте:
      — Онуте, пошли!
      — Куда уводишь Аннушку, москвич? — спросил дядя Корней.
      — Мы ненадолго, дядя Корней… Пойдём, Онуте.
      Они вышли за ворота и чуть ли не бегом пустились к монастырской стене. Было хмурое, гуманное утро. В тумане смутно различалась колокольня святого Яна. Миша забеспокоился:
      — А вдруг дождь?
      Онуте посмотрела на пасмурное небо:
      — Ни… дождя не будет.
      Они прибавили шагу. Вот и монастырская стена. Там никого не было. Миша обернулся к Онуте:
      — Видишь — никого? Видишь?
      Онуте развела руками:
      — Не знаю… Сказали — придут.
      — И Бронек сказал. — Миша помолчал. — А может, у них часов нет?
      — Ни… часов нима.
      Это немного успокоило его. Он стал прохаживаться взад-вперёд вдоль стены. Время тянулось медленно. Туман понемногу рассеивался. Процокал извозчик. Прокатил грузовик с красноармейцами…
      — Уже, наверно, десять, — уныло сказал Миша.
      Но тут из-за поворота показался Юргис. Он чётко отшлёпывал босыми пятками по каменным плитам и, размахивая руками, командовал по-литовски:
      — Вьенс, ду… Вьенс, ду… (Раз, два…)
      А за ним так же чётко, в ногу, вышагивало десятка полтора ребят: Антанас, Владек, Пятрас и другие. В руках у них были штыки, деревянные сабли, ружья, самопалы. Пятрас катил за собой на верёвочке «станковый пулемёт».
      — Идут, идут! — закричал Миша и кинулся к ним навстречу.
      — Сток! — скомандовал Юргис. И ребята в лад стукнули пятками.
      Тут и с другого конца улицы показались ребята.
      Миша оглянулся.
      Это шёл отряд Бронека. Сам Бронек шагал впереди, рядом с ним — его «адъютанты» Юзек и Янек, а за ними — остальные ребята.
      Миша кинулся к ним. Но они, завидев Юргиса с его ребятами, остановились.
      Бронек подошёл к Мише:
      — Вот, Москва. Цо, знова война?
      — Нет, никакой войны не будет, — сказал Миша. — Мы все пойдём туда, на Зверинец.
      — А для чего?
      — Потом… Как придём туда, я и скажу.
      Миша был доволен. Дело налаживалось: ребята пришли, да и погода стала хорошая.
      — Ребята, становитесь, давайте все вместе!
      Миша волновался.
      Тут неожиданно показался дядя Корней. Рядом с ним семенил Зелёненький.
      — Это что за дивизии тут выстроились? — спросил дядя Корней. — Никак, опять воевать?
      — Нет, не воевать, дядя Корней, — отозвался Миша.
      — Ну, коли так, возьмите Зеличка с собой. Пусть погуляет. А то ему скучно всё с большими. Возьми его, Аннушка.
      Онуте взяла Зеличка за руку. Ребята двинулись вдоль улицы. Скоро они миновали новый мост и остановились у печальных развалин дома Онуте Петраускайте.

      Новое дело иной раз кажется трудным и непонятным. Не знаешь, как и взяться за него. А потом возьмёшься, смотришь — ничего, пошло! И то, что недавно казалось мудрёным и непосильным, представляется простым и лёгким.
      Когда ребята остановились возле дома Онуте, Миша выступил вперёд:
      — Ребята, видите вот этот дом, да? Вот давайте его разберём!
      Ребята зашумели. Шутка ли — разобрать дом! Правда, дом небольшой, не то что в центре, не многоэтажный какой-нибудь. Маленький кирпичный домик, каких много на окраине.
      Всё-таки это был настоящий дом. Передняя стена его провалилась внутрь. Туда же обрушилась черепичная крыша. Всё это возвышалось бесформенной грудой. Попробуй подступись к ней с голыми да ещё ребячьими руками!
      Всё это Миша отлично понимал. Но он понимал и другое: когда рук много, тогда ничего не страшно. А рук набиралось порядочно: ребят было много.
      — Нам ведь ни взрывать, — сказал Миша, — ни долбить — ничего! Только немножко разобрать. Только чтобы до полу добраться. Онуте, скажи им.
      Онуте только сейчас поняла, что Миша затеял. Она вскочила на бревно, на котором они с Мишей когда-то сидели, и стала что-то горячо втолковывать ребятам.
      Антанас послушал её и тоже вскочил на бревно. Пятрас сдёрнул его оттуда за рубаху. Юргис молча разглядывал развалины.
      Бронек деловито подтянул штаны и подошёл к Мише:
      — А для чего?
      Миша встал на бревно рядом с Онуте:
      — Там… под домом, подвал… — Он показал на Онуте: — Там был её папа. А где он сейчас — неизвестно. Вот мы расчистим, узнаем… Давайте, ладно?
      Ребята снова зашумели. Юргис высоко поднял руку и крикнул:
      — Герай! (Хорошо!)
      Тут Бронек снял каску, засучил рукава и поплевал на руки:
      — Тьфу! Hex бендзе так! (Пускай будет так!) — Он обернулся к своим: — Хлопцы, добже?
      — Добже! — откликнулись хлопцы и стали карабкаться на развалины.
      За ними полезли все остальные. Полез было и Зелёненький, но Бронек строго крикнул ему:
      — Идж до низу! Идж!
      И Зелёненький остался внизу.
      Через минуту началась работа. Вот где пригодились самодельные ружья, штыки и сабли!
      Ими очень удобно было подковыривать кирпичи, черепичины, глыбы штукатурки.
      Густая пыль окутала развалины, жирно припудрила носы, щёки и лохматые головы ребят. Все сразу поседели, будто старики. Но никто не обращал на это внимания.
      Дело спорилось. Где один не справлялся, брались вдвоём. Где двоим было не осилить, принимались втроём, вчетвером — рук хватало!
      Весёлый шум поднялся над разрушенным домом. Ребята переговаривались, перекликались. С глухим стуком, раскалываясь на куски, шлёпались рыжие черепичины.
      Миша работал рядом с Онуте. Вот он наткнулся на толстую обугленную балку. Он ухватился за её заострённый конец, но балка не поддавалась. Онуте стала помогать ему — ничего не вышло. Тогда она позвала Юргиса. Тот поплевал на руки, покряхтел, попыхтел — ни с места! Подошёл Бронек, приналёг — и тут наконец-то тяжёлая балка подалась и с грохотом покатилась вниз.
      — Так! — сказал Бронек.
      И Миша, выпрямляясь и переводя дух, тоже сказал:
      — Так!
      Работа шла хорошо. Потом Зеличку надоело стоять внизу, и он стал карабкаться наверх.
      — Зелёненький, — сказал Миша, — сюда тебе не надо, упадёшь. Иди туда, вниз!
      Зелёненький покачал покрытой пылью головой:
      — Не… Я тут… тут…
      — Иди, иди, Зелёненький. А кто будет кирпичи складывать?
      Зеличок показал на Онуте:
      — Он!
      — Не он, а она, — засмеялся Миша и махнул рукой — Ладно, пусть его копается где хочет.
      Неподалёку от них работали Юзек и Пятрас. Они тоже наткнулись на балку. Вдвоём они кое-как выворотили её и поставили стоймя. Вдруг раздался пронзительный крик Онуте:
      — Ой!
      Миша вскинул голову. Юзек и Пятрас не смогли удержать тяжёлую балку, и она медленно падала на Зеличка.
      — Эгей! — заорал Юргис, бросаясь к Зеличку.
      Но Миша был поближе. Он кинулся к малышу и оттолкнул его. А балка, выворачивая нижним концом кирпичи, рухнула — и прямо Мише на ногу.
      Он завопил от боли и упал. Ребята окружили его.
      — Бревно… бревно снимите! — простонал Миша.
      Бронек и Юргис скатили с Мишиной ноги балку. Сразу стало легче.
      Вот… уже лучше… Ничего… Сейчас пройдёт!
      Но боль не проходила.
      Онуте присела на корточки и принялась расшнуровывать Мишин ботинок.
      — Ой нет, не надо! — закричал Миша, потому что ему стало гораздо больней. — Ничего… я лучше домой…
      Он с трудом поднялся, сделал было шаг, но снова присел. Бронек мигнул Юргису. Они стали рядом с Мишей, по обеим сторонам, положили его руки к себе на плечи и помогли ему спуститься с развалин.
      — Ничего… я сам… я сам… — повторял Миша, опираясь на товарищей.
      — Добже, добже, — ответил Бронек, поудобней перехватывая Мишину руку на плече.
      Онуте пошла было за ними, но Миша сказал:
      — Онутечка, ты лучше здесь оставайся… с ребятами… Я скоро.
      Онуте осталась. А Миша, прыгая на одной ноге, с помощью Бронека и Юргиса заковылял по улице. Они спустились к мосту. Идти было далеко, и они решили сделать передышку. Но тут сзади раздалось: цок-цок… цок-цок…
      К мосту спускался извозчик. Бронек выбежал па дорогу и поднял руку. Старый, согбенный извозчик натянул вожжи. Лошадь остановилась.
      — Проше пана, — зачастил Бронек, — тут хворый хлопчик. Проше пана, до гошпиталя…
      — А гроши? — спросил извозчик.
      — Гроши нема, проше пана… То хлопчик з Москвы, то бардзо добрый хлопчик, то сын поручника Червоной Армии, проше пана! — без умолку говорил Бронек.
      Старик оглянулся на Мишу, подвигал седыми бровями:
      — Добже! Тильки прендко! (Только быстро!)
      — Прендко, прендко! — обрадовался Бронек. Они с Юргисом помогли Мише взобраться на потёртое мягкое сиденье, сами уселись рядом, и коляска покатилась на толстых, дутых шинах.
      Так-то Мише пришлось всё-таки впервые в жизни проехаться на настоящем извозчике — с кнутом, с фонарями, с кожаным верхом, который можно поднять и опустить.
      У ворот госпиталя стоял с метлой дядя Корней. Он с удивлением уставился на извозчика и его пассажиров.
      — Дядя Корней, — сказал Миша, — позовите, пожалуйста, папу.
      — Что случилось?
      — Ничего, дядя Корней! Позовите его…
      Дядя Корней побежал к главному корпусу.
      А Броней и Юргис помогли Мише добраться до флигелька. Миша хотел было лечь, но, подумав, сел на стул.
      Открылась дверь, вбежал папа:
      — Миша, что с тобой?
      — Ничего, папа, не беспокойся. Просто немножко балкой прищемило ногу, и всё.
      — Какой балкой?.. А ну, ложись!
      Папа мигом разрезал шнурок, снял ботинок, сдёрнул чулок и принялся осматривать пальцы.
      — Ну, вот что, — сказал он немного погодя, — твоё счастье, что ты был обутый. — Он поднял грязный, покрытый белой пылью ботинок с продавленным носком. — Видишь, какой твёрдый носок! Потрогай. Вот ему кланяйся за то, что он тебе пальцы спас. — Он бросил ботинок под кровать. — Всё-таки дней пять тебе полежать придётся.
      — Пять дней! — закричал Миша. — Нет, папа, пять дней никак нельзя.
      — Льзя — нельзя, а придётся. А вам, друзья, спасибо, что помогли этому непутёвому человеку.
      Юргис и Бронек вышли из флигелька и отправились опять на Зверинец. А папа сделал Мише примочку, бинтом ловко перевязал ступню и сказал:
      — Никак я не думал, что ты станешь моим пациентом. В госпиталь, что ли, тебя положить?
      Миша испугался:
      — А разве надо?
      — В Москву бы тебя, такого-сякого, — сказал папа, завязывая концы марли бантиком. — Вот! А теперь лежи-полёживай. — Он нагнулся к Мише: — Ну что, Мишук? Больно?
      Миша лёг поудобней, стиснул зубы, чтобы не простонать, и сказал:
      — Нет, папа, ни капельки. Просто, знаешь, ноет немножко.

      Скучно было Мише одному лежать во флигельке. Он привык бегать, прыгать, а тут лежи как привязанный. Папа с утра уходил в свой госпиталь. Книги, какие нашлись, Миша все перечитал, письма, кому можно было, написал… Одно утешение: Онуте каждый вечер приходила его проведывать.
      За эти дни она, кажется, ещё больше похудела. Руки и ноги у неё стали совсем чёрными, и только лицо под косынкой по-прежнему оставалось бледным. Она осторожно присаживалась на краешек стула подле Мишиной койки и подробно рассказывала о том, как идёт работа на Зверинце.
      Она рассказывала: дела идут хорошо. Ребята стараются. Бронек сделал из железа жёлоб и теперь спускает кирпичи по жёлобу. А Юргис чуть не свалился с крыши. А толстяк Антанас залез в трубу, и его насилу вытащили оттуда.
      Она вскочила и стала показывать, как ребята вытаскивали Антанаса и как он вылез из трубы чёрный, страшный такой. Она сделала большие глаза и растопырила все пальцы на руках. Миша засмеялся. Онуте тоже засмеялась и продолжала рассказывать. Юзеку надоело копаться, он больше не ходит. И Зеличок больше не ходит. А командует всеми Юргис и Бронек.
      — А они не ссорятся? — спрашивал, Миша.
      — Ни… Они ж работают, — отвечала Оиуте. Однажды она притащила огромную куклу с нарисованными чернильным карандашом круглыми глазами и маленьким ротиком. Кукла была старая, из её полотняного живота так и сыпались опилки, но Онуте нежно прижимала её к себе.
      — Кто это? — удивился Миша.
      — То Моника. То я там нашла. То мама сшила, а папа глаза написал.
      Она стала баюкать Монику, приговаривая:
 
Моникутс, Моняле,
Моникуте, Моняле…
 
      Вдруг она посадила Монику на койку рядом с Мишей и сказала:
      — Вот, Моняле, то мальчик из Москвы. То хороший мальчик. Он…
      Она смутилась, подхватила Монику и убежала. Миша потом долго стряхивал опилки с одеяла.
      Вечером он стал уговаривать папу:
      — Папа, мне уж ничего не больно! Можно мне ходить?
      Папа размотал бинт, осмотрел Мишину ногу. Опухоль прошла, и только ногти на двух пальцах — на большом и указательном — ещё были чёрными.
      — Ходить можно, — сказал папа, — но только по комнате.
      — Ладно, — ответил Миша.
      А на следующее утро, как только папа ушёл в госпиталь, он встал и, прихрамывая, отправился на Зверинец.
      Издали ещё, с моста, он посмотрел на знакомые развалины и не узнал их. Куда девалась вся беспорядочная груда обломков? Отдельно, столбиком, собраны кирпичи, отдельно — черепица, отдельно — остатки стульев, столов, кроватей… Самый дом выглядит необычно, потому что передней стены нет. Видны обе комнаты, перегородка между ними, затоптанный извёсткой пол, зелёные обои… Видно, как Онуте бродит из комнаты в комнату с опущенной головой.
      Не один узел перетащила Онуте в сторожку к дяде Корнею. Остатки белья, старые вещи, платья, книги — она всё подобрала, всё отнесла…
      Первым заметил Мишу Броиек. Он был без каски. Его зелёные глаза ярко блестели на тёмном, загоревшем лице.
      — Хлопцы! — закричал он. — Москва! Як нога, Москва?
      — Уже прошла, — отвечал Миша. — Как вы много сделали! Вот здорово!
      Остатки дома теперь были похожи на огромную кирпичную коробку без крыши и без передней стены, как в театре. Мише казалось, что сейчас опустится занавес, а потом поднимется — и на сцене будет другая декорация. Ребята, сновавшие взад-вперёд по этой коробке, казались актёрами, точь-в-точь как в Центральном детском театре в Москве.
      Юргис спрыгнул с каменного фундамента, словно в зрительный зал, и степенно, за руку поздоровался с Мишей:
      — Лабас!
      — Герай, — сказал Миша, показывая на стены. — Хорошо!
      — Герай! — отозвался Юргис.
      Антанас, Бронек, Владек и прочие ребята окружили их. У всех были загорелые, озабоченные лица.
      Расталкивая ребят, Онуте подбежала к Мише:
      — Миколас! Зачем пришёл? Тебе ещё нельзя.
      — Ерунда, — сказал Миша. — Можно! Припадая на больную ногу, он поднялся на расчищенное крылечко и зашёл в комнату, если только можно назвать комнатой помещение без передней стены:
      — Онуте, а где же этот… как его… подпол?
      — Там, — показала Онуте, — где кухня.
      Они прошли туда, где когда-то была маленькая, тесная кухонька. Ребята кончали расчистку. За эти дни все наловчились и сноровисто, без суеты передавали друг другу кирпич за кирпичом. Онуте и Миша принялись им помогать.
      Среди кирпичей попадались черепки разбитого горшка, исковерканная алюминиевая кастрюля, чугунная сковородка, помятый чайник…
      Онуте всякий раз негромко вскрикивала, долго разглядывала и ощупывала найденную вещь, клала её в сторонку, вытирала локтем глаза и снова принималась за работу.
      Скоро вся кухонька была расчищена. Стал виден пол. Онуте подмела его веником, который тоже нашёлся среди обломков, опустилась на коленки и стала ползать, ощупывая покрытые извёсткой доски. Она долго шарила вокруг себя руками. Наконец она остановилась и тихо сказала:
      — Вот… здесь…
      В пол было втоптано медное кольцо. Оно было приделано к квадратной крышке. Щель между крышкой и остальной частью пола была еле видна.
      Онуте подолом очистила кольцо от пыли. Миша присел на корточки, ухватился за него и стал дёргать. Но разбухшая от сырости крышка не поддавалась. Юргис и Онуте стали ему помогать. Они втроём дёргали, дёргали, дёргали, новее напрасно. Тогда стали помогать остальные ребята. Но ничего не выходило. Кольцо было маленькое, и столько пальцев просто не помещалось в нём.
      Тогда Антанас взял свой плоский немецкий штык и продел его в кольцо. Миша и Бронек, Юргис и Онуте ухватились за концы штыка, поднатужились, и — раз! — крышка скрипнула и стала подаваться.
      На белом от извёстки и штукатурки полу появилась чёрная, точно из бархата, квадратная дыра. Все столпились вокруг неё. Повеяло сыростью, холодом.
      Онуте стояла рядом с Мишей. Она крепко сжала его руку:
      — Ой, Миколас!.. Боюся!
      — Ничего… ничего!.. Сейчас!
      Миша достал из кармана жужжалку и направил её свет в яму. Круглый луч упал на земляное дно.
      — Раньше тут была лесенка, — сказала Ону-те, — а потом… её убрали, чтобы не знали, что ходят…
      Миша почувствовал, что она дрожит, как от холода. Эта дрожь передалась и ему. Он посмотрел на ребят, которые выстроились четырёхугольником вокруг чёрного квадрата, и показал пальцем в глубь ямы:
      — Кто?
      Юргис тряхнул головой и крикнул:
      — Аш! (Я!)
      Бронек, который стоял у другого края квадрата, крикнул:
      — Ни… Я! Я!
      Онуте, всё так же дрожа, тихо сказала: — А может, мне, Миколас?
      Миша подумал: а вдруг она увидит там что-нибудь такое, чего ей не следует видеть, и сказал:
      — Нет, ты потом!
      Вдруг Юргис, стоявший рядом с Мишей, крикнул:
      — Эй! Висо гяро! (Всего хорошего!) Гоп! — присел на корточки, взмахнул руками и исчез в чёрной квадратной яме.
      Все зашумели. Тут Миша зажмурился, скомандовал самому себе «три-четыре» и тоже прыгнул в черноту.

      Миша чуть не свалился на Юргиса, но рослый Юргис подхватил его, и всё обошлось.
      В подвале было не слишком темно, потому что свет проникал через люк. А над люком синело небо.
      Натыкаясь друг на друга, Миша и Юргис принялись осматривать подвал. Он был довольно большой. Они нашли разбитую бочку, железную миску, два рваных мешка.
      Но где же тут спуск в нижний подвал, в тот, который вырыл папа Онуте?
      Фашистские солдаты не нашли его, потому что они о нём не знали. Но Миша и Юргис знали, что где-то здесь он обязательно должен быть, если только Онуте всё правильно рассказала.
      В дальних углах подвала было темней. Миша направил свет фонарика во все стороны. Наконец в самом дальнем углу, за сырой, липкой сваей, куда можно было пробраться только ползком, на животе, Миша почувствовал, что его рука уходит куда-то вглубь, ни на что не натыкаясь. Вот здесь-то, наверно, и находится лаз в нижний подвал! Он был присыпан землёй.
      — Юргис! — позвал Миша.
      Юргис подполз и тоже ткнул руку в провал. С минуту они молча лежали рядом. Кто знает, что ждёт их там, в чёрной, глухой яме? Да и легко ли будет выбраться оттуда?
      — Аш! — произнёс наконец Юргис и задвигался, разгребая землю.
      — Постой!
      Миша прислушался. Доски пола над головой слегка скрипели. Слышно было, как там наверху разговаривают и ходят ребята.
      Миша нащупал в темноте плечо Юргиса:
      — Юргис, дай я полезу, ладно?
      Юргис молча кивнул головой, и Миша полез в узкую чёрную дыру.
      Кто бы мог подумать, что Миша окажется таким храбрецом? Дома, на Никитском, он ни за что бы не полез в какую-то чёрную, неведомую дыру. Нo здесь — другое дело. Здесь он был не просто Мишей Денисьевым, учеником школы имени Тимирязева. Здесь он был мальчиком из Москвы!
      Сначала он просунул ноги, а потом протиснулся весь. Глубоко здесь, конечно, быть не должно. Хорошо бы посветить, но, вися на руках, этого не сделаешь. Надо прыгать!
      Миша разжал руки. Ноги сразу уткнулись в мягкое. Пальцы нащупали влажную, комковатую землю.
      Темень тут стояла непроглядная, хоть глаз выколи. Перед глазами плыли оранжевые и лиловые круги. Было очень тихо. Голосов ребят не было слышно.
      Миша достал из кармана фонарик и нажал на рукоятку. Фонарик послушно зажужжал. Полоска света засновала по земляным стенам.
      Яма оказалась небольшой. Правда, такой человек, как Миша, мог вполне стоять в ней выпрямившись.
      Бледный луч упал на постель, потом на ящик, который стоял в головах.
      Миша нагнулся к ящику, осветил его. Тускло блеснули рукоятки, рычажки, стрелки… Миша понял: это радиоприёмник.
      Осторожно, боясь что-нибудь сдвинуть или сломать, он посветил чуть правей. Миша не сразу сообразил, что перед ним ещё один ящик, длинный и плоский. Свет скользнул по гладкой пыльной поверхности ящика, перебежал на валик с рукояткой, прыгнул на пузырёк из-под чернил и лёг на стопку одинаковых листков бумаги.
      Миша несмело взял один из листков, стряхнул с него комки земли и поднёс к нему фонарик. Написано было разборчиво, но непонятно — не то по-польски, не то по-литовски.
      Миша спрятал листочек в карман, взял другой — то же самое.
      Он повёл фонариком вокруг. Заступ, кружка, чугунный котелок с засохшими остатками еды — и всё, больше ничего не видать.
      Всякий страх у Миши пропал. Он чувствовал себя уже чуть ли не старожилом этой ямы. Он шагнул в угол, к лазу, и крикнул в чёрную дыру, словно в трубу:
      — Юргис! Бронек! Онуте!
      — Бронек! Онуте! — подхватил Юргис, который лежал в первом подвале и ждал сигнала.
      Миша направил луч фонарика в дыру, чтобы ребятам видно было, куда спускаться.
      Через минуту посыпались комки земли, и перед Мишиными глазами повисли босые ноги Юргиса.
      — Прыгай!
      За Юргисом в яму спустились Бронек и Онуте. Ребята то и дело натыкались на Мишу, хватая его за руки и плечи.
      Вдруг Онуте вскрикнула:
      — Ой, кто это?
      Она стала ощупывать доски, тюфяк, подушку… Миша направил фонарик в её сторону:
      — Онуте, не бойся! Никого нету. Это он здесь спал. И радио слушал, видишь?
      Луч упал на полированный ящик, рукоятки заблестели.
      — А потом печатал… видишь? Смотри!
      Луч осветил пузырёк. Миша достал из-под него один из листков.
      — Вот… Только я не могу прочитать.
      Он чуть ли не вплотную приставил фонарик к бумаге, и Юргис стал медленно читать, а Онуте переводила вслед за ним:
      — «Драугай! Товарищи! Не верьте фашистским сводкам. Красная Армия наступает…»
      Ребята стояли в яме тесно, плечом к плечу, Миша чувствовал на щеке дыхание Юргиса.
      — «Вот подлинная советская сводка. Войска Третьего белорусского фронта…»
      Бронек оттолкнул Мишу и схватил листок:
      — То я… то я их кидал… носил… Дай!
      Миша осветил лицо Бронека. Онуте сказала:
      — Ни… неправда. Ты сюда не ходил.
      — Ни… не ходил, — согласился Бронек. — То мне тату давал.
      — А кто твой тату?
      — Мой тату — Казимир Яблонский. То он мне давал.
      — Дядя Казимир?.. — вскрикнула Онуте. (И Миша перевёл фонарик на неё.) — Дядя Казимир! Он твой тату?.. Ой, он же с папой моим дружил. Он сюда ходил. А я не знала! Бронек, а где он сейчас, твой тату, где?
 
 
       Луч упал на полированный ящик.
 
      — В Червоной Армии, — сказал Бронек и стал нащупывать рукоятки радио.
      Миша протянул руку и наткнулся на локоть Онуте:
      — Пошли, ребята, наверх! Там…
      Но тут вдруг неведомо откуда в кромешной тьме раздался могучий, спокойный голос:
      — Фашизм принёс людям войну и страдания…
      Миша вздрогнул. Казалось, это сама земля заговорила. Он чуть фонарик не выронил: — Что это? Откуда?
      — Тихо! То радио, — отозвался Бронек, — с аккумулятором. Я трошки покрутил.
      Все замерли. А спокойный, уверенный, словно идущий из-под земли голос продолжал:
      — Фашизм — это смерть. Мы несём народам мир и свободу…
      — Кто?.. Кто это говорит? — шёпотом спросила Онуте.
      — Тш… То Москва! — отозвался Бронек.
      От волнения Миша забыл нажимать, и фонарик погас. В глухой, глубокой яме стало черным-черно. Но ребята, кажется, и не заметили этого. Они слушали Москву…

      Как славно ударило в глаза солнце, когда Миша выбрался из подвала на белый свет! Как хорошо было снова увидеть синее небо, и ватные облака, и древнюю башню, и красный флаг над башней, и деревья — пускай сожжённые, и дома — пускай разрушенные!..
      Он все жмурился, всё тёр глаза после темноты. Он весь перепачкался в земле. У Онуте нос и щеки были в глине. Бронек и Юргис тоже с ног до головы измазались в земле и глине. Они вчетвером побежали к реке и давай там чиститься и умываться.
      А прочие ребята, взяв у Миши фонарик, поодиночке спускались в подвал. Всем хотелось хоть одним глазком посмотреть, как там, под землёй, жил папа Онуте, как он там слушал Москву, как печатал на узеньких розовых полосках бумаги сводки «От Советского Информбюро».
      Потом, когда все досыта насмотрелись, ребята вернули фонарик Мише и пошли домой.
      Онуте шла невесёлая. Обидно! Столько возились, столько труда положили, и всё равно она про папу почти ничего нового не узнала.
      Миша никак не мог придумать, чем утешить её. Он шагал рядом с ней прихрамывая. После ходьбы, после прыжков и лазания нога снова разболелась.
      — Видишь, я говорила: нельзя тебе, — сказала Онуте.
      — Можно! — ответил Миша и молодцевато притопнул больной ногой.
      Всё-таки, придя домой, он сразу лёг. Папы, как обычно, не было. Он пришёл только поздно ночью. Миша проснулся и стал рассказывать про подвал. Потом он показал папе розовый листочек.
      Папа сказал:
      — Да, это подпольная листовка. Тут много было подпольщиков. Они хорошо помогали Красной Армии. Спрячь, Мишук. Спи, завтра расскажешь подробней… Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье?
      — А что, папа?
      — Как — а что? Ведь тебе завтра читать раненым.
      — Ой, правда, я совсем позабыл! Папа, а можно, Онуте тоже пойдёт со мной? Она хорошие стихи знает.
      — Конечно, конечно, давайте.
      Миша заснул. А назавтра после обеда он надел чистую ковбойку, пригладил чёлку и направился к Онуте.
      В сторожке было по-воскресному чисто, прибрано. Дядя Корней в огромных круглых роговых очках, которые странно было видеть на его красном, обветренном лице, читал газету «Красный воин». Онуте сидела у окна, где посветлей, и перелистывала букварь.
      Миша сказал:
      — Онутечка, собирайся!
      — Куда? — удивилась Онуте.
      — В госпиталь. Читать.
      Онуте закрылась букварём:
      — Ни… не пойду!.. Я стесняюся.
      — Как тебе не стыдно! — возмутился Миша. — Я даже папе сказал, что ты будешь.
      — Ни, ни!
      Онуте всё отнекивалась. Наконец в дело вмешался дядя Корней. Он снял очки, положил их на газету и сказал:
      — Аннушка, нехорошо! Ступай, расскажешь им там.
      — Да я ничего не знаю.
      — Что знаешь, то и расскажешь. Ступай!. Дай-ка я тебя маленько приберу.
      Толстыми, морщинистыми пальцами он помог Онуте расчесать и заплести в две косички её мягкие русые волосы. Потом он порылся в своём солдатском походном мешке и достал шёлковую пунцовую ленту и пару белых носочков с синей каёмкой.
      Онуте, как все девочки, долго вертелась у треугольного осколка зеркала и всё расправляла огромный бант, который дядя Корней соорудил у неё на макушке.
      Миша торопил её:
      — Пойдём, Онутечка! Скорей!
      — Си-час, си-час, — отозвалась Онуте, загибая носочки так, чтобы видна была синяч каёмка.
      Среди вещей, которые Онуте принесла со Зверинца, нашлось её давнишнее, самое нарядное, с вышивкой платье. Онуте пошла за перегородку и надела его. До чего оно стало маленькое! Рукава до локтей, подол выше коленок. Но дядя Корней и Миша в один голос сказали:
      — Ничего! Очень даже хорошо и расчудесно!
      Наконец сборы кончились, и Миша и Онуте торжественно направились к главному корпусу. Миша для верности держал Онуте за руку.
      Санитар у входа встретил их с почётом:
      — Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости, вас уже ждут.
      Он повёл их к вешалке. И тут оказалось, что наряжаться вовсе ни к чему было, потому что он выдал им два длиннющих халата, которые наглухо закрыли и Мишину ковбойку, и белое нарядное платье Онуте, и даже носочки с синей каёмкой.
      — Это я уж вам самые маленькие подобрал, — улыбался санитар.
      Миша завязал тесёмки на спине у Онуте; Омуте — на спине у Миши. Потом, наступая на подолы, они пошли за медсестрой Шурочкой по длинному белому коридору. По одну сторону были окна, окна, окна, а по другую — двери, двери, двери…
      Онуте, то и дело засучивая широченный рукав, шёпотом говорила:
      — Кабы ты знал, как я боюся!
      — Ничего, — тоже шёпотом отвечал Миша. — Я в Москве сколько раз выступал. Знаешь, как здорово получается! Ведь мы шефы.
      — Шефы? — переспросила Онуте.
      — Ну да, шефы!
      От этого слова Онуте стало как будто легче. Она пошла уверенней. Сестра сказала:
      — Вот что, товарищи шефы, мы сначала зайдём в четвёртую, в лежачую палату, ладно?
      Они подошли к двери, на которой чернела жирная четвёрка.
      Сестра приоткрыла высокую белую дверь и объявила:
      — Товарищи, приготовьтесь! Сейчас к вам зайдут шефы. Они вам почитают.
      Миша и Онуте услышали, как за дверью захлопали, словно в театре. Онуте опять пала духом:
      — Я здесь постою… я потом…
      — Да вот она не хочет, боится, — сказал Миша.
      Сестра позвала:
      — Пошли, ребята!
      — Ну ничего, пусть постоит, наберётся храбрости, — сказала сестра, — а мы с тобой пойдём.
      Делать было нечего, и Миша один шагнул вслед за сестрой в палату.
      Он увидел белые кровати и лежащих на них раненых. К кроватям были приделаны блестящие металлические приспособления. Миша знал: это для того, чтобы ноги правильно заживали.
      Раненые с любопытством рассматривали Мишу. Один из них, темноволосый, с маленькими чёрненькими усиками, сел и, оправляя вокруг себя одеяло, весело сказал:
      — Ма-сковскому артисту привет!
      Все захлопали. Впрочем, не все. Один больной, в углу, у окна, не хлопал. Он лежал неподвижно и смотрел не на Мишу, а куда-то вверх.
      Миша оглянулся на белую дверь, откашлялся и смело сказал:
      — Здравствуйте! Только я никакой не артист, вы не думайте…
      — Ничего, сынок! Просим! — раздалось со всех сторон.
      — Тогда я вам прочитаю, — сказал Миша, — стихи Владимира Маяковского. Называются: «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».
      — Просим! На стул давай! На стул!
      Миша стал на стул и начал с выражением читать:
 
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
 
      Миша старался. Ему очень хотелось, чтобы раненым понравились эти стихи. Он читал не спеша, с выражением, изо всех сил размахивая руками:
 
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
 
      Миша видел вокруг себя внимательные лица^ Он знал, что за дверью его слышит Онуте. Где-то рядом, может быть в соседней палате, — папа. Всё это придавало ему силы и уверенности, и он читал хорошо. Особенно удалась ему речь солнца:
 
…А мне, ты думаешь,
светить
легко?
— Поди попробуй! —
А вот идёшь —
взялось идти,
идёшь — и светишь в оба!
 
      Мишин голос звенел на всю палату. Наконец он изо всех сил выкрикнул:
 
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!
 
      Он замолчал и, держась за спинку, стула, поклонился.
      Вся палата дружно захлопала. Раненый с чёрными усиками, оглушительно хлопая, кричал:
      — Чем не артист? Заслуженный артист!
      Другой раненый повернулся к соседу:
      — Слышь? «Светить — и никаких гвоздей!» Вот это по-нашему! Вот это точно!
      Только больной у окна по-прежнему лежал неподвижно. Натянув одеяло до самого нoca, он теперь смотрел на Мишу и щурился.
      Бойцы стали просить:
      — Ещё давай!
      — Ещё Маяковского!
      — Сейчас, — ответил Миша. — Минуточку…
      Он спрыгнул со стула и, прихрамывая, побежал к дверям. За ними всё ещё томилась Онуте.
      — Пойдём! — позвал он её. — Слышишь, как хлопают? Пойдём!
      — Миколас, ты только не сердись, — сказала Онуте. — Я только ещё немножко… и пойду.
      Миша пожал плечами, махнул рукой и вернулся в палату. Раненый с усиками спросил:
      — Артист, почему хромой? Тоже раненый, да?
      — Нет, — улыбнулся Миша, — это просто мы тут дом один разбирали, и вот балкой угодило…
      — Дом разбирали? Зачем разбирали?
      — Да это целая история…
      — Вот и давай целую историю. Мы тут любим целые истории!
      Раненый засмеялся, а вслед за ним засмеялась вся палата. Наверно, все вспомнили смешные истории, которые здесь бойцы рассказывали на досуге.
      — Только это не смешное, — сказал Миша. — Тут, знаете, есть такой район, называется Зверинец. Там зверей нету, просто так называется…
      При слове «Зверинец» лежавший у окна раненый как-то пристальней взглянул на Мишу. А Миша продолжал:
      — Там при фашистах сидел один человек в подвале. И он там слушал Москву и записывал сводки. А потом сам печатал их. Вот… Я вам сейчас покажу.
      Он поднял руку к нагрудному карману, но наткнулся на полотно халата. Миша не растерялся, приподнял халат чуть ли не до шеи, вытащил из кармана красную книжечку и достал из неё сложенный вчетверо розовый листок.
      — Вот видите? Это мы там нашли. Это подпольная листовка.
      Миша стал развёртывать листочек.
      Вдруг лежавший у окна раненый шевельнулся. Медленно, с натугой он выпростал из-под одеяла длинную, худую руку и стал её так же медленно, словно преодолевая огромную тяжесть, протягивать к Мише.
      Палата притихла. Стало слышно, как раненый пытается что-то сказать. Сначала он долго шевелил сухими губами, словно укладывая их поудобней, потом помычал немного, и наконец в тишине раздалось хриплое, неуверенное: — Дай!..
      Мише стало не по себе. Он торопливо протянул раненому листок. Костлявые пальцы неловко смяли его, потом рука медленно согнулась, и пальцы приблизили бумажку к светло-голубым, глубоко запавшим глазам.
      Раненый долго смотрел на бумажку. Вся палата следила за ним. Потом он тихо, отдыхая после каждого слова, произнёс:
      — Это… я… писал…
      И длинная рука с зажатым в пальцах листком упала на грудь.
      Тут все зашумели. Черноглазый раненый с усиками ударил кулаком по одеялу и выкрикнул:
      — Заговорил, скажи пожалуйста! Какой молодец!
      А Миша словно окаменел. Он хотел вспомнить фамилию Онуте, но от волнения забыл её. Она точно выпала из головы… Не сводя глаз с лежавшего у окна больного, который всё сжимал в кулаке розовый листок, Миша мысленно подбадривал самого себя:
      «Сейчас… Сейчас… Только не волноваться!.. Сейчас я вспомню… Спокойно! Её фамилия похожа на имя папы. Ага, вспомнил!»
      Он шагнул к сестре:
      — Скажите… как фамилия этого раненого? Петраускайте, да?
      — Тише! — ответила Шурочка. — Потом… Пусть успокоится.
      — Нет, нет, — повторил Миша нетерпеливо, — вы мне только скажите: Петраускайте, да?
      — Так не бывает, — ответила Шурочка, заглядывая в историю болезни. — Его фамилия — Петраускас. Вот если бы у него была дочка, её бы звали Петраускайте. А если бы жена — Петраускене. У литовцев всегда так…
      Но Миша уже не слушал её. Позабыв обо всём на свете, он кинулся к дверям. На бегу он уронил стул, но даже не оглянулся. С силой распахнул он обе створки дверей и выскочил в коридор.
      Онуте на прежнем месте не было!
      Миша как сумасшедший побежал по коридору:
      — Вы не видели? Тут девочка такая… С красной лентой… Девочка?..
      — Да вот она, — сказал санитар, — прячется тут.
      Онуте стояла у вешалки. Миша схватил её за руку и повёл в палату. Онуте вырывалась, упиралась, но Миша с яростью тащил её за собой.
      Наконец он чуть ли не насильно втолкнул её в четвёртую палату и, запыхавшись, остановился.
      Остановилась и Онуте.
      Лежавший у окна раненый посмотрел на дверь. Вдруг его светло-голубые глаза расширились, он приподнялся, протянул к дверям дрожащие, беспомощные длинные руки и тихим-тихим голосом, словно не веря себе, произнёс:
      — Оняле?
      Онуте пронзительно вскрикнула:
      — Тевай! — и, путаясь в полах длинного халата, бросилась к отцу.
      …Тем, собственно, и кончился литературный вечер юных артистов Миши Денисьева и Онуте Петраускайте.

      Встреча с дочкой помогла лучше всякого лекарства. Миколас Петраускас начал поправляться. Память, а вместе с нею и речь мало-помалу возвращались к нему.
      Каждый день его навещали товарищи — литовские и польские коммунисты, партизаны, подпольщики. Но их впускали ненадолго, чтобы не утомить больного.
      Зато Онуте теперь пропускали в любое время. Ей даже выдали настоящий постоянный пропуск. Она всякий раз показывала его санитару у входа, и всякий раз санитар говорил:
      — Ладно, ладно, егоза, знаю, беги!
      Она не отходила от папиной койки и всё время проводила в четвёртой палате. Она подавала раненым градусники, лекарства, костыли. Постепенно она стала помощницей Шурочки. Все раненые полюбили её.
      — Папа, — говорила она, присаживаясь в ногах у отца, — а можно, я буду учиться на сестру, когда вырасту?
      — Можно, Оняле, можно… И на сестру… И на доктора… И на профессора…
      Он легонько сжимал её худенькую ручку своей большой, жилистой, но слабой ещё рукой и подолгу держал не отпуская.
      Однажды, запинаясь и то и дело отдыхая, он рассказал ей о том, как попал в концлагерь.
      …Он сидел в тёмном подвале и слушал Москву.
      «Фашисты несут человечеству страдания и гибель, — записывал он, прислушиваясь к спокойному, уверенному голосу Москвы. — Одни народы они уничтожают полностью, другие обрекают на вымирание, третьи — на унизительное рабство…»
      Вдруг наверху раздался глухой взрыв. Это фашисты взорвали дом над подвалом. Свеча погасла. В подвале наступила кромешная тьма. Но радио на аккумуляторах продолжало чудом работать. И Петраускас торопливо записывал в темноте, не зная, сможет ли он потом разобрать записанное. Потом он почувствовал, что ему отчего-то тяжело дышать. Он стал глубже и чаще втягивать в себя воздух, но это не помогало. Он начал задыхаться.
      Он выключил радио, нашарил в кармане спички и стал одну за другой зажигать их. Спички не зажигались. В ушах звенело. Сердце неистово колотилось. И Петраускас понял: обломки после взрыва завалили все отверстия, и воздух перестал проникать в подвал.
      Что было делать? Не погибать же здесь, в этой чёрной, теперь наглухо закупоренной дыре!
      Из последних сил он стал продираться наверх…
      — Я думал, Оняле, не выберусь, — рассказывал он, ласково глядя на дочку и всё крепче сжимая её худенькую ручку. — Как выбрался, и сам теперь не пойму. Но как только я глотнул воздух, один глоточек воздуха, Оняле, голова у меня закружилась… — Он поднёс руку к забинтованному лбу и нарисовал пальцами в воздухе кружок. — …Голова закружилась, и я потерял сознание. А когда очнулся, Оняле, вижу… — Он опустил руку и слабо махнул ею. — …Вижу, фашисты уже волокут меня!
      Он замолчал. Онуте, поглаживая одеяло на папиной ноге, спросила:
      — А почему у тебя тут, — она показала на «историю болезни», — написано «шок»?
      — А это уже потом… когда Красная Армия освободила нас и меня везли сюда, фашисты бомбу сбросили неподалёку… Ничего!.. Коммунисты, Оняле, сшиты из прочного материала. Дай только окрепну немного!
      Онуте встала, оправила папину подушку:
      — Ладно, папа, лежи, отдыхай! Тебе ещё нельзя много говорить. А то я Шурочке скажу. И градусник возьми.
      — Строгая сестрица! — сказал боец с соседней койки.
      — А как же! Будущий профессор! — отозвался Миколас Петраускас, принимая от дочери градусник.
      Онуте была счастлива: она нашла папу! Она не выходила из госпиталя и редко бывала теперь в белом флигельке у Миши.
      А Мишу теперь заботило одно: что с мамой? Почему она так долго не пишет? Больше двух недель прошло с тех пор, как она проехала, а до сих пор ни словечка не прислала. А ведь она поехала не куда-нибудь, а на фронт!
      Миша сильно тревожился. Папа тоже тревожился, но виду не подавал. Один только раз поздно вечером, после работы, он, снимая с себя халат, подошёл к Мише и задумчиво сказал:
      — Мишук, что-то нас с тобой мамка забыла, а?
      Миша уже лежал, собирался заснуть. Он открыл глаза, поднял голову:
      — Папа, скажи правду, ты беспокоишься?
      — Да нет, что ты! С чего ты взял? Я совершенно не беспокоюсь. Просто так, к слову пришлось. Скорей всего, ей некогда, или письмо затерялось. Ведь это бывает.
      — Конечно, бывает, — сказал Миша, — ты не думай.
      — И ты не думай, — отозвался папа. — А между прочим, уважаемый путешественник, не пора ли вам в Москву? Ведь скоро занятия начнутся!
      — А с кем же я поеду? — спросил Миша. — Одного ведь ты меня не пустишь? Папа, пусти меня одного! Я знаешь как хорошо доеду!
      — Нет, уж ты, пожалуйста, не выдумывай. Помнишь того лётчика, который нас сюда привёз? Вот с ним.
      Мише сразу вспомнилось добродушное, улыбающееся лицо дяди Серёжи.
      — А только, папа, с кем же я в Москве буду жить?
      Папа задумался, потеребил свою бороду:
      — Да… Забыла нас мамка. Нехорошо!
      А после, когда Миша заснул, он потихоньку сел к столу, достал бумагу и, поминутно оглядываясь на спящего сына, начал украдкой писать:

Запрос

       В штаб Третьего белорусского фронта.
       К вам была направлена художница Н. Денисьева,
       Просьба…

      В ставни негромко постучали. Пётр Никитич положил перо и тихо, чтобы не разбудить сына, спросил:
      — Кто?
      — Товарищ начальник, — раздался голос дяди Корнея, — вас просят.
      Начальник привык к тому, что его будят по ночам — то по телефону, то просто так, через посыльного. Он снял с гвоздя халат:
      — Сейчас приду.
      — Нет, товарищ начальник, не в госпиталь.
      — А куда же?
      — Да тут вас военные требуют. У ворот.
      — У ворот? — Начальник повесил халат на место. — Скажи, пускай завтра придут.
      — Извините, товарищ начальник, а только они сейчас требуют.
      — Что там ещё?
      Пётр Никитич накинул на плечи вместо халата шинель и вышел на крыльцо.
      Стояла тёмная августовская ночь. Над домами мерцали большие звёзды. В августе они всегда большие и яркие.
      Во мраке с трудом можно было разглядеть фигуры двух красноармейцев с винтовками за плечами. Штыки словно перечёркивали звёздное небо. Рядом с красноармейцами стоял ещё кто-то, но кто именно — в темноте нельзя было разобрать.
      — В чём дело, товарищи? — спросил начальник.
      Красноармейцы не успели ответить. Раздался женский голос:
      — Петя!
      — Наташа! — вскрикнул начальник и шагнул в темноту, протягивая руки.
      …Наталья Лаврентьевна, как и обещала, приехала в Вильнюс. Поезд пришёл глубокой ночью, но Наталья Лаврентьевна не стала дожидаться света, а подхватила свой чемоданишко и папку и давай бродить по городу.
      Бродила до тех пор, пока не наткнулась на патруль.
      — Ваш пропуск!
      Конечно, никакого пропуска у неё не было. Она стала объяснять:
      — Мне в госпиталь… в Центральный госпиталь…
      — А вот мы с вами, гражданка, пройдёмся и проверим, какой вам госпиталь нужен…
      — Вот спасибо им! — рассказывала Наталья Лаврентьевна. — Без них я бы до сих пор путалась в этих улицах и закоулках.
      …Утром Миша проснулся, открыл глаза и вдруг как закричит:
      — Мама! Это не ты, это мне снится!
      Мама нагнулась к нему, ущипнула за ногу.
      — Ой, мамка, больно! — завопил Миша.
      Весело было в то утро во флигельке. Мама там, уж конечно, сразу всё расставила по-своему. А папа всё корил её:
      — Как же тебе не совестно, Наташа! Столько времени не писала!
      — Да всё некогда было, Петя. Работала! Она взгромоздила свою огромную папку на стул, прислонила её к спинке и стала показывать рисунок за рисунком.
      Мама верно сделала много. Она рисовала танкистов, пехотинцев, артиллеристов — в походе, в окопах, в наступлении. Один рисунок больше всех понравился Мише. Нарисован красноармеец. Он стоит в только что освобождённом от фашистов селе. За его спиной ещё горят хаты.
      А боец держит на руках маленького оборванного, измученного ребёнка. Малыш тянется ручонками к лицу бойца и трогает ремешок от каски, стягивающий подбородок. А красноармеец так ласково смотрит на ребёнка, словно это его родной сын.
      Очень хороший рисунок! Папе он тоже очень понравился.
      — Вот этот, Наташенька, — сказал он, — обязательно дай в альбом.
      А потом он, конечно, опять ушёл к себе в госпиталь. А Миша потащил маму на улицу. Ему хотелось познакомить её с Онуте, с Бронеком, с Юргисом и другими ребятами.
      Но Онуте теперь не выходила из госпиталя. Да и ребят нигде не видно было.
      Тогда Миша повёл маму по большой улице к горе Гедимина. Они поднялись на самую вершину. Мама остановилась и долго смотрела на расстилавшийся внизу полуразрушенный древний город. Она видела фабричные трубы, шпили костёлов, уцелевшие и разрушенные дома, запутанную сеть улиц и переулков, широкую, извилистую реку Нерис.
      Потом она села на поросший мхом камень и стала срисовывать полуразрушенную башню Гедимина. О многом могли бы рассказать эти древние толстые стены. Но стены молчали, и только слышно было, как над головой, над каменным зубцом башни похлопывал на ветру ярко-красный флаг, словно огненное крыло сказочной Жар-птицы, несущей людям чудесный, невиданный свет.
      — Пойдём, Миша! — поднялась мама. — Завтра ехать. Надо уложиться.
      — Погоди, мама! Зайдём ещё на минуточку вон в тот дом. Видишь?
      Он сверху показал ей на новенькую железную крышу белого нарядного особняка, который стоял под горой Гедимина.
      Они спустились с горы и подошли к дому. Леса вокруг него были убраны. Весело блестели только что вставленные и чисто протёртые стёкла в высоких окнах. Над свежепокрашенной дубовой дверью сверкала разделённая на две части вывеска. Слева было написано по-русски:

      ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ

      А справа по-литовски:

      ПИОНЕРЮ РУМАЙ

      Миша толкнул тяжёлую дверь, и они с мамой вошли в большой, светлый вестибюль. Директор дворца товарищ Шимкус стоял у стены и следил за развеской картин. Миша подбежал к нему:
      — Товарищ Шимкус, здравствуйте! Это я. Сын майора Денисьева. А это моя мама… Она художница. Познакомьтесь.
      Директор приветливо поклонился:
      — Очень, очень рад… Очень хорошо, что вы художница. Может, вы нам что-нибудь посоветуете.
      Он повёл Мишу и Наталью Лаврентьевну по светлым, просторным комнатам:
      — Вот здесь у нас будет театральный зал, здесь — спортивный, здесь — музыкальный… Здесь…
      Он открыл украшенную резьбой белую дверь. В комнате было полно ребят. Они что-то рисовали. Миша закричал:
      — Юргис, Бронек, Антанас! Вот вы где! А я вас ищу, ищу…
      Ребята гурьбой окружили Мишу и Наталью Лаврентьевну.
      Директор поднял единственную руку над русыми и тёмными головами ребят;
      — Это всё мои помощники. Пришли помочь. — Он показал на высокие побелённые стены: — Вот здесь у нас будет «комната сказок».
      И все стали советоваться, как лучше сделать «комнату сказок».

      Странная процессия двигалась однажды вечером по узким, изогнутым улицам Вильнюса.
      Впереди шли мальчик с фонариком и девочка в коротком белом платье с вышивкой, чуть позади — высокий бородатый майор, женщина в тёмно-зелёном платье, с огромной папкой под мышкой и пожилой красноармеец с медалями на груди. За ними гурьбой шли ребята. А сзади всех с трудом поспешал маленький черноглазый мальчик.
      Это начальник госпиталя, и дядя Корней, и Онуте, и Зеличок, и вся ватага ребят провожали Мишу с мамой на вокзал.
      Пётр Никитич думал отвезти жену и сына на «виллисе». За полчаса до поезда они вышли из флигелька и вдруг увидели за воротами целую «провожальную команду». Пришлось на «виллис» положить вещи, а самим идти пешком.
      Когда уезжаешь откуда-нибудь, всегда становится немножко грустно. Миша привык уже к здешним, крытым черепицей домам, к узким улицам, к горе Гедимина… Кто знает, когда он опять увидится с тихой, застенчивой Онуте, с добрым дядей Корнеем, с Бронеком, с Юргисом, с Владеком — со всеми, с кем он успел здесь подружиться!
      На улице темно. Дрожащий луч фонарика скользит по гранитным плитам, по траве, растущей в щелях между плитами.
      — Миколас, — говорит Онуте, — я про тебя всегда, всегда буду думать!..
      — И я про тебя тоже, — отозвался Миша. — А ты скажи ленинское слово.
      — Честное ленинское!
      В окнах кое-где замелькали полоски света. Люди приподнимали шторы и смотрели в щёлочку: что это за дружный народ шагает по мостовой.
      Прошли мимо монастырской стены, где Миша объяснял когда-то про тимуровцев; мимо горы Гедимина, на верхушке которой неясно различалась древняя башня с красным флагом; мимо смутно белевших в темноте высоких колонн Дворца пионеров; мимо Страшун-улицы, где Миша заблудился.
      Пётр Никитич поглядывал на ручные светящиеся часы и всё поторапливал:
      — Нажмём, ребята! Поезд ждать не будет. И верно: когда пришли на вокзал, оказалось, что посадка уже давно началась. Прощаться долго не пришлось. Все столпились у переполненного вагона. Миша протянул Онуте фонарик:
      — Онутечка, на, возьми на память. Он хорошо светит, только надо покрепче нажимать.
      Онуте взяла фонарик и направила его на Мишу:
      — Спасибо, Миколас! Я буду крепко нажимать.
      А Миша стал прощаться с остальными ребятами. Ему пришлось пожать примерно рук тридцать.
      — До видзеня, Бронек! Висо гяро, Юргис! Висо гяро, Антанас! До свиданья, Зелёненький! Будь здоров, дядя Корней! До свиданья, папа!
      — До скорого, Мишустик!
      Они крепко поцеловались. Загудел паровоз. Миша вскочил на подножку. Все замахали руками, а Онуте, шагая за вагоном, махала фонариком:
      — Миколас!.. Приезжай!..
      Поезд прибавил ходу, и тёмный вокзал остался позади. Но Миша долго ещё видел слабый, качающийся луч карманного фонарика.
      Ночью Миша спал. Утром он проснулся и стал смотреть в окно. Весь день он видел одно и то же — разбитые вокзалы, разрушенные города, спалённые леса, исковерканные мосты, воронки от бомб… Ехали по Литве — развалины; ехали по Белоруссии — развалины; ехали по Смоленщине — развалины… Сколько городов разрушила злая сила! Сколько деревень сожгла! Сколько человек убила, искалечила, обездолила!
      — Мама, — спросил Миша, — а разве можно сделать, чтобы опять всё было, как раньше? Чтобы опять всё целое было?
      Лежавший на соседней полке пожилой красноармеец с перевязанной головой посмотрел на Мишу и уверенно сказал:
      — Сделаем, сынок! Всем миром как возьмёмся, лучше прежнего сделаем.
      …Через сутки с небольшим поезд подошёл к Москве. Как приятно было очутиться в своём просторном городе, спуститься в светлые залы метро, пройтись по родному Никитскому бульварчику!
      Мише казалось, будто сто лет он не был в Москве. В тот же вечер он побежал в школу. Здесь пахло масляной краской, лаком. Кругом всё было побелено и покрашено.
      Миша взбежал на второй этаж и остановился у дверей пионерской комнаты. За дверью был слышен знакомый голос Лины Незвановой.
      Миша не выдержал и толкнул дверь.
      И тут сразу все — и Олежка, и Хаким, и Нойка, и Митя Попов… — все повскакали со своих мест, кинулись к Мише и давай его тормошить.
      Встреча была бурной. Наконец, когда все угомонились, Миша стал рассказывать про своё путешествие…
      А месяца через два, когда Миша сидел дома и готовил урок, вошёл дядя Серёжа. Он привёз Мише письмо. Миша развернул бумажный треугольник. Оттуда выпало два жёлтых цветка с тёмно-зелёными листочками. Миша подобрал их и стал читать:
      «Дорогой Миколас! Я поступила во второй класс. Я по тебе скучаю. Я теперь тоже пионерка, и все ребята. А Бронек звеньевой, и я даже тоже звеньевая. А папа уже поправился. Зеличок поступил в детский дом. А я тебе посылаю наши цветы — называются рута.
      Дорогой Миколас! Уже открылся Дворец пионеров. И Юргис с Бронеком слепили из глины подвал, как было у нас. Называется макет. И поставили в „комнате сказок“.
      А твой фонарик светит очень хорошо. И все тебя вспоминают. Приезжай! И напиши большое письмо. Висо гяро! Онуте Петраускайте».
      Ниже разными почерками было столбиком выведено: «Юргис Межелайтис, Бронек Яблонский, Юзек Козельский, Антанас Балтрушка, Янек Капелюх…» и ещё много подписей.
      А в самом конце большими кривыми буквами было нацарапано: «Зелицок».
      Миша улыбнулся и понюхал цветы. Они немного завяли и всё-таки нежно пахли, словно ещё росли на родной литовской земле.