У меня было четыре тёти с папиной стороны и одна — с маминой. Её звали тётя Бася. Она приходилась дальней родственницей знаменитому в нашем городе живописцу вывесок Ефиму Заку.
      Его яркие, цветистые вывески не давали мне покоя. Я упрашивал отца:
      — Папа, отведи меня к Заку! Я хочу учиться у Зака!
      Отец отвечал:
      — Дурачок, для этого надо же иметь талант! У тебя разве есть талант?
      — Есть!
      — Глупость у тебя есть, а не талант! Иди!
      Я убегал к тёте Басе. Она у нас была фабрикантом. У неё была своя фабрика.
      Хозяином была тётя Бася, рабочим — тётя Бася. В первой смене работала тётя Бася, во второй — всё та же тётя Бася.
      У фабрики была даже вывеска кисти Ефима Зака:

      ПАКЕТЫ, БУМАЖНЫЕ МЕШКИ И КУЛЬКИ
      СКОРО!!! ТОЧНО!!! ПРОЧНО!!!

      Буквы были замечательные, точно печатные. По краям извивались узоры. Я ныл:
      — Тётя Бася, вы же ему родственница, — отведите меня к Заку!
      Бася густо смазывает клейстером листы из старых журналов:
      — А способность? Хороший пакет тоже не всякий сделает, а тут — художественное дело.
      — Пусть он меня испробует.
      — Ну хорошо, только положи пакет, не мешай!
      У тёти Баси была моя «библиотека». Книг у меня не было, и я читал пакеты.
      Попадались очень интересные.
      В один пакет я залез с головой — прочитать изнанку. Бася рассердилась:
      — Положи! Разорвёшь!
      Я взял другой.
      «Если на вас, как из рога изобилия, сыплются неприятности, не падайте духом. Наши безвредные укрепляющие капли…»
      Остальное было загнуто и заклеено.
      — Тётя Бася, что такое «рог изобилия»?
      Тётя Бася бросает работу, упирается кулаками в стол:
      — Ты перестанешь мешать? Тут срочный заказ для мадам Болтянской, а я ещё половины не сделала!
      Вечером я спросил у папы:
      — Папа, что это значит: «рог изобилия»?
      — Кого рог? — удивился папа. — Изобилия? Хм! У кого мы имеем рога? Мы имеем рога у коровы, у козы, у… — Он задумался, потёр подбородок и вдруг показал на ходики. — Десять часов, а ребёнок ещё не спит… Марш в кровать!
      Два дня я ко всем приставал:
      — Что такое «рог изобилия»? Бабушка отвечала:
      — Мало ли какую чепуху печатают в этих журналах!
      Мама отвечала:
      — Я тебе сто раз говорила: не читай эти дурацкие пакеты!
      Дядя объяснил:
      — Изобилие — это, наверное, толстая корова, и это её рога.
      А тётя сказала:
      — Это такой рожок.
      Я побежал к тёте Басе, стал перечитывать:
      — «Если на вас, как из рога изобилия…» Бася перебила:
      — Сегодня утром я его встретила на базаре. Покупает какую-то олифу.
      Я вскочил:
      — Ефима Зака?
      — Ага!
      — Ой! Что он сказал?
      Тётя Бася нарочно молчит, смазывая и загибая листза листом. Она сделала полдюжины пакетов и только после этого ответила:
      — Он сказал: «Вы же знаете, Бася, у меня одни дочки, и хороший мальчик мне не помешает». Я сказала: «У меня есть для вас хороший мальчик. Лучшего не найдёте: мой племянник, сын щетинщика Липкина». Зак сказал: «Приведите». В пятницу мы с тобой пойдём.
      Я побежал домой, рассказал маме про Зака, рассказал папе про Зака и стал собирать для Зака свои рисунки.
      В пятницу мама нарядила меня, точно па свадьбу.
      — Смотри, будь умным мальчиком, слушайся тёти Баси… Басенька, ты поговори там, упроси Ефима!
      — Он будет смотреть только на способность… — ответила тётя Бася. — Идём скорей, а то у меня фабрика стоит!
      Она зашагала быстро, как солдат. Я едва поспевал за ней. По дороге нам попадались знакомые вывески — портные, парикмахеры, сапожника, лавочники, — на каждой в углу была подпись: «Художественный салон Е. Зак».
      Спотыкаясь, я бежал за тётей и мечтал: «А вдруг когда-нибудь и моя работа будет висеть по всему городу, и все будут читать: «Гирш Липкин, Гирш Липкин»!
      Я волновался. Тётя ворчала:
      — Каждый час — это полсотни пакетов! Кто мне их вернёт?
      Зак жил: Тюремная, угол Мощёной. Мы долго шли вдоль глухого забора. Было лето, цвели каштаны, громадные цветы сияли на них, точно свечи.
      — Тётя Бася, вы ему не говорите, что мне девять. Скажите — одиннадцать!
      — Что ты меня учишь!
      Она толкнула калитку, и я увидел Зака. В тени каштана он писал вывеску:

      ДИЧ

      Он был маленький, с большой лысой головой.
      — А, Баселе? — сказал он и бросил кисти в ведро. — Заходите, фабрикантка. Как у вас там — всё срочно и прочно?
      Тётя засмеялась. Зак обернулся ко мне:
      — Как тебя зовут?.. Гирш? Гирш — значит олень. Посмотрим, оленёнок, какие у тебя рожки, что ты умеешь.
      Я вспомнил «рог изобилия», но спросить не решался и молча подал Заку рисунки. Он посмотрел:
      — Молодец! А читать ты знаешь?
      Я взглянул на вывеску и отчеканил:
      — Дичь! — И вдруг забормотал: — Только здесь, в конце, надо мягкий знак…
      Я испугался и спрятался за тётку. Тут сам великий Зак немного смутился:
      — Скажите, какой министр! Он даже знает мягкие знаки! Ещё один вопрос, и мы его отпустим. Зайдёмте в салон!.. Шейна, принимай гостей!
      В комнате было тесно, грязно, убого. Шейна положила на голый стол ржавую селёдку и две луковицы. Пахло пелёнками, масляной краской, замазкой. Вдоль стены, в углу, затылками к нам стояло пять или шесть оборванных девочек. Они что-то ели — верно, что-то очень вкусное, так как все громко чавкали, причмокивали, облизывались, шумели:
      — Ривочка, а я вон то кругленькое съела.
      — Нет, кругленькое моё, я его буду есть.
      — А этот пряник зато мой! И вон тот! И та рогулька!
      — А мой зато с изюмом!
      — А я вон ту булочку ем, эту баранку и ещё вон ту халу!..
      Они ели с таким аппетитом, что не заметили нас. Зак сказал:
      — Разойдись, обжоры!
      Дети расступились, и я увидел красивую вывеску. На ней был нарисован громадный, завитый в десять колец бараний рог. Из него дождём сыпались плюшки, баранки, сайки, пирожные, халы, калачи, крендели… Я проглотил слюнку. Зак сказал:
      — А это как называется?
      — Это… какой-то рог…
      И вдруг у меня само собой вырвалось: — Это же, наверное, рог… этого… изобилия!
      Зак был потрясён:
      — Беру его! Пускай завтра приходит с папашей. Это же готовый профессор!
      Бася сияла:
      — Я вам говорю — он все мои пакеты перечитал!
      Так я поступил к великому Ефиму Заку. С тех пор прошло много лет. Но всякий раз, когда мне попадается выражение «рог изобилия», я вспоминаю детей Ефима Зака — как они, причмокивая и облизываясь, лакомились у нарисованного на железе громадного «рога изобилия».

      Моим первым учителем по рисованию был живописец вывесок Ефим Зак.
      Его яркие вывески украшали наш скучный городишко.
      Для портных он рисовал длинных, тонких дам в невероятно пышных туалетах. У нас таких нарядных дам никогда не было. Мне казалось, что всё это графини или принцессы.
      Парикмахерам он изображал широкоплечих, краснощёких франтов с усами, цилиндрами и тросточками. Усатые франты презрительно поглядывали на убогие наши улицы. Я был уверен, что это министры или, по крайней мере, купцы первой гильдии.
      Часами я разглядывал вывески Ефима Зака. По ним я учился читать и писать.
      Однако всю силу его таланта я понял только тогда, когда к нам приехал «Тропический зверинец братьев Рабинович».
      Сначала приехал старший Рабинович. Он заявил:
      — Для развёртывания нашего тропического зверинца необходимо большое и художественно разрисованное помещение.
      Он стал осматривать город. На Базарной площади возвышался длинный, просторный амбар сеноторговца Антонова. Но стены его были разрисованы-разве только ругательными словами.
      Аптекарский ученик Цирельсон, член Общества покровительства животных и большой любитель привязывать к кошачьим хвостам пустые жестянки, сказал:
      — Послушайте, а Ефим Зак на что!
      Все обрадовались:
      — Правильно, Ефим Зак!
      — Конечно, Ефим Зак!
      — Обязательно, Ефим Зак!
      К живописцу отправилась делегация:
      — Так и так, господин Зак, приедет зверинец, надо разрисовать антоновский амбар.
      — Я согласен, — ответил живописец. — Мне надоели портные «из Варшавы» и сапожники «из Парижа». Но что скажет Антонов? Он хозяин, не я!
      Пошли к сеиоторговцу. Антонов, как и полагается купцу, сидел за самоваром. Он удивился:
      — Какой может быть зверинец в нашем уезде?
      — Тропический!
      — Тропический? — Он вынул изо рта мокрый кусочек сахару и положил на блюдце. — А разрешение от полицмейстера?
      — Вот оно! — сказал Рабинович.
      — А зачем нам зверинец? Конечно, амбар у меня сейчас порожний, но звери нам ни к чему. Вот есть у меня Шарик, хватит!
      Шарик гремел цепью и скулил под окном.
      — Что вы сравниваете? — обиделся Цирельсон. — Лев, царь зверей, и какая-нибудь Жучка или даже Шарик! Мы ведь ваш амбар разрисуем, картинку из него сделаем!
      — Ладно! — махнул рукой купец. — Только мне двадцать контрамарок, а ещё, как взойду, чтобы лев поднимал лапу.
      Пришлось всё обещать.
      Ефим Зак взялся за работу.
      Через несколько дней зверинец открылся. У разрисованного входа стоял и зазывал один из Рабиновичей:
      — А вот чудо природы, звери различной породы! Не дерутся, не кусаются, на посетителей не кидаются. Детям — забава, взрослым — наука, билет — гривенник штука!
      Я выпрашивал у матери гривенник. Она ругалась:
      — Вот ещё зверинец на мою голову! Нету денег, нету! Придёт отец, он тебе покажет зверинец ремнём!
      Я тёрся у входа, но Рабинович отпихивал меня своей толстой рукой, продолжая выкрикивать свою «зазывалку».
      Я обошёл амбар со всех сторон, разглядывая расписные стены. Все краски, какие только были у Ефима Зака, легли на стены антоновского амбара удивительными животными.
      Там были замечательные лиловые львы с ярко-зелёными гривами и оранжевыми хвостами. Свирепые красные тигры с чёрными полосами раскрывали багровые, как огонь, пасти. Синие обезьяны висели в фантастических позах на причудливых тропических деревьях. Великолепные жёлтые слоны с непомерно длинными хоботами стояли в голубой пустыне. Пёстрые, в крапинку, крокодилы высовывали из небесно-синей воды зубастые челюсти.
      Тропические звери сводили меня с ума. Пять раз обошёл я амбар справа налево и слева направо — нигде ни щёлочки, ни дырочки. Я поплёлся домой. Потом мама послала меня за хлебом. Я взял корзинку и вышел на улицу. Ноги сами собой привели меня к Базарной площади. Завидев разрисованные стены, я не выдержал: пускай ругают, пускай без хлеба, пускай ремнём — теперь всё равно!
      Я купил билет и прошёл в зверинец.
      Там было полутемно и душно. Постепенно я стал различать клетки и надписи на них.
      Вот самая главная надпись: «Царь зверей — африканский лев». Под ней, за решёткой, в тёмном углу спал и сам «царь» — дряхлый, облезлый лев с вытертой гривой, худой и невзрачный.
      В клетке рядом скучала обыкновенная рыжая кошка, над ней была надпись: «Не дразнить — карликовый тигр».
      В клетке с надписью «Слон временно заболел» — сидели два зайца.
      Ещё там был «кровожадный орангутанг» — забитая мартышка, вроде тех, что вытаскивают «счастье» у шарманщиков.
      Под вывеской «Белый арктический медведь» сосал лапу бурый медвежонок. А вместо «сибирского волка-материка» по клетке металась лохматая дворняга.
      Помню, я чуть не заплакал и побежал к выходу. Там стоял Рабинович:
      — Меня за хлебом послали, а я сюда… Отдайте деньги!.. Я не знал…
      — Что? — Рабинович засмеялся, потирая руки. — Проваливай, не то брошу тебя льву в клетку!
      Я закричал:
      — Разве это лев?! Это обман, а не лев! Вон там на стене настоящие львы и тигры, а здесь обман, и отдайте мне десять копеек назад!
      Рабинович щёлкнул длинным бичом:
      — А ну, марш отсюда, пискунчик!
      Я выскочил на улицу. Домой идти без хлеба я боялся и всё бродил вокруг амбара и всё смотрел и смотрел на нарисованный зверинец, который оказался в тысячу раз лучше настоящего. Потом отец нашёл меня возле амбара, привёл домой и отстегал ремнём. Я заснул в слезах. Зато мне всю ночь снились лиловые львы, малиновые тигры, жёлтые слоны, синие обезьяны и пёстрые крокодилы — весь «тропический зверинец» великого Ефима Зака.

      Весь угол от комода до маминой кровати носит гордое название: «моя комната». Здесь я хозяин! Стенку я залепил картинками из газет и журналов. Тут всякие. Вот слон Ямбо из Одессы. Вон артистка иллюзиона Вера Холодная. Вот мировой силач Мацист. Вот красавица с замечательным именем Метаморфоза. От неё вкусно пахнет мылом. Вот танцующая парочка, а под ней стихи:
 
Падекатр танцевать—
Всё одно маршировать:
То налево, то направо,
А руками хлопай браво!
 
      Мама каждую пятницу соскабливала картинки, ругалась:
      — Опять налепил! Опять клопов разводить!
      Но я их снова наклеивал. Доставать картинки было нелегко, особенно виды. Это такие открытки: с одной стороны пишется, кому что надо, а с другой — картинка.
      Один вид я выпросил у нашей соседки Матильды Казимировны; ей прислал жених из Варшавы. Там были нарисованы какие-то заграничные фрукты, цветы, ваза, даже ковёр. На обороте была напечатана непонятная надпись.
      Я показал вид Ефиму Заку.
      Зак бросил работу — у него был срочный заказ для уездной управы — и долго любовался чудесной картинкой:
      — Оранжевые — это апельсины. Тёмно-красные — это гранаты. А это, если я не ошибаюсь, настоящие ананасы… Да, Гиршеле, это мастер! Он мог бы сделать бакалейную вывеску первый сорт!
      — Учитель, а что там на обороте?
      — На обороте? «Моя золотая, бесценная Матильд очка, я…» К нам не относится, Гиршеле, не будем соваться в чужое дело.
      — Нет, там ещё печатными! Внизу!
      — Печатными — другой разговор. — Он снова стал читать — «Ант-вер-пен-ский му-зей». Так! «Не-из-вест-ный ху-дож-ник сем-на-дца-то-го века»… Такой мастер и вдруг — неизвестный! «На… на…» — Он запнулся. — Дальше, Гиршеле, напечатано на докторском языке, на котором пишут рецепты… Постой! — Он позвал старшую дочку: — Мира, сегодня твой Цирельсон придёт?
      — Почему «мой»! — смутилась Мира. — Придёт, наверное.
      — Скажи нам тогда. И не красней, пожалуйста!
      Цирельсон, аптекарский ученик и друг Миры, пришёл к обеду. Зак показал ему вид:
      — Прочитайте-ка «рецепт»!
      Цирельсон прижал к рыжеватым бровям пенсне на шнурочке и с важностью произнёс:
      — На-тюр-морт!
      Мира гордо улыбнулась. Зак спросил:
      — А что это такое?
      — Натю-ююр… — протянул Цирельсон. — Это, скорей всего, натура, а «морт» — значит мёртвый! Всё?
      — Не совсем, — отозвался Зак. — Что же это всё-таки значит?
      Мира покраснела. Цирельсон размахивал шнурочком:
      — Ммм… Я ж вам объяснил… А если хотите подробней, зайдите как-нибудь в аптеку. Сейчас мы с Мирочкой торопимся.
      Он бросил открытку на стол и увёл Миру в иллюзион. Зак почесал голову, на которой когда-то росли пышные волосы, и сказал:
      — Что же мы имеем? Мы имеем «натуру» и «мёртвый». Мёртвая натура? Я знаю, натура бывает широкая, испорченная, сильная, но… мёртвая?
      Я разглядывал апельсины. Вдруг меня осенило:
      — Учитель, помните, вы говорили: надо рисовать с натуры и…
      — Умница, — перебил Зак, — золотая голова! Ну конечно же, всякие штуки — фрукты, посуда, вещи — это же мёртвая натура. Натюрморт!
      Я был польщён. Набравшись храбрости, я сказал:
      — Учитель, а мы тоже неизвестные художники! Давайте наберём всякую мёртвую натуру, разложим, как на картинке, и нарисуем. А что?
      — Для Антверпенского музея? — засмеялся Зак. Он стал внимательно изучать открытку. — Какие краски! И это у них называется неизвестный художник! А где мы с тобой найдём такие ананасы и апельсины? Греческую вазу? Персидский коврик? Впрочем, постой! — Он живо отодвинул «срочный заказ», вышел из комнаты и через минуту вернулся с тремя большими луковицами:
      — Вот тебе апельсины. Разложи их справа, как на картинке. А я схожу за этими… за гранатами.
      Он сбегал в кладовку и принёс несколько красноватых картофелин.
      — На картинке они слева, и у нас они будут слева.
      Он снова взглянул на открытку:
      — Посерёдке у этого неизвестного художника написан кавун. Этого добра у нас много. Это же, слава богу, не ананас.
      Мы с Заком пошли на базар и выбрали хороший, могучий арбуз, не хуже, чем на открытке.
      — Теперь, — сказал Зак, которому затея стала нравиться, — ты должен раздобыть приличную греческую вазу.
      Я побежал домой, долго тёрся на кухне. Как только мама отвернулась, я схватил высокий глиняный горшок, в котором она маринует селёдку, выплеснул остатки и, обняв его, понёс к. Заку.
      Учитель был доволен:
      — Как раз то, что нужно. Настоящая музейная вещь! Ставь сюда!
      И он торжественно опустил в «вазу» бумажную розу, которая обычно висела над зеркалом Миры.
      Теперь у нас почти всё, как у неизвестного художника семнадцатого века. Дочки Зака — Сонечка, Басенька, Ривочка — с жадностью следили за нашими приготовлениями. А когда мы вырезали арбуз, как на открытке, и положили ярко-красный, сочный кусок около «вазы», поднялся рёв:
      — Папа, дай! Папа, арбузика!

Учитель был доволен: Как раз то, что нужно. Настоящая музейная вещь!

      Но Зак выставил всех за дверь и накинул крючок:
      — Нет, Гиршеле, ты посмотри, какой у нас получается натюрморт. Это же прелесть что такое!
      Мы быстро набросали контур и взялись за краски. Весело блестели луковицы. Красным фонариком сияла роза. Зак, не отрываясь от работы, говорил:
      — Мой знаменитый земляк Исаак Левитан учил меня: «Главное, Ефим, это натура! Без натуры художник высыхает!»
      За дверью плакали дети. Зак время от времени покрикивал:
      — Тише там! Сонечка, уведи Ривочку!.. И ещё он говорил: «Искусство требует жертв. Потому что…»
      В дверь забарабанили изо всех сил. Зак взмолился:
      — Детки, перестаньте стучать!
      Но это были не «детки». Это была сама жена Зака, Фейга.
      — Ефим, открой сию минуту!
      Зак побледнел и сладким голосом сказал!
      — Фейгеле, мы сейчас немножко заняты.
      — Открой сию минуту, или ты получишь такой скандал!..
      Зак поднялся, виновато посмотрел на меня и откинул крючок. Фейга ворвалась в комнату:
      — Ищу, ломаю голову: где лук? «Дети, где лук?» — «Папа взял!»
      Она шагнула к натюрморту. — Фейгеле, — сказал Зак, — не трогай. Это же апельсины!
      — Апельсины? — Она засмеялась. — Дети, он решил стать городским сумасшедшим. Уездная управа будет ждать, а он будет представлять цирк. — Она схватила луковицы. — Апельсины на твою лысину!
      И вышла. Зак печально улыбнулся: — Ничего, Гиршеле, Искусство требует жертв…
      Вдруг я услышал голос мамы: — Фейга, мой бездельник у вас?
      — У нас, у нас! Зайдите полюбуйтесь на эту сумасшедшую парочку!
      Мама, пугливо озираясь на Зака, вошла в комнату и зашептала:
      — Ты брал маринованный горшок?
      — Мама, горшка я не брал. Я взял только греческую вазу и скоро верну!
      — Что? — Она растерялась и холодной рукой пощупала мой лоб. — Там же были две селёдки и ещё хороший хвост.
      Тут она взглянула на подоконник:
      — Ой, вот же он стоит! Извиняюсь, Ефим, но я его забираю… Куда ты девал селёдки, я тебя спрашиваю? Подожди, папа всё будет знать!
      Она взяла нашу «вазу» и шагнула за дверь. Я побежал за ней:
      — Мама, отдай! Мама, нам только дорисовать!
      Она отвечала на ходу:
      — Больше ты у Зака не работаешь. Кончено! Сумасшедший сын мне не нужен.
      — Мама, постой! Мама, я ж тебе объясню!
      Она не слушала. Я бежал за ней до самого дома. Там у нас с папой вышел крупный разговор. Под конец он взялся за ремень — он слишком любил маринованную селёдку…
      Но я удрал к Заку.
      Учитель, хмурый, невесёлый, сидел на крылечке. Он погладил меня по голове:
      — Гиршеле, ты не расстраивайся… Получился маленький погром. Я вышел на базар поискать другую вазу, а когда вернулся…
      Я не дослушал учителя и толкнул дверь…
      Всё было кончено! Груда арбузных корок украшала подоконник. Бумажная роза валялась на полу. Дети Зака ходили с мокрыми, сияющими рожами. Учитель подолом испещрённого всеми красками халата покорно вытирал щёки то Сонечке, то Басеньке, то Ривочке…
      Я подобрал бумажный цветок:
      — Учитель, а как же наш… натюрморт?..
      Зак сел на табуретку, взял палитру и, размазывая чёрную краску, сказал:
      — Пока что, Гиршеле, надо закончить вот этот «натюрморт». А ты свой вид спрячь. Когда-нибудь… в другой раз…
      Он придвинул к себе начатую вывеску и стал ловко выводить прямые чёрные буквы: УЕЗДНАЯ УПРАВА.
      Этот шрифт у нас назывался «двойной губернаторский».
      А я поплёлся домой и прилепил варшавский вид к стене — между мировым силачом Мацистом и душистой красавицей Метаморфозой.

      В десяти, верстах от нас, в губернском городе, открылось «Художественное Имени Ея Императорского Высочества Великой Княгини Терезы Константиновны Училище».
      Я тогда состоял учеником при живописце вывесок Ефиме Заке. Он относился ко мне хорошо. Он верил, что из меня выйдет второй Исаак Левитан.
      Он говорил:
      — Если ты не поступишь в это самое «имени княгини такой-сякой» училище, я тебя знать не хочу!
      — Разве они меня примут?
      — А ты пробуй, лезь, добивайся! Как только закончим корову, я сам поеду с прошением!
      Корову заказал мясник Лейзер Бланк.
      — Вы понимаете, Ефим, — объяснил он, — мне хочется, чтобы это была медальная корова. Чтобы все части выделялись. Чтобы хозяйки не могли оторваться!
      Намечая углём

      МЯСО ЛЕЙЗЕРА БЛАНКА

      Зак говорил:
      — Вывеска, Гиршеле, должна кричать. Если она молчит, она не вывеска.
      — Кричать?
      — Только! Например: у тебя разболелись зубы, ты лезешь на стенку, ты бегаешь по улицам как сумасшедший. И вдруг среди вывесок ты находишь большое чёрное: «ЗУБ». Ты бежишь туда. Помогут ли тебе там, это другой вопрос… Значит, вывеску для дантиста делай: чёрный прямой шрифт на белом, крупно: «ЗУБ» и мелко, косым: «ной врач». И она будет кричать!
      Он бросил уголёк и стал искать подходящую корову. Мы долго перелистывали замызганный букварь, откуда Зак часто срисовывал разное для вывесок. Хорошей коровы там не было. Зак сердился. Я сказал:
      — А что, если я схожу в стадо и попробую срисовать с живой коровы?
      Зак улыбнулся:
      — Золотая голова! Иди добивайся!
      Я схватил папку и побежал за город, на луг. Коров я очень боялся. А там ведь не одни коровы, там ещё настоящий бык. Всё-таки я смело шагал по кочкам.
      И вот я добрался до стада. Пастух Трофим спал под вербой. Коровы с удивлением посмотрели на меня.
      Я выбрал самую толстую, самую рыжую и стал выполнять её портрет во весь рост.
      Сначала я то и дело озирался на лежащего в стороне быка. Везде мне мерещились страшные кривые рога. Но скоро я позабыл обо всём и только старался возможно точнее передать все изгибы коровьего тела.
      Рыжая позировала хорошо. Я весь вместе с папкой отражался в её выпуклом тёмном глазу. Иногда она передвигалась по лугу, и я, спотыкаясь, бежал за ней по кочкам и коровьим «блинам». Злющие мошки и голосистые комары одолевали меня. Я даже не отмахивался — я работал!
      Скоро портрет был готов.
      Зак радовался:
      — Какая тушёвка! Какой глазомер! Вот тебе мои кисти, пиши корову сразу на железе. И, если ты не подашь прошение, я тебя выгоню!
      Не веря своему счастью, я корову расчертил, увеличил; наколол по контуру дырочки, толчёным мелом перебил рисунок на грунт и стал разрабатывать масляными красками. Я сделал круглый синий глаз, в котором отражаются зелёный луг и голубое небо. Розоватыми белилами тронул хвост, ноги, вымя. Коричневой умброй наметил причудливые пятна на спине. Рога сделал голубые, с зелёными кончиками. Зак подправлял, советовал:
      — Ярче! Чище клади краску! Чтобы она кричала! Чтобы она пела, наша вывеска!
      То и дело он вырывал у меня кисть, и я бормотал, суетясь и приплясывая около учителя:
      — Я сам, я сам… Корова вышла на славу.
      Когда мы вешали её над лавкой Лейзера Бланка, мясник стоял внизу и, вытирая фартуком руки, говорил:
      — Эта блондинка мне нравится!
      Зак показывал на меня:
      — Ему, ему кричите спасибо! Ого, вы ещё о нём услышите! Лейзер, вы завтра поедете на городскую бойню? Захватите меня.
      — С удовольствием! — отвечал Бланк, не отрываясь от вывески.
      И Зак поехал в город, и привёз оттуда два листа гербовой бумаги, и уселся писать прошение.

       Его Превосходительству господину директору художественного имени…—

      выводил он буковку за буковкой своим самым лучшим шрифтом, «королевским рондо», —

       Покорнейше прошу принять…

      Он сам отвёз прошение в город и вернулся важный, озабоченный:
      — Гиршук, послезавтра экзамен. Мясник нас подвезёт… Спросят домашние работы… Где твоя корова?
      — Я её всю тогда исчертил, испортил…
      — Эх ты, цыплёнок! Возьми зеркало, рисуй себя, чтобы завтра была домашняя работа.
      Я рисовал себя в зеркале: унылый нос, испуганные глаза, космы вдоль ушей. Зак всё забраковал. Домашней работы так и не получилось. Пришлось ехать без неё.
      Рано утром мы пошли к Лейзеру. Городишко ещё спал, хотя петухи уже давно будили его. Мясник выкатил дряхлую окровавленную телегу. Солнце снизу освещало бродячих собак около домика Лейзера, вывеску над крылечком. Зак долго смотрел на неё и вдруг закричал:
      — Бланк, я хочу украсть у вас вывеску!
      — Ша! — шёпотом отозвался Лейзер. — У нас ещё спят… Вы с ума сошли!
      — На денёк! — уговаривал Зак. — Надо же помочь мальчику. Вы сами видите его работу. Эго же второй Левитан! Будьте хоть раз человеком, а не только мясником!
      Он подтолкнул телегу к дому, забрался на неё и стал снимать с крюков вкусно пахнущую краской вывеску. Бланк шипел:
      — Я подам в суд! Я буду жаловаться! Вы мне испортите торговлю!
      — Ничего, ничего, — утешал его Зак. — Вечером ваша красавица к вам вернётся.
      Мы уложили вывеску на телегу, прикрыли мешком, уселись, и Лейзер погнал лошадь. Всю дорогу он ворчал:
      — Ефим, вы ненормальный… Н-но, скотина!.. Нормальные так не поступают… Н-но, чахотка!
      А Ефим Зак за его спиной подталкивал меня локтем, веселился:
      — Теперь у нас есть домашняя работа. Пускай полюбуются! Такая корова!
      Через два часа мы подкатили к зданию с колоннами, над которым желтел двуглавый орёл. Швейцар с возмущением посмотрел на наш «парадный выезд».
      Мясник сказал:
      — Чтобы вечером вывеска была на месте, Левитаны!.. Н-но, мешок с костями!
      Зак сбегал в канцелярию.
      — Сейчас начнётся, — сказал он, вернувшись. — Экзамен лёгкий: кого-нибудь срисовать. Когда тебя примут, я тебя устрою здесь, у сестры. И, когда ты станешь знаменитым, Янкель-Гирш, не забывай старого Ефима Зака, из которого тоже мог бы получиться второй Левитан и… не получился. — Он обнял меня. — Ну, иди!