Все зарабатывают на кусок хлеба. Бабушка разносит молоко; мама работает на табачной фабрике Финкелынтейна; Юзефа — нянька у Мошковских. Только папа не зарабатывает — он же сидит! А Янкеле стал почтальоном. Это Юзефа дала ему письмо и сказала:
      — Яненко, ты уже научился по-русски?
      — Немножко, — ответил Янкеле.
      — Будь ласков, отнесёшь это письмо по адресу: Первая казачья сотня, нижнему чину Емельяну Чернохлибу. Будешь моим почтальоном!
      — Казаки? — перепугался Янкеле.
      — Глупенький! — уговаривала Юзефа. — Они ж добрые. Ну, будь ласков! Вот тебе на конку, мой почтальон.
      «Почтальон» спрятал пятак, натянул до ушей шапку с «почтой» и вышел на улицу, где конка. Скучное солнце висело над Вильной. Пара тощих лошадей медленно тянула конку. Мальчишки, прячась от кондуктора, прыгали на подножку. Янкеле это понравилось — он тоже повис. Ехать далеко — до Погулянки. Янкеле там был один раз, ещё когда папа не сидел.
      — Паршивец, ты сегодня спрыгнешь или нет? — Кондуктор сорвал шапку с Янкеле.
      Письмо упало на булыжник. Янкеле подобрал шапку, почту и прицепился к следующей конке. Так и доехал.
      Здесь хорошо! Налево тихая Вилия, вдали лес, а направо зелёное поле. А там, неподалёку, казармы. По полю скакали казаки. Который из них Чернохлиб? Ведь они все одинаковые! На всех широкие синие штаны с красными полосами, сабли, пики, толстые канчики и светлые чуприны под фуражками. Одни, блестя саблями, на полном скаку рубили расставленные по полю гибкие палки. Другие длинными пиками кололи чучела, похожие на толстых торговок с Рыбного базара. Даже страшно становилось, когда пика влезала в соломенный живот! А лошади легко-легко касались копытами земли. Сразу видно — настоящие казацкие лошади, не то что коночные клячи.
      Заиграла труба. Казаки соскочили с сёдел и повалились на траву покурить. Янкеле робко стоял на краю поля. Они могут ещё стегнуть канчиком. Письмо шуршало под шапкой. Он хотел подойти поближе и не мог — боялся! Но вот один казак мотнул чуприной:
      — Тебе чего, хлопец?
      Янкеле побледнел:
      — Господин казак, чи вы не знаете, кто есть нижний чин… Господин Черно… Чернохлиб?
      — Эвон сидит, сало жрёт, другим не даёт! Иди к нему, не бойся.
      Чернохлиб обернулся.
      Он был красивый: румяные щёки, тонкие брови, усы двумя золотыми колечками. Недаром он понравился Юзефе. Янкеле отдал ему «почту». Чернохлиб вытер губы и долго, по складам, читал письмо. Янкеле и то лучше читает. Потом он сунул письмо в сапог, покрутил ус и улыбнулся. Глаза у него были синенькие.
      — Добре, хлопчик! — Он достал пятачок. — Держи!
      Другой казак спросил:
      — Як тебе зовут?.. Янкель? Сидай с нами, Янкель!
      Третий казак хлопнул Янкеле по плечу: — Янкель, пойдёшь к нам в казаки?
      Янкеле перестал бояться. Казаки ему понравились. Он отвечал на все вопросы, а потом даже сам спросил:
      — Дяденьки, а зачем вам эти канчики?
      Казаки засмеялись:
      — То не канчик, а добрая казацкая нагайка. Пощупай!
      Янкеле пощупал:
      — Чтобы лошадок погонять?
      — «Лошадок»! — усмехнулись казаки. — Конь и так пойдёт — он повода слушается…
      Тут снова заиграла труба. Казацкий офицер закричал:
      — По ко-о-ням! Чернохлиб сел на коня:
      — Янкель, приходи завтречка, я ответ отпишу!
      И понёсся к остальным казакам.
      Так Янкель подружился с казаками. Он сделал себе саблю и казацкую нагайку. Если есть доска и верёвка, это совсем нетрудно. И с азартом мчался на лихом «скакуне» по двору. И с грохотом рубал бабушкины бидоны доброй «казацкой саблей».
      — Бабушка, я не буду почтальоном, я буду казаком! — И бах по бидону, бах…
      А по ночам, пугая маму, бормотал: «Чернохлиб… По ко-о-ням…»
      С заработанными пятаками Янкеле пошёл в магазин. Маленькая продавщица уговаривала покупателей. Янкеле показал ей пятаки и выбрал тетрадь для рисования. Замечательная тетрадь, из толстой бумаги; на синей обложке красивыми буквами напечатано: «Тетрадь для рисования, учени — точки, точки — класса». Потом он увидел пистолет. Хороший черный пистолет, с коробочкой красных пистонов в придачу.
      — Дайте тетрадь и пистолет.
      — Денег не хватит, мальчик.
      — Сколько денег не хватит? — Янкеле задумался. — Ну, дайте тетрадь! — Он пошёл к кассе и вернулся. — Нет, пистолет. — А через минуту опять прибежал. — Нет, тетрадь, тетрадь!
      Сам над собой засмеялся и пошёл платить — и ещё осталось на красно-синий карандаш.
      На первой странице он нарисовал казака. Красно-синим карандашом хорошо их рисовать. Штаны — синим, перевернул карандаш — полосы на штанах красным. Верх фуражки — синим, опять перевернул, низ — красным. Саблю — синим, нагайку — красным, лицо — красным, глаза — синим…
      Он долго рисовал. Стало темно; бабушка зажгла лампу. Пришла мама. От неё пахло табаком.
      — Бабушка, — сказала мама, снимая платок, — кончено, мы бастуем! И кожевники тоже. Они мучатся не меньше нас!
      — Вы хотите быть сильнее Николая Второго! — вздохнула бабушка.
      — Бабушка, больше терпеть невозможно! Он себе наживается, а мы наживаем чахотку. Мы ж его спросили: «Финкельштейн, толстая собака, вы согласны на десять часов работы?.. Нет? Так мы бастуем!»
      Янкель бросил карандаш и стал тереть глаза:
      — Я тоже хочу бастовать!
      Мама обняла его:
      — Золотко, спать ложись! — и, отвернувшись от Янкеля, долго кашляла.
      Утром пришла соседка, тоже табачница. Янкеле встрепенулся и схватил маму за платье:
      — Куда ты идёшь?.. Я знаю, ты идёшь бастовать!
      — Пусти, золотко, мы на базар!
      Она вырвалась, захлопнула дверь и повесила с наружной стороны замок. Янкеле заревел и стал колотить ногами и «казацкой саблей» по двери. Потом он подтащил к окну табуретку, взобрался на подоконник, откинул крючок и толкнул раму. В комнату ворвались гнилые запахи двора, залетели большие зелёные мухи. Под окном была ржавая крыша сарайчика. Янкеле перебрался на сарайчик, спрыгнул на землю и побежал искать маму.
      Он долго бегал по улицам. На Георгиевском проспекте он увидел чёрную толпу. Ну да, это табачники и табачницы собрались бастовать около богатого, со львами и балконами, дома Финкельштейна! Янкеле забрался в толпу и, расталкивая бесчисленные ноги, кричал:
      — Мама! Мама!
      Табачники говорили между собой:
      — Депутаты уже давно у Финкельштейна!
      — Интересно, что он теперь ответит, этот эксплуататор! Мальчик, чего ты здесь пихаешься?
      — Мама! — ответил Янкеле, выбрался из толпы и увидел городовых. Они кричали:
      — Разойдись!
      Но толпа не расходилась. Наоборот, подошли ещё рабочие. От них пахло кожей — это были кожевники. Каменные львы с финкельштейновского дома оскалили пасти на толпу. Все ждали, что ответит Финкельштейн.
      Янкеле хотел ещё раз крикнуть: «Мама!» — но тут со стороны Погулянки донёсся стук подков.
      Раздались звуки трубы, и затем сразу Янкеле увидел лошадиные головы, блестящие казацкие сабли,синие с красным казацкие штаны.
      Янкеле сначала испугался. Потом он обрадовался.
      Сейчас он найдёт Чернохлиба, он ему всё расскажет про Финкельштейна. Пусть он задаст канчиком этой толстой собаке!
      Янкеле оглянулся. Кожевники, табачники — все разбегались в разные стороны. А стук подков становился всё громче, уже видны были светлые чуприны казаков и острые лошадиные уши…
      Вдруг Янкеле увидел маму. Платок она где-то потеряла, чёрные волосы растрепались и висели космами, глаза стали большими. Она подбежала к Янкеле, больно схватила за руку и потащила.
      Янкеле вырывался:
      — Мама, не бойся, не бойся же!..
      Он услышал над собой сильное дыхание лошади.
      Резкий удар обжёг голову Янкеле. Казацкая нагайка била по нём, по маме, по всем бегущим.
      — Не надо!.. — кричал Янкеле. Они свернули в переулок…
      Дома мама легла. Бабушка прикладывала ко лбу Янкеля мокрое полотенце. Прибежала Юзефа:
      — Яненко, коханый, шо с тобой?
      Янкеле вскочил, сбросил полотенце, кинулся к тетради, выдрал первый лист с красно-синим казаком и стал в ярости рвать его на кусочки и топтать ногами.
      — Зачем я тогда купил эту тетрадь! — плакал он. — Лучше бы я тогда пистолет купил!
      Бабушка качала головой:
      — Вы хотите быть сильнее Николая Второго! Это же неслыханная вещь!

      Дядя Герцке был молодой и весёлый, он знал много хороших песен и всегда напевал: «Лопни, но держи фасон!»
      По вечерам он приходил грязный, усталый, и Янкеле поливал ему из тяжёлой медной кружки, а дядя командовал:
      — Крантиком! Дождиком!
      Потом он переодевался, чистил слюной штиблеты, брал свою тросточку с ремешком на конце и говорил:
      — Яшкец, пойдём!
      Они выходили на главную улицу, где иллюзион. Там показывали драмы в шести частях и комедии. Янкеле и Герцке больше любили комедии и смеялись до слёз, когда у Макса Линдера лопались брюки или он уваливался в бочку со сметаной.
      Потом они катались на конке, потом заходили в Дворянский сад. Там духовая музыка, танцы, и дядя Герцке танцевал с Ядвигой «Варшавский вальс».
      Потом дядя угощал их семечками, а то и мороженым. Хорошая, счастливая была жизнь! «Почему папа не такой, как Герцке?» — часто думал Янкеле. Он тогда не сидел бы в тюрьме, он бы тоже смотрел драмы и комедии, тоже танцевал бы вальс и тоже напевал бы весёлую песенку:
 
Есть в Париже выражение
Се са, се са…
Это значит удивление —
Се са, се са…
 
      Вдруг всё кончилось. От воинского начальника пришла повестка: Герцке надо явиться.Герцке явился и там, у начальника, услыхал страшное слово: «Годен».
      Доктор сказал: «Годен»; начальник сказал: «Годен»; на билете напечатали: «Годен»; везде Герцке мерещились чёрные буквы: «Годен».
      А через месяц бабушка и Янкеле уже провожали дядю Герцке на станцию. Он брёл с сундучком на плече посередине улицы. Он был не один — с ним было ещё много народу с сундучками. Все шли, опустив головы, будто все потеряли что-то на булыжной мостовой и не могут найти.
      Спереди и сзади шагали настоящие солдаты, с ружьями. Кто-то пел, кто-то играл на гармошке, женщины плакали, а бабушка и Янкеле тихо шли по деревянному тротуару. Они то и дело спотыкались, потому что всё время смотрели вбок, на Герцке. А Герцке оглядывался на них и невесело улыбался. Они хотели подойти к Герцке, но солдат с ружьём сказал:
      — Нельзя!
      Потом все с сундучками полезли в товарные вагоны, плач стал громче, паровоз засвистел: «Го-о-ден», колёса застучали: «Го-ден, го-ден, го-ден…» Весёлого дядю Герцке увезли в солдаты.
      Без него стало скучно и пусто. Но понемножку Янкеле всё-таки стал его забывать, потому что проходили недели… месяцы.
      Только через полгода, пробравшись в Дворянский сад, он вспомнил дядю. Вдруг он увидел Ядвигу — она танцевала с чужим кавалером польку-мазурку. И Янкеле убежал.
      Через год, когда прибирались к пасхе, Янкеле нашёл в сундуке лакированную тросточку с ремешком на конце и снова вспомнил про дядю. Как ловко он вертел её двумя пальцами!
      Пасха была невесёлая: папа — в тюрьме, мама — в больнице, Герцке — в солдатах. Бабушка и Янкеле одиноко сидели за праздничным столом. Вдруг стукнула дверь, на пороге появился высокий бородатый солдат. Янкеле испугался. Солдат схватил его и бабушку и стал душить. Янкеле закричал, а бабушка заплакала:
      — Как ты похудел, как почернел! Что они с тобой сделали?
      Это был Герцке. Он расшиб на манёврах колено, и его послали домой, на испытание.
      Янкеле отвык от дяди, стеснялся и говорил ему «вы»:
      — А где у вас ружьё? А вы можете из шинели такой хомут сделать, как у всех солдатов? А кокарда у вас серебряная или так только?
      Но, когда солдат Герцке побрился, скинул сапоги, и портянки, и ремень, и шаровары, лёг и укрылся одеялом, он снова стал дядей Герцке. Янкеле перестал стесняться. Они легли вместе, как раньше, и Герцке шёпотом рассказывал ему, как ротный дрался кулаком, а полуротный ладонью и как обучали разговору: «Так точно, ваше благородие!», «Не могу знать, ваше благородие!»
      — А генералом, Герцке, ты будешь? — спрашивал Янкеле.
      — Чего захотел — генералом!
      — А полковником?
      — Нет, ни полковником, ни даже ефрейтором, а так и буду, какой есть: нижний чин.
      — Почему нижний?
      — Значит, ниже всех.
      — Почему ниже? Ты ведь высокий!
      — Спи! — сказал Герцке. — Спать команда была!
      Янкеле повернулся к стенке, долго лежал с закрытыми глазами, потом снова задвигался:
      — А в иллюзионе новая комедия: «Тётя Пуд и дядя Фунт».
      — Тётя Пуд? — улыбнулся Герцке. — Завтра сходим обязательно.
      Янкеле заснул счастливый. А когда проснулся, в комнате было полно народу. Пришла галантерейщица Хана, сапожник Коткес, фельдшер Лёва — «Скорая помощь». Лёва долго щупал Герцкино колено, потом сказал:
      — Вам повезло, Герцке, вы, кажется, всерьёз охромели.
      Бабушка засияла всеми морщинками:
      — Я же знала, что он у меня удачник! Только к вечеру Янкеле удалось вытащить дядю из дому.
      Они пошли по главной улице, как в доброе старое время. Правда, солдат Герцке — это уже не прежний весёлый дядя Герцке. Он не вертел тросточкой, не напевал: «Лопни, но держи фасон!» — он шёл медленно, чуть припадая на левую ногу, и то и дело отдавал честь проходящим офицерам.
      У входа в иллюзион Янкеле дёрнул дядю за мохнатый рукав:
      — Офицер!
      Герцке поднял было руку, но сразу же опустил её:
      — Дурачок, это же простой швейцар!
      Янкеле виновато засмеялся, взял у Герцке денег, прошёл мимо швейцара в ливрее с галунами и купил два билета в ложу — всё-таки не каждый день приезжают дяди-солдаты!
      В ложе у барьера сидел важный офицер с дамой. Герцке отдал честь и тихонько уселся сзади, но тут офицерский стул заскрипел, шпора звякнула, офицер обернулся и тоже заскрипел:
      — Нижним чинам здесь, предполагаю, не место!
      Появилась билетёрша:
      — Солдатик, твоё место там, на галёрке. Сюда тебе нельзя.
      На экране уже прыгали и кривлялись дядя Фунт и тётя Пуд.
      — Герцке, — сказал Янкеле, стараясь не заплакать, — поедем лучше в Дворянский… сад…
      Они вышли на улицу и подбежали к конке. Кондуктор в окне закричал:
      — Нижний чин, не цепляйся! Не видишь — площадка забита!
      — Дяденька, вагон же пустой!
      — Нижним не дозволяется!
      Он свистнул, замученные лошади дёрнули, облупленная конка покатилась по рельсам.
      Янкеле ошарашенно оглянулся на дядю. Герцке уныло стоял посреди улицы, поминутно озираясь, не проходят ли офицеры. Тускло блестела кокарда, из-под шинели высовывались кривые носы солдатских сапог, на плечах зеленели солдатские погоны. Он бодрился:
      — Ничего, Яшкец, мы живо дойдём! По-военному. Полк, становись! Ра-авняйсь! Выше головки! Убрать брюхо! Ешь глазами начальство! Шагом арш! Ать-ва, ать-ва!
      И «полк» зашагал: ать-ва, ать-ва, ать-ва…
      За высоким забором Дворянского сада гремела музыка — играли знакомый «Варшавский вальс». У ворот висела ржавая вывеска:

      ВОСПРЕЩАЕТСЯ:
      а) Хождение по газонам.
      б) Распитие спиртных напитков на траве.
      в) Прогуливание собак.
      г) Нахождение нижних чинов как в одиночку, так и более.

      Раньше они её даже не замечали. Янкеле закусил губу, Герцке потоптался на месте, сплюнул, потом хлопнул Янкеле по плечу:
      — Э, была не была! Лопни, но держи фасон, Яшкец!
      Он приосанился, подравнял фуражку, чтобы кокарда была против носа, подтянул ремень, обдёрнул шинель, расправил плечи и прошёл через ворота. А Янкеле — за ним.
      Дружелюбно шелестели знакомые липы. Вот любимая скамейка — теперь она не зелёная, а серая. Вот будочка, где всегда пили «дедушкин» квас; там другой продавец, неприветливый. Вот площадка для танцев, вот раковина для духовых музыкантов…
      Янкеле потянул Герцке за рукав:
      — Кто это, Герцке?
      — Где?
      Вдали, в глубине аллейки, двигался толстый старик с длинными белыми усами, с белой, расчёсанной надвое бородой, с красными полосами на синих штанах, с медалями, эполетами, крестами и шнурами. На нём была серая шинель на малиновой подкладке, в руках — короткий гибкий хлыст. Рядом, по песку, катился малюсенький белый пёсик на цепочке.
      — Собачка! — обрадовался Янкеле. — Значит, ничего, можно. А кто это, тоже швейцар?
      Но Герцке не слушал его. Герцке шагнул к танцевальной площадке, поднял руку и крикнул негромко:
      — Ядвига!
      Янкеле оглянулся.
      На площадке в нарядном, блестящем платье, в лакированных туфельках, освещенная луной и газовым фонарём, стояла Ядвига. Рука её в перчатке до локтя лежала на плече франтоватого кавалера.
      Она посмотрела вниз, на тёмную аллейку, поискала глазами Герцке, нашла его и долго разглядывала кокарду, погоны, сапоги… Но вот снова грянула музыка, кавалер сказал что-то, подхватил Ядвигу, закружил, она засмеялась и пропала в толпе танцующих…
      Янкеле боялся взглянуть на Герцке. Вдруг сзади что-то рявкнуло:
      — Смирно-о! Устава не знаешь!
      И тоненьким, противным голоском залаяла собачка.
      Это был не швейцар — это был настоящий «полный генерал»!
      Он был красный, красней своей малиновой подкладки, он топал ногами и, брызгаясь слюной, кричал:
      — Во фрунт! Во фрунт за двадцать шагов! — и вдруг, подняв хлыст, полоснул Герцке по больной ноге.
      Янкеле обмер. А Герцке стоял, вытянувшись, бледный, как бумага, и, не мигая, точно слепой, смотрел на генерала. Худая рука, отдающая честь, мелко-мелко дрожала около козырька солдатской фуражки. Левая нога его не выпрямлялась.
      — Как стоишь, мерзавец? Издеваешься?! — И генерал снова хлестнул Герцке по колену.
      Янкеле вдруг завизжал, кинулся к генералу и всеми зубами впился в генеральскую ногу — там, где красная полоса. Нога дёрнулась, обернулась острым носком и отшвырнула Янкеле к железной ограде танцевальной площадки. Он остался лежать, уткнувшись головой в песок. Он хотел позвать Герцке, но что-то душило его, рот не слушался, и получалось только мычание:
      — Ге… гы… гe…
      Янкеле заболел. Его лечил Лёва — «Скорая помощь». Он сказал, что у мальчика мудрёная болезнь — называется нервный шок.
      — Пускай шок, — говорила бабушка. — Но почему он заикается?
      Этого Лёва — «Скорая помощь» не знал и вылечить не сумел. Янкеле так и остался заикой.

      Холодно! Зато какие красивые цветы на стекле! Это мороз нарисовал. Янкеле так не умеет. А наверное, где-нибудь на самом деле растут такие…
      Янкеле подышал на цветы, оттаял дырочку и смотрит во двор. Там мальчишки лепят из снега городового. Сразу видно — городовой: толстый, шашка на боку и погоны из двух щепок…
      Дырочка на стекле затягивается. Янкеле дышит на пальцы, раскладывает на столе цветные карандаши и задумывается. Что рисовать? Дома он уже рисовал, зверей тоже, людей тоже… Что ещё есть на свете?..
      Был бы папа, он бы сказал. Янкеле бросает карандаш. Без папы, аи, как скучно! Маме ничего — она себе уходит на фабрику, бабушка тоже пропадает со своими бидонами, а его они оставляют целый день мёрзнуть и мучиться без папы…
      Был бы папа, он, наверное, сейчас истопил бы как следует печку и стал бы учить Янкеле русским словам. Папа их знает очень много и даже самые трудные. Янкеле тоже знает несколько: «копейка», «мальчик», «баня», «солдат», «пошёл вон» и другие. А вчера он узнал новое слово. Мама, придя с фабрики, сказала:
      — Бабушка, говорят, после суда можно получить свидание.
      — Что, что? — не понял Янкеле.
      — Свидание — значит, можно поехать к папе повидаться, поговорить.
      — К папе! — запрыгал Янкеле. — К папе! Я тоже поеду на свидание.
      Хорошее слово, только трудное. Не то что «копейка»: по-еврейски «копейка» и по-русски «копейка». По-еврейски «солдат» и по-русски «солдат». Почему это не сделали, чтобы все говорили на одинаковом языке?.. Чтобы всем было понятно, что хлеб — хлеб, а стол — стол!
      Янкеле берёт карандаш и красным концом старательно рисует хорошее слово: «свидание».
      Вечером он пристаёт к маме:
      — Когда же мы поедем на свидание?
      Мама пахнет табаком. Она устало сидит на сундуке и жёлтыми, табачными пальцами перебирает получку. Янкеле трогает тёплые деньги.
      — Мама, когда я вырасту, я буду каждый день приносить получку!
      Мама обнимает его и даёт копейку. Янкеле прячет её в коробочку.
      — Папе отвезу, — важно говорит он. — А когда же мы поедем всё-таки?
      — Ещё не пускают, золотко!
      Янкеле берёт маму за руку:
      — Знаешь, отдай им получку, тогда пустят на свидание!
      Мама качает головой:
      — Нашей получки не хватит, Янкеле: им большую получку надо!
      Она кладёт на сундук подушку, Янкеле ложится. Он закутывается с головой в одеяло.
      — Ты смотри без меня не уезжай на свидание! — и поворачивается к стенке.
      Приходит бабушка, но Янкеле не слышит. Он далеко, он поехал на свидание. Вот он уже сидит у папы на коленях и сосёт большую конфету. А в одной руке у него ещё яблоко. А в другой много разных денег. А папа подбрасывает его на коленях, будто Янкеле скачет на коне… Янкеле смешно, конфета подпрыгивает во рту, деньги звенят, Янкеле смеётся. Он всё смеётся, дёргает папу за усы, будто за вожжи, и кричит: «Тату, н-но… н-н-но…» Такое хорошее свидание! Утром он рассказывает:
      — Бабушка, мне снилось свидание!
      Бабушка в валенках стоит у двери:
      — Вставай, котик, я ухожу! Янкеле сбрасывает одеяло:
      — Вот поеду к папе, расскажу, как вы меня оставляете. Я ему всё-всё расскажу! И про свадьбу у Мошковских, и как ты бидон опрокинула, и… как мама таракана тогда испугалась!.. Нам с папой есть о чём поговорить! Только бы скорей пустили, а то ещё всё перезабудешь!
      Долго не пускали на свидание. Уже и зима кончилась, стало тепло, цветы на стекле пропали, снежный городовой за окном похудел и покосился… В один из таких весенних дней прибежала мама.
      — Янкеле, бабушка! Пускают! Пришла бумага! — Она целовала Янкеле, она душила его.
      — Пришла! — кричал Янкеле. — Бумага!
      А бабушка, глядя на них, уголком платка утирала глаза…
      В пятницу вечером мама вымыла Янкеле голову. Она больно скребла ногтями, но Янкеле терпел. Пускай папа видит, какой он чистый, и даже шея чистая. Потом собрали передачу: мама — папиросы, бабушка — тёплые носки, а Янкеле — картинки и копейку. Получилась большая передача. В субботу встали рано и поехали. А бабушка осталась дома.
      Была хорошая погода. В лужах плескалось солнце. По широким канавам катилась мутная вода. Янкеле крепко держался за маму. Они прошли через Рыбный базар, мимо синагоги, свернули на проспект и вышли к вокзалу. Янкеле первый раз в жизни едет в поезде. Вагоны — всё равно как дома, а поезд — целая улица разноцветных домов. Жёлтые и синие — это первый класс, там богатые. Но в третьем классе тоже хорошо, и всё равно можно стоять у окна. Голые деревья, чёрные поля, серые избы с соломенными крышами, тень от паровозного дыма, оборванные мужики в лаптях — всё это бежало назад, в Вильну… Прошёл кондуктор: «Господа пассажиры, предъявите билеты!» Янкеле показал свою половинку.
      — Мама, — тихо сказал он, — по-русски «билет», и по-нашему тоже «билет»!
      Мама ответила:
      — Правда, Янкеле… Не верится, что мы его скоро увидим.
      И, когда уже приехали в тот город и подходили к тюрьме, она повторила:
      — Не верится…
      Мама зашла в контору за пропуском. Янкеле разглядывал высокую тюремную стену. Стена была старая, во многих местах обвалилась штукатурка, а наверху даже выросла трава. Там, за стеной, папа! Янкеле прижал к груди узелок с передачей. Сейчас исполнится его сон. Только Янкеле не будет сидеть у папы на коленях — он уже большой. Он просто обнимет папу, они расцелуются и поговорят — им с папой есть о чём поговорить! Если же папа очень захочет, Янкеле немножко посидит у папы на коленках, но недолго.
      За стеной было тихо. Воробышек вспорхнул с мостовой, устроился на стене, оглянулся и — чик-чирик — полетел на тюремный двор.
      — Хорошо воробеичикам!.. — сказал Янкеле, когда мама вышла, и показал на часового у ворот: — Это стражник, да?
      — Ша, ша, Янкеле! — сказала мама.
      Стражник посмотрел на пропуск, тяжёлая калитка на колесике с грохотом приоткрылась, они вошли — и Янкеле стало немного страшно. Сзади — высокая стена, ворота, стражник с ружьём. Впереди — большой дом с решётками на окнах и снова стражник. Янкеле крепче схватился за маму. Мама сегодня не пахла табаком, на ней было длинное нарядное платье с газовой вставочкой на груди, как у мадам Мошковской. Край маминого платья тянулся по камням тюремного двора.
      Они подошли к железной двери. Там стоял стражник. Он прочитал пропуск:
      — Иди, дамочка! Политические — прямо и направо!
      А Янкеле он схватил за плечо:
      — А паренёк пускай здесь обождёт!
      Янкеле съёжился. Мама испугалась: — Почему здесь?
      — Более одного посетителя, — ответил стражник, — к заключённому не полагается!
      — Господин часовой, — сказала мама, — посмотрите на него — он же ещё совсем маленький!
      Она погладила серый рукав часового. — Не могу, — ответил стражник. — Закон! Яикеле изо всех сил вцепился в маму. Она пригнулась к нему и тихо сказала:
      — Янкеле, ты же умненький, ты подождёшь, да?
      Янкеле смотрит вниз, на каменный пол, на громадные рыжие сапоги стражника. Как? Он не пойдёт к папе на свидание? Не расскажет ему про всё? Не посидит с ним, не обнимет его? Не поднимая головы, Янкеле говорит:
      — Пускай меня режут на кусочки, я пойду!
      Мама растерянно оглянулась на часового.
      — Мадам, — сказал стражник, — вхожу в положение. Можно сделать так: один пойдёт, а когда вернётся, другой пойдёт.
      — Слышишь, Янкеле, — сказала мама, — я быстренько… А потом ты себе пойдёшь…
      Но Янкеле, не выпуская маминого платья, повторял:
      — Я хочу к папе! Я не останусь! Я хочу к папе!
      Мама вздохнула, поправила на Янкеле ремешок, косоворотку, пригладила его волосы и сказала:
      — Иди! Только недолго, чтоб я тоже успела. И вот Янкеле пошёл по холодному коридору к папе. Вместе со всеми он попал в большую странную комнату. Посередине сверху донизу тянулась частая решётка. За решёткой стоял стражник. За стражником была ещё решётка, и за ней — люди! Точно звери в цирке на Большой Погулянке! И вдруг Яикеле услыхал такой знакомый голос: