Мы с мамой не знали, куда пойти: пойти ли домой, к детям, или поскорее сбыть товар и купить для тех же детей мяса и маслица.
      Решили пойти на базар.
      Наш Благовещенский базар славился чуть ли не на всю Украину. Его называли коротко: Благбаз. Раньше, в мирное время, мы с мамой ходили туда каждые два-три дня. Мама с деньгами впереди, а я с кошёлкой, с банкой под сметану и горшком под молоко плёлся сзади.
      Пока мама приценивалась и торговалась, я любовался грудами пунцовых помидоров, дородными полосатыми кавунами, кучерявой цветной капустой, пёстрыми лентами молодиц на возах.
      Время от времени мама оборачивалась, я подскакивал к ней, и она клала мне в кошёлку либо буйного живого леща, либо пучок ядрёной редиски, либо скрипучий, точно накрахмаленный, капустный вилок с пышными, нарядными оборками…
      К концу базарного похода кошёлка разбухала и становилась, как говорится, поперёк себя шире. Она наливалась тяжестью, оттягивала руки. Я взгромождал её на плечо и правой рукой перехватывал через голову за ручки.
      — Не тяжело? — спрашивала мама.
      — Что ты, мама, ни капельки! — отвечал я из-под кошёлки, кряхтя и обливаясь потом.
      Зато как приятно было прийти домой с кошёлкой, набитой всякой всячиной. Приятно было видеть, как Тимка с Лилькой накидываются на неё, принимаются хрустеть тугой морковкой или пупырчатым огурцом, спрашивая с набитым ртом:
      — А где яблоки? А почему слив не купили? Но это всё было раньше, до войны. Теперь всё изменилось. На прилавках было пусто. Торговля шла из-под полы. Многие не покупали, а меняли: соль на масло, сахар на сало… Деньги тогда стоили очень дёшево. Мама говорила: — Сколько же мы сможем взять за нашу банку? Эх, забыли спросить у тёти Муси! Будем считать, как сахар. Фунт сахару на рынке пятьдесят миллионов. Значит, десять фунтов — пятьсот миллионов.
      — Только не забудь, мама, что ей надо вернуть эту… как её… себестоимость…
      — Да-да!
      Мама вздохнула. Мы приближались к базару. У ворот и в подворотнях прохаживались какие-то подозрительные типы. Один из них, с поднятым воротником, подошёл к нам, пошмыгал носом:
      — Шо маете продать?
      Вслед за ним подошёл другой, такой же страшный:
      — Шо у вас?
      Кто знает, что у них на уме. Мама ответила:
      — Нема ничого.
      Мы подошли к самому рынку. Между прилавками толкался народ. Босая девчонка в рваном платье, покачиваясь, монотонно спрашивала:
      — Кому спичков? Кому спичков?
      Старик с седыми усами шёпотом повторял:
      — Маю цукру. Маю цукру…
      Парень в шинели с пустым рукавом держал в единственной руке синие галифе и весело кричал:
      — Меняю штаны на ржаные блины!.. А вот кому… штаны на блины!
      Далеко было слышно: — Штаны… Блины…
      В толпе иногда показывались строгие милиционеры с наганами на боку. Мы с опаской поглядывали на них. А вдруг они нас поймают и скажут, что мы спекулянты. И верно, ведь мы занимались нехорошим делом. Мы продавали ландрин, сваренный из заведомо краденого сахара. Может быть, этот сахар украден у красноармейцев, которые сейчас па фронте воюют с Врангелем.
      На душе было нехорошо. Мы никогда ничем не торговали, вот в чём дело… Мы боялись вытащить нашу проклятую банку. Когда я говорил:
      — Ну, мама, давай сейчас…
      Она оглядывалась:
      — О нет, здесь что-то слишком много народу.
      Когда она предлагала:
      — Ну, Яша, может быть, здесь?
      Я не решался:
      — Потом, подальше… Вон там…
      Наконец мама набралась храбрости и обратилась к одной старухе:
      — Бабушка, вам ландрину не надо?
      — Чого? — переспросила старуха.
      — Ландрину… Ну, монпансье, понимаете? — сказала мама.
      — Чого? Чого? — заинтересовалась старуха. Мама стала было объяснять ей, что такое монпансье, но толпа их разъединила.
      — Нет, Яша, я не могу, попробуй ты, — призналась мама.
      Я взял кошёлку и хотел было вытащить банку, как вдруг увидел неподалёку товарищей из Гохупромаса. Я бросился в сторону:
      — Мама, пойдём отсюда, там знакомые…
      Мы спрятались в толпе. Потом я сказал:
      — Знаешь, мама, давай лучше, может, завтра, а? С утра, может, меньше народу будет, а?
      Ох, как она обрадовалась:
      — Правда, сынок, давай завтра. Нечего спешить… не испортится.
      Мы подхватили нашу кошёлку и, протискиваясь сквозь толпу спекулянтов и мешочников, поспешили домой, к детям, к родному Чеботарскому въезду.

      И вот мы пришли домой. Дети ещё спали, да и куда им было спешить. Что, их ждал роскошный завтрак, что ли? Банку мы решили им вовсе не показывать и спрятали под мою кровать. Потом мама разожгла примус и поставила варить картошку в мундире. От шума примуса, что ли, проснулся Тимка. Он стал тереть кулаками глаза и спрашивать:
      — Что купили?
      Возможно, что он спросонок подумал, что вернулись старые времена, когда мы приносили с базара полную корзину.
      Вслед за ним проснулась и Лилька. У неё было удивительное свойство: как он проснётся, так и она сразу вскакивает. Она тоже спросила:
      — Что купили?
      — Ничего, — ответила мама. — Ну что вскочили? Спите!
      — Как — ничего? Не может быть ничего! — сказал Тимка. — Вы же пошли за товаром, Я знаю…
      И Лилька, в одной рубашке, стала за ним повторять как попугай:
      — Не может быть ничего!
      — Лилька, давай искать! — вдруг скомандовал Тимка.
      — Это что ещё за глупости! — рассердилась мама.
      Но Тимка не слушал её. Он вообще был непокорным человеком. С ним нелегко было ладить.
      — Лилька, ищи!
      И вот они с Лилькой стали обыскивать комнату. Стыдно признаться, но дело было именно так. Они заглянули в кухонный шкафчик, в корзину, под стол, под все стулья. Мама сердилась:
      — Перестаньте сейчас же!..
      Вдруг Лилька поползла под мою кровать. Я стал её оттаскивать. Но уже было поздно. Она завопила:
      — Тимка, сюда скорей, я вижу!
      Тимка ринулся под мою кровать и с торжеством выкатил на свет божий банку с наклейкой «Кондитерское заведение «Сладость».
      — Ага, что я сказал! Ага, что я сказал! — повторял он, сидя на полу и любовно сжимая банку в своих объятиях.
      Лилька уселась рядом с ним и, крича: «Дай потрогать, дай потрогать!» — тянулась к банке голыми руками.
      Они сейчас были похожи на двух медвежат.
      Мама невольно засмеялась.
      — Отдайте, глупые! — сказала она.
      — Мама, нам только посмотреть, что там! Посмотрим — и всё! — стал просить Тимка.
      Что было делать? Они всё равно не отстанут.
      — Значит, уговор? Только посмотреть — и всё. Да?.
      — Ага, — качнул головой Тимка.
      — Ну ладно… — Мама передала мне банку. — Открой.
      Тугая крышка плохо поддавалась. Я вертел её и так и сяк. Надо было видеть, как дети глазами, охами, вздохами, ойканьем и айканьем помогали мне:
      — Ну ещё, ну вот так, ну дай я… Наконец крышка снялась — и перед глазами изумлённой публики открылась замечательная картина: блестящие красные и зелёные леденцы. Тимка мигом протянул к ним руку — надо сказать, не очень чистую после лазания по всем углам.
      — Тимка, куда? Ты же сказал: только посмотреть.
      — А я только одну, только однусеньку. — Он честно — вес видели — взял одну штучку, посмотрел на неё и отправил в рот.
      — Разве так смотрят, Тимка? — сказала мама.
      — А я хочу изнутри посмотреть! — ухмыльнулся Тимка.
      За ним и Лилька схватила ландринку. Мама сказала:
      — Постойте, ведь это не для еды, а для продажи.
      Лилькины глаза наполнились слезами:
      — Не хочу для продажи… Хочу для еды.
      — А мы это продадим и купим чего-нибудь нужного.
      — Не хочу нужного… Хочу для еды.
      Тимка рассудительно сказал:
      — Мама, тут же много. Если по одной, ничего. По одной — совсем незаметно будет.
      Тимка был прав. В банке было, наверное, тысяча ландринок — какое значение могут иметь две-три штучки.
      — Мама, я тоже, пожалуй, возьму одну, — сказал я.
      — Пожалуй!
      — Ну и ты возьми. Мама сдалась:
      — Ну ладно! Пропадёшь с вами!
      Мы все взяли по штучке и стали пить чай уже не с сахарином, а с настоящим ландрином ассорти.
      Потом мама закрыла банку и строго сказала:
      — Ну теперь, ребята, всё. Больше ни-ни! — и спрятала банку в самое надёжное место — под свою кровать.
      Но место оказалось не очень-то надёжным. Каждые полчаса примерно Тимка прибегал со двора, на цыпочках направлялся к кровати, вытаскивал банку и брал по конфетке — правда, только по одной.
      — Ведь по одной совсем незаметно, — доказывал он и был прав.
      За ним прибегала и Лилька. Она строго следила за тем, чтобы всё было поровну, — сколько ему, столько и ей. Она была справедливой девочкой.
      В общем, уровень в банке, несмотря на то что брали только по одной, заметно понизился. Крышка открывалась уже легко. Она, как говорится, «обошлась».
      Мама расстроилась и стала стыдить Тимку:
      — Как тебе не совестно! Как же мы теперь будем продавать? Ведь это же не просто конфетки, а товар. Ведь я хотела продать всю банку целиком. Что ж теперь поштучно, что ли, ими торговать?
      Мы стали её успокаивать. Вдруг раздался стук в дверь. Я побежал открывать. За дверью стоял знакомый старенький почтальон дедушка Бядуля.
      — Заказное вам, — сказал он беззубым ртом. — Расписуйся.
      Я «расписувался» и побежал с письмом к маме. Письмо было от папы. В нём было два листочка. На одном папиной убористой рукой написано:
      «Дорогие мои, итак, я в Москве. Здесь очень хорошо. Здесь дышится легко. Здесь очень красиво, один Кремль чего стоит. А сознание, что там живёт Ленин, придаёт ему ещё особую величавость. Живу в Третьем Доме Советов. В общем, всё хорошо. Посылаю вам вызов. Жду вас. Дети, ведите себя хорошо, в дороге помогайте маме. Слышите! А не то я вас всех высеку. Папа».
      Насчет «высеку» он, конечно, шутил.
      На втором листочке всё было напечатано на машинке. Там было сказано, что семья товарища Тайца М. Е., в составе жены Тайц В. С. и троих детей, направляется в город Москву. Просьба ко всем организациям оказывать всемерное содействие.
      А внизу круглая печать и подпись самого управделами ЦК РКП (большевиков).
      Вот! Это не шутка!

      Конечно, ни на какой Благбаз мы уже не пошли. Какие уж тут благбазы! Надо было собираться в дальнюю дорогу.
      Меня, правда, тянуло в Москву, но и с Харьковом не так-то легко было расстаться. Всё-таки здесь прошло пять лет моей жизни. Я приехал сюда маленьким пацаном, а уезжаю парубком, который вот-вот начнёт бриться.
      Здесь я учился на художника, здесь я стал подмастерьем и, кто знает, может, стал бы и мастером.
      Здесь я зверски дрался с мальчишками. Здесь я получил премию за плакат. Здесь я влюбился.
      Здесь папа стал членом РКП (большевиков), как тогда называлась Коммунистическая партия Советского Союза.
      Здесь гайдамаки чуть было не поставили его к стенке.Здесь стреляли в наши окна, здесь, просыпаясь по утрам, мы не знали, какая власть в городе: чи красная, чи белая, чи зелёная.
      Словом, здесь прошёл большой кусок нашей жизни. Но наступил срок, в Москве ждал папа — пора было в путь-дорогу.
      Мы с мамой — опять мы с мамой — первым делом отправились на вокзал. Бог ты мой, что там творилось! Все залы, все проходы, все туннели были забиты народом. Люди лежали, сидели, стояли, толкались у касс, у бака с кипятком, у выхода на платформу… Пахло махрой-самосадом, портянками, карболкой. Синий дым плавал над головами. Везде висели плакаты:

      А ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?
      БЕЙ ВРАНГЕЛЯ!
      ЧАЩЕ МОЙСЯ — ВШЕЙ БОЙСЯ!

      Мы с великим трудом протиснулись к коменданту, показали ему наше направление, и он корявыми пальцами вывел на нём чернильным карандашом:

       В касу(с одним «с»). Межд. ваг.

      Что это значит? Между вагонами, что ли? Неужели семья Тайца М. Е., в составе жены Тайц В. С. и троих детей, поедет между вагонами!
      Мы стали пробиваться к кассе для командированных. После двух часов работы локтями мы оказались у окошечка. Кассирша посмотрела на резолюцию коменданта и выдала нам — шутка сказать! — два взрослых билета и две половинки, но куда, главное? — в международный вагон!!
      Наша семья много ездила, и я знал все порядки. Я знал, что раньше, при царе, пассажиры — вернее, вагоны — делились на классы. Самый дорогой — первый класс. Синие вагоны, всё мягкое, везде зеркала — словом, роскошь. Там ездили самые богатые: губернаторы, фабриканты, генералы…
      Чуть подешевле — второй класс. А мы, грешные, ездили в третьем классе. Зелёные вагоны с надписью «жёсткий». Всё твёрдое — твёрдые деревянные полки в три этажа, узкие окна, тусклые свечи в фонарях над дверьми…
      Был ещё и четвёртый класс. Там уже и вовсе все лежали вповалку.
      На вокзалах были залы отдельно для «господ пассажиров второго и первого класса» и для «господ пассажиров третьего и четвёртого класса».
      Сейчас всё исчезло. «Господа пассажиры первого и второго класса» либо пытались драться за свои богатства, либо удирали за границу, а «господа пассажиры третьего и четвёртого класса» били их как следует на всех фронтах.
      Но что значит «международный вагон», я не знал. Хотелось поскорей забраться в него. Но до отъезда ещё было далеко.
      Всё с тем же направлением мы с мамой пошли в горпродком и после долгого стояния в очереди получили командировочный паёк: длинную буханку чёрного хлеба, несколько кусков серого сахара, ржавую селёдку, сухую плоскую рыбу — она называлась тарань, — коробку спичек и пачку полтавской махорки.
      Махорка — это ерунда. А вот сахар — замечательная вещь. Мы грызли его, точно мыши. Хруст стоял на весь Чеботарский.
      Потом началась укладка.
      Я, кажется, уже рассказывал, что папе надоело возиться с узлами, и узелками, и узелочками и он как-то приобрёл огромную корзину. Вот в эту-то корзину мы стали всё складывать. Сняли подушки, сдвинули кровати, и вдруг под Тимкиной кроватью мы обнаружили банку с наклейкой «Кондитерское заведение «Сладость»! В суматохе мы как-то даже забыли про неё.
      Мама открыла крышку. В банке оставалось немного меньше половины.
      — Ну как мы теперь её вернём? — У мамы руки опустились.
      А Тимка беззаботно сказал:
      — А не надо возвращать, раз мы всё равно уезжаем.
      — Как тебе не стыдно! Ведь это чужое!
      Тут я вмешался:
      — Ничего, мама. А если они нам за этикетку не заплатили…
      Вдруг Лилька закричала:
      — Ой, я знаю! Я знаю!.. Отвезём это папке, и всё! Вот ему будет махорка, и вот это, и всё…
      — Ну да, «папке»! — сказала мама. — Что за глупости. Ведь он её не любит — тётю Мусю эту… Он нас с этой банкой обратно в Харьков пошлёт.
      — Не пошлёт! Я знаю! У него там нет в Москве монпансьешек, а мы ему привезём, привезём, привезём!.. — вдруг запрыгала Лилька, как коза.
      — Да ну вас совсем! — махнула мама рукой. — Делайте как знаете…
      И она занялась подушками. А мы взяли банку и уложили её чуть ли не на самое дно корзины, чтобы соблазна не было.
      Тогда Тимка сказал:
      — Давайте возьмём по одной. Ну, по однусенькой.
      Лилька строго посмотрела на него и отрезала:
      — Мы кому везём? Папе! Значит, всё. И Тимка — даже Тимка! — умолк. Наконец всё наше имущество было уложено в корзину. Она не закрывалась. Тогда вся семья Тайца М. Е., в составе жены Тайц В. С. и троих детей, уселась на крышку — и корзина закрылась. Мы заперли её ещё стальным прутом, навесили замок и даже перевязали бельевой верёвкой.
      Наступил час отъезда. Мама наняла тележечника, и мы стали прощаться с соседями. Нелегко было расставаться. У мамы на глазах всё время стояли слёзы — одни высыхали, набегали другие. Соседки её целовали и тоже украдкой вытирали слезу.
      Я в последний раз обошёл весь двор, весь Чеботарский въезд, кое-где вздохнул, кое-где тоже чуть не всплакнул. Тимка прощался с мальчишками, Лилька — с девчонками…
       Наконец всё наше имущество было уложено в корзину.
 
      Потом соседи помогли взгромоздить корзину на тележку. Тележечник взялся за оглобли. И в эту минуту во дворе появилась тётя Муся в своей чёрной шали. Она торопливо шла, припадая на одну ногу и прижимая к себе кошёлку.
      — Что это значит, Верочка? — ещё издали заговорила она. — Ты таки уезжаешь?
      — Да… вот… он прислал вызов…
      — Ну конечно, правильно! Что ему там сидеть без вас. Езжайте с богом. Только я хотела спросить: а как там с моим товаром?
      Мама вся покраснела:
      — Вы знаете… так нескладно получилось. Мы не сумели тогда продать. Ну, просто не успели…
      Разговор шёл торопливо. Кругом стоял народ. Тележечник ждал.
      — Хорошо, — сказала тётя Муся, — но себестоимость хотя бы ты можешь мне вернуть.
      — А сколько это — себестоимость?
      — Немного. Сколько там было?.. Десять фунтов? Ну я тебе посчитаю недорого — четыреста миллиончиков — и всё!
      Мама растерялась:
      — У меня столько нет. Простите, тётя Муся, я вам вышлю из Москвы… Как только приеду…
      — Ну, а банка? Такая хорошая банка! Мне компаньон голову снимет за неё!
      — Вы знаете, она в корзине… на самом дне! — взмолилась бедная мама. — Мы на поезд опоздаем… Дети, пойдёмте!.. До свиданья, соседи. Спасибо вам за всё!..
      Тележка тронулась. Мы пошли за ней. Соседи выстроились полукругом и махали нам руками. Мы, оглядываясь, на ходу махали им в ответ. А тётя Муся шла рядом с нами и говорила:
      — Верочка, я не понимаю, — я хотела тебе помочь, а ты так поступила!
      — Но я верну. Я из Москвы верну… — повторяла мама. — Яша, держи Тимку! Лилька, дай руку!
      Мы пошли быстрее, чтобы не отстать от тележки. Тётя Муся не поспевала за нами и постепенно начала отставать. Но долго ещё было слышно:
      — Вы бы хоть вернули… хоть себестоимость. Такой хороший товар! На чистом сахаре!..
      А мы всё шли за тележкой, железные колёса которой грохотали по булыжнику нашей такой родной и уже немножко чужой Чеботарской улицы…

      Теперь осталось досказать, как мы доехали до Москвы. Сначала мы долго томились на вокзале. Конечно, Тимка сразу же пропал. Мы везде искали его, и оказалось, что он где-то в первом классе играл с ребятами в фантики. Конфет давно не было, а фантики остались.
      Конечно, нашу корзину сначала долго не хотели пропускать за её несуразную величину.
      Конечно, Лилька в самую трудную минуту потеряла туфлю и заявила:
      — Мама, у меня ноги стали разные.
      — Как так?
      — Одна обутая, другая разутая. Мы долго искали её туфлю.
      Но вот объявили посадку. Сейчас уже мало кто знает, что значило тогда это грозное слово: «посадка». Это значило, что огромная толпа, с детьми, с мешками, с чемоданами, стоит на платформе и тревожно ждёт поезда. А когда он подходит, все, волоча за собой и детей, и мешки, и чемоданы, кидаются на него и ещё на ходу цепляются за подножки, за поручни, за малейший выступ, чтобы поскорее захватить уголок, лавочку, буфер… Вот что такое посадка!
      Посадки бывали лёгкие, средние и тяжёлые. Харьковская посадка считалась ещё одной из лёгких.
      Стиснутые толпой, мы двинулись к выходу. Два беспризорника, которых мы наняли на вокзале, волокли нашу корзину. Мама крепко держала за руку Тимку, Тимка — Лильку, а Лилька — меня, как в сказке про дедку и репку. Только в сказке ни дедку, ни бабку, ни репку так не толкали, как нас.
      — Ой, не давитесь! — кричала Лилька. — Не давитесь же!..
      Тимка сопел и деловито отбивался локтями. Мама приговаривала:
      — Осторожно! Здесь дети…
      — Та ничего им не зробится! — кричали ей в ответ.
      Но вот нас вынесло, вернее — выперло на перрон. Всё так же цепочкой, не расцепляясь, мы побежали вдоль состава. Поезд был какой-то разномастный. Там были вперемежку и пассажирские и товарные вагоны. Наш вагон был в самом хвосте. Над широкими окнами во всю его длину была выпуклая надпись:

      МЕЖДУНАРОДНОЕ ОБЩЕСТВО СПАЛЬНЫХЪ ВАГОНОВЪ

      с твёрдыми знаками, похожими на вывихнутую букву «Б».
      У подножки стоял военный в будёновке, какой-то корноухий, с пустым рукавом и рубцами на лице. Это был сам начальник поезда. Мы ему показали наши билеты, и он нас пропустил. Пропустил он и корзину, только, когда беспризорники её втаскивали, сказал:
      — Н-да. Фундаментально!
      В вагоне был длинный коридор и окна, а справа — двери, а за ними — комнатки, комнатки… Называются — купе.
      — Вот ваше купе, — сказал военный. — Располагайтесь.
      Мы расположились. В купе были две полки — одна над другой. Верхняя — мне с Тимкой, нижняя — маме с Лилькой.
      Рядом была умывальная комнатка, но там никто не умывался, потому что там тоже ехали люди. Ехали на крыше. То и дело над головой кто-то грохал подкованными сапожищами.
      В купе ничего мягкого не было — видно, всё мягкое кто-то унёс.
      И вот раздалось протяжное «ту-тууу». Мы прижались к окну. Перед нами медленно поплыла Холодная гора, домишки, стрелки, семафоры… Прощай, Харьков, прощай, Второй Чеботарский, прощайте, беззаботные детские годы…
      Путешествие длилось около трёх суток. Начальник поезда часто проведывал нас. Руку он потерял на деникинском фронте. Ранение в лицо получил на польском. Ухо ему отстрелил Юденич. И, несмотря на всё, это был весёлый человек. Он сажал Лильку на колени, рассказывал нам про войну и угощал нас кипятком. А мы угощали его ландрином «Сладость», который специально ради этого извлекли из корзины. Сами мы старались его не есть — ведь мы везли его для папы.
      В пути мы дважды стояли посреди поля. Начальник поезда пробегал мимо состава, размахивая своей единственной рукой, и весело кричал:
      — А ну, мужики, кто желает ехать дальше, выходи на лесозаготовки!
      Я не знал, мужик я или нет. Мама сказала:
      — Ты ещё не мужик, можешь не ходить. И я остался.
      Но во второй раз во мне заговорила совесть. Я одёрнул на себе гимнастёрку и вышел из вагона.
      У машиниста была длинная, острая пила. И вот одни «мужики» стали пилить всякие старые шпалы, брёвна, поваленные столбы, щиты (от сырого леса машинист отказывался, говоря, что тянуть не будет), другие — и я в том числе — построились цепью и передавали каждое поленце из рук в руки. Поленца быстро «ехали» к паровозу. А кочегар и машинист смотрели в паровозное окошко и покрикивали:
      — Веселей, ребята! Коли-пили!
      Потом кочегар махнул чёрной рукой:
      — По коням!
      «Мужики» разбежались по составу. Паровоз гуднул, из него повалил чёрный, жирный дым, что-то в нём охнуло, ухнуло, и мы потащились дальше.
      Иногда навстречу нам двигались длинные воинские эшелоны. На теплушках было написано мелом, точно в классе на доске:

      Даёшь Крым!
      Смерть Врангелю!
      Утопим барона в Чёрном море!

      Иногда такие эшелоны стояли рядом с нами на соседнем пути. В теплушках сидели и стояли бойцы, подпоясанные ремнями с подсумками. За ремнями у многих торчали бутылочные гранаты. На груди перекрещивались пулемётные ленты.
      — Откуда? — спросил однажды наш безрукий начальник.
      — Ма-асковские, — ответил какой-то парень с гранатой за поясом, широко и вкусно «акая». Я подумал с гордостью: «А скоро и я буду «ма-асковский».
      Вдруг парень обратился ко мне:
      — Малец, поедем с нами Врангеля бить!
      — А возьмёте? — крикнул я в открытое окно.
      — Подрастёшь — возьмём, — ответил он, хотя был немногим старше меня.
      — Тогда и Врангеля не будет, — сказал я.
      — Небось какая-нибудь зараза всегда найдётся, — ответил он улыбаясь.
      Но вот их паровоз загудел, и «ма-асковский» эшелон тронулся, мелькая перед глазами открытыми дверями, вагонами с лошадиными мордами, платформами с пушками, с походными кухнями… А потом тронулись и мы.
      Чем ближе к Москве, тем чаще мы говорили про папу: как он нас встретит, как расцелует… Ведь мы ему перед выездом дали телеграмму: «Встречай!»
      Правда, мы не знали точно, когда мы приедем, да и никто этого не знал.
      Лилька всё волновалась:
      — А мы не проедем Москву?
      — Не проедем!
      — А мы там долго будем стоять?
      — Долго-долго!
      — А Ленина мы там увидим?
      — Увидим, увидим!
      Наконец на третьи сутки, поздно вечером, наш безрукий начальник сказал:
      — Вот и Белокаменная. Всё!
      Наш разношёрстный поезд в последний раз дёрнулся, лязгнул буферами, зашипел и остановился. Народ стал выходить. А мы с волнением прижались к чёрному стеклу и смотрели на еле-еле освещенную платформу. В каждом усатом и очкастом мужчине мы видели папу. Но папы не было. Прошло минут двадцать. Мы не знали, что делать. Безрукий начальник сказал:
      — Придётся вам идти на вокзал, а то ещё в тупик увезут.
      Он помог нам достать носильщиков, вернее — носильщиц, потому что это были женщины. Они вынесли нашу корзину, и мы зашагали за ними. Первые шаги на московской земле! Мама несла кошёлку со всякой мелочью, я — связку книг, Лилька — банку с ландрином, а Тимка шёл налегке, с пустыми руками.
      Вот и Курский вокзал. Огромный зал ожидания, длинные дубовые лавки, красно-белые каменные плитки на полу… Народу не так много, не то что в Харькове.
      Но где же папа? Что с ним случилось?
      Мы поставили корзину возле скамейки, посадили на неё Тимку с Лилькой, строго-настрого сказали им: «Ни с места!» — подошли к выходу в город и с особым чувством толкнули тяжёлую дверь. Ведь это не простая дверь — это дверь в Москву!
      Мы увидели тёмную привокзальную площадь. Редко где мелькали скупые огоньки. Смутно различались извозчики. В лицо нам подул резкий, пронизывающий ветер, и мы сразу почувствовали, что продвинулись на семьсот километров к северу от Харькова.
      — Ну куда мы сейчас пойдём папу искать, в темноту, в холод. А может, он и сам ещё придёт? Может, он просто опоздал…
      Мы вернулись к детям. Они покорно сидели на корзине.
      — Ну что, здесь Москва? — спросила Лилька.
      — Здесь, здесь!
      — А где же папа?
      — Завтра будет папа. Спи.
      И Лилька сладко заснула на нашей огромной корзине рядом с Тимкой, прижимая к себе высокую железную банку. А возле них прикорнули и мы — мама и я.

      Ни свет ни заря пришли уборщицы и давай шаркать твёрдыми метлами по каменному полу. Я открыл глаза. Дети в неудобной позе всё ещё спали на корзине. Мама сидела возле них, подперев кулаком голову. Видно, она всю ночь не спала. Заметив, что я проснулся, она сказала: