1

      За околицей, на отлёте, одиноко стояла изба. Кто в ней жил? Старик Аким, жена его Акулина и ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький — Кирюшка.
      Жили ни бедно, ни богато — как в песне поётся:
 
Он ни беден, ни богат,
Полна горница ребят,
Все по лавочкам сидят,
Кашу маслену едят.
 
      Правда, кашу ели не масленую, а пустую. Время тогда было голодное, шла гражданская война, красные воевали с белыми.
      Вот красные заняли это село. А командир у них был известный герой Котовский.
      Богатые мужики плохо встретили красных, зато бедные — очень хорошо. А ни богатые и ни бедные — ни плохо и ни хорошо. Так же и Аким.
      Ребята его побежали на улицу, а он остался дома — притаился, смотрит в щёлочку.
      Запылённые, усталые, шли котовцы. Впереди на сером жеребчике ехал сам Котовский — высокий, прямой, статный… Аким вздохнул:
      — Серьёзный у них командир, чистый генерал!.. Гляди, Акулина, бабы им хлеба выносят. А Спиридониха им шматок сала несёт… От дурная!
      — Беда! — отозвалась Акулина. — Деникинцы были — свинью порешили, петлюровцы были — коня увели, теперь красные пришли — сало отымают. А у нас, кроме дома, и взять-то нечего.
      Аким с тревогой оглянулся. И хоть в хате было темно, он ясно видел всё своё, привычное: вот он, сундук, вот она, дубовая кровать, вот они, семь подушек мал мала меньше… Он очень боялся за свой дом. Правда, это был не то чтобы дом, а правильнее сказать — изба. И не то чтобы изба, а вернее всего — избушка. Он сам её в молодые годы срубил, по брёвнышку, по колышку…
      В дверь постучали.
      — Они! Легки на помине… — зашептала Акулина. — Не пускай их, Акимушка! Не пускай!
      Но дверь отворилась, и в хату ввалились ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький — Кирюшка. И ещё соседские: Петька, Мотя, Луша…
      Это бы всё ничего. Но среди ребят возвышались два котовца в высоких, бутылкой, шлемах, в потрёпанных шинелях, с винтовками, шашками, гранатами…
      — Сюда идите, красные армейцы, сюда, не бойтесь! — шумели ребята. — Сымайте ружья, сымайте шашки! А пулемётов нема, максимков этих?
      Котовцы улыбались Акиму:
      — Домик, верно, славный у тебя, товарищ!
      Акиму очень понравилось это слово — «товарищ», но он боялся: войдут, сядут, а то и лягут, сомнут подушки, угощения потребуют. И вместо того чтобы сказать: «Да что вы стоите? Заходите», он стал врать:
      — Какой там славный! Крыша насквозь сопрела, по всем щелям ветер бьёт.
      Акулина запричитала:
      — Немцы были — всё жито до зерна обчистили, петлюровцы были — коня увели, поляки были…
      Котовец перебил:
      — Всё село привечает нас, а в этом славном доме, значит, элемент особый! — Он снял шлем, вытер лицо. — Видать, с беляками сладко-сахарно жилось?
      Аким покосился на жену:
      — Ох, и сладко ж! Хряка закололи, жену мою сапогами в живот пинали. — Он разозлился: — Мой элемент такой, что места для чужого дяди у меня нема, хоть он и красный, хоть какой другой. А там как хочете!
      Соседские ребята засуетились:
      — К нам идите, красные армейцы, к нам, туточки близко!
      Котовец надел шлем:
      — Пойдём, Петров!.. А тебе, хозяин, спасибо за ласку!
      Они, хлопнув дверью, ушли. В избе стало тихо. Вдруг Кирюшка заплакал:
      — Батька, плохой, почему не пустил?
      Старик разорался:
      — Цыц! Меня не учить! Голова як казан, а разуму ни ложки!

2

      …Три дня отдыхали котовцы в селе, и все три дня Акимовы ребята пропадали у соседей. А Кирюшка раз прибежал вечером, весёлый, важный:
      — Ребята, ребята, а я с кем говорил!
      — С кем?
      — С Котовским!
      — Ври!
      — Чтоб я лопнул! Он у Спиридонихи стоит. Я туда пошёл, и вдруг — он. С коня слазит. А я не побоялся. Стою такочки, смотрю. А он говорит: «Котовцем хочешь быть?» Я говорю: «Хочу!» Он меня тогда взял и на своего коня посадил. Во! А слез-то я сам. А он говорит: «Вырастешь — помни К-к-ко-товского!» Он, ребята, трошки заикается!
      — Правда!
      — Он!
      Ребята с завистью смотрели на Кирюшку. А он достал из-за пазухи какую-то фляжку с заграничными буквами и похвалился:
      — Глядите, что я в лесу нашёл! Поляцкая, верно.
      От фляжки сильно несло спиртным. Подошёл Аким, повёл носом:
      — Это что у вас?
      — Нема ничего!
      Кирюшка незаметно сунул находку в печь. Легли спать. Среди ночи Акулина вскочила:
      — Ой, ратуйте, ратуйте!
      Она растолкала спящих. Спасать добро было поздно: горящий спирт из фляжки залил всё вокруг. Сухой сосновый домик горел, как спичка. Пришлось всем, захватив одежонку, прыгать в окно. Сотни огненных языков жадно лизали стены, крышу…
      Вот рухнули стропила, взметнулись искры, посыпались на Акима… Старик не шевельнулся, будто каменный.
      Акулина выла:
      — Ой, лихо нам! Ой, ратуйте!
      Сбежался народ — кто в штанах, кто в рубахе, кто в чём. Акулину утешали. А Кирюшке хоть бы что. Ему пожар понравился. Хоть бы каждый день такие! И вдруг он увидел маленького полкового трубача и… Котовского.
      Кирюшка подбежал, гордый:
      — Это у нас пожар, у нас!
      Но командир не узнал «котовца». Он обернулся:
      — Дай тревогу!
      Сигналист поднял трубу. Пронзительные звуки покрыли всё: треск пожара, шум толпы, плач Акулины…
      И сразу же сбежались котовцы. И сразу же они привычно, молча строились колоннами повзводно.
      Старшины негромко командовали:
      — Становись! Равняйсь! Смирно!
      Изба догорала. Над лесом встало другое зарево — занимался день.
      Комбриг прошёлся вдоль рядов:
      — Т-т-товарищи бойцы, командиры и политработники! К-к-короче говоря, если мы все, всем квартирующим здесь полком, возьмёмся за работу, то мы, я думаю, поставим к вечеру п-п-пого-ревшему селянину новый дом. А?
      — Надо! — зашумели бойцы.
      Аким с подпалённой бородой лежал на земле. Котовский, отмахиваясь от едкого дыма, подошёл к нему:
      — Товарищ, можешь показать на бумаге, какая твоя изба была?
      — Была?.. — Аким поднял голову, бессмысленно посмотрел на Котовского. На бумаге не могу, я так скажу… — Он вскочил: — Здесь от такочки были сенцы… туточки — крылечко… ось так — чистая по… половина… — Он заплакал и стал бородой вытирать глаза: — Я ж сам её срубил… по брёвнышку… по колышку!..
      Котовский поднялся на бугор:
      — По-олк, слушать мою команду! Вечером выступаем! А сейчас — за работу! Топоры и пилы — у командира сапёрного взвода. Гвозди получите в обозе. Там же пакля… Разойдись!

3

      Аким не понимал, что такое творится. Один взвод расчищал остатки сгоревшего дома. Другие ушли в лес. Там в утренней тишине застучали топоры, запели пилы. Часто, одна за одной, валились высокие сосны. Бойцы быстро обрубали ветки, обдирали кору и на полковых лошадях везли стволы к пожарищу. Здесь их подхватывали сотни рук и укладывали по всем правилам плотницкого искусства.
      Комбриг, обтёсывая жирный бок смолистого бревна, спрашивал у Акима:
      — Так, что ли, старик? Окно-то здесь было, что ли?
      Старик, разинув рот, остолбенело смотрел на то, как с каждой минутой, точно в сказке, вырастал большой, новый дом. К обеду уже поднялись высокие — о семнадцати стволах — стены. Одни котовцы ушли к полковым кухням — пришли другие, стали класть поперечные балки, стелить крышу, заделывать венцы… В стороне визжала пила-одноручка — там мастерились двери, оконные рамы, наличники…
      Винтовки пирамидками ждали в углу. Котовский поторапливал:
      — Б-быстрей, товарищи! Д-дружней, товарищи!
      К вечеру дом был готов. Народ повалил туда. Аким медленно поднялся по новым ступенькам. Они сладко скрипели. Он потрогал стены: может, он волшебный, этот в один день поставленный дом, и вот-вот развалится?
      Но дом стоял твёрдо, как все порядочные дома. Пускай окна без стёкол, пол некрашеный, мебели никакой — всё дело наживное.
      На лугу заиграла труба. Бойцы отряхивали с себя стружки, опилки, разбирали винтовки, строились. Аким и Акулина выскочили из нового дома, пробежали вдоль строя вперёд, к командиру. Котовский уже сидел на серой своей лошадке. Полк ждал его команды.
      — Батюшка! Родный мой, ласковый! — заплакала Акулина.
      Она обняла и стала целовать запылённый сапог командира. Котовский сердито звякнул шпорой, отодвинулся:
      — Что делаешь, г-гражданка? — Он погладил её по растрёпанной седой голове и протянул руку Акиму: — Живите! Когда-нибудь получше поставим… из мрамора… с колоннами… А пока…
      Он привстал в стременах, обернулся:
      — По-олк, слушай мою команду! Шагом…
      Застучали копыта, загремели тачанки, заиграли голосистые баяны в головном взводе. Запевалы подхватили:
 
Пушки, пушки грохотали,
Трещал наш пулемёт.
Буржуи отступали,
Мы двигались вперёд.
 
      И котовцы ушли — гнать врагов, воевать за вольную Советскую Украину.
      А дом — дом, конечно, остался. Он и сейчас там стоит — за околицей, на отлёте, среди лугов и полей колхоза имени Котовского. Так что, выходит, не один Кирюшка — все в деревне стали котовцами. Впрочем, какой он вам Кирюшка, — Кирилл Акимыч, председатель колхоза.

 
      Молодой солдат Ефим Зайчиков — самый маленький во всём полку. Его даже в армию не хотели принимать. Он долго уговаривал призывную комиссию:
      — Товарищи начальники, возьмите меня, я подрасту.
      — Ладно, приходите весной, посмотрим! — сказал военврач.
      Зайчиков пришёл весной, стал у мерки, прикинули — оказалось, что он верно стал длиннее на сантиметр. Но как он ни хитрил, незаметно приподнимаясь на цыпочки и вытягивая шею, всё же до нормы ему не хватало двух сантиметров.
      — Даём вам ещё отсрочку, до осени, — сказал врач. — Старайтесь, растите!
      И Зайчиков старался. К осени он подрос ещё на сантиметр с половиной. Врач наконец пожалел его:
      — Что с вами поделаешь! Ладно, берём. Может, пока до полка доедете, полсантиметра доберёте.
      Не знаю, добрал он полсантиметра или нет, а только в роте во время поверок, когда все отвечали: «Я, я, я…», его «я» раздавалось самым последним. Потому что он стоял на крайнем левом фланге. Бойцы так и называли его по-дружески: «Левый фланг». Но Зайчиков не огорчался: он знал, что это шутка.
      Но вот началось обучение. Зайчиков вместе со всем отделением вышел на плац. Сержант выстроил отделение вдоль серой дощатой стены и скомандовал:
      — Вольно, снять ремни! Перед нами препятствие номер два, называется «русская стенка». Как видите, оно вроде забора, только чуть повыше. Глядите, как его надо одолевать.
      Сержант снял ремень и стал показывать:
      — Делаем разбег… подбежали… так… Упор правой ногой повыше, вот так… Одновременно руками хватаемся за край, вот так… под-тя-ги-ва-ем-ся, перекидываем ноги, вот так… и делаем соскок мягко и полуприседая.
      И сержант очутился по ту сторону стенки. Потом он вызвал:
      — Ермолов!
      Правофланговый великан Ермолов, грохоча сапогами, вскарабкался на стену. Доски под ним затрещали, но он уже перевалился через край.
      — Mусков! — вызвал сержант.
      Большой, сильный Мусков, пыхтя, перелез через стенку.
      — Сидоров!
      Сидоров, знаменитый ротный плясун, кошкой взметнулся и перемахнул через стенку.
      — Зайчиков!
      Зайчиков сделал шаг вперёд:
      — Разрешите обратиться, товарищ сержант.
      — Обратитесь…
      — Видите, товарищ сержант… оно для меня чересчур, как бы сказать, высокое! Нет ли тут чего-нибудь пониже?
      Молодые солдаты засмеялись. Сержант посмотрел на «русскую стенку», на Зайчикова и сказал:
      — Выбирать не приходится. Такое уж положено по уставу. Попробуйте!
      Зайчиков вздохнул, отошёл немного, разбежался, подбежал к стенке и… упёрся в неё руками:
      — Нет, не достать, товарищ сержант!
      — А ну-ка, ещё раз!
      Зайчиков снизу вверх посмотрел на серые доски «русской стенки», снова вздохнул и… но тут, на его счастье, вышел дневальный и закричал на весь плац:
      — Седьмая рота, кончай занятие!
      Всё отделение зашагало в столовую. Рассаживаясь вдоль длинных белых столов, молодые солдаты шутили:
      — Левому флангу не давайте! — Он нынче не заработал!..
      — «Русскую стенку» не одолел…
      — А ты, Зайчиков, закажи себе отдельное препятствие…
      — Скажи — детское…
      Зайчиков обиделся, уткнулся в тарелку и молча глотал горячий жирный суп-крошёнку.
      Вечером после мёртвого часа все пошли в красный уголок. А Зайчиков остался в казарме. За окошком моросил скучный дождик. Зайчиков послушал, как за стеной, в красном уголке, заливается баян и гремят новые, ещё не стёртые подковки плясуна Сидорова. Потом он снял с вешалки фуражку и вышел на плац. Здесь было тихо и пусто. Одинокая ворона сидела на препятствии номер два. Зайчиков потрогал мокрые, шершавые, истерзанные каблуками доски. Потом он отошёл подальше, разбежался, подбежал к стенке, подпрыгнул, но не достал до края, а только спугнул ворону. Она насмешливо каркнула и улетела.
      Зайчиков снова разбежался и снова подпрыгнул. Ещё немного, кажется ещё чуточку, и он ухватился бы за край. Но доски были скользкие — он сорвался и упал.
      Стиснув зубы, Зайчиков снова разбежался. И вдруг, на бегу, он чуть не сбил кого-то с ног. Зайчиков вгляделся и… оторопел. Перед ним стоял низенький, коренастый капитан — дежурный по гарнизону.
      — Товарищ дежурный по гарнизону, — залепетал Зайчиков, вытягиваясь, — пппростите меня… я нечаянно… темновато здесь…
      Капитан поднял сбитую при толчке фуражку, надел её на лысую голову и сказал:
      — А чем вы здесь, молодой солдат, собственно, занимаетесь в одиночестве?
      — Вот… — растерялся Зайчиков, — «русская стенка»… Конечно, рост не дозволяет…
      — Рост не дозволяет? — удивился капитан. — А ну, покажите-ка, как вы делаете.
      И Зайчиков снова — в который раз! — подбежал к стенке и… беспомощно потоптался около неё.
      — Та-ак, — протянул капитан. — Подержите-ка!
      Он отдал Зайчикову свою сумку, снял ремень:
      — Я как будто не выше вас… Ну-ка, тряхнём стариной!
      И не успел ещё Зайчиков сообразить, в чём дело, как низенький, плотный и немолодой уже капитан подбежал к «русской стенке», взвился и легко перемахнул через неё.
      Потом он подошёл к Зайчикову и, часто дыша, сказал:
      — Понятно, товарищ молодой солдат? Вы, подбегая к стенке, замедляете шаг. Вы боитесь препятствия. А надо наоборот: пускай оно вас боится!
      Он туго подпоясался, взял сумку:
      — Смирно! Слушать мою команду! Одолеть препятствие номер два, быстро!
      И Зайчиков разбежался, но теперь, чем ближе к препятствию, тем сильнее ускорял он свой бег. Он бежал со злостью, с решением победить во что бы то ни стало. Вот он на полном ходу подбежал к «русской стенке», с маху упёрся носком сапога как только мог высоко. И тут наконец-то загадочная сила разбега, которая до сих пор не хотела ему подчиняться, подхватила его, вознесла — и маленький Зайчиков легко ухватился за край, подтянулся, перекинул свои короткие ноги и сделал соскок мягко и полуприседая.
      — Ну вот, молодец! — сказал капитан. — Давно бы так!
      И он зашагал через плац — прямой и подтянутый.
      А молодой солдат Зайчиков побежал на поверку. И когда до него, до самого последнего, дошла наконец очередь, он ответил громче всех и увереннее всех:
      — Я!
      Это «я» прозвучало так необычно, что вся рота хотела было оглянуться на левый фланг, но только мешала недавно поданная команда «смирно».

 
      Спивак прибыл в полк с гитарой. Он повесил её на гвоздик в ленинском уголке. Соседом по казарме у него оказался Иванов. Так оно и шло всегда вместе. На поверке:
      — Иванов! Басом:
      — Я.
      — Спивак! Тонким голосом:
      — Я.
      В наряд пойдут:
      — Иванов! Басом:
      — Я.
      — Спивак!
      Тонким голосом:
      — Я.
      В строю они стояли рядом. Рядом стояли их койки. Рядом стояли их винтовки на пирамиде. Рядом висели на вешалке их шлемы и шинели, и рукав Иванова касался рукава Спивака.
      Вместе вскакивали они по утрам, когда дежурный по роте подавал команду:
      — Подымайсь!.. Становись на поверку!.. Становись на обед!..
      Потом начинались походы, ученья, стрельбы… А по вечерам, перед отбоем, Спивак заходил в ленинский уголок, снимал со стены гитару, садился, закидывал ногу на ногу и, перебирая струны, напевал:
 
Поговори-ка ты со мной,
Подруга семиструнная…
 
      А кругом стояли бойцы и слушали, пока дежурный по роте не крикнет:
      — Четвёртая рота, ложись спать!
      И все ложились, а Иванов долго ещё шептал Спиваку:
      — Научил бы меня на гитаре…
      — А если слух у тебя всё равно как у…
      — Иванов и Спивак, разговорчики! — подбегал к ним дежурный.
      И они умолкали.
      А утром опять занятия, а вечером Спивак опять играет на гитаре, а Иванов опять просит его:
      — Научи.
      Очень, значит, хотелось ему тоже так вот брать гитару, садиться и, пощипывая струны, напевать, а кругом чтобы стояли товарищи и слушали.
      — Ну, так и быть, попробуем, — сказал однажды Спивак. — Держи гитару. Эту лапу сюда. Другую — сюда. Здесь вот лады. Эта струна — бас. Да пальцы согни свои деревянные! Играй: «По-го-во-ри…»
      Иванов изо всей силы сжимал гриф, точно хотел его раздавить. Спивак передвигал толстые пальцы Иванова, показывая, где нажимать. Иванов дёргал струны так, что казалось, сейчас он их оторвёт. Бойцы смеялись над его игрой. Но Иванов был упрямый. За час — от поверки до отбоя — он одолел всё-таки первые такты песни. Кончики пальцев у него болели, но он был счастлив.
      — Завтра покажешь вторую строчку. Ладно? — сказал он, укладываясь.
      — Обязательно… — улыбался Спивак.
      Но назавтра прискакал связной с приказом:
      — Полк идёт к границе. Четвёртой роте занять рубеж у деревни Н.
      Бойцы быстро, по тревоге, собрались, вскинули винтовки, набили подсумки патронами и выступили. Все знали, что это не ученье, а настоящий бой. К вечеру прибыли на место, вырыли в земле, покрытой молодым снегом, окопы и залегли. Обедали из походных кухонь. Было тихо и холодно. На рассвете стало видно, что впереди расстилается бугристое, усеянное валунами поле. Командир отдал приказ наступать.
      Бойцы стали вылезать из окопов. И сразу же откуда-то ударил вражеский пулемёт.
      — Залечь! — закричал командир.
      Бойцы спрыгнули обратно в окопы. Пули взбивали фонтанчиками землю. Стреляли из бугра, который едва приметно возвышался над полем.
      Спиваку стало страшно — он привалился к передней стенке окопа, поближе к Иванову. Командир кинулся к телефону:
      — Артвзвод! Артвзвод!.. Подавить пулемётное гнездо в секторе четвёртой роты.
      Полковая пушка ударила по бугру — раз, другой, третий… Пулемётный огонь продолжался. Командир смотрел в бинокль.
      — Укреплённое, — сказал он. — Тут надо либо гранатами, либо тяжёлой артиллерией…
      Атака задерживалась. Иванов подтянул ремень и подошёл к командиру:
      — Разрешите, я подползу с гранатами… Сбоку там можно подобраться.
      Спивак оторопело взглянул на Иванова и сказал своим тонким голосом:
      — И я… И я с ним!
      Командир опустил бинокль:
      — Погодите. Пускай трёхдюймовочка их ещё постукает. Гранатам будет легче.
      Снаряды ложились метко, и бугор наконец притих. Иванов и Спивак вылезли из окопа. Иванов пополз, то приникая головой к неглубокому снегу, то приподнимая её, чтобы не сбиться с пути. Спивак двигался за ним. Страх у него пропал, словно остался там, в окопе.
      Из бугра снова открыли огонь. Но Иванов и Спивак уже доползли до ближайшего валуна. Он был серый, поросший мхом и большой, но Спиваку хотелось, чтобы он был ещё больше. Пули ударялись о камень. Иванов и Спивак выждали и поползли к следующему валуну. Так они ползли от камня до камня, всё ближе подбираясь к бугру…
      Теперь они уже ясно различали замаскированные сосновыми лапами стволы пулемётов.
      Иванов обернулся. Лицо у него было бледное, а голос сиплый и сухой:
      — Сперва я пойду. А если… — Он махнул рукой. — Тогда ты, Спивак…
      Он выбрался из-за камня и быстро пополз, часто и сильно двигая коленями. Он подкрался близко к бугру сбоку, приподнялся, размахнулся и швырнул гранату.
      Раздался взрыв. Спивак выглянул. Бугор молчал. Иванов лежал на земле и силился подняться. Поле обстреливали из другого пулемётного гнезда. Но Спивак, позабыв обо всём и не слыша противного писка пуль, выскочил из-за камня и бросился к Иванову.
      — Уйди… убьют… — хрипел Иванов. Он был ранен в шею.
      Спивак обнял его и потащил. Правой рукой он тащил Иванова, а левой помогал себе ползти.
      — Вот только до камешка… до камешка… Там перевязку сейчас… сейчас… — бормотал он. — Вот только до…
      Вдруг он замолчал и навалился на Иванова.
      — Спивак! — позвал Иванов. — Спивак!
      Спивак молчал. Иванов с трудом выбрался из-под него. Он хотел подтащить Спивака к валуну, но сил не хватало. Он дёргал тяжёлого Спивака. Вдруг он услышал крики «ура». «Наши пошли в атаку», — подумал он и больше ни о чём не думал…
      Иванов пришёл в себя в госпитале. Он быстро поправлялся и через месяц вернулся в гарнизон.
      Гитара по-прежнему висела на гвоздике. Иванов снял её, обтёр пыль, сел, положил одну руку на гриф, другую на струны, согнул толстые пальцы и заиграл, неверно напевая:
 
Поговори-ка ты со мной…
 
      Он низко пригнулся к гитаре, чтобы никто не видел его лица. Он долго играл одно и то же, всё те же первые такты старой песни. Иванов пел плохо, брал не те ноты, но никто не смеялся, потому что все вспоминали погибшего товарища…

1

      Есть такой немецкий город — Эйслебен. В конце войны его захватили американцы. Но потом им пришлось уйти оттуда, и в город вошли советские войска.
      Наши бойцы ехали на машинах. Впереди на головной машине ехал командир.
      Колонна не спеша двигалась по длинной, узкой улице и вот завернули на главную площадь. Вдруг командир скомандовал:
      — Стой!
      Колонна остановилась. Все — и бойцы и офицеры, — радостно удивляясь, смотрели на середину площади. Там возвышался памятник — большой бронзовый памятник на высоком каменном постаменте.
      Конечно, немало памятников повидали наши бойцы в немецких городах. Но этот памятник был особенный. Это был памятник Ленину!
      Ленин возвышался над площадью немецкого города в такой родной, такой знакомой позе — одна рука засунута в карман, другая приподнята, точно он обращался к бойцам с приветливым, отеческим словом.
      — Склонить знамёна! — приказал командир.
      И победные знамёна, которые бойцы пронесли от Волги до Берлина, с тихим шелестом склонились перед бронзовой статуей.
      Бойцы не могли оторвать глаз от памятника. Каким образом очутился он здесь, в немецком городе, где совсем недавно хозяйничали фашисты?
      Командир стал расспрашивать местных жителей.
      И вот что они ему рассказали.

2

      В городе находится большой завод. Во время войны там работали люди, которых фашисты согнали со всей Европы: англичане, чехи, французы, поляки… Был там и русский. Его звали Василий. Фамилии его никто не знал, но все знали, что он был очень смелый. Он храбро дрался с фашистами, когда они захватили его деревню. Но в бою его оглушило гранатой. Он потерял сознание и очнулся уже в поезде. Фашисты везли его в глубь Германии.
      «Всё равно убегу, — думал Василий, — не стану жить в фашистском плену!»
      Но убежать было невозможно. Охрана была очень строгой. На завод гнали под усиленным конвоем. У места работы всегда торчал часовой.
      Василия поставили на разгрузку, К заводу вела ветка железной дороги, и по ней каждый день приходили длинные товарные составы с обломками танков, самолётов, пушек…
      Фашисты очень нуждались в металле. Они подбирали всё, что могли, и отправляли в печь, в переплавку.
      Василий не хотел им помогать и работал кое-как, только для видимости.
      Однажды он разгружал длинный, двойной товарный вагон. Не спеша приподнимал он то броневую плиту со свастикой, то алюминиевое крыло разбитого «мессершмитта», то исковерканный мотор… Он радовался, что поезда привозят с востока много обломков, — значит, наши крепко бьют фашистов.
      Вдруг ему почудилось, будто перед ним промелькнуло лицо Ленина.
      Он не поверил себе. Стояла ночь, и в полумраке легко было ошибиться.
      Но когда он как следует пригляделся, то с волнением увидел, что в вагоне среди груды обломков лежит большая статуя Ленина.
      Особое чувство охватило Василия. На сердце у него защемило. Вся прежняя, привольная жизнь представилась ему… Слёзы подступили к глазам. Он не выдержал, нагнулся и поцеловал холодный выпуклый бронзовый лоб…

3

      Неподалёку работал пленный француз, по имени Анри. Василий потихоньку позвал его:
      — Анри! Анри!
      Анри подошёл, пригляделся к статуе и вдруг обернулся к Василию и как-то по-своему, на особый лад, с ударением на последнем слоге, ласково произнёс:
      — Ле-нйн!..
      Он махнул брезентовой рукавицей другому пленному, англичанину Джону, который работал у лебёдки. Тот, взобрался на груду обломков, встал рядом с Василием, присмотрелся к статуе и так же ласково, но уже на свой, на английский, лад выговорил:
      — Ле-нин!
      …И чех узнал Ленина, и поляк, и негр… Все пленные, кто ни подходил к вагону, — все узнавали Ленина и шёпотом с любовью повторяли:
      — Ленин! Ленин!..
      Но долго смотреть на статую Ленина не пришлось. Вдоль состава уже шагал часовой с автоматом, покрикивая:
      — Шнеллер! Шнеллер! Быстрей! Василий и другие пленные взялись за работу.
      Они стали выбрасывать за борт вагона всякие обломки. Скоро стала видна вся бронзовая статуя.
      Василий понял: это памятник Ленину, который раньше стоял в советском городе. Фашисты, как воры, украли его, сняли с постамента и вот привезли в Германию, для того чтобы отправить в печь, в переплавку.
      «Нет, не бывать этому!» — решил Василий. Он стал знаками показывать товарищам:
      — Нельзя в переплавку! Нельзя! Ленин!
      И все — и англичанин, и чех, и француз, и поляк… — все сразу поняли Василия и повторяли вслед за ним:
      — Нельзя! Ленин! Ленин!
      Как только часовой прошёл к хвосту поезда, пленные с помощью лебёдки осторожно приподняли статую и бережно опустили на тележку.
      Василий спрыгнул с подножки вагона и взялся за рукоятки тележки.
      Правда, его дело было разгрузка, а не перевозка, но сейчас он не думал об этом — он думал только об одном: как спасти статую?

4

      Пленные откатили тележку в сторонку и стали советоваться, как быть. Объяснялись не столько словами, сколько руками… Но тут сзади снова послышался окрик часового:
      — Что стали? Работать! Шнеллер! Пришлось дальше толкать тележку со статуей по узеньким рельсам, которые были вделаны в цементный пол завода. Рельсы вели в горячий цех.
      И вот раздвинулись широкие двери на колесиках. За ними клокотали большие плавильные печи. У одной из них стоял старый немец в синих очках и потёртой кепке. Это был старший горновой. Он оглянулся и крикнул:
      — Что вы там замешкались? Давайте, черти, а то печь стоит! Шнеллер!
      Пленные не отвечали. Василий крепче стиснул рукоятку тележки. Пусть только горновой попробует взять статую, ему тогда несдобровать! А часовых здесь бояться нечего — они в этот цех не заходят, потому что здесь работают не пленные, а немцы.