Весной я поехал в деревню рисовать, по-нашему — на этюды.
      И вот после ночи в поезде я очутился на маленькой станции. За спиной у меня висели рюкзак и ящик для красок, по-нашему — этюдник.
      Сонный сторож лениво шаркал метлой. Пусто: ни лошадей, ни машин.
      — Все в поле, на посевной, — объяснил он.
      — А далеко ли до Лепешихи?
      — Близко, километров двадцать… Пойдёшь всё прямо. Сначала будет Шепелиха, а за ней — Лепешиха.
      Я зашагал по дороге. Шумели берёзы, пахло черёмухой, травами, землёй… Солнце поднималось. Стало жарко. Мне захотелось пить. Где взять воды?
      Всё так же тянулось бесконечное поле, всё так же шелестели берёзы, всё так же дорога шла то вверх, то вниз, то вверх, то вниз.
      «Бочку выпил бы!» — мечтал я. Рюкзак и этюдник тяжелели с каждым шагом.
      Наконец, поднявшись на холм, я увидел деревню. Я прибавил шагу, вошёл в крайнюю избу, нащупал в тёмных сенях дверь и приоткрыл её.
      Мальчишка лет пяти стоял за дверью. Он выкатился на меня. Я подхватил его. Он стал вырываться.
      Девочка постарше кинулась к нему.
      — Никого нету дома, — сказала она. — Васенька, не плачь!
      — А я вовсе не плачу, — сказал Вася и смело уставился на меня голубыми глазами.
      — Ребятки, мне никого не надо. Мне бы только напиться водички.
      — А ты кто? — вдруг спросил Вася. — Пастух?
      — Нет, не пастух.
      Я снял с плеча этюдник и раскрыл его.
      — Ой, какие! — обрадовался Вася. — Синенькие, красненькие, зелёненькие!.. Танькая Танька, сколько красков!
      Таня подала мне воды. Я стал пить. Я выпил три кружки и ещё половинку.
      — Пейте, — сказала Таня, — нам не жалко.
      — Будет, спасибо.
      Я кивнул на дверь. Она вся была покрыта меловыми линиями, человечками, домиками и загогулинами.
      — А это кто рисовал?
      Таня смутилась и схватила тряпку:
      — Это мы с Васькой… Я мел из школы принесла… Это мы так.
      А Вася стал совать мне в руки мелок:
      — Дяденька, нарисуй нам чего-нибудь, ладно?
      Я взял мелок:
      — Что ж вам нарисовать?
      — Лошадку, — не задумываясь, ответил Вася.
      — Чтоб стояла или чтоб бежала?
      Вася посоветовался с сестрой:
      — Чтоб бежала.
      Я стал рисовать. Я очень старался. Мне хотелось нарисовать так хорошо, как только умею. Таня с Васей сопели за моей спиной.
      Я представил себе мчащегося галопом коня. Шея его вытянута. Хвост и грива развеваются по ветру. Острые копыта рассекают воздух.
      Мелок скрипел и крошился. Я стирал неверные линии, поправлял, а когда закончил, почувствовал настоящую усталость и с жадностью допил кружку.
      Лошадка получилась хорошо, мне самому понравилась. Ребята смотрели на меня точно на волшебника. Я стал собирать свои пожитки, но Вася обнял меня за ногу:
      — Дяденька, ещё нарисуй, ещё!..
      — Нет, друзья, надо идти. Всего хорошего!
      И я снова зашагал по дороге.
      К вечеру я добрался до Лепешихи и поселился в Лепешихинском бору, у старого лесника.
      Старик очень любил своё дело. Целыми днями он всё бродил по лесу, а по вечерам уговаривал меня:
      — Сынок, бросай своё художество, переходи на лесное ремесло. Я тебя обучу, будешь мне помощником. Гляди, у нас лес какой — красный, мачтовый, сосна к сосне!
      Я отвечал, прислушиваясь к лесному шуму за окном:
      — Надо подумать, Игнат Петрович… Не сразу, Игнат Петрович…
      Старик не отступал:
      — Вернёшься в Москву — подавай в Лесной институт. Дадут тебе звание, форму наденешь, дом поставишь себе…
      Четыре месяца я прожил у него, и все четыре месяца он меня уговаривал. Мне не хотелось обижать старика, и я делал вид, будто на самом деле соглашаюсь идти в лесничие.
      Когда я осенью собрался уезжать, он даже заложил свою двуколку:
      — Так и быть, сынок, подвезу тебя до станции. Всё-таки будущий лесничий…
      Я уложил сделанные за лето картинки, и мы покатили по знакомой дороге.
      Берёзы теперь были разные: ярко-жёлтые, оранжевые, красные… Поле было убрано. В деревне шумела молотилка. Ветер донёс до нас обрывки соломы, кусочек песни:
 
Полюшко, поле,
Полюшко, широко поле…
 
      Вдруг за нами погнался мальчишка. Сквозь пыль мелькали красная рубаха, взлохмаченная голова:
      __ Дяденька-а!.. Погоди-ите!..
      Игнат Петрович придержал коня. Мальчик подбежал, запыхавшись:
      — Я тебя сразу узнал: и очки, и ящик, где краски… Иди к нам, нарисуй Чапаева на лошадке! А то я тогда позабыл…
      Я поднялся на крылечко.
      В избе было чисто, светло. Стены, окна, двери, потолок — всё было прибрано, побелено и покрашено. Вся семья сидела за столом.
      Вася весело закричал:
      — Танька! Тятя! Это который лошадку…
      — Милости просим, — сказал Васин отец и усмехнулся: — Задали ж вы мне работу! Стал я красить дверь — плач поднялся: «Тятя, не трожь лошадку, не трожь!» Пришлось схитрить.
      Я оглянулся на дверь. Там, как и четыре месяца назад, мчалась нарисованная мелом лошадка. Вокруг неё был оставлен четырёхугольник, и получилось, точно картинка висит на двери.
      Я подарил им небольшой этюд и вернулся к старику. Мы поехали.
      — Игнат Петрович, — сказал я, — не взыщите, я решил всё-таки при своём деле остаться, при художестве!..
      И рассказал ему про лошадку. Старик молчал, точно прислушивался к далёкому стуку молотилок и к затихающей песне:
 
Полюшко, широко поле…
 

 
      Стоял невыносимо жаркий июльский день. В поисках тени я спустился в метро. Там было очень хорошо. Мраморный вестибюль был полон прохлады.
      Я подошёл к кассе. Впереди меня брали билеты пионер и пионерка — оба светловолосые, загорелые, с короткими весёлыми носами. На ней было белое платье и тапочки на босу ногу, а на нём — ковбойка и трусы, а на ногах ничего, кроме загара и пыли.
      Я зашагал за ними, думая: «Может, они будут говорить что-нибудь такое, что мне потом пригодится для детского рассказа». Но они ничего такого не говорили, а просто, взявшись за руки, весело болтали.
      Вот они подошли к эскалатору, нараспев прочитали:

      ВНИМАНИЕ! ДВИЖУЩАЯСЯ ЛЕСТНИЦА,—

      и предъявили билетики.
      Контролёрша надорвала было билетики, но вдруг спохватилась:
      — Девочка, проходи. А ты, сынок, останься.
      — Почему? — спросил мальчик.
      — Как — почему? — ответила контролёрша. — Ты босой, а мы босых на эскалатор не пускаем.
      — Но почему же? — удивился мальчик.
      — Опять почему? Да потому, что ступишь босой пяткой, зацепишься ещё за что-нибудь, а мы потом отвечай!
      — Тётенька, пустите его! — вступилась девочка. — Ведь это он просто закаляется.
      — Ну и пускай закаляется, — ответила контролёрша, — только не на эскалаторе. Ребятки, отойдите в сторонку, не мешайте движению!
      Ребята отошли в сторонку и стали советоваться, как быть. А я издали, из-за колонны, слежу за ними. Мне интересно: покинет ли пионерка своего товарища в трудную минуту или поплетется вместе с ним по раскалённой, знойной Москве?
      И вот вижу: они поговорили, потом она махнула ему рукой и пошла к эскалатору, а он остался. Мне даже обидно стало. «Вот, — думаю, — все они, девчонки, таковы! Чуть какая трудность, они на попятную».
      Я поехал за ней.
      Внизу она подошла к соседнему эскалатору и — раз, раз! — быстро скинула обе тапочки и опустила их на нижнюю ступеньку. И сразу обе тапочки — и левая и правая — поехали вверх.
      Они ехали очень важно, эти порядком стоптайные тапочки. Они занимали отдельную ступеньку. Пассажиры осторожно обходили их.
      Вот обе тапочки подкатили к мальчику. Он их подхватил, стал напяливать на ноги…
      — Смотри не разорви! —сказала контролёрша.
      Но лестница уже понесла мальчика к подруге, которая ждала его внизу, пальцами маленьких ног трогая холодные глазированные плитки на полу.
      Конечно, ничего в этом особенного нет, но мне просто понравилось, как тапочки сами ехали, точно бог весть какие важные персоны.

 
      Я был в одной школе, читал пятым и шестым классам свои рассказы, и ребята преподнесли мне огромный букет. Может, и не огромный, но мне он показался очень большим. Ведь это был мой первый букет!
      Ребята проводили меня до угла, и вот я остался один со своим букетом. Я всё нюхал, всё разглядывал его. Там были анютины глазки, левкои, белые астры, гвоздика…
      Я зашёл в телефонную будку, позвонил домой:
      — Жена, беги скорей в Мосторг, купи большую цветочную вазу!
      — Что?
      — Вазу, говорю! Для букета.
      — Какого пакета?
      Я кричу в самую трубку:
      — Для букета! Мне ребята в школе букет подарили.
      — Букет? — Она обрадовалась. — Так бы и сказал. Бегу! Приходи скорей!
      — Ладно.
      Я положил трубку и гордо зашагал по широкой улице. Было солнце, синее небо, гудки торопливых машин, шум толпы… Прохожие деловито помахивали портфелями, сумками, корзинками. При виде моего букета все замедляли шаг любовались цветами и даже немножко мне улыбались. Одна женщина спросила:
      — Где брали цветы? Другая тоже:
      — Почём достали цветочки?
      Гражданин в очках:
      — Где покупали?
      Я отвечал, счастливый:
      — Нигде не покупал. Это мне преподнесли.
      И от своего богатства подарил им по цветочку.
      Они были очень рады и все говорили «спасибо», «спасибо». А я пошёл бульваром.
      У подножия кремлёвской стены играли дети. Одна девочка подбежала:
      — Ой, какие цветочки! Дяденька, дай понюхать только!
      Со скамейки позвали:
      — Анюта, ты куда?
      — Раз ты Анюта, — сказал я, — так вот тебе анютины глазки.
      Она засияла, побежала показывать маме:
      — Мама, мама, вот мои глазки!
      Мама смеялась, хвалила мой букет. Я выбрал самую красную гвоздику:
      — Пожалуйста! У меня вот сколько!
      Анютина мама застенчиво взяла цветок, приколола его к волосам и сразу стала красивее. Анюта запрыгала, кинулась целовать маму, а я зашагал по аллее.
      Навстречу двигался отряд пионеров. Они пели:
 
Утро красит нежным светом…
 
      Вес они посмотрели на букет. Потом один не выдержал:
      — Эх, букетик! Мировой!
      На радостях я дал ему астру. И сразу же десятки ребячьих рук протянулись ко мне. Что было делать? Через минуту отряд, размахивая астрами, дружно пел:
 
Страна моя, Москва моя…
 
      А я подтягивал:
 
Ты самая люби —
ма —
я!
 
      В конце бульвара сидел старик с газетой. Заметив цветы, он сложил газету, приподнялся:
      — Разрешите понюхать… Гвоздика! Она напоминает мне молодость…
      Серая борода его прикоснулась к цветам.
      Я подарил ему две нежно-розовые гвоздики. Старик долго сидел на лавочке, задумчиво перебирал цветы… А я уж был на просторной площади. Румяный милиционер под многоглазым светофором поворачивался то направо, то налево, как игрушечный. Завидев меня, он поднял руку.
      — Гражданин с цветами, проходите!
      Я не утерпел и подарил ему левкой. Он сунул его в кобуру нагана, приложил белую руку к шлему и весело щёлкнул каблуками:
      — Зелёный свет. Прошу!
      Я свернул в переулок, где мой дом. Во дворе повстречались мне соседи, жильцы — всё люди хорошие, и пришлось каждому дать кому цветочек, кому два. Весёлый, прыгая через две ступеньки, я поднялся к себе.
      Жена открыла дверь:
      — Наконец-то! А я всё жду. Гляди, какая! Насилу дотащила.
      Я обомлел. Она показала огромную, на добрую сотню цветов, вазу.
      — Давай скорей букет!
      — Букет? Сейчас… — Руки я держал за спиной.
      — Давай же!
      Я вздохнул и решительно протянул ей последнюю, невзрачную гвоздику. Жена взяла её двумя пальчиками, бросила в вазу и вдруг расхохоталась:
      — Ой, не могу… Букет! Что ж ты меня обманул? Букет!
      — А я тебя не обманул, — ответил я.
      И всё ей рассказал. А она всё хохочет. И верно это было смешно — маленькая гвоздичка в огромной вазе!
      Он и сейчас у меня хранится, засушенный в книге, мой первый букет…

 
 
      Мне надо было в школу, а всей Москве надо было на Красную площадь. Я долго ждал на углу, а народ всё шёл и шёл — с песнями, с музыкой, с лозунгами и знамёнами… Сияли трубы, гремели барабаны, все пели, смеялись, плясали — и всё вокруг было красное, красное, красное!..
      Я смотрел во все глаза. Незаметно прошёл час-другой, я спохватился и сунулся было пройти, но милиционер погрозил мне белым пальцем:
      — Куда?
      — В школу, дяденька!
      — Ой, врёшь, сегодня занятий нет!
      — А у нас утренник… Все на демонстрацию, а для младших классов утренник…
      Тогда милиционер взял меня за руку и сказал:
      — Пропустите младший класс!
      И провёл меня через толпу.
      И я пришёл в школу.
      Там в большом зале тоже всё было красиво убрано. Мы танцевали, играли в жмурки, в каравай и пели… А когда роздали подарки, мы ели. Потом пришла Таня со своей мамой. И все стали смотреть, какая у Тани мама — маленькая, худенькая, седенькая… Потом все посмотрели на Таню и засмеялись:
      — Глядите, чего она на шею нацепила!
      — Разве такие носят?..
      Таня смутилась и спряталась за маминой спиной. А её мама сказала:
      — Тут смеяться нечего! Хотите, расскажу? Интересное если — хотим!
      Ребята притихли, перестали грызть пряники и размахивать флажками. Танина мама села на подоконник и начала рассказывать про девочку Берту. Как ей было тринадцать лет, и как у неё была подруга постарше, лет шестнадцати, и Берта к ней часто ходила, а когда и ночевала. Вот раз к подруге пришли рабочие с кожевенного завода и стали шептаться: «Май, май…», а что «май» — Берта толком не знала. Она пристала к подруге. Та не хотела говорить, но потом открылась:
      — Завтра Первое мая, и кожевники устраивают маёвку!
      — Я тоже пойду на маёвку! — обрадовалась Берта.
      — Тише! — испугалась подруга. — Тебе нельзя, ты ещё мала.
      — Я никому не скажу, — шептала Берта. — Я уже большая… я знаю…
      Она всё уговаривала подругу, уговаривала, и та наконец согласилась.
      — А что ты наденешь на маёвку?
      — А я не знаю, что надо.
      — Надо что-нибудь красное.
      — А у меня ничего красного нет.
      — Приходи ночью, будто ночевать.
      И вот Берта пришла к ней ночью и тихонько постучалась. Подруга долго не впускала, спрашивала — кто, потом впустила, плотно завесила окно, крепко заперла двери и достала из подпола кусок красного шёлка.
      — Вот, — сказала она, — сшей себе и мне воротнички, а я буду шить знамя.
      И так они всю ночь сидели и шили. И чуть где что-нибудь скрипнет, они прятали шёлк и прислушивались. А когда стало светать, у них уже всё было готово. И подруга всё убрала, чтобы никто ничего не заметил, и сказала:
      — Ты свой воротничок спрячь, а после гудка приходи на речку, где лес начинается. Там будет патруль, ты ему скажешь пароль, и он тебе покажет, как дальше пройти.
      — А какой пароль? — спросила Берта.
      Подруга пригнулась к Берте и прошептала в самое ухо:
      — Ты ему: «Погодка-то разгулялась», а он тебе: «Да, денёк отменный» — и покажет дорогу.
      Берта вышла. Город ещё спал. Берта шла и всё повторяла про себя пароль. Вдруг она остановилась и прижалась к забору. По главной улице ехали жандармы, похлёстывая коней тяжёлыми нагайками. Берте стало немного страшно. Они тоже готовятся к маёвке! А что, если они схватят её и скажут: «А ну, покажи свой красный воротничок! А ну, какой пароль у кожевников?»
      Она побежала домой. А когда на заводе прогудел гудок, она выбралась из дому и пошла к реке. Там сидел рыболов с удочкой. Берта догадалась, что это патруль, и сказала:
      — Погодка-то разгулялась!
      Рыболов ответил:
      — Да, денёк отменный! — и показал, по какой тропке идти.
      Берта пошла лесом. В траве она увидела ландыши. Она стала их собирать, потеряла тропку и заблудилась. И не знала, куда идти! И вдруг она наткнулась на человека. Она подбежала:
      — Погодка-то разгулялась!
      Человек посмотрел на неё.
      — Да, погода ничего, — сказал он. — А ты что здесь?
      Берта не растерялась:
      — Я… я цветы собираю… Уже ландыши есть. — Она протянула цветы. — Пахнут как!..
      — Ландыши? — Человек погладил её по голове. — А ты, деточка, не видала, рабочие здесь, не проходили?
      — Какие рабочие? — спросила Берта. — В лесу разве бывают рабочие?
      Она поскорее ушла от этого человека, долго бродила по лесу, потом увидела — на пеньке сидит ещё человек. Она осторожно подошла и тихонько сказала:
      — Погодка-то разгулялась!
      — Да, — ответил тот, — денёк отменный! — и показал Берте правильную тропку.
      Берта вышла к оврагу и там, в самой чаще, нашла маёвку.
      Она обрадовалась. На траве сидели и кожевники, и щетинщики, и подруга с красным воротничком, и на всех было что-нибудь красное — ленточка, повязка, бантик…
      Тогда Берта достала свой воротничок, расправила и тоже надела.
      Она легла на траву около подруги и стала слушать, как шумят деревья и как выступают ораторы на маёвке.
      Они говорили про Ленина: что есть такой Ленин, который стоит за всех рабочих. И про фабрикантов: что надо на них работать только восемь часов, а не двенадцать. А некоторые говорили, что надо их совсем долой и даже долой царя!..
      Потом тихонько пели «Вы жертвою пали» и «Интернационал», и Берта подтягивала, как большая. Подруга обнимала её, и Берте было хорошо… И вдруг, когда в третий раз затянули припев:
 
Это бу-у-дет последний и решительный бой! —
 
      сверху прибежал патруль:
      — Товарищи! Рассыпайся! Жандармы!..
      Песня оборвалась. Все стали срывать с себя красное и разбегаться в разные стороны. Подруга спрятала знамя под кофточку и побежала.
      Берта тоже побежала, но растерялась и забыла снять с себя воротничок.
      И вдруг из-за дерева выскочил жандарм, увидел на Берте красное и ударил нагайкой по красному… И Берта упала…
      Тут Танина мама перестала рассказывать. Она сняла с головы платок и откинула седые волосы:
      — Нагайка пришлась вот по этому месту!
      Все, вытянув головы, посмотрели. Под ухом синела маленькая полоска, будто шрам. Стало тихо-тихо. Слышно было, как вдали, на улице, играет музыка. Кто-то спросил:
      — А воротничок?
      — А воротничок, — ответила Танина мама, — от удара разорвался, но я его сохранила… тридцать лет берегла… Вон он, на дочке…
      Все с завистью посмотрели на Таню — вот у неё какая мама! Таня гордо поправила на себе воротничок, обняла маму, улыбнулась — и вдруг крикнула на весь зал:
      — Погодка-то разгулялась!
      И все младшие классы хором, как по команде, ответили:
      — Да, денёк отменный!
      И бросились к Тане разглядывать старенький, рваный воротничок из полинявшего красного шёлка…

 
      Я хочу вас на минуточку перенести в главный город Испании — в Мадрид. Летом там очень жарко. Горячее солнце стоит над головой. В узких улочках звенят трамваи, гудят машины, ревут ослы, пронзительно зазывают покупателей продавцы вина и гранат…
      Но громче всего раздаётся:
      — Агуа фриа!..
      Прохожие оглядываются. Они видят мальчика. Его широченные штаны еле держатся на тесёмке, перекинутой наискось через голое плечо. На голове у него возвышается огромный кувшин. Покачиваясь под его тяжестью, мальчик протяжно выводит:
      — Агуа фриа!..
      В знойный день особенно приятно услышать эти слова, потому что означают они «холодная вода».
      Прохожие щёлкают пальцами, точно кастаньетами:
      — Эй, кувшин, сюда!
      Некоторые знают мальчика по имени:
      — Ангелито, угости!
      Прохожий в шапочке, вроде нашей пилотки, только с висящей надо лбом кисточкой, щёлкает жёлтыми пальцами:
      — Эй, холодная вода, налей!
      Ангелито подходит к нему. По желтизне пальцев Ангелито догадывается, что перед ним рабочий табачной фабрики.
      Ангелито ловко снимает кувшин с головы и осторожно нагибает его над глиняной чашкой.
      Вода течёт с тихим, вкусным бульканьем. Ангелито внимательно следит за тоненькой послушной струйкой. Пролить нельзя ни капли. Вода достаётся ему нелегко — её в городе мало. Недаром испанцы говорят: «Даже птица, пролетая над Мадридом, несёт с собой в клюве запас воды».
      Для того чтобы наполнить свой кувшин, Ангелито встал очень рано. Он натянул на себя длинные штаны с огромным карманом на животе, которые ему сшила его сестра Мария (она шьёт очень хорошо и работает на швейной фабрике сеньоры Родриго). Потом он съел горсть жареных желудей, взял кувшин и побежал к реке Мансанарес. Это недалеко от его дома.
      Он долго барахтался в тепловатой воде, что-бы набраться бодрости на весь день. Потом он вдоволь, до отказа, напился, чтобы после не хотелось пить. Потом наполнил кувшин, поставил его на голову и начал своё путешествие по узким улочкам:
      — Агуа фриа!..
      С утра покупателей было немного. Но чем выше поднималось солнце, чем жарче становилось, тем чаще слышалось:
      — Кувшин, угости!
      И Ангелито угощал. И вот сейчас он угощает рабочего с табачной фабрики.
      Рабочий жёлтыми пальцами бережно взял чашку, поднёс её ко рту и стал не спеша пить маленькими глоточками.
      Ангелито снизу видно, как на шее у пего при каждом глотке перекатывается какой-то шарик.
      Он протянул руку и тихо сказал:
      — А вы за что стоите: за мир или за войну?
      — Что? — удивился рабочий. Он чуть не захлебнулся, перестал пить и, вытирая кулаком губы, спросил: — О чём ты толкуешь, малыш?
      — Сейчас… вот… тут написано… — сбивчиво проговорил Ангелито и достал из своего бездонного кармана небольшой листок. — Вот… Только пейте, пейте, чтобы никто ничего не заметил…
      Рабочий опасливо взял листок и оглянулся:
      — Откуда это у тебя, мальчуган?
      — Тсс!.. — Ангелито приставляет палец ко рту. — Тсс! Это секрет…
      Он молчит. Не надо никому рассказывать о том, как он вчера вечером вернулся домой усталый после целого дня хождения с кувшином на голове, лёг в углу на мешок и сразу же заснул как убитый. Среди ночи его разбудил стук. Он вскочил и отпер дверь. Это пришла с фабрики сестра Мария.
      Она села за стол и при свете огарка стала перебирать какие-то бумаги.
      Ангелито долго следил за ней, потом спросил:
      — Мария, почему ты не спишь? Что это у тебя? Письма?
      Она обернулась:
      — Нет, это не письма… Да спи ты!
      — А что это?
      — Ты ещё мал — всё равно не поймёшь, — ответила Мария.
      Ангелито обиделся.
      — Нет, пойму! — сказал он. — Видишь, я теперь даже сам деньги зарабатываю, видишь?.. — И он протянул сестре горсть мелких тёплых монеток.
      Мария улыбнулась и села рядом с братом на мешок.
      — Хорошо, Ангелито. Вот, смотри! — Она показала ему листок бумаги.
      Ангелито долго разглядывал листок.
      — А что тут написано? — спросил он, потому что не умел читать: он был слишком беден для того, чтобы ходить в школу.
      И Мария рассказала ему, что на свете есть кучка очень богатых и очень жестоких людей, которые хотят войны. Но все остальные люди хотят жить в мире. И вот, если все-все подпишутся под такой бумагой, тогда войны не будет.
      Ангелито повертел в руках листок.
      — А можно, — спросил он, — я тоже подпишусь? Можно?
      Мария погладила его по чёрной курчавой голове.
      __ Дурачок, — ласково сказала она, — ты ведь ещё писать не умеешь!
      — Ничего! Писать не умею, а подписываться умею!
      Он взял огрызок чернильного карандаша и вывел на клочке бумаги какие-то каракули. Потом он долго любовался на свою «подпись».
      — Нет, нет, — сказала Мария, — тебе ещё рано.
      — А тебе ещё много собирать подписи эти? — спросил он.
      — Много! Чем больше, тем лучше.
      — А можно, я их тоже буду собирать? Ведь мне всё равно ходить по улице. Я сумею, вот увидишь…
      — Нет, — покачала Мария головой, — тебя поймает полиция или фалангисты…
      — Не поймают… Я ловкий… Вот увидишь!
      Ангелито долго уговаривал сестру. Наконец она согласилась, дала ему бумагу, карандаш и объяснила, как собирать подписи.
      Он спрятал бумагу в карман и сразу же крепко заснул.
      Мария ещё долго сидела возле спящего брата, хотя над Мадридом давно уже стояла тёмная, душная ночь.
      И вот сейчас Ангелито протягивает рабочему белый листочек и тихо говорит:
      — Тут всё написано… Подпишите, и тогда не будет войны, понимаете?
      Рабочий украдкой читает бумагу.
      — Правильно, — говорит он, — святые слова! Дай карандашик…
      Ой сжимает жёлтыми пальцами карандаш. Ангелито смачивает водой бумагу, и подпись получается яркая, сочная, тёмно-лиловая.
      — Грасиас! Спасибо! — говорит Ангелито. — Пейте ещё!
      — Грасиас! Не надо. Твоя бумага бодрит лучше, чем твоя вода. Только, смотри, не попадись полиции!
      — Нет, я ловкий!
      Ангелито ставит кувшин на голову, и снова среди уличного шума раздаётся его пронзительное:
      — Агуа фриа!..
      Каждому, кто просит у него напиться, он смело протягивает бумагу и карандаш. Он знает, что богатые сеньоры его не остановят. Им не нужна мутная речная вода. Они могут выпить вина, съесть винограду, полакомиться фигами или гранатами. Его покупатели — народ простой: батраки, рабочие, погонщики мулов… Они все против войны!
      Он завернул в переулок. Какая-то высокая седая дама протянула руку в длинной чёрной перчатке:
      — Мальчик, налей. Только полнее лей, полнее!
      Ангелито подал ей полнёхонькую чашку. Она брезгливо взяла её кончиками пальцев и стала пить. Ангелито вынул из кармана бумагу, испещрённую подписями, и сказал:
      — Вот, сеньора, подпишите, чтобы не было войны!
      — Что?.. — Сеньора залпом допила чашку и схватила бумагу. — Где ты это взял, дрянной мальчишка?