В городе выставочная комиссия оглядела Шалуна, похвалила яблоки и сказала:
— Ваши экспонаты хорошие. Вот вам номер, место, располагайтесь!
Так и выразились по-ученому: экс-по-на-ты! Выставка была большая: симментальские быки на цепях, коровы, которые много молока дают, свиньи, цыплята, телята, поросята, ягнята… А лошадей! А машин! А хлебов разных! Много чего было!
Целый день по выставке ходил народ — колхозники, экскурсии, ребята из школы. Людно было, как на ярмарке. Один член комиссии достал аппарат и снимал всё интересное. Он и Машу снял, как она сидит в будке около яблок, а зимнюю антоновку даже отдельно снял.
— Милый человек, — просил Антон, — сними меня с конём! Яблоки снимаете, а коня-дончака не снимаете?
— Завтра начнутся скачки, — ответил член комиссии. — Если ваша лошадь покажет резвость, тогда пожалуйста…
Антон понёсся в комиссию:
— Я требую допустить нашего Шалуна до скачек!
Комиссия посмотрела в лошадиные списки и решила: пускай Шалун скачет. Антон обрадовался и побежал к будке, где сидела Маша.
— Разве, дочка, можно равнять, — начал он, — донской крови жеребца и яблоки? Хоть их тыщу раз снимай и переснимай!
— Нам, Антон Потапыч, — сказала Маша, — за нашу антоновку грамоту дадут!
— Кто сказал?
— А который ходит тут, снимает. «Вашему, говорит, колхозу большая слава будет через яблоки!»
Антон посмотрел на знаменитую антоновку, которая лежала на самом видном месте, и усмехнулся:
— Грамоту?.. — Он осторожно потрогал громадное яблоко. — Тёзка мне… — и стал потирать руки. — А мы, дочка, с Шалуном завтра скачем!
— Скачете? — обрадовалась Маша. — Молодчина вы, Антон Потапыч! Призы, говорят, будут…
— Как кому! — И задумчиво повторил — Так грамоту, говоришь? За фрухты? Здорово… — и пошёл готовить Шалуна к скачкам.
Скачки начались в двенадцать часов тут же, на лугу, около выставки. Дорожка проходила как раз мимо Машиной будки. Народ повалил на луг. Маше нельзя уйти от будки, но ей и отсюда всё видно. Сначала скакали чужие лошади, но вот наконец и Антон Потапыч, в белой рубахе и начищенных сапогах, выехал на круг рядом с другим всадником. Заиграла музыка, в синем небе застыл красный флажок. Всадники, осаживая коней, подровнялись. Чужой конёк — вороной, складный, тонкий, зато он пониже сильного, золотистой масти, Шалуна.
Флажок чиркнул по небу — кони сорвались с места. Маша заволновалась, приподнялась на цыпочки и прикрылась рукой от солнца, чтобы лучше видеть. Хорошо идут, ровно — морда в морду! Вороной мчится легко, будто и земли не касается, а Шалун скачет размашисто, с натугой.
— Ой, матушки! — вскрикнула Маша.
Вороной стал вырываться вперёд. Вот его короткий чёрный хвост насмешливо вскинулся перед мордой Шалуна. Все зашумели: «Громобой, Громобой!» Антон шире расставил локти, гикнул и низко-низко пригнулся к лошадиной шее, будто хочет что шепнуть Шалуну. Конь рванул и на повороте догнал вороного. Народ закричал: «Шалун!»— и Маша вместе со всеми кричала: «Шалун, Шалун!» Она сорвала с головы платок и стала изо всех сил махать лихому наезднику Антону Потапычу.
Чья-то тень упала на Машу. Она, не переставая махать, оглянулась. Перед будкой стоял здоровенный парень, босой, в сером рваном пиджаке. Он протянул тёмный палец к знаменитой антоновке:
— Это что за яблочище такая?
— Руками нельзя! — рассердилась Маша. — Не видишь, написано: «Антоновка зимняя белая»! — Она поправила бумажку с надписью. — Нам за неё грамоту дадут!
Толпа на лугу шумела. Нельзя было разобрать, что кричали. Маша посмотрела на круг и с новой силой замахала платком: Шалун обгонял Громобоя. С каждым скачком он всё выдвигался вперёд, и вот он уже на целых полкорпуса обставил вороного. Антон Потапыч ещё подбадривал своего коня сапогами, и Шалун, разгорячённый, всё прибавлял ходу. Маше захотелось петь и плясать. Она подпрыгивала и всё кричала: «Давай, Шалун, давай!..»
Радостно приплясывая, она бегло посмотрела на решёта с яблоками и обомлела… Руки её опустились, рот испуганно открылся: «Матушки, да что ж это?» Она растерянно потопталась на одном месте, комкая и кусая платок. Вдали, у лесочка, виднелась серая спина оборванца, укравшего самое лучшее яблоко — зимнюю белую антоновку.
Маша бросилась на беговую дорожку. Всадники завернули и теперь скакали прямо на неё. Она различала весёлое, красное лицо Антона Потапыча, чёрные раздутые ноздри Шалуна, мелькающий серебристый край подков…
— Антон Потапыч, — в тоске закричала Маша, — антоновку стащили!
Кони с топотом пронеслись мимо. Маша побежала за ними, причитая:
— Надкусит он наш экспонат, Антон Потапыч, миленький, не губи, вон там ворюга, в лес удрал!..
Антон на всём скаку повернул голову в сторону леса, потом посмотрел вдоль круга — туда, где заманчиво краснел флажок финиша. Вороной стал нагонять, с минуту кони шли ровно. Антон всё поворачивал голову то вправо, к лесу, то влево, где финиш. Вдруг он откинулся, обернулся на Машу и с силой дёрнул правый повод. Шалун мотнул мордой и сбился с галопа. Антон свирепо подтолкнул его каблуком в живот, но Шалун не захотел сходить с крута. Антон снова рванул повод, снова поддал ногой и наконец под недоумевающий гул толпы погнал вправо, к лесочку. А вороной промчался дальше по кругу. Сидевший на нём молодой конюх всё оглядывался…
Плачущую Машу окружил народ. Через несколько минут, расталкивая толпу, подъехал Антон на взмыленном Шалуне и подал Маше яблоко.
— На, дочка, — тихо сказал он, — держи… грамоту!
Маша кинулась к яблоку.
— Целёхонько! — улыбнулась она, утирал глаза платком. — Хорошо как, матушки!.. Прости меня, разиню такую, Антон Потапыч.
Антон смотрел на круг, где подходил к финишу конюх на Громобое. Тут к Антону, пробившись через толпу, подошёл член комиссии с фотоаппаратом:
— Это что за фокусы — сходить с дорожки перед самым финишем?
Антон хмуро посмотрел на члена комиссии и стал снимать седло с Шалуна.
— Очень резвый жеребец! — сказал член комиссии. — Мы его на завтра записали скакать с Рафинадом. Только чтоб без фокусов, пожалуйста… А теперь становитесь с конём в позу!
И стал наводить аппарат.
— Дочка, — весело позвал Антон, — иди, вместе выйдем! С фрухтом своим иди!..
Маша стала рядом, прижимая к груди драгоценную антоновку.
Так они все и получились весёлые: Антон, Маша и антоновка. Только Шалун невесёлый: он ведь не мог ещё знать, что завтра ему удастся обогнать самого лучшего коня выставки — Рафинада. Мокрый, забрызганный собственной пеной, он часто дышал и потемневшими глазами сердито косился на громадное яблоко — потому у него и получилось такое обиженное выражение «лица».
КОНЬКИ
Вот живут брат и сестра — Костик и Тома. Томе в августе исполнилось десять лет, и папа подарил ей коньки. Называются «снегурки». Это самые лучшие коньки для начинающих.
А Тома — начинающая. Она не умеет кататься, но она зимой видела, как ребята катаются, и всё время твердила:
— Папа, хочу коньки! Папа, хочу коньки! Вот он и купил ей коньки. Они как санки. Широкий полоз спереди загибается вверх. Сзади шпенёк. По бокам «лапки». Вставишь шпенёк в дырочку в каблуке, завинтишь потуже ключом «лапки» — и мчись куда хочешь, лишь бы под ногами было хоть немного льда или крепкого снега.
Костик спросил:
— Папа, а мне коньки?
— Тебе ещё рано, пожалуй, — ответил папа. — Вот когда тебе тоже исполнится десять, тогда куплю.
Костик не стал спорить. Да и глупо было бы спорить сейчас, когда за окном стоит жаркий день, все ходят в майках и пьют на каждом углу газированную воду.
Потом наступила осень, и Тома начала готовиться к зиме. Ей сшили специальный костюм для коньков: лыжные штаны, лыжную кофту с «молнией», шапочку с голубым помпоном и голубой шарф, который будет развеваться на бегу.
Тома ясно представляла себе, как она выйдет на бульвар, заложит руки за спину и помчится на своих «снегурках». И все прохожие будут смотреть на неё и думать: «Как ловко бегает на коньках эта девочка в шапочке с голубым помпоном!»
И вот выпал первый снег. Кругом сразу посветлело. Папа стамеской выдолбил в Томиных каблуках дырки и приладил пластинки. А Тома надела свой костюм и стала привинчивать коньки. Но снег тем временем растаял.
Назавтра выпал второй снег. Тома достала было коньки, но тут и второй снег растаял.
Тома сердилась на погоду. Каждый вечер она слушала радио. Наконец сказали: «Ожидается похолодание, небольшой мороз».
Тома встала рано, кинулась к окошку — верно: улица покрыта ледком. Все идут осторожно, ворчат:
— Ох, и скользко!
А Тома радуется. Она поскорее надела лыжные штаны, кофту, шапочку, привинтила коньки, повязалась шарфом и шагнула к дверям.
Вдруг нога подвернулась, и Тома схватилась за дверь, чтобы не упасть. Но дверь отворилась, и Тома повалилась на стул. Стул опрокинулся, и Тома всё-таки упала на пол.
Костик подбежал к ней:
— Томочка, ушиблась?
— Нет, ничего. Конечно, на коньках в комнате нельзя.
Она ухватилась за стул и давай его толкать. Толкала, толкала, пока не выбралась со стулом на крыльцо. А там ступеньки. Как по ним спуститься? Со стулом нельзя — он широкий. А без стула страшно!
Тома постояла на крыльце, потом позвала:
— Косточка!
— Что?
— Помоги!
— Сейчас!
Костик надел пальто, шапку, валенки, вышел на крыльцо и помог Томе спуститься со ступенек.
— Так, спасибо, — сказала Тома. — А теперь я поеду. Пусти.
Тома думала, что это легко. Она заложила руки за спину, оттолкнулась — и вдруг ка-ак грохнется наземь!
Костик подбежал к ней и помог подняться. Тома вцепилась в него:
— Косточка, ой, только не уходи! Ой, держи меня, а то я падаю… Нет, я еду куда-то!
— Да я тебя держу, — ответил Костик. — Пойдём на бульвар, там лучше.
— Боюсь! — ответила Тома. — Тебе хорошо, когда ты не на коньках.
— Дай мне тогда немножко.
— Сейчас… Потом… Я сначала сама… Пойдём!
Бульвар — вот он, тут, рядом. Но как дойти до него, когда ноги едут не туда, куда нужно, а куда им вздумается?
— Ой, сейчас упаду! Давай лучше туда меня толкай, к ступенькам… Ой, только не отпускай меня, Косточка, миленький!
Костик кое-как помог Томе вернуться к ступенькам. Тома села, отвинтила коньки и легко вскочила на ноги. Ох, как хорошо без коньков!
— Томочка, дай мне немножко!
— Сейчас, Косточка, я только ещё чуточку… Тома побежала на бульвар. Костик побежал за ней. Там было много ребят. Все ловко катались на коньках.
Тома села на скамейку, привинтила коньки, осторожно встала… Вдруг коньки сами собой поехали, и Тома с размаху хлопнулась на скамейку.
— Что же ты сидишь? — спросил Костя. — Боишься?
— Да нет… просто… посидеть захотелось!
— Тогда дай мне!
— Нет, погоди ещё немножко…
Тома вздохнула, встала и, держась за Костика, нерешительно двинулась вперёд. Но тут одна нога поехала вправо, другая влево, и Тома растянулась во весь рост поперёк аллеи.
— Плохие коньки! — закричала она, лёжа на снегу. — На вот тебе, возьми!
Она сняла один конёк, потом другой и бросила Костику.
— Томочка, а ботинки? — взмолился Костя.
— На, вот тебе и ботинки и ключ… Всё — на! Она сняла ботинки, сунула ноги в Костины валенки и побежала домой. А Костик остался на бульваре.
Он долго не возвращался. В обед пришёл папа:
— Где Костик?
— На бульваре.
— Что ж он там делает?
— Не знаю. Падает, наверно.
— Пойдём его искать.
Папа с Томой вышли на бульвар. И тут они увидели Костика. Красный, потный, с синяком на лбу, весь облепленный снегом, он весело подкатил к ним на Томиных «снегурках».
Тома глазам своим не поверила.
— Научился? — крикнула она.
— Научился! — ответил Костик, лихо взял под козырёк и понёсся вдоль аллеи на блестящих коньках.
Пришлось папе купить ещё пару коньков. И теперь маленький Костик учит большую Тому кататься:
— Ты посмелей только, Томка, не бойся! Тогда научишься.
У МОРЯ
Папа достал для Фели путёвку на юг. Стали думать: кто отвезёт малыша? Папе некогда, маме некогда…
Тут оказалось, что знакомая папиных знакомых собирается в Гурзуф. А лагерь там рядом. Вот её и попросили взять с собой тихого, послушного мальчика. Она согласилась. Феля тоже согласился:
— Пускай едет! Буду следить, чтобы не потерялась.
В дороге он всё следил за тётей Соней, тётя Соня — за ним, и никто из них не потерялся, и оба благополучно приехали в город Севастополь.
Оттуда поехали на автобусе. Машина выла, кряхтела, жужжала, карабкаясь в гору по узкому шоссе. Феля трусил, на поворотах бледнел и прижимался к тёте Соне. Наконец кто-то объявил:
— Байдарские ворота! Перевал!
Феля испугался: не надо никуда переваливаться! Потом он осмелел и выглянул. Внизу на весь мир простиралось что-то огромное, синее — точно упавшее на землю небо. Машина молча катилась вниз. А синее становилось зеленей. И вот уже слышно, как оно шумит, и вот уже видно, что оно не гладкое, а на нём волны, барашки, косой парус, белые птицы…
Феля вдруг обрадовался и запел:
— Я вижу море! Оно большо-о-е…
В лагере дежурный вожатый спросил:
— Сколько же тебе лет?
— Семь-восьмой… А скоро будет девять!
Вожатый выдал Феле трусики, майку, панамку — всё, что полагается, — и определил в малышовый отряд.
Феле на юге понравилось. Он ходил с отрядом в походы, загорал, купался… Когда поехали на катере в Ялту, его тоже взяли. Возвращались поздно, уже была ночь. Феля вышел на палубу. За кормой прыгали огненные брызги. Феля подумал, что море загорелось, и закричал. Все выскочили наверх и стали любоваться светящейся водой. Феля перестал бояться и тоже залюбовался.
Утром он полтора часа трудился над письмом:
«Ма-ма… Но-чию… све-ти-лося… море…»
Тут его позвали на пляж. Он бросил перо, схватил полотенце и побежал к отряду. Малыши зашагали по раскалённой дорожке. Они пели: «Ну-ка, солнце, ярче брызни!» — и море им подпевало.
Феля быстро искупался, вылез и украдкой пробрался на соседний пляж. Там — вывеска:
САНАТОРИЙ СОВЕТСКОЙ АРМИИ
Значит, здесь военные больные. Только не угадаешь, кто лётчик, кто танкист, кто — кто. Все одинаковые — халат или трусы, и больше ничего. У самой воды под зонтом лежал военный больной. Он сказал:
— Принеси, пожалуйста, газету — там, на лавочке!
Феля принёс.
— Спасибо. Присаживайся в тенёчек!
Феля сел под зонт. Там был графин с водой.
— Как же тебя звать?
— Феля.
— Это что же, Филипп?.. Нет, правильно Феликс! Хорошее имя! Такой большой человек был — Дзержинский.
— Только его Эдмундович, — сказал Феля, — а меня Степанович.
Военный больной улыбнулся:
— Это ничего! — Он отпил из графина. — Печёт у вас тут, спасу нет!
— А мне не жарко, — сказал Феля. — Я только купался. А вы купались?
— Нет.
— Почему?
— Так…
Халат на больном приоткрылся, и Феля увидел вытянутые забинтованные ноги. Феля помолчал. Потом он тихо сказал:
— Вы герой, да?
Командир усмехнулся:
— Не знаю, как там… Одно могу подтвердить: били мы фашистов, Феликс Эдмундович, добросовестно.
Феля поправил:
— Степанович!
Командир налил воды в стакан:
— Вот ноги мне попортило… осколки там… мелкие… Врачи обещают: вылечим! Ещё поплаваешь, говорят. Раньше я был пловец — да, ничего… на всеармейских выступал. А теперь санитары приносят меня сюда, к воде, — вот и всё моё купанье!.. — Он выпил воды. — Теперь ты рассказывай.
Феле хотелось ещё много спросить про танки, пулемёты, но он не решился и сказал:
— Мы тут в лагере живём. А вчера ночью мы ехали из Ялты. И видели знаете что? Море светилось! Вот ей-богу, честное пионерское! Будто огонь всё равно, только мокрое.
— Мокрый огонь! — засмеялся командир. — Никогда не видел. Интересно!
— А вы ночью прихо… то есть попросите, вас принесут!
— Неудобно, — сказал командир. — Санитарам тоже, знаешь, отдохнуть надо.
Феля сказал:
— Слышите, на обед играют!
Командир прислушался. Наверху, в лагере, пели горны.
— И у нас тоже так играют… Лети, земляк. Ещё приходи!
Не разбирая дороги, Феля побежал в столовую. Он торопливо рассказал приятелю Шурику про командира. Потом он проник на кухню и выпросил у повара Спиридона Иваныча бутылку. Бутылка попалась тёмно-зелёная, из-под нарзана, но это ничего.
Весь долгий день он думал о командире с перевязанными ногами. Но вот уже наконец вечер. Отряды вышли на линейку, флаг пошёл вниз, горн заиграл «Ложись спать», — и все разошлись по спальням.
Феля укрылся с головой. Шурик трогает его за плечо:
— Спишь?
Молчит — значит, спит. И Шурик засыпает. И вся палата засыпает. И все отряды засыпают. Ночь, тишина…
Пора! Фелина простыня шевельнулась. Он приподнял голову. На разные лады дышат ребята. Феля тихонько надевает трусики и крадётся к выходу.
Темно — будто кругом чёрная, глухая стена. Страшно шагнуть в темноту, страшно пробираться неведомыми тропинками!
Феля сжимает бутылку. А как же бойцы? Они-то ведь не боятся темноты. Феля вздохнул и прыгнул на дорожку. Заскрипел песок. Шш!
Феля осторожно пробирается по крутой тропинке. Кто это сзади сопит? Феля замирает, прислушивается. Никого! Это он сам так сопит. Феля озирается. А там что за мохнатые лапы? Он вглядывается в темноту. Это, наверно, просто такая трава. «А если зверь? — думает Феля. — Я его тогда бутылкой, бу…»
Вдруг он сорвался на крутизне, проехался на спине, ободрал кожу. Больно! Посыпались камни. Ничего, зато началось ровное место — значит, уже пляж.
Море шумит совсем рядом. Под ногой стало мокро. Значит, вот оно, здесь! А вдруг оно сегодня не светится?
Феля нашарил камень и швырнул его в темноту. Раздался всплеск, взметнулись яркие, огненные брызги. Светится!
В тапках и трусах, он смело лезет по круглым, скользким камням в тёплую чёрную воду. Вот он забрался по колено, и сразу же его ноги превратились в два серебристо-огненных столба. Он окунает руки — они тоже становятся серебряными. Он проводит по воде кулаками — серебряные обручи вскипают, катятся, потухают. Он бьёт по воде ладонями — искрами рассыпаются капли.
Феля набирает бутылку чудесного мокрого огня и торопится на сушу.
И вот уже всё кончилось, всё позади. Он снова в палате, он засыпает…
Утром он бежит на соседний пляж. Знакомый командир уже там. Ещё издали он кричит Феле:
— Пришёл, земляк? Что рано сегодня?
— Вот, товарищ командир, вам! — Феля подаёт зелёную закупоренную бутылку.
— Зачем? — удивляется командир. — У меня же есть… вон целый графин, и тоже нарзан.
Феля, счастливый, смеётся:
— Это только сверху нарзан! Это ж светящаяся вода — мокрый огонь, с моря!
— Что? — Командир приподнимается на локтях. — Мокрый огонь?
— Ага. Только здесь светло, а надо, чтобы было совсем темно, чтобы ночью… Вы к себе возьмите и ночью будете смотреть.
Он поставил бутылку на песок и убежал. Через день они снова встретились.
— Светилась? — закричал Феля подбегая.
Командир молчит.
— Светилась, да?
Командир мнётся, не отвечает…
— Что ж вы, товарищ командир!
Командир говорит:
— А ну, нагнись! Ближе… ещё ближе!
Опираясь на левую руку, он заглянул Феле в глаза. Они светились, точно две звезды. Командир погладил Фелю по стриженому затылку, откинулся и сказал:
— Конечно, светилась, Феликс Эдмундович… то есть, виноват, Степанович…
КОНОПЛЮШКИ
Я сидел на скале, у самой воды, и рисовал море. Оно было светло-зелёное, и я писал его зелёными красками.
Потом оно стало синеть — я давай прибавлять синьки.
Потом оно покрылось лиловыми тенями — я стал подмешивать к синему красное.
Потом надвинулась туча, море стало серое, будто чугунное, — я приналёг на сажу.
Потом туча ушла, ударило солнце; море обрадовалось и снова, как нарочно, стало светло-зелёное.
Я погрозил ему кулаком:
— Эй ты, море-океан, будешь дразниться?
А оно вдруг как плеснёт «девятым валом» и слизнуло всё моё хозяйство: альбом, краски, кисти…
А сзади раздалось:
— Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
Смешливое эхо подхватило: «Ха-хи-хи!»
Это пионеры из соседнего лагеря. Они окружили меня:
— Мы притаились, чтобы вам не мешать, а вы морю — кулаком! Тут уж мы не выдержали.
— Вам смешки, — сказал я, — а у меня сейчас всё в Турцию уплывёт!
— Ничего, солнышко высушит!
Они живо всё выудили, разложили на камешке:
— Не надо море — лучше нас рисуйте!
Я испугался:
— Многовато вас. Одного кого-нибудь — ну, кто чем-нибудь знаменит.
— Вовсе не много, — ответил вожатый, высокий парень с военной сумкой через голое плечо. — Одно звено: двенадцать человек — семь мальчиков, пять девочек, и все знаменитые. Пожалуйста: один был партизаном, другой вырастил табун жеребят, третий сделал рекордную авиамодель, четвёртый здорово играет на скрипке, пятый…
Я разглядывал ребячьи лица, покрытые густым крымским загаром. «Двенадцать негритят…» — вспомнил я забавную песенку. Под панамками светились весёлые — карие, голубые, серые, зелёные — глаза. У одной девочки всё лицо было покрыто замечательными озорными веснушками. Они удивительно шли к её синим глазам!
— Вот я кого буду рисовать! Чем она знаменита?
— Поездом! Она поезд спасла!
«Негритята» стали подталкивать девочку с веснушками:
— Шурка, иди! Тебя срисуют, в Москву пошлют! Иди!
Но Шурка заупрямилась: — Не хочу! Пустите!
Она вырвалась и убежала. А за ней и подруги убежали.
— Они пошли на девчатский пляж, — сказал самый маленький пионер, скрипач.
Мы тоже пошли на пляж, напевая:
Двенадцать негритят купались в синем море…
На пляже желтели под навесом коротенькие ребячьи лежаки. Мы долго барахтались в прохладной воде, потом растянулись на лежаках. За стеной, на «девчатском» пляже, шумела Шурка с подругами. Вожатый лежал около меня, и я спросил:
— Как же она поезд спасла, такая маленькая?
— Очень просто, — ответил вожатый. — Дело было в деревне, зимой. Она пошла в школу по шпалам, школа у них в другом селе. Вдруг видит — лопнувший рельс. Она бросила на рельс варежку, чтоб отметка была, и побежала назад. Стала ждать поезда. Галстук сняла, приготовила. А мороз жгучий, она вся застыла, рука закоченела. С полчаса простояла. Показался поезд, товарный. Шурка бежит к поезду, поезд бежит к Шурке. Она бежит, машет галстуком и всё кричит и кричит. Голосок у неё, сами слышите, звонкий. Ну, спасла, — остановили… Да! Машинист ещё ей справку дал для школы, чтобы причина была, почему опоздала. Вот она у меня хранится.
Он достал из сумки бумажку. Я прочитал: «Дана Шуре Беловой, что она действительно сигналила галстуком поезду номер 313-бис, чем предупредила аварию, по каковой причине вышла из графика и идёт в школу с опозданием, каковую считать уважительной. Машинист Петровский».
Я отдал вожатому бумажку, поднялся и постучал в стенку:
— Шура, иди, я тебя рисовать буду!
— Не хочу!
— Почему «не хочу»?
— Не буду!
— «Не хочу», «не буду»! — передразнил вожатый. — Ну её! Лучше вон скрипача нашего нарисуйте.
Но мне хотелось Шурку рисовать.
На обратном пути я снова стал её уговаривать.
Она наконец призналась:
— Видишь — коноплюшхи?
— Что?
— Ну, веснушки, по-нашему — коноплюшки. — Чудная ты, Шурка! Ведь они тебе к лицу!
Она молчала.
— Ну ладно, без них сделаю, — сказал я.
Она обрадовалась:
— Нешто можно?
— Конечно. Ведь я не фотография.
Она согласилась, и я стал её рисовать. Всё звено полукругом выстроилось за моей спиной. Потом «негритята» ушли в лагерь. Я остался один.
Я долго разглядывал Шуркин портрет. Не та Шурка! Нет, не та! Я оглянулся на море:
— Эй ты, зелёно-серое, всякое, не скажешь Шурке?
И, тоненько очинив карандаш, стал покрывать Шуркино лицо маленькими весёлыми коноплюшками…
АНЯ И АЛЬДОНА
ПУТЁВКА
Аня никогда не видела моря. Она все свои семь лет прожила в Москве. Вдруг пришёл папа и сказал:
— Вот путёвка. Поедешь с мамой к Балтийскому морю, в Дом отдыха матери и ребёнка.
— Ой, папа, — обрадовалась Аня, — поедем с нами!
— Нет-нет, — засмеялся папа, — я ведь не мать и не ребёнок. Так что вы уж без меня… Только привезите что-нибудь на память.
— Ладно.
И вот мать и ребёнок, то есть мама и Аня, сели на поезд и поехали. В вагоне Аня всё время сидела у окна и, чуть где-нибудь вдали блеснёт вода, спрашивала:
— Мама, мама, это не Балтийское море?
Наконец поезд остановился на маленькой литовской станции. Там уже ждал большой синий автобус с полосатыми занавесками. Он повёз Аню с мамой к Дому отдыха матери и ребёнка. Аня опять сидела у окна и высматривала: не покажется ли Балтийское море? Но море не показывалось. За окном были видны только дачи, санатории, дома отдыха…
— Мама, смотри, вот пионерский лагерь! — кричала Аня. — Видишь флаг на мачте — такой же всё равно самый, как у нас! Мама, а это уже, наверно, море? Нет, это просто поле…
Скоро автобус подкатил к Дому отдыха. Нянечки в белых халатах встречали гостей.
— А где же матери и ребёнки? — спрашивала Аня.
— Они на пляже, — отвечали нянечки и повели Аню с мамой в белую комнату.
Аня сразу же стала просить:
— Мама, пойдём скорей тоже на пляж!
— Погоди, Анюта, успеется.
— Нет, не успеется! Пойдём.
Мама взяла особое, пахучее морское мыло и мохнатое полотенце, и они с Аней пошли на пляж. По дороге Аня спрашивала у прохожих:
— Скажите, пожалуйста, как нам поближе пройти к Балтийскому морю?
И прохожие вежливо отвечали:
— Прямо и направо, девочка, за дюнами…
ВОТ ОНО!
Мама с Аней пошли прямо, потом направо и вышли к дюнам. Это такие песчаные холмы. Вдруг Аня услышала какой-то странный шум, точно кто-то поблизости стирал и всё время выливал воду.
— Мама, кто это там стирает?
Мама прислушалась:
— Постой! Да это же, наверно, море.
— Не может быть! — вскрикнула Аня.
Она стремглав кинулась к дюне и стала подниматься по песчаному склону. Вот она поднялась на гребень, выпрямилась и вдруг не своим голосом закричала:
— Мама, вот оно! Скорей!
Перед нею открылся огромный простор. Сразу стало так далеко видно, что Ане показалось, будто глаза у неё расширились. Она видела бесконечную серо-зелёную гладь, большую, как небо, только небо наверху, а это внизу. Она бросилась с дюны к этому лежащему на земле небу, крича на бегу:
— Мо-оре!.. Мо-о-оречко-о!..
Свежий ветер дул ей навстречу. Ситцевый халатик распахнулся и развевался, точно крылья, и Ане казалось, будто она летит — столько кругом было света, воздуха, простора…
Вот она добежала до самой воды. Серо-зелёная вода подкралась к Ане и длинным мокрым языком лизнула её в тапочку. Аня отдёрнула ногу. Тут подбежала мама:
— Ну, что стала, дочка? Пошли!
Они скинули тапочки и начали осторожно входить в воду. Аня, держась за маму, кричала;
— Ой, щекотно! Ой, холодно! Ой, боюсь!..
Она всё ждала: когда же станет глубоко? Но глубоко не становилось. Сколько ни шли, всё было Ане по пояс. Она обрадовалась и запрыгала:
— Мама, почему сделали такое мелкое море?
Мама ничего не ответила и стала намыливать Аню морским мылом.
АЛЬДОНА
Балтийское море Ане понравилось. Она каждый день прибегала на пляж. Там было много литовских ребят. Одного звали Пятрас, другого — Антанас, третьего — Владас… Но Аня больше всего подружилась с Альдоной.
Это была высокая девочка с длинными проворными руками и ногами. На груди у неё блестела огромная жёлтая брошка.
Они с Аней часами лежали рядышком на пляже, и Альдона просила:
— А теперь — про метро.
И Аня рассказывала:
— Метро очень красивое. Я каталась на лестнице-чудеснице. Она сама едет то вверх, то вниз… Там очень красивые залы…
Альдона слушала и говорила:
— А теперь — про Кремль.
Аня рассказывала:
— А Кремль — это такие башни… И стены… А над башнями — красные звёзды…
— А теперь — про Красную площадь.
Аня рассказывала и про Красную площадь, и про Мавзолей, и про всё.
А волны то и дело одна за другой подбегали к ним и подслушивали, подслушивали…
ГИНТАРАС
Но волны не всегда были такими тихими, Однажды они разыгрались не на шутку. Оно с яростью кидались на берег, добирались до самых дюн, с шипеньем откатывались, и опять набегали, и опять откатывались…
Весь день и всю ночь они бушевали, а к утру стало тихо. Аня побежала на пляж. Море лежало такое спокойное, будто накануне ничего не было. А волны еле-еле плескались, точно им было стыдно за вчерашнее.
Вдруг Аня увидела Альдону. Альдона шла по пляжу вдоль воды и что-то искала.
— Альдона, что ты потеряла?
— Ничего.
— Как же так: не потеряла, а ищешь?
— А я ищу этот… ну, как его… ну, гинтарас…
— Какой «гинтарас»? — удивилась Аня.
— Ну, это такая бывшая смола.
— Смола? Зачем тебе смола? — удивилась Аня.
