ДОМА

      У Миши есть тётя. Её зовут тётя Пава. Миша никогда её не видел, но он знает про тётю Паву, потому что мама про неё часто рассказывает.
      Миша любит слушать про тётю Паву вечером, когда надо спать ложиться. Мама помогает ему раздеться, садится в ногах и начинает рассказывать:
      — А домик у тёти Павы маленький-маленький, как игрушечный. А ещё у неё есть рожок. Как задудит — далеко слышно.
      — А мне она даст подудеть? — спрашивает Миша.
      — Конечно, даст. Если будешь хорошим мальчиком.
      — А я буду хорошим, — отвечает Миша.
      Он поворачивается лицом к стене, как полагается хорошему мальчику, и засыпает. И снится ему, конечно, тётя Пава. Она играет на рожке: «Ту-ту, ду-ду…» Вот какая музыка!

ПИСЬМО

      Это всё было зимой. А весной пришло письмо. Мама распечатала его и спросила:
      — Ну-ка, Миша, угадай, от кого письмо?
      — От тёти Павы, наверно, — сказал Миша.
      — Молодец, угадал! Послушай, что она пишет… — И мама вслух прочитала — «Приезжайте ко мне, жду с нетерпением. Привет Мише-медвежонку. Ваша тётя Пава».
      Миша обрадовался:
      — Ой, когда же мы поедем? Давай сейчас!
      — Нет, сейчас нельзя, поедем летом. Как отпуск получу.
      — А где она живёт, тётя Пава? В каком городе?
      — Она не в городе.
      — Значит, в деревне?
      — И не в деревне.
      — Где же тогда? — удивился Миша.
      — А вот приедем — увидишь! — сказала мама.

ЛЕТОМ

      И вот настало лето. Мама получила отпуск, и они с Мишей поехали в гости к тёте Паве.
      Ехали на поезде. Это было очень интересно. Миша никогда ещё не ездил на поезде. Он всё время стоял у окна. Перед ним проносились поля, леса, деревни, города, реки, и опять леса, и опять поля…
      На больших станциях выходили погулять. Миша всё тянулся к паровозу. Но мама не отпускала его:
      — Миша, не смей! Миша, отстанешь от поезда! Миша, стой около мамы!
      А на одной большой станции Миша вдруг пропал. Только что был здесь — и вот нету.
      Мама испугалась и стала у всех спрашивать:
      — Скажите, вы не видели?.. Мальчик такой… в синей рубашечке. Лет шести…
      — Вон, кажется, туда побежал.
      Мама побежала к паровозу. Но Миши там не было.
      Мама стояла возле огромных, в рост человека, горячих паровозных колёс и думала: «Что делать? Где Миша?»
      Вдруг над ней в окне показался машинист.
      — Вы не мальчика ли ищете? — спросил он.
      Мама хотела крикнуть: «Мальчика, мальчика!»— но не успела. В окне рядом с машинистом показался Миша. Он весело кричал:
      — Мама, не бойся, я здесь! Мама, я тут всё вижу: где гудеть, где тормозить…
      Мама и обрадовалась и рассердилась. Она сняла Мишу с паровоза и повела к вагону, А Миша рассказывал:
      — Я не виноват… Я просто стоял и смотрел. А машинист меня взял к себе на минуточку. Потому что он очень добрый… И зовут его тоже дядя Миша.
      Они поднялись в вагон. Паровоз загудел, и Миша сказал:
      — А я теперь знаю, как гудеть.
      Поезд пошёл. А Миша всё болтал без умолку:
      — А машинист сказал, что мы тёзки. А что такое тёзки, мама?
      Но мама не отвечала. Она всё ещё сердилась на Мишу. А поезд набирал скорость, и колёса всё чаще и чаще выстукивали:
      «Ми-ша е-дет к тё-те Па-ве… Ми-ша е-дет к тё-те Па-ве…»

ГДЕ ТЁТЯ ПАВА?

      Колёса выстукивали эту песенку весь день и всю ночь. А рано утром мама сказала:
      — Теперь, Миша, смотри в оба. Может, мы с тобой увидим тётю Паву.
      — Как же мы увидим, если мы ещё не приехали?
      — А вот гляди! — ответила мама.
      Она стояла у одного окна, а Миша — У другого. Он изо всех сил старался смотреть «в оба».
      За окном проносились белые берёзы, телеграфные столбы. Вот промелькнула речка. В воде блеснуло солнце, будто оно купалось. Вдруг мама закричала:
      — Пава! Павочка! Это мы!
      Миша стремглав кинулся к маминому окну:
      — Где она, где?
      Миша прильнул к окну. Но поезд шёл очень быстро, да тут ещё, как нарочно, оказался поворот, и Миша ничего не увидел. Он чуть не заплакал:
      — Где же она? Я не видел!
      — Ничего, Миша, не плачь, — сказала мама. — Скоро увидишь. Теперь уже близко.

ПРИЕХАЛИ!

      И вот поезд остановился на маленькой станции. Мама с Мишей вышли из вагона. Знакомый машинист загудел, и поезд ушёл. Стало слышно, как поют птицы. Дышать было очень легко и хорошо.
      Мама подхватила чемодан, и они с Мишей пошли по узенькой дорожке вдоль рельсов. Дорожка привела их к дороге побольше. Они пошли по ней и вышли к большому, длинному белому дому. Мама стала спрашивать, где тут квартира тёти Павы. Соседи сказали:
      — Павлина Васильевна сейчас на дежурстве. Вы оставьте чемодан и пройдите к ней.
      Так и сделали. Скоро мама с Мишей вышли на широкое асфальтовое шоссе. Оно привело их опять к железной дороге. Там у самых рельсов стоял маленький беленький домик, как будто игрушечный. Возле домика поперёк шоссе тянулись длинные полосатые палки — полоска белая, полоска чёрная. Миша хотел их получше рассмотреть. Но тут из домика вышла толстая тётя в фуражке, бросилась к маме и давай её обнимать.
      — Вот, наконец-то вы приехали! — приговаривала она. — А я уж заждалась!.. Ну-ка, Мишук, покажись… Ишь ты, какой большой! Ведь я тебя ещё ни разу не видела.
      — А я вас тоже не видел, — сказал Миша.
      Он внимательно разглядывал тётю Паву. На поясе у неё висел кожаный футляр с флажками. Рядом висел рожок.
      «Можно подудеть?» — хотел было спросить Миша, но тётя Пава сказала:
      — Идите, дорогие гостички, отдыхайте, а я отдежурю — приду.
      Она пошла к маленькому домику, а Миша с мамой вернулись к большому дому.

ДЕЖУРКА

      Скоро Миша привык к новому месту. Он всё разузнал. Маленький домик назывался «дежурка». Место, где он стоял, называлось «переезд». А сама тётя Пава называлась «переездный сторож».
      Миша очень любил бывать в дежурке. Там устроен звонок и три окошка.
      Посмотришь в одно окошко — видишь широкое, выпуклое шоссе. По нему бегут «ЗИСы», «Победы», «Москвичи» и грузовики с разными товарами. Возле переезда они убавляют ход. Если полосатые палки опущены, они ждут, а если подняты — катят куда-то дальше.
      Посмотришь в другое окошко — видишь рельсы. По ним то и дело проходят поезда.
      Посмотришь в третье окошко — видишь тётю Паву. Когда подходит поезд, она налегает на рукоятку, и обе длинные полосатые палки будто сами собой опускаются и перегораживают шоссе. Тётя Пава дудит в рожок: «Ту-ту, берегись, поезд идёт!» — и стоит с жёлтым флажком в вытянутой руке.
      Перед ней проходит поезд. За её спиной выстраивается длинная очередь машин. Но вот поезд прошёл, палки поднимаются, и машины гуськом, чуть подпрыгивая на рельсах, переезжают через железную дорогу. Вот какое это интересное место — «переезд»!

ПУТИ-ДОРОЖКИ

      Тётя Пава выходила встречать поезда и в дождь, и в жару, и в тёмную ночь. Один раз Миша ей сказал:
      — Тётя Пава, а сегодня не ходи.
      — Как так — не ходи? — удивилась тётя Паза.
      — Очень темно на дворе. Страшно!
      — Что ты, Миша, без меня никак нельзя. Она взяла рожок, фонарик и ушла в темноту на дежурство.
      Поезда шли часто. То и дело дежурка тряслась и стёкла во всех трёх окошках дребезжали.
      Миша спрашивал:
      — Тётя Пава, а зачем столько поездов?
      — А как же, — отвечала тётя Пава, — ведь наша страна знаешь какая огромная! Больше нашей страны на земле и государства-то нет. Там нужен уголёк, там машины, там хлебушек. Всё надо отвезти, привезти. Вот и бегут они, машины да поезда, вот и разбегаются во все концы наши пути-дорожки.
      Тут затрещал звонок, и тётя Пава вышла встречать поезд.

ФЛАЖОК

      Миша часто просил:
      — Тётя Пава, дай мне флажок!
      — Зачем?
      — А я тоже хочу встречать поезда.
      — Нет, Миша, тебе ещё нельзя, ты ещё маленький.
      — Какой же я маленький! Меня машинист дядя Миша даже на паровоз взял, а не то что…
      — Нет, сынок, не полагается!
      Тогда Миша побежал к маме:
      — Мама, сшей мне флажок, как у тёти Павы!
      Мама сшила ему жёлтенький флажок, совсем как тёти Павы, только поменьше и поновей. Миша обмотал его вокруг палочки и вернулся в дежурку:
      — Вот, тётечка Пава, смотри какой!
      — Ого, ишь ты, совсем как мой! — сказала тётя Пава. — Ладно, можешь выходить с этим флажком к поездам, только, чур, вместе со мной. Уговор?
      — Уговор! — обрадовался Миша.
      И как только затрещал звонок, он закричал:
      — Тётя Пава, пошли! Уговор!
      Тут, как нарочно, хлынул проливной дождь, но Миша не стал прятаться в дежурку. Он помог тёте Паве опустить полосатые палки и стоял рядом с ней со своим маленьким жёлтым флажком, пока не прошёл поезд.

ВСТРЕЧА

      Он теперь часто помогал тёте Паве. Однажды они пропускали поезд. Шёл пассажирский. Издали было видно, как над паровозом клубится дым. Машинист высунулся в окно.
      Миша пригляделся и вдруг не своим голосом закричал:
      — Дядя Миша!
      Но машинист из-за шума колёс не расслышал. Тогда Миша взял у тёти Павы рожок и загудел что было сил: «Ту-ту, ту-ту…»
      Тут машинист услыхал.
      — А, здорово, тёзка! — закричал он и помахал Мише рукой. — Ты ведь хотел машинистоом…
      — Нет, я переездным сто-о-рожем! — кричал Миша в ответ.
      Но поезд уже прошёл. Тётя Пава стала поднимать полосатые палки, а Миша всё ещё стоял с флажком и смотрел вслед поезду. Он был рад, что повстречался со старым знакомым.

ДО СВИДАНЬЯ!

      Постепенно дни становились короче, а вечера длиннее. Тётя Пава теперь гораздо раньше выходила к поездам, и не с флажком, а с фонариком. На полосатых палках теперь гораздо раньше зажигались красные и зелёные лампочки.
      Лето было на исходе. Пора было уезжать. Миша и мама стали прощаться с тётей Павой.
      Потом Миша с мамой пошли к станции, сели на поезд и поехали.
      В вагоне они оба сразу прижались к окну и стали внимательно смотреть вперёд. И вот показалась знакомая беленькая дежурка. Возле неё стояла тётя Пава с флажком. Она пропускала поезд.
      — Тётя Пава, — закричал Миша, — до свиданья!
      — До свиданья, помощник! — кричала тётя Пава. — Приезжай на будущий год!
      Миша махал своим флажком:
      — Ладно, приеду!
      Он смотрел назад. Дежурка становилась всё меньше. Вот её уже плохо видно. Но всё ещё видно тётю Паву. Наконец и она скрылась за поворотом.

У ОКНА

      Миша весь день простоял у окна. Ему то и дело попадались переезды, полосатые палки, дежурки… И у каждой дежурки стояла тётя с флажком.
      — Смотри, мама, — засмеялся Миша, — везде тёти Павы стоят!
      Дорог было много, переездов много, и Миша без конца повторял:
      — Мама, смотри, вон опять тётя Пава стоит!
      И долго махал своим жёлтым самодельным флажком каждой «тёте Паве».
      А когда он приехал домой, он стал играть с ребятами во дворе в «переездного сторожа». Он показывал, как пропускать поезд, как опускать полосатые палки и как стоять по команде «смирно» с флажком в вытянутой руке.

 
      Сейчас Света уже большая и ходит в школу. Но во время войны она была маленькой и ходила в детский сад. А по воскресеньям оставалась дома с мамой и всегда ей помогала. Надо принести что-нибудь — принесёт, надо убрать — уберёт, надо конфету съесть — съест!
      Ей папа писал с фронта:
      «Светик, исполняй все мамины приказы, как на войне всё равно. У нас на войне командир если дал приказ, значит, умри, но сделай. А мама для тебя вроде как командир».
      Папа уехал давно, и Света его плохо помнила. Но эти слова запомнила хорошо.
      Но вот один раз пришло воскресенье, когда ей с мамой пришлось расстаться.
      Утром её разбудили очень рано. Она с трудом открыла глаза и увидела, что возле кровати стоит смешной дядя с мешком и лопатой в руках.
      Дядя сказал:
      — Вставай, Светик, я ухожу!
      И тут только сонная Света догадалась, что никакой это не дядя, а это вовсе её родная мама, которая надела старые папины штаны, и куртку, и даже сапоги…
      — Светик, вставай, я ухожу в поле копать картошку, а ты останешься одна дома.
      Другая девочка пяти лет, наверно, стала бы тут капризничать, хныкать… Но Света не такая!
      — Ой, мамочка, — сказала она, зевая, — как ещё спать хочется!
      — А ты только закрой за мной дверь, — сказала мама, — и спи! Только помни, Света, без меня никого не впускать!
      — Никого не впускать! — повторила Света.
      — Вот. А то будет как в сказке: «Козлятушки, ребятушки, отворитеся, отопритеся!» Серый волк заговорил маминым голосом, они его впустили, и он их съел!
      — А я его не впущу! — сказала Света.
      — Вот и молодец! Поешь, поиграй, а к обеду я вернусь.
      Мама постояла за дверью, подождала, пока Света влезала на стул и накидывала крючок, потом подёргала дверь, увидела, что крепко, и ушла.
      А Света осталась одна. Спать больше ей не хотелось, и она стала одеваться, напевая:
 
Ваша мать пришла,
Молочка принесла…
 
      Вдруг в дверь постучали. Света на одной обутой ножке доскакала до двери:
      — Кто там?
      И тут, совсем как в сказке, из-за двери ответили:
      — Это я пришла, молочка принесла.
      Но Света знала, что никого впускать нельзя, и сказала:
      — Не надо молока!
      И молочница ушла. А Света натянула второй ботинок, платье, умылась и села к столу рисовать козу с козлятами.
      Но тут снова постучали.
      — Кто там?
      — Почта.
      Но Света знала, что никого впускать нельзя, и догадалась!
      — А вы просуньте под дверь.
      И вот под дверь поползло письмо. Света поняла, что от папы, потому что без марки. Она долго смотрела на него, пока незаметно не заснула тут же за столом.
      Спала, спала, и вдруг её разбудил громкий стук.
      «Ой, это, наверно, уже мама!» — обрадовалась Света и подбежала к двери:
      — Мама, ты?
      — Здесь живёт Антонина Петровна Кудрявцева? — спросил какой-то дядя за дверью.
      «Антонина Петровна? Это, кажется, мама», — вспомнила Света и сказала:
      — Никого нету дома!
      — А это кто? — спросил дядя за дверью.
      — Это я.
      — Кто? Света? — крикнул дядя за дверью.
      — А… а вы меня разве знаете? — спросила Света.
      — Света, открой быстренько! — закричал дядя за дверью. — Ведь это я приехал, твой папа!
      Света растерялась: а может быть, это серый волк прикинулся папой? Она сказала:
      — Мой папа на войне!
      — Света, доченька, это я приехал… А где же мама?
      — Она ушла за картошкой и велела никого не впускать.
      — А ты меня помнишь? — спросил дядя за дверью.
      — А я не помню, помню или нет, — ответила Света.
      — Тогда вот что, — сказал дядя за дверью, — ты подойди к окошку и хорошенько посмотри на меня. А я погляжу на тебя.
      — Это можно! — сказала Света.
      Она подошла к окошку и увидела военного командира. Ну конечно же, это, скорей всего, её папа! На нём погоны, ремень, наган, спереди медаль на ленточке…
      Он протягивал Свете большие руки и что-то ей кричал. Света крикнула ему:
      — Сейчас, сейчас!
      Она побежала к двери и влезла на стул, чтобы откинуть крючок, но потом решила ещё раз как следует поглядеть на папу и снова вернулась к окошку.
      И тут она увидела, что во двор через калитку входит мама — с мешком и лопатой в руках.
      Света закричала, показывая пальцем:
      — Мама! Мама! Мама идёт!
      Военный обернулся. Мама посмотрела на него, остановилась — и вдруг как кинет наземь и мешок и лопату, как подбежит к нему! Он подбежал к ней, они обнялись посреди двора и давай целоваться и как будто совсем забыли про Свету.
      Ей даже немножко обидно стало; она тоже выскочила во двор и тоже стала обнимать папины ноги.
      А потом все вошли в комнату. Мама всё твердила:
      — Света, доченька! Папка вернулся!..
      — Ну да, папка! — засмеялся папа. — А этого папку даже в дом не хотели впустить.
      — Но раз мама дала такой приказ! — сказала Света.
      Тогда папа взял её на руки и сказал:
      — Правильно, дочка, приказ есть приказ! И за это я награждаю тебя медалью.
      И он даже снял с себя медаль и повесил на Свету. Правда, он сейчас же отнял её, но всё равно Света чуть не целых пять минут носила на груди настоящую серебряную медаль с надписью: ЗА БОЕВЫЕ ЗАСЛУГИ.

 

КЛЮЧИК

      Костя и Валя по утрам просыпались от громкого стука. Это в дверь барабанил почтальон. Он подавал папе газету и говорил:
      — Хоть бы ящик повесили, гражданин!
      — Да-да, конечно, обязательно, — отвечал папа. — Сегодня обязательно…
      А сам всё забывал купить ящик. Но вот один раз он пришёл домой с большим свёртком, потёр озябшие руки, развязал свёрток, и тут Костя и Валя увидели большой голубой ящик. На железной дверке — красивые печатные буквы:

      ДЛЯ ПИСЕМ И ГАЗЕТ

      Папа достал молоток, прибил ящик к дверям, потом вынул из кармана маленький замочек с маленьким ключиком и сказал:
      — Кому доверить ключик? Кто у нас будет заведующий почтой?
      — Я! — крикнул Костя.
      — Я! — крикнула Валя.
      — А ты писем не получаешь! — заспорил Костя.
      — И ты не получаешь! — ответила Валя.
      — А я буду получать!
      — И я буду получать!
      — Чур, не спорить! — сказал папа. — Костя старше — значит, надо доверить ключик ему. Костя, держи.
      И папа дал Косте маленький блестящий ключик. Костя взял ключик и с важным видом спрятал в карман.

ПИСЬМО НА ПОЛУ

      Костя каждое утро выходил на крыльцо, отпирал ключиком ящик и доставал большую «Правду» — для папы и «Пионерскую» — для себя. Валя просила его:
      — Дай мне разок отпереть ящик! Дай мне щёлкнуть замочком!
      — Нельзя, — отвечал Костя. — Я заведующий почтой, а не ты.
      — Дай хоть «Пионерку» почитать!
      — Погоди, сначала я почитаю. Я заведующий почтой, а не ты.
      Костя лёг на диван и стал читать. А Валя вышла на крыльцо поглядеть — не забыл ли Костя запереть ящик. По правде сказать, ей очень хотелось, чтобы Костя хоть разочек позабыл запереть его. И вдруг она увидела: на полу, под ящиком, лежит письмо. Валя подняла его и побежала к Косте:
      — Костя, Костя, смотри, ты письмо уронил!
      — Погоди, не мешай, — сказал Костя. — Не видишь, я читаю… — И стал вслух читать: — «Благородный поступок. Девочка шла по молодому льду. Вдруг она провалилась. Проходивший мимо пионер кинулся в воду и спас девочку. Честь и слава отважному пионеру!» Честь и слава!.. — вздохнул Костя. — Здорово! А вот около меня никто никогда не тонул, как нарочно.
      — Костя, — повторила Валя, — ты письмо уронил.
      Костя поверх газеты посмотрел на Валю:
      — Ладно! Брось его — и всё.
      — Как это — брось? — удивилась Валя. — Ведь это письмо к нам, вот: «Заречная, 52, квартира 6».
      — Эх ты, грамотная! — сказал Костя. — У нас «Б. Заречная», а там «М» — значит, «Малая».
      Валя снова посмотрела на письмо. Верно: «М. Заречная, А. В. Степановой».
      — Костя, а кто это А. В. Степанова?
      — А я почём знаю, — сказал Костя, — если почтальон ошибся. Отдашь ему — и всё.
      И Костя снова уткнулся в газету. А Валя села у замёрзшего окошка и стала ждать почтальона.

ВЕЧЕРОМ

      Валя долго ждала. Почтальон всё не шёл. А там, на Малой Заречной, может быть, с нетерпением ждут письма, выскакивают при каждом стуке, бегут открывать, а письмо — вот оно, здесь, на подоконнике.
      Вечером Валя надела пальто, взяла муфту на шнурке, повязалась платком и вышла на улицу. Сердитый ветер накинулся на неё. Письмо Валя спрятала в муфту. Она дошла до Малой Заречной и стала смотреть на номера домов. Снежинки садились на ресницы, на губы. Вот второй номер, вот четвёртый… До пятьдесят второго, ох, ещё далеко! Дяденька в тулупе с поднятым воротником спросил:
      — Кого потеряла, дочка?
      — Дяденька, где дом номер пятьдесят два?
      — Ступай прямо. Там, за аптекой…
      Валя долго шла. На улице было темно. За аптекой тянулся длинный забор. Наконец Валя добралась до ворот дома номер пятьдесят два, толкнула тяжёлую калитку и вошла во двор.
      Вдруг залаяла собака. Валя бросилась обратно на улицу и крепко захлопнула калитку. Она стояла у ворот, притопывала валенками, чтобы ноги не озябли, и ждала: а вдруг кто-нибудь выйдет на лай?
      И верно: в глубине двора скрипнула дверь, мелькнула полоска света; на крыльцо вышел мальчик в большой шапке-ушанке.
      — Кто там? — крикнул он.
      Валя чуточку приоткрыла калитку:
      — Эта собака кусается?
      — Кусается, — ответил мальчик.
      Валя сразу — хлоп обратно калитку! А мальчик закричал:
      — Тише, Барс, цыц! Свои!
      — Свои, свои! — подхватила Валя. — Мальчик, вы не знаете, где тут живёт Степанова А. В.?
      — Мы Степановы, — сказал мальчик. — А в чём дело?
      — Вы? — обрадовалась Валя. — Ой, вот хорошо! Тут вам письмо, только собака эта…
      — Письмо! Где письмо, где? — Мальчик напрямик, по снегу, бросился к Вале. — Где?
      — Да вот. — Валя вынула из муфты письмо. — Только у нас «Б. Заречная», а здесь «М. Заречная», а остальное всё сходится — и дом и квартира… Вот, возьмите.
      Она отдала мальчику письмо и пошла домой. Теперь идти было легко, потому что ветер дул в спину.
      Валя шла и думала: «Вот злющая собака! Сразу видно, что кусается».

«ТВОЙ НЕЗНАКОМЫЙ ДРУГ»

      Время шло. Наступила весна.
      Костя по-прежнему вынимал почту из ящика. И вот один раз он вынул почту и побежал к папе:
      — Папа, папа, смотри, какое смешное письмо! Без фамилии, без ничего… И написано: «Здесь».
      Папа взял письмо:
      — Ну-ка! «Б. Заречная, 52, квартира 6»… Адрес наш! «М. Заречная, 52, квартира 6» — это обратный адрес. Ну-ка! — Он разорвал конверт, достал письмо и прочитал: — «Дорогая незнакомая девочка! Ты меня не знаешь. Ты приносила зимой моё письмо. Если бы оно потерялось, я бы до сих пор не знал, где моя семья. А теперь я приехал, и сын Володя рассказал мне про тебя. Большое тебе спасибо! Твой незнакомый друг, гвардии старший лейтенант П. Степанов». Папа сложил письмо и спросил:
      — А кому это письмо?
      Валя покраснела и тихо сказала:
      — Это мне, наверно.
      Она взяла письмо и стала его по буковкам разбирать. Костя с завистью посмотрел на Валю. А папа сказал:
      — Вот что, Костя: поскольку Валя у нас получает письма, а ты не получаешь, пускай уж она заведует почтой, ладно? Отдай ей ключик!
      И Косте пришлось отдать Вале маленький блестящий ключик. И теперь Валя сама по утрам щёлкает замочком и отпирает железную дверку с надписью: ДЛЯ ПИСЕМ И ГАЗЕТ.

 
      Наша соседка Мария Петровна поехала в отпуск в деревню — там у неё родные, в деревне. Поехала одна, а вернулась с племянницей Тоней. Поезд в Москву пришёл поздно ночью, и Тоня ничего не видела и сразу легла спать.
      А утром тётя Маша сказала:
      — Я, Тонечка, ухожу на работу, а ты смотри сиди дома, никуда не ходи: у нас тут во дворе мальчишки озорники ужасные!
      И ушла.
      Тоня вымыла чашки, подмела и села к окошку смотреть на Москву. Но перед окном стоял высокий белый дом и заслонял всю Москву. Тогда Тоня надела платок и через кухню вышла во двор. Какой чудной двор: травы нет, земля твёрдая, со всех сторон высокие стены и наверху маленький кусочек неба, будто синий потолок.
      Ребята во дворе играли «в салки», а когда увидели Тоню, обступили её и стали разглядывать и расспрашивать.
      — Ты чья? — спросил один.
      — Тётимашина, — ответила Тоня.
      — А как тебя зовут? — спросил другой.
      — Тоня.
      — А ты откуда? — спросил третий.
      — А мы, — важно сказала Тоня, — из колхоза!
      — Колхозница, колхозница! — закричали все сразу. — Колхозница, почём молоко?
      Тоня сильно обиделась и как топнет ногой:
      — Что вы дразнитесь? А ещё городские! — Она махнула платком. — Ну вас, озорники, хуже деревенских!
      — Ага, ты ругаться!.. Ладно, ребята, — сказал Борька, — сейчас я её посажу!..
      Он подошёл совсем близко к Тоне:
      — Ну-ка, колхозница, скажи-ка, а трамваи там есть у вас?
      Тоня молчала.
      — Нету, — тихо сказала она потом, — трамваев.
      Все зашумели:
      — Нету, нету!..
      Тогда Тоня догадалась.
      — А тракторы, — спросила она, — у вас есть?
      Ребята притихли: чего нет, того нет!
      — Постой! — крикнул Борька. — А автобусы у вас есть? Что!
      Но Тоня не растерялась;
      — А грузовики у вас есть? У нас два, большущие!
      Тут все засмеялись:
      — Тоже спросила… у нас их тыщи-тыщи!
      — Тише! — скомандовал самый старший, Петька. — Я спрошу… Ну-ка, колхозница, а троллейбусы есть у вас?
      Тоня села на ступеньку и сложила руки под платком:
      — А у вас комбайны есть?
      Вот она какая, никак её не переспоришь!
      — А у нас мотоциклетка есть! — похвалился Борька.
      — А у нас молотилка!
      — А у нас такси, автомобили!
      — Ну и что ж! А у нас сеялки, конные грабли!
      Ничего не могли поделать ребята с Тоней. Они отошли в угол двора и стали советоваться. А Тоня спокойно сидела на ступеньке. Потом ребята вернулись:
      — Пойдём с нами!
      — Куда это? — спросила Тоня и пошла.
      Ребята повели её через переулок к тому высокому дому, который всю Москву заслонял. А внутри там каменные лестницы, двери со звонками, по углам — кувшины для окурков.
      — Не побоишься полететь, — сказал Петька, — мы тебя дразнить никогда не будем! — и открыл низенькую дверь.
      Тоня увидела маленькую комнатку, вроде клетки, и удивилась: неужто такие махонькие комнатки бывают?
      — Куда полететь? — спросила Тоня.
      — Смотри сюда, — сказал Петька. — Видишь, кнопки? Шестую кнопку нажмёшь — и полетишь! Вон туда, — показал он, — на самый верх.
      А Тоня уже слыхала про подъёмные машины — ей тётя Маша ещё в деревне рассказывала, и она не очень испугалась.
      Она зашла в комнатку и стала разглядывать на стенке кнопки. Вдруг ребята захлопнули за ней дверь.
      — Пустите! — закричала Тоня. — Пустите, я тёте Маше скажу!
      — Нажми, нажми шестую кнопку!.. — орали ребята сквозь решётку. — Привыкай к Москве!
      Тоня рассердилась, поднялась на цыпочки и как нажмёт на шестую кнопку — загудело, зашумело, и вся клетка вместе с Тоней стала тихо подниматься.
      — Полетела, полетела!.. — зашумели ребята и со всех ног бросились по лестнице на шестой этаж встречать колхозницу.
      Ребята бежали быстро, но машина обогнала их, и когда Петька первый добежал до шестого этажа, машина была уже там, и Тоня толкала тяжёлую дверь.
      — Нажми на ручку, Тоня… — Петька запыхался и не мог говорить. — Она откроется. Нажми!
      — Знаю без тебя, — ответила Тоня, вышла из клетки и, не глядя на ребят, стала спускаться по лестнице.
      Тонечка, — сказал Борька, — испугалась? Мы тебя дразнить не будем, ты не бойся!
      — Ничего я не испугалась, — ответила Тоня. — Я когда на самолёте поднималась, страшней было. А это что!
      — На самолёте? — ахнули ребята и побежали за ней. — На настоящем самолёте?..
      — А то на каком же? К нам в колхоз прилетал самолёт и катал всех — и стариков и ребят, и я летала! Вот там — да!..
      Ребята во все глаза смотрели на Тоню.
      — Тонечка, расскажи! Тонечка! — пристали к ней.
      Они вернулись во двор, сели на ступеньки, и Тоня начала рассказывать.
      И сразу она стала самой важной фигурой во дворе.

 
      В правлении Ивановского колхоза висит снимок: усатый дядя, девушка в платочке, высокий конь и громадное яблоко. Все получились весёлые, даже яблоко весело блестит, только лошадь словно чем-то недовольна.
      Осенью в районном городе устроили выставку сельского хозяйства. Все колхозы послали туда своё самое лучшее. А Ивановский колхоз чем может похвалиться? Садом!
      Долго ивановцы отбирали груши и яблоки для выставки. Тут ведь надо самое-самое что ни на есть выдающееся. Наконец после споров и разговоров подобрали по решету груш, слив, яблок и прочего.
      Одно яблоко — антоновка зимняя белая — попалось удивительно большое к красивое. Все радовались, а старший конюх Актон посмотрел на яблоки и явился в правление с претензией:
      — Яблоки выделяете, а Шалуна не выделяете?
      — Таких лошадей, я думаю, везде много, — сказал председатель, — его, пожалуй, и комиссия не пропустит.
      — Яблоки пропустит, — возмущался Антон, — а коня донской крови не пропустит?..
      Уговорил! На выставку послали двоих: младшего садовода Машу с яблоками и Антона с Шалуном.
      — Береги яблоки, — сказал председатель Маше, помогая укладывать решёта на телегу. — Особо храни то, большое: другого такого, может, во всей области не найти! А тебя, Антон Потапыч, прошу — помогай там девушке в случае чего!..
      — Председатель, будь благонадёжен! До свиданья!..
      Антон привязал Шалуна к задку телеги и уселся рядом с Машей:
      — Ну-ка, дочка, потеснись со своими фрухтами…
      Поехали. Шалун весело бежал за телегой — ему, видно, нравилось, что не он тащит телегу, а она его…
      В городе выставочная комиссия оглядела Шалуна, похвалила яблоки и сказала:
      — Ваши экспонаты хорошие. Вот вам номер, место, располагайтесь!
      Так и выразились по-ученому: экс-по-на-ты! Выставка была большая: симментальские быки на цепях, коровы, которые много молока дают, свиньи, цыплята, телята, поросята, ягнята… А лошадей! А машин! А хлебов разных! Много чего было!
      Целый день по выставке ходил народ — колхозники, экскурсии, ребята из школы. Людно было, как на ярмарке. Один член комиссии достал аппарат и снимал всё интересное. Он и Машу снял, как она сидит в будке около яблок, а зимнюю антоновку даже отдельно снял.
      — Милый человек, — просил Антон, — сними меня с конём! Яблоки снимаете, а коня-дончака не снимаете?
      — Завтра начнутся скачки, — ответил член комиссии. — Если ваша лошадь покажет резвость, тогда пожалуйста…
      Антон понёсся в комиссию:
      — Я требую допустить нашего Шалуна до скачек!
      Комиссия посмотрела в лошадиные списки и решила: пускай Шалун скачет. Антон обрадовался и побежал к будке, где сидела Маша.
      — Разве, дочка, можно равнять, — начал он, — донской крови жеребца и яблоки? Хоть их тыщу раз снимай и переснимай!
      — Нам, Антон Потапыч, — сказала Маша, — за нашу антоновку грамоту дадут!
      — Кто сказал?
      — А который ходит тут, снимает. «Вашему, говорит, колхозу большая слава будет через яблоки!»
      Антон посмотрел на знаменитую антоновку, которая лежала на самом видном месте, и усмехнулся:
      — Грамоту?.. — Он осторожно потрогал громадное яблоко. — Тёзка мне… — и стал потирать руки. — А мы, дочка, с Шалуном завтра скачем!
      — Скачете? — обрадовалась Маша. — Молодчина вы, Антон Потапыч! Призы, говорят, будут…
      — Как кому! — И задумчиво повторил — Так грамоту, говоришь? За фрухты? Здорово… — и пошёл готовить Шалуна к скачкам.
      Скачки начались в двенадцать часов тут же, на лугу, около выставки. Дорожка проходила как раз мимо Машиной будки. Народ повалил на луг. Маше нельзя уйти от будки, но ей и отсюда всё видно. Сначала скакали чужие лошади, но вот наконец и Антон Потапыч, в белой рубахе и начищенных сапогах, выехал на круг рядом с другим всадником. Заиграла музыка, в синем небе застыл красный флажок. Всадники, осаживая коней, подровнялись. Чужой конёк — вороной, складный, тонкий, зато он пониже сильного, золотистой масти, Шалуна.
      Флажок чиркнул по небу — кони сорвались с места. Маша заволновалась, приподнялась на цыпочки и прикрылась рукой от солнца, чтобы лучше видеть. Хорошо идут, ровно — морда в морду! Вороной мчится легко, будто и земли не касается, а Шалун скачет размашисто, с натугой.
      — Ой, матушки! — вскрикнула Маша.
      Вороной стал вырываться вперёд. Вот его короткий чёрный хвост насмешливо вскинулся перед мордой Шалуна. Все зашумели: «Громобой, Громобой!» Антон шире расставил локти, гикнул и низко-низко пригнулся к лошадиной шее, будто хочет что шепнуть Шалуну. Конь рванул и на повороте догнал вороного. Народ закричал: «Шалун!»— и Маша вместе со всеми кричала: «Шалун, Шалун!» Она сорвала с головы платок и стала изо всех сил махать лихому наезднику Антону Потапычу.
      Чья-то тень упала на Машу. Она, не переставая махать, оглянулась. Перед будкой стоял здоровенный парень, босой, в сером рваном пиджаке. Он протянул тёмный палец к знаменитой антоновке:
      — Это что за яблочище такая?
      — Руками нельзя! — рассердилась Маша. — Не видишь, написано: «Антоновка зимняя белая»! — Она поправила бумажку с надписью. — Нам за неё грамоту дадут!
      Толпа на лугу шумела. Нельзя было разобрать, что кричали. Маша посмотрела на круг и с новой силой замахала платком: Шалун обгонял Громобоя. С каждым скачком он всё выдвигался вперёд, и вот он уже на целых полкорпуса обставил вороного. Антон Потапыч ещё подбадривал своего коня сапогами, и Шалун, разгорячённый, всё прибавлял ходу. Маше захотелось петь и плясать. Она подпрыгивала и всё кричала: «Давай, Шалун, давай!..»
      Радостно приплясывая, она бегло посмотрела на решёта с яблоками и обомлела… Руки её опустились, рот испуганно открылся: «Матушки, да что ж это?» Она растерянно потопталась на одном месте, комкая и кусая платок. Вдали, у лесочка, виднелась серая спина оборванца, укравшего самое лучшее яблоко — зимнюю белую антоновку.
      Маша бросилась на беговую дорожку. Всадники завернули и теперь скакали прямо на неё. Она различала весёлое, красное лицо Антона Потапыча, чёрные раздутые ноздри Шалуна, мелькающий серебристый край подков…
      — Антон Потапыч, — в тоске закричала Маша, — антоновку стащили!
      Кони с топотом пронеслись мимо. Маша побежала за ними, причитая:
      — Надкусит он наш экспонат, Антон Потапыч, миленький, не губи, вон там ворюга, в лес удрал!..
      Антон на всём скаку повернул голову в сторону леса, потом посмотрел вдоль круга — туда, где заманчиво краснел флажок финиша. Вороной стал нагонять, с минуту кони шли ровно. Антон всё поворачивал голову то вправо, к лесу, то влево, где финиш. Вдруг он откинулся, обернулся на Машу и с силой дёрнул правый повод. Шалун мотнул мордой и сбился с галопа. Антон свирепо подтолкнул его каблуком в живот, но Шалун не захотел сходить с крута. Антон снова рванул повод, снова поддал ногой и наконец под недоумевающий гул толпы погнал вправо, к лесочку. А вороной промчался дальше по кругу. Сидевший на нём молодой конюх всё оглядывался…
      Плачущую Машу окружил народ. Через несколько минут, расталкивая толпу, подъехал Антон на взмыленном Шалуне и подал Маше яблоко.
      — На, дочка, — тихо сказал он, — держи… грамоту!
      Маша кинулась к яблоку.
      — Целёхонько! — улыбнулась она, утирал глаза платком. — Хорошо как, матушки!.. Прости меня, разиню такую, Антон Потапыч.
      Антон смотрел на круг, где подходил к финишу конюх на Громобое. Тут к Антону, пробившись через толпу, подошёл член комиссии с фотоаппаратом:
      — Это что за фокусы — сходить с дорожки перед самым финишем?
      Антон хмуро посмотрел на члена комиссии и стал снимать седло с Шалуна.
      — Очень резвый жеребец! — сказал член комиссии. — Мы его на завтра записали скакать с Рафинадом. Только чтоб без фокусов, пожалуйста… А теперь становитесь с конём в позу!
      И стал наводить аппарат.
      — Дочка, — весело позвал Антон, — иди, вместе выйдем! С фрухтом своим иди!..
      Маша стала рядом, прижимая к груди драгоценную антоновку.
      Так они все и получились весёлые: Антон, Маша и антоновка. Только Шалун невесёлый: он ведь не мог ещё знать, что завтра ему удастся обогнать самого лучшего коня выставки — Рафинада. Мокрый, забрызганный собственной пеной, он часто дышал и потемневшими глазами сердито косился на громадное яблоко — потому у него и получилось такое обиженное выражение «лица».

 
      Вот живут брат и сестра — Костик и Тома. Томе в августе исполнилось десять лет, и папа подарил ей коньки. Называются «снегурки». Это самые лучшие коньки для начинающих.
      А Тома — начинающая. Она не умеет кататься, но она зимой видела, как ребята катаются, и всё время твердила:
      — Папа, хочу коньки! Папа, хочу коньки! Вот он и купил ей коньки. Они как санки. Широкий полоз спереди загибается вверх. Сзади шпенёк. По бокам «лапки». Вставишь шпенёк в дырочку в каблуке, завинтишь потуже ключом «лапки» — и мчись куда хочешь, лишь бы под ногами было хоть немного льда или крепкого снега.
      Костик спросил:
      — Папа, а мне коньки?
      — Тебе ещё рано, пожалуй, — ответил папа. — Вот когда тебе тоже исполнится десять, тогда куплю.
      Костик не стал спорить. Да и глупо было бы спорить сейчас, когда за окном стоит жаркий день, все ходят в майках и пьют на каждом углу газированную воду.
      Потом наступила осень, и Тома начала готовиться к зиме. Ей сшили специальный костюм для коньков: лыжные штаны, лыжную кофту с «молнией», шапочку с голубым помпоном и голубой шарф, который будет развеваться на бегу.
      Тома ясно представляла себе, как она выйдет на бульвар, заложит руки за спину и помчится на своих «снегурках». И все прохожие будут смотреть на неё и думать: «Как ловко бегает на коньках эта девочка в шапочке с голубым помпоном!»
      И вот выпал первый снег. Кругом сразу посветлело. Папа стамеской выдолбил в Томиных каблуках дырки и приладил пластинки. А Тома надела свой костюм и стала привинчивать коньки. Но снег тем временем растаял.
      Назавтра выпал второй снег. Тома достала было коньки, но тут и второй снег растаял.
      Тома сердилась на погоду. Каждый вечер она слушала радио. Наконец сказали: «Ожидается похолодание, небольшой мороз».
      Тома встала рано, кинулась к окошку — верно: улица покрыта ледком. Все идут осторожно, ворчат:
      — Ох, и скользко!
      А Тома радуется. Она поскорее надела лыжные штаны, кофту, шапочку, привинтила коньки, повязалась шарфом и шагнула к дверям.
      Вдруг нога подвернулась, и Тома схватилась за дверь, чтобы не упасть. Но дверь отворилась, и Тома повалилась на стул. Стул опрокинулся, и Тома всё-таки упала на пол.
      Костик подбежал к ней:
      — Томочка, ушиблась?
      — Нет, ничего. Конечно, на коньках в комнате нельзя.
      Она ухватилась за стул и давай его толкать. Толкала, толкала, пока не выбралась со стулом на крыльцо. А там ступеньки. Как по ним спуститься? Со стулом нельзя — он широкий. А без стула страшно!
      Тома постояла на крыльце, потом позвала:
      — Косточка!
      — Что?
      — Помоги!
      — Сейчас!
      Костик надел пальто, шапку, валенки, вышел на крыльцо и помог Томе спуститься со ступенек.
      — Так, спасибо, — сказала Тома. — А теперь я поеду. Пусти.
      Тома думала, что это легко. Она заложила руки за спину, оттолкнулась — и вдруг ка-ак грохнется наземь!
      Костик подбежал к ней и помог подняться. Тома вцепилась в него:
      — Косточка, ой, только не уходи! Ой, держи меня, а то я падаю… Нет, я еду куда-то!
      — Да я тебя держу, — ответил Костик. — Пойдём на бульвар, там лучше.
      — Боюсь! — ответила Тома. — Тебе хорошо, когда ты не на коньках.
      — Дай мне тогда немножко.
      — Сейчас… Потом… Я сначала сама… Пойдём!
      Бульвар — вот он, тут, рядом. Но как дойти до него, когда ноги едут не туда, куда нужно, а куда им вздумается?
      — Ой, сейчас упаду! Давай лучше туда меня толкай, к ступенькам… Ой, только не отпускай меня, Косточка, миленький!
      Костик кое-как помог Томе вернуться к ступенькам. Тома села, отвинтила коньки и легко вскочила на ноги. Ох, как хорошо без коньков!
      — Томочка, дай мне немножко!
      — Сейчас, Косточка, я только ещё чуточку… Тома побежала на бульвар. Костик побежал за ней. Там было много ребят. Все ловко катались на коньках.
      Тома села на скамейку, привинтила коньки, осторожно встала… Вдруг коньки сами собой поехали, и Тома с размаху хлопнулась на скамейку.
      — Что же ты сидишь? — спросил Костя. — Боишься?
      — Да нет… просто… посидеть захотелось!
      — Тогда дай мне!
      — Нет, погоди ещё немножко…
      Тома вздохнула, встала и, держась за Костика, нерешительно двинулась вперёд. Но тут одна нога поехала вправо, другая влево, и Тома растянулась во весь рост поперёк аллеи.
      — Плохие коньки! — закричала она, лёжа на снегу. — На вот тебе, возьми!
      Она сняла один конёк, потом другой и бросила Костику.
      — Томочка, а ботинки? — взмолился Костя.
      — На, вот тебе и ботинки и ключ… Всё — на! Она сняла ботинки, сунула ноги в Костины валенки и побежала домой. А Костик остался на бульваре.
      Он долго не возвращался. В обед пришёл папа:
      — Где Костик?
      — На бульваре.
      — Что ж он там делает?
      — Не знаю. Падает, наверно.
      — Пойдём его искать.
      Папа с Томой вышли на бульвар. И тут они увидели Костика. Красный, потный, с синяком на лбу, весь облепленный снегом, он весело подкатил к ним на Томиных «снегурках».
      Тома глазам своим не поверила.
      — Научился? — крикнула она.
      — Научился! — ответил Костик, лихо взял под козырёк и понёсся вдоль аллеи на блестящих коньках.
      Пришлось папе купить ещё пару коньков. И теперь маленький Костик учит большую Тому кататься:
      — Ты посмелей только, Томка, не бойся! Тогда научишься.

 
      Папа достал для Фели путёвку на юг. Стали думать: кто отвезёт малыша? Папе некогда, маме некогда…
      Тут оказалось, что знакомая папиных знакомых собирается в Гурзуф. А лагерь там рядом. Вот её и попросили взять с собой тихого, послушного мальчика. Она согласилась. Феля тоже согласился:
      — Пускай едет! Буду следить, чтобы не потерялась.
      В дороге он всё следил за тётей Соней, тётя Соня — за ним, и никто из них не потерялся, и оба благополучно приехали в город Севастополь.
      Оттуда поехали на автобусе. Машина выла, кряхтела, жужжала, карабкаясь в гору по узкому шоссе. Феля трусил, на поворотах бледнел и прижимался к тёте Соне. Наконец кто-то объявил:
      — Байдарские ворота! Перевал!
      Феля испугался: не надо никуда переваливаться! Потом он осмелел и выглянул. Внизу на весь мир простиралось что-то огромное, синее — точно упавшее на землю небо. Машина молча катилась вниз. А синее становилось зеленей. И вот уже слышно, как оно шумит, и вот уже видно, что оно не гладкое, а на нём волны, барашки, косой парус, белые птицы…
      Феля вдруг обрадовался и запел:
      — Я вижу море! Оно большо-о-е…
      В лагере дежурный вожатый спросил:
      — Сколько же тебе лет?
      — Семь-восьмой… А скоро будет девять!
      Вожатый выдал Феле трусики, майку, панамку — всё, что полагается, — и определил в малышовый отряд.
      Феле на юге понравилось. Он ходил с отрядом в походы, загорал, купался… Когда поехали на катере в Ялту, его тоже взяли. Возвращались поздно, уже была ночь. Феля вышел на палубу. За кормой прыгали огненные брызги. Феля подумал, что море загорелось, и закричал. Все выскочили наверх и стали любоваться светящейся водой. Феля перестал бояться и тоже залюбовался.
      Утром он полтора часа трудился над письмом:
      «Ма-ма… Но-чию… све-ти-лося… море…»
      Тут его позвали на пляж. Он бросил перо, схватил полотенце и побежал к отряду. Малыши зашагали по раскалённой дорожке. Они пели: «Ну-ка, солнце, ярче брызни!» — и море им подпевало.
      Феля быстро искупался, вылез и украдкой пробрался на соседний пляж. Там — вывеска:

      САНАТОРИЙ СОВЕТСКОЙ АРМИИ

      Значит, здесь военные больные. Только не угадаешь, кто лётчик, кто танкист, кто — кто. Все одинаковые — халат или трусы, и больше ничего. У самой воды под зонтом лежал военный больной. Он сказал:
      — Принеси, пожалуйста, газету — там, на лавочке!
      Феля принёс.
      — Спасибо. Присаживайся в тенёчек!
      Феля сел под зонт. Там был графин с водой.
      — Как же тебя звать?
      — Феля.
      — Это что же, Филипп?.. Нет, правильно Феликс! Хорошее имя! Такой большой человек был — Дзержинский.
      — Только его Эдмундович, — сказал Феля, — а меня Степанович.
      Военный больной улыбнулся:
      — Это ничего! — Он отпил из графина. — Печёт у вас тут, спасу нет!
      — А мне не жарко, — сказал Феля. — Я только купался. А вы купались?
      — Нет.
      — Почему?
      — Так…
      Халат на больном приоткрылся, и Феля увидел вытянутые забинтованные ноги. Феля помолчал. Потом он тихо сказал:
      — Вы герой, да?
      Командир усмехнулся:
      — Не знаю, как там… Одно могу подтвердить: били мы фашистов, Феликс Эдмундович, добросовестно.
      Феля поправил:
      — Степанович!
      Командир налил воды в стакан:
      — Вот ноги мне попортило… осколки там… мелкие… Врачи обещают: вылечим! Ещё поплаваешь, говорят. Раньше я был пловец — да, ничего… на всеармейских выступал. А теперь санитары приносят меня сюда, к воде, — вот и всё моё купанье!.. — Он выпил воды. — Теперь ты рассказывай.
      Феле хотелось ещё много спросить про танки, пулемёты, но он не решился и сказал:
      — Мы тут в лагере живём. А вчера ночью мы ехали из Ялты. И видели знаете что? Море светилось! Вот ей-богу, честное пионерское! Будто огонь всё равно, только мокрое.
      — Мокрый огонь! — засмеялся командир. — Никогда не видел. Интересно!
      — А вы ночью прихо… то есть попросите, вас принесут!
      — Неудобно, — сказал командир. — Санитарам тоже, знаешь, отдохнуть надо.
      Феля сказал:
      — Слышите, на обед играют!
      Командир прислушался. Наверху, в лагере, пели горны.
      — И у нас тоже так играют… Лети, земляк. Ещё приходи!
      Не разбирая дороги, Феля побежал в столовую. Он торопливо рассказал приятелю Шурику про командира. Потом он проник на кухню и выпросил у повара Спиридона Иваныча бутылку. Бутылка попалась тёмно-зелёная, из-под нарзана, но это ничего.
      Весь долгий день он думал о командире с перевязанными ногами. Но вот уже наконец вечер. Отряды вышли на линейку, флаг пошёл вниз, горн заиграл «Ложись спать», — и все разошлись по спальням.
      Феля укрылся с головой. Шурик трогает его за плечо:
      — Спишь?
      Молчит — значит, спит. И Шурик засыпает. И вся палата засыпает. И все отряды засыпают. Ночь, тишина…
      Пора! Фелина простыня шевельнулась. Он приподнял голову. На разные лады дышат ребята. Феля тихонько надевает трусики и крадётся к выходу.
      Темно — будто кругом чёрная, глухая стена. Страшно шагнуть в темноту, страшно пробираться неведомыми тропинками!
      Феля сжимает бутылку. А как же бойцы? Они-то ведь не боятся темноты. Феля вздохнул и прыгнул на дорожку. Заскрипел песок. Шш!
      Феля осторожно пробирается по крутой тропинке. Кто это сзади сопит? Феля замирает, прислушивается. Никого! Это он сам так сопит. Феля озирается. А там что за мохнатые лапы? Он вглядывается в темноту. Это, наверно, просто такая трава. «А если зверь? — думает Феля. — Я его тогда бутылкой, бу…»
      Вдруг он сорвался на крутизне, проехался на спине, ободрал кожу. Больно! Посыпались камни. Ничего, зато началось ровное место — значит, уже пляж.
      Море шумит совсем рядом. Под ногой стало мокро. Значит, вот оно, здесь! А вдруг оно сегодня не светится?
      Феля нашарил камень и швырнул его в темноту. Раздался всплеск, взметнулись яркие, огненные брызги. Светится!
      В тапках и трусах, он смело лезет по круглым, скользким камням в тёплую чёрную воду. Вот он забрался по колено, и сразу же его ноги превратились в два серебристо-огненных столба. Он окунает руки — они тоже становятся серебряными. Он проводит по воде кулаками — серебряные обручи вскипают, катятся, потухают. Он бьёт по воде ладонями — искрами рассыпаются капли.
      Феля набирает бутылку чудесного мокрого огня и торопится на сушу.
      И вот уже всё кончилось, всё позади. Он снова в палате, он засыпает…
      Утром он бежит на соседний пляж. Знакомый командир уже там. Ещё издали он кричит Феле:
      — Пришёл, земляк? Что рано сегодня?
      — Вот, товарищ командир, вам! — Феля подаёт зелёную закупоренную бутылку.
      — Зачем? — удивляется командир. — У меня же есть… вон целый графин, и тоже нарзан.
      Феля, счастливый, смеётся:
      — Это только сверху нарзан! Это ж светящаяся вода — мокрый огонь, с моря!
      — Что? — Командир приподнимается на локтях. — Мокрый огонь?
      — Ага. Только здесь светло, а надо, чтобы было совсем темно, чтобы ночью… Вы к себе возьмите и ночью будете смотреть.
      Он поставил бутылку на песок и убежал. Через день они снова встретились.
      — Светилась? — закричал Феля подбегая.
      Командир молчит.
      — Светилась, да?
      Командир мнётся, не отвечает…
      — Что ж вы, товарищ командир!
      Командир говорит:
      — А ну, нагнись! Ближе… ещё ближе!
      Опираясь на левую руку, он заглянул Феле в глаза. Они светились, точно две звезды. Командир погладил Фелю по стриженому затылку, откинулся и сказал:
      — Конечно, светилась, Феликс Эдмундович… то есть, виноват, Степанович…

 
      Я сидел на скале, у самой воды, и рисовал море. Оно было светло-зелёное, и я писал его зелёными красками.
      Потом оно стало синеть — я давай прибавлять синьки.
      Потом оно покрылось лиловыми тенями — я стал подмешивать к синему красное.
      Потом надвинулась туча, море стало серое, будто чугунное, — я приналёг на сажу.
      Потом туча ушла, ударило солнце; море обрадовалось и снова, как нарочно, стало светло-зелёное.
      Я погрозил ему кулаком:
      — Эй ты, море-океан, будешь дразниться?
      А оно вдруг как плеснёт «девятым валом» и слизнуло всё моё хозяйство: альбом, краски, кисти…
      А сзади раздалось:
      — Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
      Смешливое эхо подхватило: «Ха-хи-хи!»
      Это пионеры из соседнего лагеря. Они окружили меня:
      — Мы притаились, чтобы вам не мешать, а вы морю — кулаком! Тут уж мы не выдержали.
      — Вам смешки, — сказал я, — а у меня сейчас всё в Турцию уплывёт!
      — Ничего, солнышко высушит!
      Они живо всё выудили, разложили на камешке:
      — Не надо море — лучше нас рисуйте!
      Я испугался:
      — Многовато вас. Одного кого-нибудь — ну, кто чем-нибудь знаменит.
      — Вовсе не много, — ответил вожатый, высокий парень с военной сумкой через голое плечо. — Одно звено: двенадцать человек — семь мальчиков, пять девочек, и все знаменитые. Пожалуйста: один был партизаном, другой вырастил табун жеребят, третий сделал рекордную авиамодель, четвёртый здорово играет на скрипке, пятый…
      Я разглядывал ребячьи лица, покрытые густым крымским загаром. «Двенадцать негритят…» — вспомнил я забавную песенку. Под панамками светились весёлые — карие, голубые, серые, зелёные — глаза. У одной девочки всё лицо было покрыто замечательными озорными веснушками. Они удивительно шли к её синим глазам!
      — Вот я кого буду рисовать! Чем она знаменита?
      — Поездом! Она поезд спасла!
      «Негритята» стали подталкивать девочку с веснушками:
      — Шурка, иди! Тебя срисуют, в Москву пошлют! Иди!
      Но Шурка заупрямилась: — Не хочу! Пустите!
      Она вырвалась и убежала. А за ней и подруги убежали.
      — Они пошли на девчатский пляж, — сказал самый маленький пионер, скрипач.
      Мы тоже пошли на пляж, напевая:
 
Двенадцать негритят купались в синем море…
 
      На пляже желтели под навесом коротенькие ребячьи лежаки. Мы долго барахтались в прохладной воде, потом растянулись на лежаках. За стеной, на «девчатском» пляже, шумела Шурка с подругами. Вожатый лежал около меня, и я спросил:
      — Как же она поезд спасла, такая маленькая?
      — Очень просто, — ответил вожатый. — Дело было в деревне, зимой. Она пошла в школу по шпалам, школа у них в другом селе. Вдруг видит — лопнувший рельс. Она бросила на рельс варежку, чтоб отметка была, и побежала назад. Стала ждать поезда. Галстук сняла, приготовила. А мороз жгучий, она вся застыла, рука закоченела. С полчаса простояла. Показался поезд, товарный. Шурка бежит к поезду, поезд бежит к Шурке. Она бежит, машет галстуком и всё кричит и кричит. Голосок у неё, сами слышите, звонкий. Ну, спасла, — остановили… Да! Машинист ещё ей справку дал для школы, чтобы причина была, почему опоздала. Вот она у меня хранится.
      Он достал из сумки бумажку. Я прочитал: «Дана Шуре Беловой, что она действительно сигналила галстуком поезду номер 313-бис, чем предупредила аварию, по каковой причине вышла из графика и идёт в школу с опозданием, каковую считать уважительной. Машинист Петровский».
      Я отдал вожатому бумажку, поднялся и постучал в стенку:
      — Шура, иди, я тебя рисовать буду!
      — Не хочу!
      — Почему «не хочу»?
      — Не буду!
      — «Не хочу», «не буду»! — передразнил вожатый. — Ну её! Лучше вон скрипача нашего нарисуйте.
      Но мне хотелось Шурку рисовать.
      На обратном пути я снова стал её уговаривать.
      Она наконец призналась:
      — Видишь — коноплюшхи?
      — Что?
      — Ну, веснушки, по-нашему — коноплюшки. — Чудная ты, Шурка! Ведь они тебе к лицу!
      Она молчала.
      — Ну ладно, без них сделаю, — сказал я.
      Она обрадовалась:
      — Нешто можно?
      — Конечно. Ведь я не фотография.
      Она согласилась, и я стал её рисовать. Всё звено полукругом выстроилось за моей спиной. Потом «негритята» ушли в лагерь. Я остался один.
      Я долго разглядывал Шуркин портрет. Не та Шурка! Нет, не та! Я оглянулся на море:
      — Эй ты, зелёно-серое, всякое, не скажешь Шурке?
      И, тоненько очинив карандаш, стал покрывать Шуркино лицо маленькими весёлыми коноплюшками…

 

ПУТЁВКА

      Аня никогда не видела моря. Она все свои семь лет прожила в Москве. Вдруг пришёл папа и сказал:
      — Вот путёвка. Поедешь с мамой к Балтийскому морю, в Дом отдыха матери и ребёнка.
      — Ой, папа, — обрадовалась Аня, — поедем с нами!
      — Нет-нет, — засмеялся папа, — я ведь не мать и не ребёнок. Так что вы уж без меня… Только привезите что-нибудь на память.
      — Ладно.
      И вот мать и ребёнок, то есть мама и Аня, сели на поезд и поехали. В вагоне Аня всё время сидела у окна и, чуть где-нибудь вдали блеснёт вода, спрашивала:
      — Мама, мама, это не Балтийское море?
      Наконец поезд остановился на маленькой литовской станции. Там уже ждал большой синий автобус с полосатыми занавесками. Он повёз Аню с мамой к Дому отдыха матери и ребёнка. Аня опять сидела у окна и высматривала: не покажется ли Балтийское море? Но море не показывалось. За окном были видны только дачи, санатории, дома отдыха…
      — Мама, смотри, вот пионерский лагерь! — кричала Аня. — Видишь флаг на мачте — такой же всё равно самый, как у нас! Мама, а это уже, наверно, море? Нет, это просто поле…
      Скоро автобус подкатил к Дому отдыха. Нянечки в белых халатах встречали гостей.
      — А где же матери и ребёнки? — спрашивала Аня.
      — Они на пляже, — отвечали нянечки и повели Аню с мамой в белую комнату.
      Аня сразу же стала просить:
      — Мама, пойдём скорей тоже на пляж!
      — Погоди, Анюта, успеется.
      — Нет, не успеется! Пойдём.
      Мама взяла особое, пахучее морское мыло и мохнатое полотенце, и они с Аней пошли на пляж. По дороге Аня спрашивала у прохожих:
      — Скажите, пожалуйста, как нам поближе пройти к Балтийскому морю?
      И прохожие вежливо отвечали:
      — Прямо и направо, девочка, за дюнами…

ВОТ ОНО!

      Мама с Аней пошли прямо, потом направо и вышли к дюнам. Это такие песчаные холмы. Вдруг Аня услышала какой-то странный шум, точно кто-то поблизости стирал и всё время выливал воду.
      — Мама, кто это там стирает?
      Мама прислушалась:
      — Постой! Да это же, наверно, море.
      — Не может быть! — вскрикнула Аня.
      Она стремглав кинулась к дюне и стала подниматься по песчаному склону. Вот она поднялась на гребень, выпрямилась и вдруг не своим голосом закричала:
      — Мама, вот оно! Скорей!
      Перед нею открылся огромный простор. Сразу стало так далеко видно, что Ане показалось, будто глаза у неё расширились. Она видела бесконечную серо-зелёную гладь, большую, как небо, только небо наверху, а это внизу. Она бросилась с дюны к этому лежащему на земле небу, крича на бегу:
      — Мо-оре!.. Мо-о-оречко-о!..
      Свежий ветер дул ей навстречу. Ситцевый халатик распахнулся и развевался, точно крылья, и Ане казалось, будто она летит — столько кругом было света, воздуха, простора…
      Вот она добежала до самой воды. Серо-зелёная вода подкралась к Ане и длинным мокрым языком лизнула её в тапочку. Аня отдёрнула ногу. Тут подбежала мама:
      — Ну, что стала, дочка? Пошли!
      Они скинули тапочки и начали осторожно входить в воду. Аня, держась за маму, кричала;
      — Ой, щекотно! Ой, холодно! Ой, боюсь!..
      Она всё ждала: когда же станет глубоко? Но глубоко не становилось. Сколько ни шли, всё было Ане по пояс. Она обрадовалась и запрыгала:
      — Мама, почему сделали такое мелкое море?
      Мама ничего не ответила и стала намыливать Аню морским мылом.

АЛЬДОНА

      Балтийское море Ане понравилось. Она каждый день прибегала на пляж. Там было много литовских ребят. Одного звали Пятрас, другого — Антанас, третьего — Владас… Но Аня больше всего подружилась с Альдоной.
      Это была высокая девочка с длинными проворными руками и ногами. На груди у неё блестела огромная жёлтая брошка.
      Они с Аней часами лежали рядышком на пляже, и Альдона просила:
      — А теперь — про метро.
      И Аня рассказывала:
      — Метро очень красивое. Я каталась на лестнице-чудеснице. Она сама едет то вверх, то вниз… Там очень красивые залы…
      Альдона слушала и говорила:
      — А теперь — про Кремль.
      Аня рассказывала:
      — А Кремль — это такие башни… И стены… А над башнями — красные звёзды…
      — А теперь — про Красную площадь.
      Аня рассказывала и про Красную площадь, и про Мавзолей, и про всё.
      А волны то и дело одна за другой подбегали к ним и подслушивали, подслушивали…

ГИНТАРАС

      Но волны не всегда были такими тихими, Однажды они разыгрались не на шутку. Оно с яростью кидались на берег, добирались до самых дюн, с шипеньем откатывались, и опять набегали, и опять откатывались…
      Весь день и всю ночь они бушевали, а к утру стало тихо. Аня побежала на пляж. Море лежало такое спокойное, будто накануне ничего не было. А волны еле-еле плескались, точно им было стыдно за вчерашнее.
      Вдруг Аня увидела Альдону. Альдона шла по пляжу вдоль воды и что-то искала.
      — Альдона, что ты потеряла?
      — Ничего.
      — Как же так: не потеряла, а ищешь?
      — А я ищу этот… ну, как его… ну, гинтарас…
      — Какой «гинтарас»? — удивилась Аня.
      — Ну, это такая бывшая смола.
      — Смола? Зачем тебе смола? — удивилась Аня.
      Альдона засмеялась:
      — Это раньше была смола, сто тысяч лет назад, а сейчас это как будто камень… Вот, — Альдона отколола свою брошку и показала Ане, — видишь? Только это очень редкая, старинная.
      — Это я знаю, — сказала Аня, — это янтарь.
      — Ага. А по-литовски «гинтарас». Вот, посмотри на свет.
      Аня поднесла брошку к глазам. Жёлтый камешек был похож на прозрачную толстенькую лепёшку, наполненную золотистым мёдом. А в меду как будто плавали рядышком две песчинки — одна побольше, другая поменьше.
      — Его только у нас можно найти, в нашем море! — с гордостью сказала Альдона.
      — Как? Прямо в море? — удивилась Аня.
      — Ну да, в воде или в водорослях. После шторма бывает.
      Аня обрадовалась. Вот она что папе привезёт! Найдёт большую янтарину и увезёт в Москву.
      — А можно, я тоже буду искать?
      — Конечно!
      И вот обе девочки — маленькая Аня и большая Альдона — принялись искать гинтарас.

ПОИСКИ

      Весь день они бродили по пляжу и осматривали водоросли, которые тёмными, мокрыми прядями лежали у самой воды. У Ани скоро заболела спина. Всё-таки она без конца нагибалась, перебирала водоросли и то и дело спрашивала:
      — Альдона, нашла?
      — Нет. А ты?
      — Я тоже нет.
      — Ничего, завтра найдём! — утешала Альдона.
      Но ни завтра, ни послезавтра, ни даже через две недели они подходящего янтаря не нашли.
      Все ребята — и Владас, и Пятрас, и Антанас — помогали ей, но скупое Балтийское море, видно, не хотело им сделать маленького подарка.
      Альдона предлагала Ане свою брошку на память, но Аня упрямо отказывалась:
      — Нет, она старинная, редкая. И потом, я хочу сама найти, в море… А так неинтересно.

У ЗЕЛЁНОЙ СВАИ

      И вот наступил день отъезда. Аня вышла прощаться с ребятами. Альдона отвела её в сторонку:
      — Аня, я знаю одно янтарное место… У зелёной сваи.
      Ну!.. — махнула Аня рукой. — Я там искала двадцать раз. Нет там ничего.
      — А ты ещё поищи. Надо всегда искать!
      Аня побежала к зелёной свае, села на корточки и стала рыться в водорослях. Волны рядом плескались, будто приговаривали: «Не ищи, не ищи — не найдёшь». Но Аня упрямо перебирала мокрые стебли. Вдруг мелькнуло что-то жёлтенькое, что-то как будто золотое… Ага, янтарь! Самый настоящий! И большой. Даже, пожалуй, побольше, чем у Альдоны.
      Аня побежала к Альдоне.
      — Вот, нашла, нашла! — кричала она.
      Но разглядывать находку некогда было: надо было спешить в Дом отдыха. Там Аню уже искала мама:
      — Где ты пропадала? Садись скорей!
      Аня села в машину. Автобус тронулся. Ребята побежали за ним.
      — До свиданья, Пятрас, до свиданья, Альдона, до свиданья, все! — кричала Аня и махала зажатым в кулаке янтарём.
      И только когда сели в поезд и немного успокоились, Аня разжала вспотевший кулак и показала маме находку.
      — Вот! — гордо сказала она. — Папе!
      — Ого, какой большой! Где нашла?
      — В море.
      — В море? — удивилась мама. — А почему он такой гладенький?
      — Это его море так отгладило.
      — А почему здесь дырочки?
      — Какие дырочки?
      Аня схватила янтарь, поднесла к глазам и увидела три маленькие дырочки от трёх малюсеньких гвоздиков:
      — Постой!
      Она посмотрела на свет. Так и есть! В прозрачном янтарном меду как будто плавали две песчинки: одна побольше, другая поменьше.
      Что было делать? Не останавливать же поезд!
      Так Аня и увезла в Москву янтарную лепёшечку на память о девочке Альдоне и мелком — Ане по пояс — Балтийском море.

 
 
      Весной я поехал в деревню рисовать, по-нашему — на этюды.
      И вот после ночи в поезде я очутился на маленькой станции. За спиной у меня висели рюкзак и ящик для красок, по-нашему — этюдник.
      Сонный сторож лениво шаркал метлой. Пусто: ни лошадей, ни машин.
      — Все в поле, на посевной, — объяснил он.
      — А далеко ли до Лепешихи?
      — Близко, километров двадцать… Пойдёшь всё прямо. Сначала будет Шепелиха, а за ней — Лепешиха.
      Я зашагал по дороге. Шумели берёзы, пахло черёмухой, травами, землёй… Солнце поднималось. Стало жарко. Мне захотелось пить. Где взять воды?
      Всё так же тянулось бесконечное поле, всё так же шелестели берёзы, всё так же дорога шла то вверх, то вниз, то вверх, то вниз.
      «Бочку выпил бы!» — мечтал я. Рюкзак и этюдник тяжелели с каждым шагом.
      Наконец, поднявшись на холм, я увидел деревню. Я прибавил шагу, вошёл в крайнюю избу, нащупал в тёмных сенях дверь и приоткрыл её.
      Мальчишка лет пяти стоял за дверью. Он выкатился на меня. Я подхватил его. Он стал вырываться.
      Девочка постарше кинулась к нему.
      — Никого нету дома, — сказала она. — Васенька, не плачь!
      — А я вовсе не плачу, — сказал Вася и смело уставился на меня голубыми глазами.
      — Ребятки, мне никого не надо. Мне бы только напиться водички.
      — А ты кто? — вдруг спросил Вася. — Пастух?
      — Нет, не пастух.
      Я снял с плеча этюдник и раскрыл его.
      — Ой, какие! — обрадовался Вася. — Синенькие, красненькие, зелёненькие!.. Танькая Танька, сколько красков!
      Таня подала мне воды. Я стал пить. Я выпил три кружки и ещё половинку.
      — Пейте, — сказала Таня, — нам не жалко.
      — Будет, спасибо.
      Я кивнул на дверь. Она вся была покрыта меловыми линиями, человечками, домиками и загогулинами.
      — А это кто рисовал?
      Таня смутилась и схватила тряпку:
      — Это мы с Васькой… Я мел из школы принесла… Это мы так.
      А Вася стал совать мне в руки мелок:
      — Дяденька, нарисуй нам чего-нибудь, ладно?
      Я взял мелок:
      — Что ж вам нарисовать?
      — Лошадку, — не задумываясь, ответил Вася.
      — Чтоб стояла или чтоб бежала?
      Вася посоветовался с сестрой:
      — Чтоб бежала.
      Я стал рисовать. Я очень старался. Мне хотелось нарисовать так хорошо, как только умею. Таня с Васей сопели за моей спиной.
      Я представил себе мчащегося галопом коня. Шея его вытянута. Хвост и грива развеваются по ветру. Острые копыта рассекают воздух.
      Мелок скрипел и крошился. Я стирал неверные линии, поправлял, а когда закончил, почувствовал настоящую усталость и с жадностью допил кружку.
      Лошадка получилась хорошо, мне самому понравилась. Ребята смотрели на меня точно на волшебника. Я стал собирать свои пожитки, но Вася обнял меня за ногу:
      — Дяденька, ещё нарисуй, ещё!..
      — Нет, друзья, надо идти. Всего хорошего!
      И я снова зашагал по дороге.
      К вечеру я добрался до Лепешихи и поселился в Лепешихинском бору, у старого лесника.
      Старик очень любил своё дело. Целыми днями он всё бродил по лесу, а по вечерам уговаривал меня:
      — Сынок, бросай своё художество, переходи на лесное ремесло. Я тебя обучу, будешь мне помощником. Гляди, у нас лес какой — красный, мачтовый, сосна к сосне!
      Я отвечал, прислушиваясь к лесному шуму за окном:
      — Надо подумать, Игнат Петрович… Не сразу, Игнат Петрович…
      Старик не отступал:
      — Вернёшься в Москву — подавай в Лесной институт. Дадут тебе звание, форму наденешь, дом поставишь себе…
      Четыре месяца я прожил у него, и все четыре месяца он меня уговаривал. Мне не хотелось обижать старика, и я делал вид, будто на самом деле соглашаюсь идти в лесничие.
      Когда я осенью собрался уезжать, он даже заложил свою двуколку:
      — Так и быть, сынок, подвезу тебя до станции. Всё-таки будущий лесничий…
      Я уложил сделанные за лето картинки, и мы покатили по знакомой дороге.
      Берёзы теперь были разные: ярко-жёлтые, оранжевые, красные… Поле было убрано. В деревне шумела молотилка. Ветер донёс до нас обрывки соломы, кусочек песни:
 
Полюшко, поле,
Полюшко, широко поле…
 
      Вдруг за нами погнался мальчишка. Сквозь пыль мелькали красная рубаха, взлохмаченная голова:
      __ Дяденька-а!.. Погоди-ите!..
      Игнат Петрович придержал коня. Мальчик подбежал, запыхавшись:
      — Я тебя сразу узнал: и очки, и ящик, где краски… Иди к нам, нарисуй Чапаева на лошадке! А то я тогда позабыл…
      Я поднялся на крылечко.
      В избе было чисто, светло. Стены, окна, двери, потолок — всё было прибрано, побелено и покрашено. Вся семья сидела за столом.
      Вася весело закричал:
      — Танька! Тятя! Это который лошадку…
      — Милости просим, — сказал Васин отец и усмехнулся: — Задали ж вы мне работу! Стал я красить дверь — плач поднялся: «Тятя, не трожь лошадку, не трожь!» Пришлось схитрить.
      Я оглянулся на дверь. Там, как и четыре месяца назад, мчалась нарисованная мелом лошадка. Вокруг неё был оставлен четырёхугольник, и получилось, точно картинка висит на двери.
      Я подарил им небольшой этюд и вернулся к старику. Мы поехали.
      — Игнат Петрович, — сказал я, — не взыщите, я решил всё-таки при своём деле остаться, при художестве!..
      И рассказал ему про лошадку. Старик молчал, точно прислушивался к далёкому стуку молотилок и к затихающей песне:
 
Полюшко, широко поле…
 

 
      Стоял невыносимо жаркий июльский день. В поисках тени я спустился в метро. Там было очень хорошо. Мраморный вестибюль был полон прохлады.
      Я подошёл к кассе. Впереди меня брали билеты пионер и пионерка — оба светловолосые, загорелые, с короткими весёлыми носами. На ней было белое платье и тапочки на босу ногу, а на нём — ковбойка и трусы, а на ногах ничего, кроме загара и пыли.
      Я зашагал за ними, думая: «Может, они будут говорить что-нибудь такое, что мне потом пригодится для детского рассказа». Но они ничего такого не говорили, а просто, взявшись за руки, весело болтали.
      Вот они подошли к эскалатору, нараспев прочитали:

      ВНИМАНИЕ! ДВИЖУЩАЯСЯ ЛЕСТНИЦА,—

      и предъявили билетики.
      Контролёрша надорвала было билетики, но вдруг спохватилась:
      — Девочка, проходи. А ты, сынок, останься.
      — Почему? — спросил мальчик.
      — Как — почему? — ответила контролёрша. — Ты босой, а мы босых на эскалатор не пускаем.
      — Но почему же? — удивился мальчик.
      — Опять почему? Да потому, что ступишь босой пяткой, зацепишься ещё за что-нибудь, а мы потом отвечай!
      — Тётенька, пустите его! — вступилась девочка. — Ведь это он просто закаляется.
      — Ну и пускай закаляется, — ответила контролёрша, — только не на эскалаторе. Ребятки, отойдите в сторонку, не мешайте движению!
      Ребята отошли в сторонку и стали советоваться, как быть. А я издали, из-за колонны, слежу за ними. Мне интересно: покинет ли пионерка своего товарища в трудную минуту или поплетется вместе с ним по раскалённой, знойной Москве?
      И вот вижу: они поговорили, потом она махнула ему рукой и пошла к эскалатору, а он остался. Мне даже обидно стало. «Вот, — думаю, — все они, девчонки, таковы! Чуть какая трудность, они на попятную».
      Я поехал за ней.
      Внизу она подошла к соседнему эскалатору и — раз, раз! — быстро скинула обе тапочки и опустила их на нижнюю ступеньку. И сразу обе тапочки — и левая и правая — поехали вверх.
      Они ехали очень важно, эти порядком стоптайные тапочки. Они занимали отдельную ступеньку. Пассажиры осторожно обходили их.
      Вот обе тапочки подкатили к мальчику. Он их подхватил, стал напяливать на ноги…
      — Смотри не разорви! —сказала контролёрша.
      Но лестница уже понесла мальчика к подруге, которая ждала его внизу, пальцами маленьких ног трогая холодные глазированные плитки на полу.
      Конечно, ничего в этом особенного нет, но мне просто понравилось, как тапочки сами ехали, точно бог весть какие важные персоны.

 
      Я был в одной школе, читал пятым и шестым классам свои рассказы, и ребята преподнесли мне огромный букет. Может, и не огромный, но мне он показался очень большим. Ведь это был мой первый букет!
      Ребята проводили меня до угла, и вот я остался один со своим букетом. Я всё нюхал, всё разглядывал его. Там были анютины глазки, левкои, белые астры, гвоздика…
      Я зашёл в телефонную будку, позвонил домой:
      — Жена, беги скорей в Мосторг, купи большую цветочную вазу!
      — Что?
      — Вазу, говорю! Для букета.
      — Какого пакета?
      Я кричу в самую трубку:
      — Для букета! Мне ребята в школе букет подарили.
      — Букет? — Она обрадовалась. — Так бы и сказал. Бегу! Приходи скорей!
      — Ладно.
      Я положил трубку и гордо зашагал по широкой улице. Было солнце, синее небо, гудки торопливых машин, шум толпы… Прохожие деловито помахивали портфелями, сумками, корзинками. При виде моего букета все замедляли шаг любовались цветами и даже немножко мне улыбались. Одна женщина спросила:
      — Где брали цветы? Другая тоже:
      — Почём достали цветочки?
      Гражданин в очках:
      — Где покупали?
      Я отвечал, счастливый:
      — Нигде не покупал. Это мне преподнесли.
      И от своего богатства подарил им по цветочку.
      Они были очень рады и все говорили «спасибо», «спасибо». А я пошёл бульваром.
      У подножия кремлёвской стены играли дети. Одна девочка подбежала:
      — Ой, какие цветочки! Дяденька, дай понюхать только!
      Со скамейки позвали:
      — Анюта, ты куда?
      — Раз ты Анюта, — сказал я, — так вот тебе анютины глазки.
      Она засияла, побежала показывать маме:
      — Мама, мама, вот мои глазки!
      Мама смеялась, хвалила мой букет. Я выбрал самую красную гвоздику:
      — Пожалуйста! У меня вот сколько!
      Анютина мама застенчиво взяла цветок, приколола его к волосам и сразу стала красивее. Анюта запрыгала, кинулась целовать маму, а я зашагал по аллее.
      Навстречу двигался отряд пионеров. Они пели:
 
Утро красит нежным светом…
 
      Вес они посмотрели на букет. Потом один не выдержал:
      — Эх, букетик! Мировой!
      На радостях я дал ему астру. И сразу же десятки ребячьих рук протянулись ко мне. Что было делать? Через минуту отряд, размахивая астрами, дружно пел:
 
Страна моя, Москва моя…
 
      А я подтягивал:
 
Ты самая люби —
ма —
я!
 
      В конце бульвара сидел старик с газетой. Заметив цветы, он сложил газету, приподнялся:
      — Разрешите понюхать… Гвоздика! Она напоминает мне молодость…
      Серая борода его прикоснулась к цветам.
      Я подарил ему две нежно-розовые гвоздики. Старик долго сидел на лавочке, задумчиво перебирал цветы… А я уж был на просторной площади. Румяный милиционер под многоглазым светофором поворачивался то направо, то налево, как игрушечный. Завидев меня, он поднял руку.
      — Гражданин с цветами, проходите!
      Я не утерпел и подарил ему левкой. Он сунул его в кобуру нагана, приложил белую руку к шлему и весело щёлкнул каблуками:
      — Зелёный свет. Прошу!
      Я свернул в переулок, где мой дом. Во дворе повстречались мне соседи, жильцы — всё люди хорошие, и пришлось каждому дать кому цветочек, кому два. Весёлый, прыгая через две ступеньки, я поднялся к себе.
      Жена открыла дверь:
      — Наконец-то! А я всё жду. Гляди, какая! Насилу дотащила.
      Я обомлел. Она показала огромную, на добрую сотню цветов, вазу.
      — Давай скорей букет!
      — Букет? Сейчас… — Руки я держал за спиной.
      — Давай же!
      Я вздохнул и решительно протянул ей последнюю, невзрачную гвоздику. Жена взяла её двумя пальчиками, бросила в вазу и вдруг расхохоталась:
      — Ой, не могу… Букет! Что ж ты меня обманул? Букет!
      — А я тебя не обманул, — ответил я.
      И всё ей рассказал. А она всё хохочет. И верно это было смешно — маленькая гвоздичка в огромной вазе!
      Он и сейчас у меня хранится, засушенный в книге, мой первый букет…

 
 
      Мне надо было в школу, а всей Москве надо было на Красную площадь. Я долго ждал на углу, а народ всё шёл и шёл — с песнями, с музыкой, с лозунгами и знамёнами… Сияли трубы, гремели барабаны, все пели, смеялись, плясали — и всё вокруг было красное, красное, красное!..
      Я смотрел во все глаза. Незаметно прошёл час-другой, я спохватился и сунулся было пройти, но милиционер погрозил мне белым пальцем:
      — Куда?
      — В школу, дяденька!
      — Ой, врёшь, сегодня занятий нет!
      — А у нас утренник… Все на демонстрацию, а для младших классов утренник…
      Тогда милиционер взял меня за руку и сказал:
      — Пропустите младший класс!
      И провёл меня через толпу.
      И я пришёл в школу.
      Там в большом зале тоже всё было красиво убрано. Мы танцевали, играли в жмурки, в каравай и пели… А когда роздали подарки, мы ели. Потом пришла Таня со своей мамой. И все стали смотреть, какая у Тани мама — маленькая, худенькая, седенькая… Потом все посмотрели на Таню и засмеялись:
      — Глядите, чего она на шею нацепила!
      — Разве такие носят?..
      Таня смутилась и спряталась за маминой спиной. А её мама сказала:
      — Тут смеяться нечего! Хотите, расскажу? Интересное если — хотим!
      Ребята притихли, перестали грызть пряники и размахивать флажками. Танина мама села на подоконник и начала рассказывать про девочку Берту. Как ей было тринадцать лет, и как у неё была подруга постарше, лет шестнадцати, и Берта к ней часто ходила, а когда и ночевала. Вот раз к подруге пришли рабочие с кожевенного завода и стали шептаться: «Май, май…», а что «май» — Берта толком не знала. Она пристала к подруге. Та не хотела говорить, но потом открылась:
      — Завтра Первое мая, и кожевники устраивают маёвку!
      — Я тоже пойду на маёвку! — обрадовалась Берта.
      — Тише! — испугалась подруга. — Тебе нельзя, ты ещё мала.
      — Я никому не скажу, — шептала Берта. — Я уже большая… я знаю…
      Она всё уговаривала подругу, уговаривала, и та наконец согласилась.
      — А что ты наденешь на маёвку?
      — А я не знаю, что надо.
      — Надо что-нибудь красное.
      — А у меня ничего красного нет.
      — Приходи ночью, будто ночевать.
      И вот Берта пришла к ней ночью и тихонько постучалась. Подруга долго не впускала, спрашивала — кто, потом впустила, плотно завесила окно, крепко заперла двери и достала из подпола кусок красного шёлка.
      — Вот, — сказала она, — сшей себе и мне воротнички, а я буду шить знамя.
      И так они всю ночь сидели и шили. И чуть где что-нибудь скрипнет, они прятали шёлк и прислушивались. А когда стало светать, у них уже всё было готово. И подруга всё убрала, чтобы никто ничего не заметил, и сказала:
      — Ты свой воротничок спрячь, а после гудка приходи на речку, где лес начинается. Там будет патруль, ты ему скажешь пароль, и он тебе покажет, как дальше пройти.
      — А какой пароль? — спросила Берта.
      Подруга пригнулась к Берте и прошептала в самое ухо:
      — Ты ему: «Погодка-то разгулялась», а он тебе: «Да, денёк отменный» — и покажет дорогу.
      Берта вышла. Город ещё спал. Берта шла и всё повторяла про себя пароль. Вдруг она остановилась и прижалась к забору. По главной улице ехали жандармы, похлёстывая коней тяжёлыми нагайками. Берте стало немного страшно. Они тоже готовятся к маёвке! А что, если они схватят её и скажут: «А ну, покажи свой красный воротничок! А ну, какой пароль у кожевников?»
      Она побежала домой. А когда на заводе прогудел гудок, она выбралась из дому и пошла к реке. Там сидел рыболов с удочкой. Берта догадалась, что это патруль, и сказала:
      — Погодка-то разгулялась!
      Рыболов ответил:
      — Да, денёк отменный! — и показал, по какой тропке идти.
      Берта пошла лесом. В траве она увидела ландыши. Она стала их собирать, потеряла тропку и заблудилась. И не знала, куда идти! И вдруг она наткнулась на человека. Она подбежала:
      — Погодка-то разгулялась!
      Человек посмотрел на неё.
      — Да, погода ничего, — сказал он. — А ты что здесь?
      Берта не растерялась:
      — Я… я цветы собираю… Уже ландыши есть. — Она протянула цветы. — Пахнут как!..
      — Ландыши? — Человек погладил её по голове. — А ты, деточка, не видала, рабочие здесь, не проходили?
      — Какие рабочие? — спросила Берта. — В лесу разве бывают рабочие?
      Она поскорее ушла от этого человека, долго бродила по лесу, потом увидела — на пеньке сидит ещё человек. Она осторожно подошла и тихонько сказала:
      — Погодка-то разгулялась!
      — Да, — ответил тот, — денёк отменный! — и показал Берте правильную тропку.
      Берта вышла к оврагу и там, в самой чаще, нашла маёвку.
      Она обрадовалась. На траве сидели и кожевники, и щетинщики, и подруга с красным воротничком, и на всех было что-нибудь красное — ленточка, повязка, бантик…
      Тогда Берта достала свой воротничок, расправила и тоже надела.
      Она легла на траву около подруги и стала слушать, как шумят деревья и как выступают ораторы на маёвке.
      Они говорили про Ленина: что есть такой Ленин, который стоит за всех рабочих. И про фабрикантов: что надо на них работать только восемь часов, а не двенадцать. А некоторые говорили, что надо их совсем долой и даже долой царя!..
      Потом тихонько пели «Вы жертвою пали» и «Интернационал», и Берта подтягивала, как большая. Подруга обнимала её, и Берте было хорошо… И вдруг, когда в третий раз затянули припев:
 
Это бу-у-дет последний и решительный бой! —
 
      сверху прибежал патруль:
      — Товарищи! Рассыпайся! Жандармы!..
      Песня оборвалась. Все стали срывать с себя красное и разбегаться в разные стороны. Подруга спрятала знамя под кофточку и побежала.
      Берта тоже побежала, но растерялась и забыла снять с себя воротничок.
      И вдруг из-за дерева выскочил жандарм, увидел на Берте красное и ударил нагайкой по красному… И Берта упала…
      Тут Танина мама перестала рассказывать. Она сняла с головы платок и откинула седые волосы:
      — Нагайка пришлась вот по этому месту!
      Все, вытянув головы, посмотрели. Под ухом синела маленькая полоска, будто шрам. Стало тихо-тихо. Слышно было, как вдали, на улице, играет музыка. Кто-то спросил:
      — А воротничок?
      — А воротничок, — ответила Танина мама, — от удара разорвался, но я его сохранила… тридцать лет берегла… Вон он, на дочке…
      Все с завистью посмотрели на Таню — вот у неё какая мама! Таня гордо поправила на себе воротничок, обняла маму, улыбнулась — и вдруг крикнула на весь зал:
      — Погодка-то разгулялась!
      И все младшие классы хором, как по команде, ответили:
      — Да, денёк отменный!
      И бросились к Тане разглядывать старенький, рваный воротничок из полинявшего красного шёлка…

 
      Я хочу вас на минуточку перенести в главный город Испании — в Мадрид. Летом там очень жарко. Горячее солнце стоит над головой. В узких улочках звенят трамваи, гудят машины, ревут ослы, пронзительно зазывают покупателей продавцы вина и гранат…
      Но громче всего раздаётся:
      — Агуа фриа!..
      Прохожие оглядываются. Они видят мальчика. Его широченные штаны еле держатся на тесёмке, перекинутой наискось через голое плечо. На голове у него возвышается огромный кувшин. Покачиваясь под его тяжестью, мальчик протяжно выводит:
      — Агуа фриа!..
      В знойный день особенно приятно услышать эти слова, потому что означают они «холодная вода».
      Прохожие щёлкают пальцами, точно кастаньетами:
      — Эй, кувшин, сюда!
      Некоторые знают мальчика по имени:
      — Ангелито, угости!
      Прохожий в шапочке, вроде нашей пилотки, только с висящей надо лбом кисточкой, щёлкает жёлтыми пальцами:
      — Эй, холодная вода, налей!
      Ангелито подходит к нему. По желтизне пальцев Ангелито догадывается, что перед ним рабочий табачной фабрики.
      Ангелито ловко снимает кувшин с головы и осторожно нагибает его над глиняной чашкой.
      Вода течёт с тихим, вкусным бульканьем. Ангелито внимательно следит за тоненькой послушной струйкой. Пролить нельзя ни капли. Вода достаётся ему нелегко — её в городе мало. Недаром испанцы говорят: «Даже птица, пролетая над Мадридом, несёт с собой в клюве запас воды».
      Для того чтобы наполнить свой кувшин, Ангелито встал очень рано. Он натянул на себя длинные штаны с огромным карманом на животе, которые ему сшила его сестра Мария (она шьёт очень хорошо и работает на швейной фабрике сеньоры Родриго). Потом он съел горсть жареных желудей, взял кувшин и побежал к реке Мансанарес. Это недалеко от его дома.
      Он долго барахтался в тепловатой воде, что-бы набраться бодрости на весь день. Потом он вдоволь, до отказа, напился, чтобы после не хотелось пить. Потом наполнил кувшин, поставил его на голову и начал своё путешествие по узким улочкам:
      — Агуа фриа!..
      С утра покупателей было немного. Но чем выше поднималось солнце, чем жарче становилось, тем чаще слышалось:
      — Кувшин, угости!
      И Ангелито угощал. И вот сейчас он угощает рабочего с табачной фабрики.
      Рабочий жёлтыми пальцами бережно взял чашку, поднёс её ко рту и стал не спеша пить маленькими глоточками.
      Ангелито снизу видно, как на шее у пего при каждом глотке перекатывается какой-то шарик.
      Он протянул руку и тихо сказал:
      — А вы за что стоите: за мир или за войну?
      — Что? — удивился рабочий. Он чуть не захлебнулся, перестал пить и, вытирая кулаком губы, спросил: — О чём ты толкуешь, малыш?
      — Сейчас… вот… тут написано… — сбивчиво проговорил Ангелито и достал из своего бездонного кармана небольшой листок. — Вот… Только пейте, пейте, чтобы никто ничего не заметил…
      Рабочий опасливо взял листок и оглянулся:
      — Откуда это у тебя, мальчуган?
      — Тсс!.. — Ангелито приставляет палец ко рту. — Тсс! Это секрет…
      Он молчит. Не надо никому рассказывать о том, как он вчера вечером вернулся домой усталый после целого дня хождения с кувшином на голове, лёг в углу на мешок и сразу же заснул как убитый. Среди ночи его разбудил стук. Он вскочил и отпер дверь. Это пришла с фабрики сестра Мария.
      Она села за стол и при свете огарка стала перебирать какие-то бумаги.
      Ангелито долго следил за ней, потом спросил:
      — Мария, почему ты не спишь? Что это у тебя? Письма?
      Она обернулась:
      — Нет, это не письма… Да спи ты!
      — А что это?
      — Ты ещё мал — всё равно не поймёшь, — ответила Мария.
      Ангелито обиделся.
      — Нет, пойму! — сказал он. — Видишь, я теперь даже сам деньги зарабатываю, видишь?.. — И он протянул сестре горсть мелких тёплых монеток.
      Мария улыбнулась и села рядом с братом на мешок.
      — Хорошо, Ангелито. Вот, смотри! — Она показала ему листок бумаги.
      Ангелито долго разглядывал листок.
      — А что тут написано? — спросил он, потому что не умел читать: он был слишком беден для того, чтобы ходить в школу.
      И Мария рассказала ему, что на свете есть кучка очень богатых и очень жестоких людей, которые хотят войны. Но все остальные люди хотят жить в мире. И вот, если все-все подпишутся под такой бумагой, тогда войны не будет.
      Ангелито повертел в руках листок.
      — А можно, — спросил он, — я тоже подпишусь? Можно?
      Мария погладила его по чёрной курчавой голове.
      __ Дурачок, — ласково сказала она, — ты ведь ещё писать не умеешь!
      — Ничего! Писать не умею, а подписываться умею!
      Он взял огрызок чернильного карандаша и вывел на клочке бумаги какие-то каракули. Потом он долго любовался на свою «подпись».
      — Нет, нет, — сказала Мария, — тебе ещё рано.
      — А тебе ещё много собирать подписи эти? — спросил он.
      — Много! Чем больше, тем лучше.
      — А можно, я их тоже буду собирать? Ведь мне всё равно ходить по улице. Я сумею, вот увидишь…
      — Нет, — покачала Мария головой, — тебя поймает полиция или фалангисты…
      — Не поймают… Я ловкий… Вот увидишь!
      Ангелито долго уговаривал сестру. Наконец она согласилась, дала ему бумагу, карандаш и объяснила, как собирать подписи.
      Он спрятал бумагу в карман и сразу же крепко заснул.
      Мария ещё долго сидела возле спящего брата, хотя над Мадридом давно уже стояла тёмная, душная ночь.
      И вот сейчас Ангелито протягивает рабочему белый листочек и тихо говорит:
      — Тут всё написано… Подпишите, и тогда не будет войны, понимаете?
      Рабочий украдкой читает бумагу.
      — Правильно, — говорит он, — святые слова! Дай карандашик…
      Ой сжимает жёлтыми пальцами карандаш. Ангелито смачивает водой бумагу, и подпись получается яркая, сочная, тёмно-лиловая.
      — Грасиас! Спасибо! — говорит Ангелито. — Пейте ещё!
      — Грасиас! Не надо. Твоя бумага бодрит лучше, чем твоя вода. Только, смотри, не попадись полиции!
      — Нет, я ловкий!
      Ангелито ставит кувшин на голову, и снова среди уличного шума раздаётся его пронзительное:
      — Агуа фриа!..
      Каждому, кто просит у него напиться, он смело протягивает бумагу и карандаш. Он знает, что богатые сеньоры его не остановят. Им не нужна мутная речная вода. Они могут выпить вина, съесть винограду, полакомиться фигами или гранатами. Его покупатели — народ простой: батраки, рабочие, погонщики мулов… Они все против войны!
      Он завернул в переулок. Какая-то высокая седая дама протянула руку в длинной чёрной перчатке:
      — Мальчик, налей. Только полнее лей, полнее!
      Ангелито подал ей полнёхонькую чашку. Она брезгливо взяла её кончиками пальцев и стала пить. Ангелито вынул из кармана бумагу, испещрённую подписями, и сказал:
      — Вот, сеньора, подпишите, чтобы не было войны!
      — Что?.. — Сеньора залпом допила чашку и схватила бумагу. — Где ты это взял, дрянной мальчишка?
      Костлявыми пальцами, точно щипцами, она ухватила Ангелито за локоть. Он стал вырываться, но не тут-то было: старуха крепко вцепилась в него.
      — Пресвятая дева! — закричала она. — У меня на фабрике полно этих бумажек, а теперь они ещё и на улице!
      Только сейчас Ангелито узнал её — это сеньора Родриго, хозяйка фабрики, на которой работает Мария. Зачем же этой богатой сеньоре мутная речная вода? И Ангелито понял: эта сеньора не только чудовищно богата, но и чудовищно скупа.
      — Пустите, сеньора! — взмолился он.
      — Нет, нет, стой!.. Полиция! — Сеньора ещё крепче сжала своими «щипцами» руку Ангелито. — Сбегайте же кто-нибудь за полицией!
      Кругом собрался народ — рабочие в потёртых беретах, погонщики мулов в шапочках с кисточками, батраки в огромных шляпах сомбреро, — но никто не торопится идти за полицией.
      — Пустите! — просит Ангелито. — Я только на минуточку. Я только кувшин поставлю…
      Костлявые пальцы чуть разжимаются. Ангелито освобождает руку, опускает кувшин на тротуар и вдруг выхватывает из рук сеньоры Родриго листок и со всех ног бежит по горячему асфальту.
      — Держите его! — закричала сеньора, размахивая руками в длинных чёрных перчатках.
      Но никто не стал задерживать Ангелито. Народ расступался перед ним. Он слышал шёпот голосов:
      — Беги, беги, малыш!
      — Полиция! Где же полиция?.. — кричала сеньора.
      Наконец появился полицейский. Размахивая тяжёлой дубинкой, он побежал за Ангелито. Не прохожие, как будто нечаянно, всё время становились на его пути. Он то и дело натыкался на кого-нибудь…
      Тем временем Ангелито юркнул в один переулок, в другой, прошмыгнул проходным двором понёсся к реке Мансанарес.
      Вот и река. Ангелито остановился перевести дух. Сколько здесь воды! Сколько народу можно напоить! Но поить не из чего — кувшин остался там, в переулке, и жадная сеньора, конечно, унесла его к себе.
      Ангелито раздевается, прячет штаны с драгоценной бумагой под камень, ныряет в прохладную воду и думает:
      «Эх, жалко кувшин! Такой был хороший… и большой… Ну, ничего. Зато войны не будет! Эта! всё-таки важней».
      А кувшин ему Мария другой купит. И тогда он будет снова ходить по улицам Мадрида и снова будет звонко выкрикивать:
      — Агуа фриа! Холодная вода!

 

1

      За околицей, на отлёте, одиноко стояла изба. Кто в ней жил? Старик Аким, жена его Акулина и ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький — Кирюшка.
      Жили ни бедно, ни богато — как в песне поётся:
 
Он ни беден, ни богат,
Полна горница ребят,
Все по лавочкам сидят,
Кашу маслену едят.
 
      Правда, кашу ели не масленую, а пустую. Время тогда было голодное, шла гражданская война, красные воевали с белыми.
      Вот красные заняли это село. А командир у них был известный герой Котовский.
      Богатые мужики плохо встретили красных, зато бедные — очень хорошо. А ни богатые и ни бедные — ни плохо и ни хорошо. Так же и Аким.
      Ребята его побежали на улицу, а он остался дома — притаился, смотрит в щёлочку.
      Запылённые, усталые, шли котовцы. Впереди на сером жеребчике ехал сам Котовский — высокий, прямой, статный… Аким вздохнул:
      — Серьёзный у них командир, чистый генерал!.. Гляди, Акулина, бабы им хлеба выносят. А Спиридониха им шматок сала несёт… От дурная!
      — Беда! — отозвалась Акулина. — Деникинцы были — свинью порешили, петлюровцы были — коня увели, теперь красные пришли — сало отымают. А у нас, кроме дома, и взять-то нечего.
      Аким с тревогой оглянулся. И хоть в хате было темно, он ясно видел всё своё, привычное: вот он, сундук, вот она, дубовая кровать, вот они, семь подушек мал мала меньше… Он очень боялся за свой дом. Правда, это был не то чтобы дом, а правильнее сказать — изба. И не то чтобы изба, а вернее всего — избушка. Он сам её в молодые годы срубил, по брёвнышку, по колышку…
      В дверь постучали.
      — Они! Легки на помине… — зашептала Акулина. — Не пускай их, Акимушка! Не пускай!
      Но дверь отворилась, и в хату ввалились ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький — Кирюшка. И ещё соседские: Петька, Мотя, Луша…
      Это бы всё ничего. Но среди ребят возвышались два котовца в высоких, бутылкой, шлемах, в потрёпанных шинелях, с винтовками, шашками, гранатами…
      — Сюда идите, красные армейцы, сюда, не бойтесь! — шумели ребята. — Сымайте ружья, сымайте шашки! А пулемётов нема, максимков этих?
      Котовцы улыбались Акиму:
      — Домик, верно, славный у тебя, товарищ!
      Акиму очень понравилось это слово — «товарищ», но он боялся: войдут, сядут, а то и лягут, сомнут подушки, угощения потребуют. И вместо того чтобы сказать: «Да что вы стоите? Заходите», он стал врать:
      — Какой там славный! Крыша насквозь сопрела, по всем щелям ветер бьёт.
      Акулина запричитала:
      — Немцы были — всё жито до зерна обчистили, петлюровцы были — коня увели, поляки были…
      Котовец перебил:
      — Всё село привечает нас, а в этом славном доме, значит, элемент особый! — Он снял шлем, вытер лицо. — Видать, с беляками сладко-сахарно жилось?
      Аким покосился на жену:
      — Ох, и сладко ж! Хряка закололи, жену мою сапогами в живот пинали. — Он разозлился: — Мой элемент такой, что места для чужого дяди у меня нема, хоть он и красный, хоть какой другой. А там как хочете!
      Соседские ребята засуетились:
      — К нам идите, красные армейцы, к нам, туточки близко!
      Котовец надел шлем:
      — Пойдём, Петров!.. А тебе, хозяин, спасибо за ласку!
      Они, хлопнув дверью, ушли. В избе стало тихо. Вдруг Кирюшка заплакал:
      — Батька, плохой, почему не пустил?
      Старик разорался:
      — Цыц! Меня не учить! Голова як казан, а разуму ни ложки!

2

      …Три дня отдыхали котовцы в селе, и все три дня Акимовы ребята пропадали у соседей. А Кирюшка раз прибежал вечером, весёлый, важный:
      — Ребята, ребята, а я с кем говорил!
      — С кем?
      — С Котовским!
      — Ври!
      — Чтоб я лопнул! Он у Спиридонихи стоит. Я туда пошёл, и вдруг — он. С коня слазит. А я не побоялся. Стою такочки, смотрю. А он говорит: «Котовцем хочешь быть?» Я говорю: «Хочу!» Он меня тогда взял и на своего коня посадил. Во! А слез-то я сам. А он говорит: «Вырастешь — помни К-к-ко-товского!» Он, ребята, трошки заикается!
      — Правда!
      — Он!
      Ребята с завистью смотрели на Кирюшку. А он достал из-за пазухи какую-то фляжку с заграничными буквами и похвалился:
      — Глядите, что я в лесу нашёл! Поляцкая, верно.
      От фляжки сильно несло спиртным. Подошёл Аким, повёл носом:
      — Это что у вас?
      — Нема ничего!
      Кирюшка незаметно сунул находку в печь. Легли спать. Среди ночи Акулина вскочила:
      — Ой, ратуйте, ратуйте!
      Она растолкала спящих. Спасать добро было поздно: горящий спирт из фляжки залил всё вокруг. Сухой сосновый домик горел, как спичка. Пришлось всем, захватив одежонку, прыгать в окно. Сотни огненных языков жадно лизали стены, крышу…
      Вот рухнули стропила, взметнулись искры, посыпались на Акима… Старик не шевельнулся, будто каменный.
      Акулина выла:
      — Ой, лихо нам! Ой, ратуйте!
      Сбежался народ — кто в штанах, кто в рубахе, кто в чём. Акулину утешали. А Кирюшке хоть бы что. Ему пожар понравился. Хоть бы каждый день такие! И вдруг он увидел маленького полкового трубача и… Котовского.
      Кирюшка подбежал, гордый:
      — Это у нас пожар, у нас!
      Но командир не узнал «котовца». Он обернулся:
      — Дай тревогу!
      Сигналист поднял трубу. Пронзительные звуки покрыли всё: треск пожара, шум толпы, плач Акулины…
      И сразу же сбежались котовцы. И сразу же они привычно, молча строились колоннами повзводно.
      Старшины негромко командовали:
      — Становись! Равняйсь! Смирно!
      Изба догорала. Над лесом встало другое зарево — занимался день.
      Комбриг прошёлся вдоль рядов:
      — Т-т-товарищи бойцы, командиры и политработники! К-к-короче говоря, если мы все, всем квартирующим здесь полком, возьмёмся за работу, то мы, я думаю, поставим к вечеру п-п-пого-ревшему селянину новый дом. А?
      — Надо! — зашумели бойцы.
      Аким с подпалённой бородой лежал на земле. Котовский, отмахиваясь от едкого дыма, подошёл к нему:
      — Товарищ, можешь показать на бумаге, какая твоя изба была?
      — Была?.. — Аким поднял голову, бессмысленно посмотрел на Котовского. На бумаге не могу, я так скажу… — Он вскочил: — Здесь от такочки были сенцы… туточки — крылечко… ось так — чистая по… половина… — Он заплакал и стал бородой вытирать глаза: — Я ж сам её срубил… по брёвнышку… по колышку!..
      Котовский поднялся на бугор:
      — По-олк, слушать мою команду! Вечером выступаем! А сейчас — за работу! Топоры и пилы — у командира сапёрного взвода. Гвозди получите в обозе. Там же пакля… Разойдись!

3

      Аким не понимал, что такое творится. Один взвод расчищал остатки сгоревшего дома. Другие ушли в лес. Там в утренней тишине застучали топоры, запели пилы. Часто, одна за одной, валились высокие сосны. Бойцы быстро обрубали ветки, обдирали кору и на полковых лошадях везли стволы к пожарищу. Здесь их подхватывали сотни рук и укладывали по всем правилам плотницкого искусства.
      Комбриг, обтёсывая жирный бок смолистого бревна, спрашивал у Акима:
      — Так, что ли, старик? Окно-то здесь было, что ли?
      Старик, разинув рот, остолбенело смотрел на то, как с каждой минутой, точно в сказке, вырастал большой, новый дом. К обеду уже поднялись высокие — о семнадцати стволах — стены. Одни котовцы ушли к полковым кухням — пришли другие, стали класть поперечные балки, стелить крышу, заделывать венцы… В стороне визжала пила-одноручка — там мастерились двери, оконные рамы, наличники…
      Винтовки пирамидками ждали в углу. Котовский поторапливал:
      — Б-быстрей, товарищи! Д-дружней, товарищи!
      К вечеру дом был готов. Народ повалил туда. Аким медленно поднялся по новым ступенькам. Они сладко скрипели. Он потрогал стены: может, он волшебный, этот в один день поставленный дом, и вот-вот развалится?
      Но дом стоял твёрдо, как все порядочные дома. Пускай окна без стёкол, пол некрашеный, мебели никакой — всё дело наживное.
      На лугу заиграла труба. Бойцы отряхивали с себя стружки, опилки, разбирали винтовки, строились. Аким и Акулина выскочили из нового дома, пробежали вдоль строя вперёд, к командиру. Котовский уже сидел на серой своей лошадке. Полк ждал его команды.
      — Батюшка! Родный мой, ласковый! — заплакала Акулина.
      Она обняла и стала целовать запылённый сапог командира. Котовский сердито звякнул шпорой, отодвинулся:
      — Что делаешь, г-гражданка? — Он погладил её по растрёпанной седой голове и протянул руку Акиму: — Живите! Когда-нибудь получше поставим… из мрамора… с колоннами… А пока…
      Он привстал в стременах, обернулся:
      — По-олк, слушай мою команду! Шагом…
      Застучали копыта, загремели тачанки, заиграли голосистые баяны в головном взводе. Запевалы подхватили:
 
Пушки, пушки грохотали,
Трещал наш пулемёт.
Буржуи отступали,
Мы двигались вперёд.
 
      И котовцы ушли — гнать врагов, воевать за вольную Советскую Украину.
      А дом — дом, конечно, остался. Он и сейчас там стоит — за околицей, на отлёте, среди лугов и полей колхоза имени Котовского. Так что, выходит, не один Кирюшка — все в деревне стали котовцами. Впрочем, какой он вам Кирюшка, — Кирилл Акимыч, председатель колхоза.

 
      Молодой солдат Ефим Зайчиков — самый маленький во всём полку. Его даже в армию не хотели принимать. Он долго уговаривал призывную комиссию:
      — Товарищи начальники, возьмите меня, я подрасту.
      — Ладно, приходите весной, посмотрим! — сказал военврач.
      Зайчиков пришёл весной, стал у мерки, прикинули — оказалось, что он верно стал длиннее на сантиметр. Но как он ни хитрил, незаметно приподнимаясь на цыпочки и вытягивая шею, всё же до нормы ему не хватало двух сантиметров.
      — Даём вам ещё отсрочку, до осени, — сказал врач. — Старайтесь, растите!
      И Зайчиков старался. К осени он подрос ещё на сантиметр с половиной. Врач наконец пожалел его:
      — Что с вами поделаешь! Ладно, берём. Может, пока до полка доедете, полсантиметра доберёте.
      Не знаю, добрал он полсантиметра или нет, а только в роте во время поверок, когда все отвечали: «Я, я, я…», его «я» раздавалось самым последним. Потому что он стоял на крайнем левом фланге. Бойцы так и называли его по-дружески: «Левый фланг». Но Зайчиков не огорчался: он знал, что это шутка.
      Но вот началось обучение. Зайчиков вместе со всем отделением вышел на плац. Сержант выстроил отделение вдоль серой дощатой стены и скомандовал:
      — Вольно, снять ремни! Перед нами препятствие номер два, называется «русская стенка». Как видите, оно вроде забора, только чуть повыше. Глядите, как его надо одолевать.
      Сержант снял ремень и стал показывать:
      — Делаем разбег… подбежали… так… Упор правой ногой повыше, вот так… Одновременно руками хватаемся за край, вот так… под-тя-ги-ва-ем-ся, перекидываем ноги, вот так… и делаем соскок мягко и полуприседая.
      И сержант очутился по ту сторону стенки. Потом он вызвал:
      — Ермолов!
      Правофланговый великан Ермолов, грохоча сапогами, вскарабкался на стену. Доски под ним затрещали, но он уже перевалился через край.
      — Mусков! — вызвал сержант.
      Большой, сильный Мусков, пыхтя, перелез через стенку.
      — Сидоров!
      Сидоров, знаменитый ротный плясун, кошкой взметнулся и перемахнул через стенку.
      — Зайчиков!
      Зайчиков сделал шаг вперёд:
      — Разрешите обратиться, товарищ сержант.
      — Обратитесь…
      — Видите, товарищ сержант… оно для меня чересчур, как бы сказать, высокое! Нет ли тут чего-нибудь пониже?
      Молодые солдаты засмеялись. Сержант посмотрел на «русскую стенку», на Зайчикова и сказал:
      — Выбирать не приходится. Такое уж положено по уставу. Попробуйте!
      Зайчиков вздохнул, отошёл немного, разбежался, подбежал к стенке и… упёрся в неё руками:
      — Нет, не достать, товарищ сержант!
      — А ну-ка, ещё раз!
      Зайчиков снизу вверх посмотрел на серые доски «русской стенки», снова вздохнул и… но тут, на его счастье, вышел дневальный и закричал на весь плац:
      — Седьмая рота, кончай занятие!
      Всё отделение зашагало в столовую. Рассаживаясь вдоль длинных белых столов, молодые солдаты шутили:
      — Левому флангу не давайте! — Он нынче не заработал!..
      — «Русскую стенку» не одолел…
      — А ты, Зайчиков, закажи себе отдельное препятствие…
      — Скажи — детское…
      Зайчиков обиделся, уткнулся в тарелку и молча глотал горячий жирный суп-крошёнку.
      Вечером после мёртвого часа все пошли в красный уголок. А Зайчиков остался в казарме. За окошком моросил скучный дождик. Зайчиков послушал, как за стеной, в красном уголке, заливается баян и гремят новые, ещё не стёртые подковки плясуна Сидорова. Потом он снял с вешалки фуражку и вышел на плац. Здесь было тихо и пусто. Одинокая ворона сидела на препятствии номер два. Зайчиков потрогал мокрые, шершавые, истерзанные каблуками доски. Потом он отошёл подальше, разбежался, подбежал к стенке, подпрыгнул, но не достал до края, а только спугнул ворону. Она насмешливо каркнула и улетела.
      Зайчиков снова разбежался и снова подпрыгнул. Ещё немного, кажется ещё чуточку, и он ухватился бы за край. Но доски были скользкие — он сорвался и упал.
      Стиснув зубы, Зайчиков снова разбежался. И вдруг, на бегу, он чуть не сбил кого-то с ног. Зайчиков вгляделся и… оторопел. Перед ним стоял низенький, коренастый капитан — дежурный по гарнизону.
      — Товарищ дежурный по гарнизону, — залепетал Зайчиков, вытягиваясь, — пппростите меня… я нечаянно… темновато здесь…
      Капитан поднял сбитую при толчке фуражку, надел её на лысую голову и сказал:
      — А чем вы здесь, молодой солдат, собственно, занимаетесь в одиночестве?
      — Вот… — растерялся Зайчиков, — «русская стенка»… Конечно, рост не дозволяет…
      — Рост не дозволяет? — удивился капитан. — А ну, покажите-ка, как вы делаете.
      И Зайчиков снова — в который раз! — подбежал к стенке и… беспомощно потоптался около неё.
      — Та-ак, — протянул капитан. — Подержите-ка!
      Он отдал Зайчикову свою сумку, снял ремень:
      — Я как будто не выше вас… Ну-ка, тряхнём стариной!
      И не успел ещё Зайчиков сообразить, в чём дело, как низенький, плотный и немолодой уже капитан подбежал к «русской стенке», взвился и легко перемахнул через неё.
      Потом он подошёл к Зайчикову и, часто дыша, сказал:
      — Понятно, товарищ молодой солдат? Вы, подбегая к стенке, замедляете шаг. Вы боитесь препятствия. А надо наоборот: пускай оно вас боится!
      Он туго подпоясался, взял сумку:
      — Смирно! Слушать мою команду! Одолеть препятствие номер два, быстро!
      И Зайчиков разбежался, но теперь, чем ближе к препятствию, тем сильнее ускорял он свой бег. Он бежал со злостью, с решением победить во что бы то ни стало. Вот он на полном ходу подбежал к «русской стенке», с маху упёрся носком сапога как только мог высоко. И тут наконец-то загадочная сила разбега, которая до сих пор не хотела ему подчиняться, подхватила его, вознесла — и маленький Зайчиков легко ухватился за край, подтянулся, перекинул свои короткие ноги и сделал соскок мягко и полуприседая.
      — Ну вот, молодец! — сказал капитан. — Давно бы так!
      И он зашагал через плац — прямой и подтянутый.
      А молодой солдат Зайчиков побежал на поверку. И когда до него, до самого последнего, дошла наконец очередь, он ответил громче всех и увереннее всех:
      — Я!
      Это «я» прозвучало так необычно, что вся рота хотела было оглянуться на левый фланг, но только мешала недавно поданная команда «смирно».

 
      Спивак прибыл в полк с гитарой. Он повесил её на гвоздик в ленинском уголке. Соседом по казарме у него оказался Иванов. Так оно и шло всегда вместе. На поверке:
      — Иванов! Басом:
      — Я.
      — Спивак! Тонким голосом:
      — Я.
      В наряд пойдут:
      — Иванов! Басом:
      — Я.
      — Спивак!
      Тонким голосом:
      — Я.
      В строю они стояли рядом. Рядом стояли их койки. Рядом стояли их винтовки на пирамиде. Рядом висели на вешалке их шлемы и шинели, и рукав Иванова касался рукава Спивака.
      Вместе вскакивали они по утрам, когда дежурный по роте подавал команду:
      — Подымайсь!.. Становись на поверку!.. Становись на обед!..
      Потом начинались походы, ученья, стрельбы… А по вечерам, перед отбоем, Спивак заходил в ленинский уголок, снимал со стены гитару, садился, закидывал ногу на ногу и, перебирая струны, напевал:
 
Поговори-ка ты со мной,
Подруга семиструнная…
 
      А кругом стояли бойцы и слушали, пока дежурный по роте не крикнет:
      — Четвёртая рота, ложись спать!
      И все ложились, а Иванов долго ещё шептал Спиваку:
      — Научил бы меня на гитаре…
      — А если слух у тебя всё равно как у…
      — Иванов и Спивак, разговорчики! — подбегал к ним дежурный.
      И они умолкали.
      А утром опять занятия, а вечером Спивак опять играет на гитаре, а Иванов опять просит его:
      — Научи.
      Очень, значит, хотелось ему тоже так вот брать гитару, садиться и, пощипывая струны, напевать, а кругом чтобы стояли товарищи и слушали.
      — Ну, так и быть, попробуем, — сказал однажды Спивак. — Держи гитару. Эту лапу сюда. Другую — сюда. Здесь вот лады. Эта струна — бас. Да пальцы согни свои деревянные! Играй: «По-го-во-ри…»
      Иванов изо всей силы сжимал гриф, точно хотел его раздавить. Спивак передвигал толстые пальцы Иванова, показывая, где нажимать. Иванов дёргал струны так, что казалось, сейчас он их оторвёт. Бойцы смеялись над его игрой. Но Иванов был упрямый. За час — от поверки до отбоя — он одолел всё-таки первые такты песни. Кончики пальцев у него болели, но он был счастлив.
      — Завтра покажешь вторую строчку. Ладно? — сказал он, укладываясь.
      — Обязательно… — улыбался Спивак.
      Но назавтра прискакал связной с приказом:
      — Полк идёт к границе. Четвёртой роте занять рубеж у деревни Н.
      Бойцы быстро, по тревоге, собрались, вскинули винтовки, набили подсумки патронами и выступили. Все знали, что это не ученье, а настоящий бой. К вечеру прибыли на место, вырыли в земле, покрытой молодым снегом, окопы и залегли. Обедали из походных кухонь. Было тихо и холодно. На рассвете стало видно, что впереди расстилается бугристое, усеянное валунами поле. Командир отдал приказ наступать.
      Бойцы стали вылезать из окопов. И сразу же откуда-то ударил вражеский пулемёт.
      — Залечь! — закричал командир.
      Бойцы спрыгнули обратно в окопы. Пули взбивали фонтанчиками землю. Стреляли из бугра, который едва приметно возвышался над полем.
      Спиваку стало страшно — он привалился к передней стенке окопа, поближе к Иванову. Командир кинулся к телефону:
      — Артвзвод! Артвзвод!.. Подавить пулемётное гнездо в секторе четвёртой роты.
      Полковая пушка ударила по бугру — раз, другой, третий… Пулемётный огонь продолжался. Командир смотрел в бинокль.
      — Укреплённое, — сказал он. — Тут надо либо гранатами, либо тяжёлой артиллерией…
      Атака задерживалась. Иванов подтянул ремень и подошёл к командиру:
      — Разрешите, я подползу с гранатами… Сбоку там можно подобраться.
      Спивак оторопело взглянул на Иванова и сказал своим тонким голосом:
      — И я… И я с ним!
      Командир опустил бинокль:
      — Погодите. Пускай трёхдюймовочка их ещё постукает. Гранатам будет легче.
      Снаряды ложились метко, и бугор наконец притих. Иванов и Спивак вылезли из окопа. Иванов пополз, то приникая головой к неглубокому снегу, то приподнимая её, чтобы не сбиться с пути. Спивак двигался за ним. Страх у него пропал, словно остался там, в окопе.
      Из бугра снова открыли огонь. Но Иванов и Спивак уже доползли до ближайшего валуна. Он был серый, поросший мхом и большой, но Спиваку хотелось, чтобы он был ещё больше. Пули ударялись о камень. Иванов и Спивак выждали и поползли к следующему валуну. Так они ползли от камня до камня, всё ближе подбираясь к бугру…
      Теперь они уже ясно различали замаскированные сосновыми лапами стволы пулемётов.
      Иванов обернулся. Лицо у него было бледное, а голос сиплый и сухой:
      — Сперва я пойду. А если… — Он махнул рукой. — Тогда ты, Спивак…
      Он выбрался из-за камня и быстро пополз, часто и сильно двигая коленями. Он подкрался близко к бугру сбоку, приподнялся, размахнулся и швырнул гранату.
      Раздался взрыв. Спивак выглянул. Бугор молчал. Иванов лежал на земле и силился подняться. Поле обстреливали из другого пулемётного гнезда. Но Спивак, позабыв обо всём и не слыша противного писка пуль, выскочил из-за камня и бросился к Иванову.
      — Уйди… убьют… — хрипел Иванов. Он был ранен в шею.
      Спивак обнял его и потащил. Правой рукой он тащил Иванова, а левой помогал себе ползти.
      — Вот только до камешка… до камешка… Там перевязку сейчас… сейчас… — бормотал он. — Вот только до…
      Вдруг он замолчал и навалился на Иванова.
      — Спивак! — позвал Иванов. — Спивак!
      Спивак молчал. Иванов с трудом выбрался из-под него. Он хотел подтащить Спивака к валуну, но сил не хватало. Он дёргал тяжёлого Спивака. Вдруг он услышал крики «ура». «Наши пошли в атаку», — подумал он и больше ни о чём не думал…
      Иванов пришёл в себя в госпитале. Он быстро поправлялся и через месяц вернулся в гарнизон.
      Гитара по-прежнему висела на гвоздике. Иванов снял её, обтёр пыль, сел, положил одну руку на гриф, другую на струны, согнул толстые пальцы и заиграл, неверно напевая:
 
Поговори-ка ты со мной…
 
      Он низко пригнулся к гитаре, чтобы никто не видел его лица. Он долго играл одно и то же, всё те же первые такты старой песни. Иванов пел плохо, брал не те ноты, но никто не смеялся, потому что все вспоминали погибшего товарища…

1

      Есть такой немецкий город — Эйслебен. В конце войны его захватили американцы. Но потом им пришлось уйти оттуда, и в город вошли советские войска.
      Наши бойцы ехали на машинах. Впереди на головной машине ехал командир.
      Колонна не спеша двигалась по длинной, узкой улице и вот завернули на главную площадь. Вдруг командир скомандовал:
      — Стой!
      Колонна остановилась. Все — и бойцы и офицеры, — радостно удивляясь, смотрели на середину площади. Там возвышался памятник — большой бронзовый памятник на высоком каменном постаменте.
      Конечно, немало памятников повидали наши бойцы в немецких городах. Но этот памятник был особенный. Это был памятник Ленину!
      Ленин возвышался над площадью немецкого города в такой родной, такой знакомой позе — одна рука засунута в карман, другая приподнята, точно он обращался к бойцам с приветливым, отеческим словом.
      — Склонить знамёна! — приказал командир.
      И победные знамёна, которые бойцы пронесли от Волги до Берлина, с тихим шелестом склонились перед бронзовой статуей.
      Бойцы не могли оторвать глаз от памятника. Каким образом очутился он здесь, в немецком городе, где совсем недавно хозяйничали фашисты?
      Командир стал расспрашивать местных жителей.
      И вот что они ему рассказали.

2

      В городе находится большой завод. Во время войны там работали люди, которых фашисты согнали со всей Европы: англичане, чехи, французы, поляки… Был там и русский. Его звали Василий. Фамилии его никто не знал, но все знали, что он был очень смелый. Он храбро дрался с фашистами, когда они захватили его деревню. Но в бою его оглушило гранатой. Он потерял сознание и очнулся уже в поезде. Фашисты везли его в глубь Германии.
      «Всё равно убегу, — думал Василий, — не стану жить в фашистском плену!»
      Но убежать было невозможно. Охрана была очень строгой. На завод гнали под усиленным конвоем. У места работы всегда торчал часовой.
      Василия поставили на разгрузку, К заводу вела ветка железной дороги, и по ней каждый день приходили длинные товарные составы с обломками танков, самолётов, пушек…
      Фашисты очень нуждались в металле. Они подбирали всё, что могли, и отправляли в печь, в переплавку.
      Василий не хотел им помогать и работал кое-как, только для видимости.
      Однажды он разгружал длинный, двойной товарный вагон. Не спеша приподнимал он то броневую плиту со свастикой, то алюминиевое крыло разбитого «мессершмитта», то исковерканный мотор… Он радовался, что поезда привозят с востока много обломков, — значит, наши крепко бьют фашистов.
      Вдруг ему почудилось, будто перед ним промелькнуло лицо Ленина.
      Он не поверил себе. Стояла ночь, и в полумраке легко было ошибиться.
      Но когда он как следует пригляделся, то с волнением увидел, что в вагоне среди груды обломков лежит большая статуя Ленина.
      Особое чувство охватило Василия. На сердце у него защемило. Вся прежняя, привольная жизнь представилась ему… Слёзы подступили к глазам. Он не выдержал, нагнулся и поцеловал холодный выпуклый бронзовый лоб…

3

      Неподалёку работал пленный француз, по имени Анри. Василий потихоньку позвал его:
      — Анри! Анри!
      Анри подошёл, пригляделся к статуе и вдруг обернулся к Василию и как-то по-своему, на особый лад, с ударением на последнем слоге, ласково произнёс:
      — Ле-нйн!..
      Он махнул брезентовой рукавицей другому пленному, англичанину Джону, который работал у лебёдки. Тот, взобрался на груду обломков, встал рядом с Василием, присмотрелся к статуе и так же ласково, но уже на свой, на английский, лад выговорил:
      — Ле-нин!
      …И чех узнал Ленина, и поляк, и негр… Все пленные, кто ни подходил к вагону, — все узнавали Ленина и шёпотом с любовью повторяли:
      — Ленин! Ленин!..
      Но долго смотреть на статую Ленина не пришлось. Вдоль состава уже шагал часовой с автоматом, покрикивая:
      — Шнеллер! Шнеллер! Быстрей! Василий и другие пленные взялись за работу.
      Они стали выбрасывать за борт вагона всякие обломки. Скоро стала видна вся бронзовая статуя.
      Василий понял: это памятник Ленину, который раньше стоял в советском городе. Фашисты, как воры, украли его, сняли с постамента и вот привезли в Германию, для того чтобы отправить в печь, в переплавку.
      «Нет, не бывать этому!» — решил Василий. Он стал знаками показывать товарищам:
      — Нельзя в переплавку! Нельзя! Ленин!
      И все — и англичанин, и чех, и француз, и поляк… — все сразу поняли Василия и повторяли вслед за ним:
      — Нельзя! Ленин! Ленин!
      Как только часовой прошёл к хвосту поезда, пленные с помощью лебёдки осторожно приподняли статую и бережно опустили на тележку.
      Василий спрыгнул с подножки вагона и взялся за рукоятки тележки.
      Правда, его дело было разгрузка, а не перевозка, но сейчас он не думал об этом — он думал только об одном: как спасти статую?

4

      Пленные откатили тележку в сторонку и стали советоваться, как быть. Объяснялись не столько словами, сколько руками… Но тут сзади снова послышался окрик часового:
      — Что стали? Работать! Шнеллер! Пришлось дальше толкать тележку со статуей по узеньким рельсам, которые были вделаны в цементный пол завода. Рельсы вели в горячий цех.
      И вот раздвинулись широкие двери на колесиках. За ними клокотали большие плавильные печи. У одной из них стоял старый немец в синих очках и потёртой кепке. Это был старший горновой. Он оглянулся и крикнул:
      — Что вы там замешкались? Давайте, черти, а то печь стоит! Шнеллер!
      Пленные не отвечали. Василий крепче стиснул рукоятку тележки. Пусть только горновой попробует взять статую, ему тогда несдобровать! А часовых здесь бояться нечего — они в этот цех не заходят, потому что здесь работают не пленные, а немцы.
      — Вы что, оглохли, что ли? — повторил горновой.
      Снимая на ходу синие очки, он подошёл к тележке.
      Пленные тесной толпой окружили его.
      — Вы что же это… — начал было горновой, но тут он посмотрел на голову статуи и осекся: — Постойте! Кто это? — Он пригнулся к тележке. — Кто это?.. Ленин?! — охнул старый рабочий.
      Он оглянулся на широкие двери, посмотрел на Василия, поднял руку и медленно снял с головы старую, прожжённую во многих местах кепку.
      Вдруг он заторопился:
      — Что же вы стоите? Везите! Везите скорей туда, на задний двор… Скорей, пока обер-майстер не видит. Пока ночь, пока темно. Скорей, не мешкайте!
      — Спасибо, друг! — сказал Василий по-русски и стал вместе с другими толкать тележку к выходу на задний двор.
      Там, в укромном углу, куда никто не заглядывает, пленные нашли подходящее место, выровняли его, углубили, положили статую и тщательно прикрыли её брезентом, мотками ржавой проволоки, листами железа, досками, обломками…
      А па рассвете заводская охрана схватила Василия и стала допрашивать:
      — Где бронзовая фигура?
      — Какая бронзовая фигура?
      — Ты работал на разгрузке. Ты должен знать.
      — Не знаю… — отвечал Василий. — Не видел…
      Долго фашисты терзали Василия, долго мучили, но ничего не добились. На все вопросы он отвечал: «Не знаю… Не видел».
      Так фашисты ничего и не узнали. И статуя пролежала в укромном уголке до самого конца войны.

5

      И вот настал долгожданный час. Окончилась война. Пришла победа.
      В Эйслебен вошли американцы. Старый горновой вместе с другими рабочими отправился к американскому коменданту.
      — Мы хотели бы, — сказал он, — поставить у себя в городе памятник.
      — Кому? — спросил комендант.
      — Ленину, — ответил старый рабочий.
      — Что? — вскочил американец. — Ленину?.. Большевизм разводить? Не позволю!
      Пришлось рабочим снова прятать статую Ленина, но теперь от американцев.
      Но через два месяца, когда Василий уже был на родине, население города узнало, что Эйслебен переходит в советскую зону.
      Жители обрадовались. Американцы уходят! Завтра придут русские!
      Старый горновой никак не мог заснуть в этот вечер. Он долго ворочался с боку на бок, а потом встал и отправился на завод.
      — Товарищи, — сказал он, — американцы уходят. Завтра утром придут русские. Давайте поставим на площади памятник. И когда утром войдут советские войска, они увидят в городе памятник Ленину!
      Времени было в обрез: летняя ночь коротка. Но рабочие руки не боятся труда.
      Все дружно взялись за дело, и к полуночи на главной площади уже вырос большой каменный постамент. Потом на грузовике с прицепом привезли на площадь статую и стали её водружать на место.
      Сотни рук помогали рабочим. И когда над городом взошло солнце, оно осветило бронзового Ленина, который стоял на площади, протягивая руку навстречу наступающему дню и вступающим в город советским войскам.
      Так появился в городе Эйслебене памятник Ленину. Он и сейчас там стоит. По праздникам у его подножия собираются жители города. Приходят и пионеры. И старый горновой читает им письмо:

       Дорогие пионеры Свободной Германии! Берегите памятник Ленину. Любите Ленина. Ведь он боролся за счастье и за мир всех народов на земле.
       Ваш Василий.

      Пионеры украшают памятник цветами и ветками. А над ними стоит бронзовый Ленин и с доброй, ленинской улыбкой смотрит на старинный немецкий город Эйслебен.