Петр и Феврония. Наша главная история любви

Обстоятельства изменились для здешних языческих племен, лишь когда в 988 году Муром получил из Киева своего первого законного правителя – молодого княжича Глеба, сына князя Владимира, крестителя Руси. Да, того самого Глеба, который вместе с братом Борисом был через несколько лет убит их сводным братом Святополком Окаянным и одним из первых вошел в число русских православных святых. Скупые сведения, что дошли до нас, позволяют предположить, что первый официальный правитель Мурома был мягким и добросердечным юношей, поскольку с его появлением там произошли лишь формальные политические изменения, быть может, более значимые для летописцев и истории, чем для подданных князя. Появление в Муроме юного ставленника центральной власти заставило их разве что немного понервничать, да и то в самом начале. Доселе языческий Муром был вольным городом и признавал над собой только власть старейшин и выборного вече, то есть мнение демократического большинства, а потому покоряться воле одного человека не пожелал. Не по нраву пришлась здешним волхвам и новая вера, к которой стал склонять их пришлый правитель. Мол, приехал из Киева, а значит, будет интересы отца своего, киевского князя, отстаивать, – рассудили люди. Старейшинам удалось настроить население против Глеба и отстранить его от управления городом – ведь фактически он посягал на права стариной муромской знати. «Ступай прочь, княже, ты еси нам не надобен», – с такими словами киевского ставленника попросили удалиться. Будь на месте Глеба, скажем, его дальний родственник Олег, даже отец его Владимир, – да он бы камня на камне не оставил в непокорном городе, пока не склонил бы, а кое-кому из смутьянов не свернул бы, их гордые шеи. А Глеб – святая душа! – проникся их чувствами и покорно удалился из города. Возможно, юный идеалист рассудил так: что толку силой навязывать нового бога – это язычников только озлобит, лучше проявить смирение и послужить для них примером. Он разбил свой лагерь за пределами Мурома и стал покорно выжидать. Некоторое время жил в двенадцати верстах от города, на реке Ушне. Позднее там был основан Борисоглебский монастырь. А потом князь обосновался в двух верстах южнее Мурома, в бору на берегу Оки, и там же построил храм Всемилостивого Спаса. Два года со смирением Глеб проживал за стенами города вместе с привезенным из столицы епископом. А Муром, «окруженный лесами и изобиловавший разными зверями и пчельниками», как писал В.И. Пехов, жил своей жизнью и продолжал оставаться «богатым торговым местом». Христианский князь не посягал на его достаток, а вел себя как человек абсолютно новой формации, совсем не в духе того времени. Вряд ли он просто испугался. Он мог в любой момент вернуться к отцу, а мог и иначе поступить – призвать помощь из Киева и сровнять непокорный город с землей. Но кроткий Глеб молился, надеясь на Божью помощь и прозрение подданных. И чудо свершилось. Жители близлежащего Пятницкого селища, в основном славяне, стали первыми муромскими христианами в 1013 году. Крестили их в озере Кстово. У многих историков сложилось мнение, что юный князь Глеб ничего не успел совершить за свою короткую жизнь. Однако это не так. Глебу всё-таки удалось начать крещение жителей этого дикого края.

Двор, где поселился князь Глеб, как отмечал первый муромский краевед Алексей Алексеевич Титов (1783—1848), стал местом, где впоследствии вокруг храма Всемилостивого Спаса был построен Спасо-Преображенский монастырь, его в народе прозвали «Спасским, что на бору», – древнейший в городе и едва ли не древнейший на всем Северо-Востоке Руси.

Многие знают, как именно погибли Глеб и его брат Борис, но позволю себе это вкратце напомнить, поскольку даже в своей смерти Глеб проявил те черты характера, которыми можно объяснить его отношения с жителями Мурома.

После смерти Владимира Святого его приемный сын Святополк Окаянный захватил власть в Киеве, скрыв от всех факт кончины родителя. Братьям он отписал весточки, что, мол, отец плох и вас призывает с ним проститься. А сам подослал к ним убийц. Борис и Глеб не оказали им сопротивления, а встретили свой конец с христианской покорностью, словно знали, что им уготован жребий на небе. Вскоре после этих горестных событий другой их брат, князь Ярослав Мудрый (он тогда правил в Новгороде, а после смерти Глеба к нему перешла и власть над Муромом), разбил вероломного Святополка и занял в Киеве престол своего покойного отца. Муром новый Великий князь передал одному из своих сыновей – Святославу Ярославичу, черниговскому князю. Случилось это в 1054 году.

Удивительное дело, но Муром, удаленный от центра Киевской Руси и даже на какое-то время бывший местом ссылки неугодных политических лидеров, быстро богател и набирал вес. И как только город, окруженный дремучими непроходимыми лесами, смог так скоро превратиться в вожделенный лакомый кусок? Во-первых, благодаря удобству и дешевизне водных сообщений: находясь на пересечении торговых путей, он, в силу своего выгодного географического положения, стал форпостом Волжско-Окского региона. А во-вторых, он вырос в настоящий сказочный «город мастеров», в котором процветали всевозможные промыслы и ремесла, и это подтверждается данными археологических раскопок. Естественно, к нему потянулись соседи, и чаще всего с недобрыми намерениями. Что ж, все это было в духе времени.

В 1088 году Муром подвергся особенно страшному нападению волжских булгар. Незваные гости не отличались гуманностью и щепетильностью: все, что смогли, разграбили, а что не удалось – пожгли. Нет, это не мусульмане напали на христиан, а стая голодных волков на богатое подворье. Население Мурома не было тогда сплошь христианским – аборигены-язычники миролюбиво уживались с немногочисленными христианами, и каждый был занят своим делом, так что набеги имели не религиозную природу, а чисто экономическую: пограбить богатый город – «святое» дело по меркам средневековой морали.

Не прошло и восьми лет, как в 1095 году на город напали и православные соседи – сын Владимира Мономаха Изяслав, правивший в Курске. Муром в то время находился под властью, князя Олега черниговского, сына Святослава Ярославича и внука Ярослава Мудрого. Однако есть историческая версия, что на Муром никто не нападал. Якобы сами жители города, решившие избавится от власти черниговских князей и обрести самостоятельность, обратились к Изяславу, и он пришел и привел к ним своего посадника Олега. «И приняли их муромцы», как гласит летопись. Но как бы там ни было, а под стенами города состоялась страшная битва между ратями законного правителя – черниговского князя Олега, и пришлого – Изяслава. В бою полегло много воинов с обеих сторон, погиб и сам Изяслав. Его отпели по православному обряду – всё-таки не язычники какие! – «и положиша в монастыри святаго Спаса», как отмечал летописец, то есть в Спасо-Преображенском, построенном на месте резиденции святого Глеба.

Временное затишье от междоусобиц наступило после общего совета князей, состоявшегося в Любиче в 1097 году. Его решением правление в Муроме было передано трем братьям-Святославичам: Олегу, Давиду и Ярославу, которые владели Черниговским и Рязанским княжествами. Таким образом, можно говорить о появлении муромо-рязанского удела. Фактическим же правителем Мурома стал Ярослав Святославич. Ярослав этот – личность воистину легендарная, он вошел в историю больше под своим вторым, иноческим именем – Константин (двойное имя в те времена практиковалось очень часто). Именно он стал крестителем местных языческих племен – обратил в христианство непокорных и своенравных муромцев. Получив город во владение, Константин (он же Ярослав) взял с собой епископа, нескольких священников и, отправив вперед с небольшим войском старшего сына Михаила, двинулся на город. Михаила убили. Предсказуемый ход событий… Но принять веру Христову и покориться силе и воле Константина (Ярослава) муромцам всё-таки пришлось, несмотря на интриги местных жрецов. Вот как об этом повествует «Повесть о водворении христианства в Муроме»: «…Он же пришед во град Муром со княгинею Ириною и с сыном своим князем Федором, и со епископом, и з Бояры, и с воины, и со всеми людьми своими, и седее во граде Муроме государствовать, укрепився верою Христовою… и воздвиже в старом городце первоначальную церковь превелику Благовещения Пресвятой Богородицы, и потом второй храм святых страстотерпцев Бориса и Глеба, и ту устрой епископа, и потом иные церкви…» И по сей день в Свято-Благовещенском мужском монастыре хранятся мощи святого князя Константина и его сыновей Михаила и Романа – муромской «святой троицы».

Однако некоторые историки (в частности, искусствовед Г.В. Хлебов) придерживаются мнения, что Крещение Мурома было не в конце ХI века, а через сто лет, как раз в период правления князей Владимира и Давида – героев «Повести о Петре и Февронии». Что касается личности самого святого князя Константина, то он, по мнению сторонников этой версии, не был правителем Мурома, а всего лишь сыном киевского князя Святослава, которого отец послал со «спецзаданием» крестить языческий край. Впрочем, эта гипотеза нарушает стройную хронологию и вряд ли выглядит убедительно в общеисторическом контексте, тем более что один из ее авторов, Г.В. Хлебов, к примеру, опирался больше не на факты, а на иконописные клейма. Поэтому мне как-то ближе и понятнее общепризнанная. Но почему, на какой почве возникают подобные предположения? Задачу ученым значительно облегчила бы стройная летопись, где были бы последовательно изложены все события в жизни Муромского края, но… увы и ах. Ее нет. Утеряна. Все дело в том, что единственную Муромскую летопись, на которую ссылался наш первый ученый-историк В.Н. Татищев, автор «Истории Российской», где-то, когда-то «зачитали». Известно, что ее передали Петру I, когда он ненадолго останавливался в Муроме по дороге в Астрахань, а куда она потом делась, это вопрос.

Креститель Мурома святой Константин (Ярослав) умер в 1129 году, оставив удел своим наследникам – Юрию, Святославу и Ростиславу. Правда, его сыновья после междоусобной войны разделили княжество на два самостоятельных – Муромское и Рязанское, чем сильно ослабили положение региона. Правили сыновья Константина (Ярослава) Муромом и Рязанью с 1130 по1146 год. Затем власть в Муроме унаследовал сын Ростислава и внук святого Константина – Юрий (он правил до 1174 года). С его княжением связан славный период в истории города, время полной независимости.

Как раз это Юрий (Георгий) и стал отцом героев «Повести о Петре и Февронии», князей Петра (он же Давид) и его старшего брата Павла (он же Владимир).

Как все запутано! Но что поделать, такие были времена… А с именами всё-таки попробуем разобраться. Из-за двойных имен, которые упоминают летописцы, часто происходит неразбериха. Как писал муромский краевед А. А.Титов: «Князья того времени по примеру владетелей Киевских и других, имели по два имени: одно княжеское, а другое христианское». В конце жизни, когда князья нередко принимали схиму, они возвращали себе светское имя. Такая практика существовала вплоть до времен Ивана IV Грозного.

В жизнь юные князья Павел и Петр (Владимир и Давид), вступали буквально с мечом в руке, как и большинство мальчишек, их современников. Отец, закаленный воин, наверняка готовил сыновей к ратным подвигам. Известно, что в период правления князя Юрия Муромского (в некоторых летописях он упоминается и как Георгий) муромо-рязанские князья неоднократно бились с половцами, а в 1164 году князь Юрий Муромский участвовал в большом походе, предпринятом великим князем Андреем Боголюбским против Волжской Булгарии. Надо сказать, что правитель Мурома проявил себя еще и мудрым дипломатом. Не имея сильного политического влияния, он примкнул к более мощному союзнику – владимиро-суздальским князьям, признав их первенство. Поэтому без участия муромских дружин не обходилось ни одного похода владимирцев: в 1168 году – на Киев, в следующем – на Великий Новгород, а всего крупных военных операций, если верить летописям, было аж 16. При князе Юрии Муром воевал часто и с азартом, и в войнах этих можно проследить только две закономерности: Муром всегда поддерживал Великого князя и старался подчинить себе западные земли Булгарии.

В общем, ХII век выдался жарким… А для Мурома – так особенно. Его географическое положение – с одной стороны, выгодное – на перекрестье торговых путей, а с другой – ответственное, город стал форпостом восточных рубежей – ко многому обязывало. И для друзей, и для недругов, пришедших с Востока, Русь начиналась именно с Мурома. В этой связи неудивительно, что именно эта земля подарила нам самого любимого в народе былинного богатыря Илью Муромца. Удивляет и восхищает другое: в весьма далекое от сантиментов время она же смогла явить миру идеал гармоничной любви и поразительный женский характер – Февронию. Закаленный в боях князь Юрий Муромский скончался 19 января 1174 года. Ипатьевская летопись: «Въ томъ же лете преставися Дюрдий князь Муромьский месяца генваря 19 день и положенъ бысть у Христовы церкви въ Муроме, юже самъ созда». Воскресенская летопись: «В лето 6683 (1174/1175). Преставися князь Юрьи Володимеровичь и по немъ были на Муроме дети его Володимеръ да Давидъ».

Власть в уделе Муромском досталась его сыновьям Владимиру и Давиду. И вот тут-то началось…

Бабушкина сказка

Да, в жизни молодых князей начались невероятные события, как только в городе Муроме сталсамодержьствуяи, как писал Ермолай-Еразм, то есть самостоятельно править, благоверный князь именем Павел. Молодой князь пришел к власти после смерти родителя, а помощником ему в управлении княжеством стал его младший брат, не зря же летописец упомянул их обоих. Оба брата еще недостаточно сильны в политике, а вокруг полным-полно врагов и завистников. Это и языческие жрецы, что не желали делить свою власть над душами и сердцами людей, и алчные соседи-единоверцы, разевающие рты на богатства Мурома, и князья, забывшие свои клятвы и мечтавшие поубавить спеси у взявшихся за самодержавное правление юнцов, – просто клубок змей, одержимых дьявольскими соблазнами… Но все это наша история, в которую я, пожалуй, чересчур углубилась. Может, стоит выкрутить руль влево и сделать резкий поворот… в сказку.

Уж не знаю почему, но на меня вдруг нахлынули глубоко личные воспоминания.

…Поздний вечер. А может, и не очень поздний, но на улице уже давно горят фонари, а я, пристроившись на диване, тискаю кошку и поглядываю на перламутровый экран старенького телевизора. Бабушка, бросив беглый взгляд на часы, как всегда некстати обрывает мое занятие: «Всё, всё! Детское время кончилось, пора чистить зубки и – в кроватку!» Я, как обычно, недовольно морщу носик и начинаю канючить: «Ну, ба… Ну, еще чуть-чуть, дай телевизор досмотреть, ну, ба…» Тогда в ход идет последний аргумент – телевизор выключают. И я с недовольной рожицей отправляюсь по вышеупомянутому маршруту… Но на самом деле я тогда не очень-то и расстраивалась, ведь впереди меня ожидала сказка на ночь. Ковыляя в сторону ванной, я на всякий случай всё-таки бросаю вопрос, больше похожий на напоминание:

– А сказка будет?

– Раньше ляжешь – будет и сказка, – звучит мне в спину.

В голубоватом свете ночника я разглядываю тени, настраиваясь на волшебный лад, а бабушка начинает сказку:

«Давным-давно жил да был в славном городе Муроме князь Павел. Народом справедливо правил, никого не обижал. И был у князя младший брат Петр, добрый богатырь, во всех делах старшему брату послушный, да красавица жена по имени Марья. Вокруг города Мурома леса дремучие, много в них всякого зверья водилось, да речка быстрая, Окой называется, в ней рыбы видимо-невидимо. И любили братья поохотиться в глухой чаще лесной, или рыбку в быстрой речке поудить, или силушкой богатырской в чистом поле помериться. А женушка старшего, Марья, всё в тереме скучала: песни распевала да золотыми нитями по шелку вышивала. А пока князь с добрыми молодцами удалыми делами тешился, враг рода человеческого – сатана – задумал коварное. Отрядил он своего верного слугу – хитрого змея-оборотня – прямиком в княжеские покои. Прилетел змей, оземь ударился и стал добрым молодцем, вылитым князем Павлом…»

– Что, съесть ее хотел? – Я вся сжалась, представив, как злобный змей вдруг приблизится, примет свое обличье, разинет пасть, и…

– Кого съесть? Княгиню? – Бабушка, погладив меня по голове, упокоила: – Нет, этот змей никого есть не собирался.

– А зачем прилетел тогда? Змеи же красными девицами обедают. Помнишь, ты рассказывала, что люди приводили к нему по самой красивой девушке, а потом его еще богатырь Добрыня Никитич победил…

– Да, но то был Змей Горыныч. И совсем другая сказка. А этот нечестивец не голодным был, а хитрым. Задумал он жену с мужем разлучить. Дескать, поссорит он мужа с женой, а следом – весь край в упадок придет. Оттого он и прикинулся Павлом, чтобы княгиня его, а не мужа полюбила. Но княгиня догадалась, что не муж он ей, а коварный враг, но поделать ничего не могла. То ли испугалась, то ли от скуки решила в беседах с умным змеем время коротать. Он же точь-в-точь ей Павлом представлялся. Ну, слушай дальше:

«Вот сидит она со змеем в горнице, чай из самовара распивают, а всем придворным кажется, что это сам князь с женой беседует. День так проходит, другой… Дивятся люди – ничего понять не могут! Все видели, как князь на охоту отправился, ан, глядь, он уже дома! Но княгиня одна поняла правду, подумала-подумала да и все мужу рассказала. Опечалился Павел. Уж и про охоту с рыбалкой забыл: сидит думу думает, как ему от хитрого врага избавиться. Знамо дело – выходца из преисподней просто так не убить… А Марья тоже смекалистой оказалась. Как другой раз прилетел к ней супостат, она-то ему и говорит: «Слыхала я, будто живет где-то на белом свете змей бессмертный, уж не про тебя ли сказывали?» Приосанился бесов посланец, возгордился: «Я и есть тот змей бессмертный!» «Ой, – княгиня руками всплеснула, – неужели вечно будешь жить, никогда не помрешь?» А змей ей отвечает: «Если и суждено мне умереть, то от Петрова плеча да от Агрикова меча», – и расхохотался. Улетел нечестивец восвояси, а Марья все мужу рассказала. Задумался князь, как ему врага извести, опечалился. Слыхал он, что жил давным-давно на свете богатырь именем Агрик и был у него меч-кладенец, да где ж его сыскать? А с Петром как быть? Неужто назвал супостат Петра-апостола, что с ключами от рая пред Господом стоит? А тут как раз и младший брат его, Петр, пожаловал. «Что невеселы, родные мои?! – восклицает. – Али я чем подсобить могу, печаль-тоску развеять?» Смекнул тут брат старший, что младшего ведь тоже Петром величают, да и рассказал ему страшную тайну про змея-оборотня, что решил их род княжеский под корень извести. Опечалился Петр, призадумался, а потом говорит: «Ты – мой старший брат и повелитель. Сослужу я тебе службу братскую, службу братскую, христианскую. Изведу нечисть заморскую!» И отправился он искать меч-кладенец. Но сначала пошел он в храм, чтобы попросить у Бога помощи. А тут вдруг навстречу ему юноша выходит в светлой одежде. И говорит он Петру: «Знаю-ведаю, князь, я твою тоску-печаль, следуй за мной!» Пошел Петр за ангелом, а это был не кто-то иной, а ангел, Богом посланный, прямиком в алтарь. «Здесь он, под алтарной стеной», – указал ангел. «Да как же я смогу его оттуда достать?» – растерялся князь. А светлый юноша легко, словно игрушечную, поднял стену, и увидел Петр, как сверкнул меч. А меч тот, коим в старину Агрик-богатырь владел, кому попало в руки не давался, а только чистым сердцем. Взял Петр оружие правое, перекрестился, помолился, да и пошел с ним на врага рода человеческого. Приходит на княжеский двор и прямиком к брату: «Вот, Павел, гляди!» – Петр выхватил меч. «Неужто Агриков?! – удивился князь Павел. – Господи! Слава Тебе! Пошли брату моему победу над коварным врагом. Пусть не дрогнет рука его!» Отправился Петр на женскую половину, к невестке. Заходит и видит… там брат его Павел сидит с женой своей Марией да чай потягивает. «Как ты, брат, успел раньше меня здесь оказаться?!» – воскликнул Петр. «Тайным ходом прошел», – отвечает оборотень. Растерялся Петр, посмотрел на невестку, а та мрачнее тучи. Поднял глаза на святые образа, да и ахнул: Богородица отвернулась. И понял Петр, что это не брат его, а супостат коварный. Выхватил он Агриков меч и ударил гада. Брызнула из смертельных ран мерзкая поганая кровь и упали ее капли на юного Петра. Боль пронзила его тело, окропленное вражьей кровушкой, и покрылось оно струпьями зудящими и незаживающими ранами… Никто не в силах был его исцелить. Лекари лечили-лечили не вылечили, бабки заговаривали-заговаривали не заговорили. Мазали его и мазями тягучими, поили и отварами горькими, омывали водицей целебной, – чахнет юный князь на глазах, того и гляди Богу душу отдаст. Печалится брат, печалится невестка, весь град Муром переживает за молодого князя, и тут по молитвам их пришла весть, что под Рязанью есть искусные целители, и если Бог даст, поставят они на ноги болящего…» Ну все, спи, на сегодня хватит, как говорится, утро вечера мудренее. Если будешь себя хорошо вести, завтра узнаешь продолжение этой истории. – Бабушка погасила ночник.

– Ба, ба, не уходи, скажи только, вылечится Петр?

– А то как же! Все узнаешь. Спокойной ночи…

За бабушкой закрылась дверь, а я долго не могла уснуть. Мне было жалко и змея, который, с моей точки зрения, в общем-то никому ничего плохого не сделал: подумаешь, в гости прилетал! Так они же все могли подружиться: то змей в Муроме погостит, то князья к нему в гости наведаются – а тут сразу, не разобравшись, – за меч! И Петра было жалко – сделал другим добро, а самому досталось. Бабушка целомудренно опускала в своем рассказе подробности, с какой именно целью супостат наносил свои визиты высокородной замужней даме, а я рассудила обо всем в силу своего юного возраста. Часто, лежа в кровати, я разглядывала потолок. Особенно мое внимание привлекал угол, в котором проступила сырость, очертаниями напоминавшая поверженного змея. Одно крыло у него было выше, и представлялось, что он пытался опереться им обо что-то невидимое, может, воздух, а другое ниже, и какое-то скособоченное – он будто бы на него заваливался. Шея его приходилась как раз на стык стен, она струилась по нему, слегка изгибаясь, и завершалась грозно поднятым гребнем. А хвост, казалось, свивался в кольца и таял в облаках. Иногда я брала в руки зеркало и подносила к самым глазам, чтобы посмотреть на змея. Тогда картинка выходила наоборот: виделось, будто змей только что очнулся и собирается взлететь. Бабушка называла его просто сыростью, которая образовалась из-за того, что где-то подтекает крыша, и грозилась обязательно забелить перед Пасхой. Весной змей с потолка исчез.

Тайна змея

«И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним» (Откр. 12, 9).

История змея в буквальном смысле стара как мир. И очень неоднозначна.

«Змей вообще не поддается никакому единому объяснению. Его значение многообразно и разносторонне. Всякие попытки свести весь комплекс змея к чему-то единому… заранее обречены на неудачу», – к такому выводу пришел известный фольклорист В.Я. Пропп (1895—1970) в своем исследовании «Исторические корни волшебной сказки».

Змееподобные существа присутствуют в эпосе разных народов как некие космогонические сущности. В древнейшей мифологической традиции змей символизировал фаллическое, детородное начало. В Книге Книг Библии змей как воплощение нечистого искушает Еву. Примеров великое множество. Но в большинстве из них змей либо напрямую связан с первобытными силами природы, либо выступает существом враждебным человечеству.

В славянской былине о Волхе Всеславиче говорится о том, как некая «княжна Марфа Всеславьевна гуляла по саду и невзначай скочила с камня на лютого змея» и зачала от него сына—богатыря-оборотня Волха, или Волхова. Как отмечал исследователь русского фольклора академик Ф.И. Буслаев (1818—1897), «Волхов был бесоугодный чародей, лют в людях; бесовскими ухищрениями претворялся в различные образы и в лютого зверя крокодила; и залегал в той реке Волхове водный путь, тем, которые ему не поклонялись: одних пожирал, других потоплял». Местное новгородское предание именует Волха сыном Словена. Того самого Словена, от которого будто бы получили свое название славяне, как от Волха – река Волхов. Мифические змееподобные существа частенько ведут свою родословную от сил земли: рек, гор, лесов. В этом ряду стоит и самый раскрученный в сказках змеиный «бренд» – Змей Горыныч.

Кстати, змей-оборотень в большинстве мифов обладал космической сутью, одновременно являясь фаллическим символом, и, соответственно, способствовал появлению у земных женщин потомства, наделенного сверхъестественными качествами – от небывалой силы до неземной красоты. Благодаря этому никто из простых людей одолеть потомков змея не мог, а оттого и все их достоинства, унаследованные от отца, как правило, приписывались в народной традиции отпрыскам княжеского рода. Однако все эти представления об особом, мистическом избранничестве представителей правящей элиты можно рассматривать лишь как наследие язычества.

Со временем образ змея приобрел более конкретные очертания: он – блудный бес и уже не отец-родоначальник, а враг. С появлением единобожия змей-отец как носитель первородного начала уходит в тень и его место занимает змей-искуситель, символ первородного греха: именно он искушает жену былинного князя Владимира, жену Добрыни Никитича, держит в плену Марью Дивовну и всячески досаждает мужьям через их жен.

Врага рода человеческого побеждают былинные богатыри – Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович, Микула Селянинович… Последнему даже удается «припахать» змея, причем в прямом смысле этого слова: богатырь впрягает его в плуг и межует земли. Нет, он словно не землю разделяет, а мировоззрение, весь род людской: по одну сторону – язычники и змеепоклонники, а по другую – верующие в Бога в Троице Единого. В этом ряду змееборцев стоит и муромский князь Петр.

Надо сказать, что образ змея, как в русском поэтическом творчестве, так и в «Повести о Петре и Февронии», весьма мало напоминает драконов агиографической западной литературы. Он, как писал исследователь народного творчества А.А. Шайкин, «низведен до роли любовника, никому не желает смерти и никого не похищает».

Ой, так ли это? С точки зрения языческой – все нормально, все так. Ну а с христианской – с точностью до наоборот. Для христиан брак – таинство, освященное церковью. Венчаясь, двое становятся одной плотью. Что же касается третьего, то это Бог, освящающий брак. Но никак не змей, совращающий на грех. Причем в этом случае оружие греха направлено уже не против одного лишь мужа. Теперь речь может идти о самом Боге и о двух бессмертных душах – жены, впавшей в грех, и мужа – ее единой плоти.

В повести Ермолая-Еразма конкретно сказано, что не чай пить змей прилетал к жене князя Петра, а на блуд: «… диавол всели неприазненнаго летящаго змиа к жене князя того на блуд. И являшеся еи своими мечты яко же бяше и естеством, приходящим же людем являшеся, яко же князь сам седяше з женою своею».

Вероятно, для автора было важно показать, что Павлова жена поведением своим уподобляется Еве, впавшей в первородный грех, чтобы в дальнейшем противопоставить одну женщину другой – падкую на грех благочестивой и мудрой, одну семью другой – несчастливую Павлову гармоничной Петровой, одно мировоззрение другому – нестойкое в вере, полуязыческое, христианскому. И неважно, о каком именно змее идет речь – о незримом искусителе или же о существе из плоти и крови, но суть одна – он враг, явившийся на готовую почву, по несчастные души. В любом случае это повод считать, что в семье Павла дела шли неважно.

«...Жены, повинуйтесь своим мужьям, чтобы те из них, которые не покоряются слову, житием жен своих без слова приобретаемы были, когда увидят ваше чистое, богобоязненное житие. Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом» (1 Петр. 3, 1 4).Апостол Петр определил идеал женщины в христианском понимании.

Но не такова Павлова жена. Она слишком земная женщина. И потому она уязвима. Князь – из дома, а она – в уныние и тоску. Многим из нас легко понять ее чувства. Скучно ведь вот так день за днем сидеть, косу заплетать и в слюдяное окошко поглядывать, когда там мил-друг из похода или еще с какого иного чисто мужского мероприятия воротится. Ну, бес – тут как тут… А блудные мысли одинаково греховны, что и дела. Самобытный русский писатель А.М. Ремизов (1877—1957) в своей повести «Петр и Феврония Муромские» – несколько вольной версии – метко это состояние подметил: «...огненный змей, известно, прилетает ко вдовам, но к мужней жене не слыхать было… Огненный змей летит на тоску».

Что-то мне с моим не до конца изжитым материалистическим сознанием никак не удается представить, что речь могла идти не о каком-либо греховном помысле, а о реальном существе из иного мира, неземном любовнике земной женщины. Но наши предки думали иначе. Например, в старинной книге «АБеВеГа русских суеверий», изданной в 1786 году, ее автор М.Д. Чулков (1744—1792) писал, что огненные змеи – это «дьяволы, которые летают и искушают женщин». Надо понимать – распаляют. Нам почему-то кажется, что мы просвещеннее и умнее наших предков, а мы всего лишь называем змеев иными именами.

Кому из нас не приходилось слышать по телевизору или читать в прессе «пахнущие жареным» исповеди экзальтированных дамочек о том, как к ним являются пришельцы из иных миров и вступают с ними в интимные отношения. Верить им или нет – каждый вправе решать сам. Но в высказанном по этому поводу мнении муромского краеведа А.А. Епанчина (1948—1998) есть, на мой взгляд, рациональное зерно:

«Увы, но многое в житиях святых нашему искаженному рациональному сознанию кажется сказкой, и посему вызывает снисходительную улыбку. Напрасно! Змей-оборотень, бес… – это все суть одного явления – проникновения в наш мир мира параллельного, носителя космического зла, мимикрирующего под представления конкретной эпохи о непонятном, не объяснимом рассудочно. Ныне мы их называем “гуманоиды”, “полтергейст”, “снежный человек” и т.д., а предки наши называли их настоящим именем – бесы!»