Не то дивно, какой монотонной и скучной бывает порою жизнь, а то, как скоро она может меняться. Так случилось с одной юной особой семнадцати лет, сиротой, воспитанницей в небогатой провинциальной семье.
      А все началось с таинственного письма, полученного Марьей Степановной из Петербурга. Маменька (а Вера по справедливости называла благодетельницу маменькой, ведь она заменила ей мать) посмотрела поверх очков, вздохнула и загадочно произнесла:
      – Вот и твой черед настал, душенька…
      А после долго сидела в молчании и глядела в окно. Вера изнывала от любопытства, но маменькиной задумчивости нарушить не смела, ждала. Уж стемнело и пора было ставить самовар, когда Марья Степановна очнулась и взялась хлопотать.
      Кроме одной девки, исполняющей труд кухарки и горничной, иной прислуги в доме не было. Посему большая часть хлопот по хозяйству приходилась на Веру и Марью Степановну. Домик их был небольшой, но ухоженный, а семейства-то – супруг Марьи Степановны, Сергей Васильевич Свечин, да сынок их Саша, помоложе Веры на год. Сергей Васильевич был честный чиновник, оттого и жили в бедности, без излишеств.
      Когда все собрались за чаем в маленькой столовой, украшенной какими-то темными картинками и горшком герани на окне, Марья Степановна наконец торжественно изрекла:
      – Получила письмо от твоего опекуна, Вера. Он требует отослать тебя в Москву, к княгине Браницкой в компаньонки. Там ты продолжишь образование, а при большой удаче, даст Бог, замуж выйдешь… – Голос ее дрогнул. – На многое, конечно, не рассчитывай: судьба компаньонки известна. Но об этом после.
      – Отчего же после? – поинтересовался Сергей Васильевич, и Вера явно уловила в его голосе язвительные нотки. – Не желаешь ли ты, душа моя, свою загубленную молодость опять припомнить? Давненько мы не слыхивали твоих рассказов о Петербурге, о жизни в роскоши да приятстве! До сих пор не смирилась?
      Он своим острым, колючим взглядом напомнил Вере петуха с их двора, задиристого и надменного. Насилу удержалась она, чтобы не рассмеяться. Сергей Васильевич редко сердился, но были некие запретные темы, касательство к которым приводило его в раздражение и уныние.
      Девушка перевела взгляд на подозрительно притихшего Сашу. Повесив нос, мальчик смотрел в чашку. Вера тихонечко толкнула его под столом коленкой. Сашка метнул в сестрицу сердитый взгляд и тотчас отвернулся. «Не хочет, чтобы я уезжала», – с удовлетворением отметила Вера. Сама же она еще не знала, как отнестись к внезапной перемене, и встревожилась, услышав от Марьи Степановны следующее:
      – Ехать надо поскорее, пока дороги сухие. Не сегодня завтра польют дожди. Собирайся-ка, дитя мое, после именин сразу и отправишься. Деньги на дорогу тебе давно уже присланы, наймем вольных до Москвы. Вот только кто сопроводит тебя, пока в толк не возьму. Разве что по делам кто поедет, завтра разузнаем. А нет, сама возьмусь свезти.
      Сергей Васильевич сокрушенно покачал головой и направился в опочивальню.
      – Саша, поди к себе, – приказала Марья Степановна, и мальчик, нарочно гремя стулом, вышел под изрядный хлопок двери.
      Вера приготовилась к важной беседе, наблюдая, как поправляет чепец ее благодетельница и сколь основательно устраивает грузное тело на стуле.
      – Душа моя, прежде чем отпустить тебя в море житейское, я должна прояснить нечто и дать советы, кои при умелом им следовании облегчат тебе жизнь в чужом доме.
      Вера много раз слышала рассказы о том, как совсем ребенком Марья Степановна, дочь нечиновных родителей, осиротела и попала в семью богатых родственников. Ее воспитывали, одевали, ласкали вместе с родными детьми до тех пор, пока она не подросла. С возрастом начались страдания бедной воспитанницы: приходилось угождать всем домашним, работать на барышень, сносить дурное настроение благодетельницы и выслушивать бесконечные упреки в лености и нерадении. А еще добавило мучений бедной Марье Степановне то обстоятельство, что она уродилась хорошенькой, не в пример хозяйским дочкам. Когда в доме появлялись гости, в особенности привлекательные кавалеры, с кем связывались определенные надежды, ее гнали в комнату и не велели носа совать в гостиную. Она была нужна, если в танцах не хватало пары; садилась за стол во время приемов, если только было нечетное число обедающих. Девушка страдала молча, стоически – да ей и пожаловаться-то было некому. Умная, порядочно образованная, она прекрасно понимала унизительность своего положения и без раздумий согласилась выйти замуж за первого посватавшегося к ней молодого человека. Им оказался Сергей Васильевич Свечин, окончивший университет и получивший место в уездном городке Слепневе.
      Марья Степановна сумела оценить доброту и порядочность мужа. Со временем она привязалась к нему и полюбила той тихой, но крепкой супружеской любовью, которая прочнее всего на свете. Нелегко ей пришлось поначалу: после роскоши и довольства взвалить на себя житейские заботы. Но мало-помалу она привыкла и к этому.
      Однажды, побывав в Петербурге и навестив по старой памяти благодетельницу графиню, Марья Степановна увидела в ее доме трехлетнюю Веру, которая, осиротев, попала в чужие руки, к людям, не чаявшим, как ее сбыть. Марья Степановна упросила графиню похлопотать и выручить маленькую Веру.
      Ей вдруг захотелось взять девочку на воспитание. Графиня добилась согласия опекуна с условием при первом его требовании отправить Веру в столицу. Так Марья Степановна неожиданно обзавелась дочкой.
      Бог не дал доброй женщине многочисленного потомства, единственный сын Саша двух лет не был помехой. Марья Степановна заботилась о детях без всякого предпочтения. Память о годах, проведенных в чужом доме, вовсе не озлобила ее и не породила желания выместить на Вере несправедливость судьбы. Напротив, с годами она стала мягче, добрее, а Верочку уж полюбила, как иные родных детей не любят. Теперь же приходилось отрывать ее от сердца и посылать в неизвестность.
      – Счастье для тебя, что у княгини Браницкой нет детей, – говорила Марья Степановна Верочке. – Не с кем будет соперничать. Однако остерегайся прислуги: они будут тебе завидовать, грубить, обносить за столом и на тебе вымещать злость на своих господ. Не удивляйся, если мужчины в твоем присутствии будут говорить о вещах, о которых при девушках обычно не говорят. Ты для них нечто среднее между горничной и бедной родственницей. Возить в театр тебя будут, если больше не с кем ехать и в ложе довольно места. На гулянья повезут, если только в карете просторно. Приготовься терпеть все от твоей будущей благодетельницы: перемены настроения, мелкие придирки, ее собачек, бесконечные пасьянсы. Сколь мне известно, эта дама своенравна, из упрямства живет в Москве, а не в Петербурге, где служит ее муж.
      – Я постараюсь ее полюбить, как вас, маменька. Она стара? – спросила Вера.
      – В том-то и дело: ни то ни се. Барыньке под сорок, а она все никак не перебесится, – недовольно говорила Марья Степановна. – Ну, ты все поймешь, когда ее увидишь. Знаешь, дитя мое, – продолжила почтенная женщина, и ее тон вдруг переменился, а лицо просветлело, – ты ничего не бойся. Если человек с добром идет к людям, они обязательно его полюбят. Терпи, молись чаще, обиду ни на кого не держи, не отягощай душу мстительностью и злобой. Прими все как есть с открытым сердцем, и Бог не оставит тебя. Он пошлет тебе удачу, я это чувствую.
      Тут Марья Степановна захлюпала носом и тем повергла девушку в печальные размышления. Верочка внимательно слушала все, что говорила ее названая маменька, ей было тревожно и в то же время любопытно. Сердце замирало при мысли о будущем.
      – И вот, ангел мой, тебе подарок от меня. – Марья Степановна достала из кармана передника маленький хорошенький томик. – Это молитвенник моей покойной матушки. Держи его всегда при себе и почаще заглядывай. Ну, ты сообразительная выросла, мудра не по годам, не потеряешься. И нас не забывай, пиши, скучать будем. – Ее нос опять наморщился, и очки затуманились.
      Вера тоже невольно проронила слезинку.
      – Я-то, дура, по молодости лет обижалась, гордая была, с трудом сносила свое положение. Мечтала выйти замуж за вельможу, утереть всем нос! Ну и получила свое, за гордыню-то. А ты будь благодарна и доверься Богу. Я за тебя буду молиться. Поди поцелую – и на покой. – Расчувствовавшаяся Марья Степановна перекрестила девушку и поцеловала в лоб. – Завтра все остальное. Иди с Богом.
      Вера теперь другими глазами оглядела свою маленькую комнатку с немудреной мебелью, но уютную и чистенькую. Раздеваясь, она торопливо шептала молитву, чтобы потом, когда уже будет в постели, успеть помечтать о будущем. А то, бывало, стоит голову на подушку склонить, тут же и засыпает. Такая досада! Вера любила помечтать, а теперь особенно: какой простор открывался ее фантазии!
      «До чего постель холодная!» – содрогнулась девушка и нырнула под стеганое одеяло, сработанное собственноручно из ярких кусочков материи и пуха. Повозившись в поисках удобного положения и подоткнув под себя одеяло, чтобы согреться, Вера предалась размышлениям.
      Она думала о том, как жаль покидать маменьку, которая будет тосковать, да и Сашку, хотя он несносен в последнее время. Жаль оставлять этот дом, где она выросла пусть не в роскоши, но в тепле и заботе. Каждую мелочь в этом доме Вера знает наизусть. Все родное, все напоминает о детстве, об их с Сашкой шалостях, о маменькиных ласках, о домашних праздниках с простенькими подарками, которые они дарили друг другу…
      Марья Степановна обучала Веру и французскому, и на фортепьяно, а вот Сашка учился в уездном училище. Он смышлен, но до чего ленив! Кто теперь растолкует ему естественные законы и проверит его сочинения?..
      Вера хватала все на лету и мечтала подготовить Сашку в университет. По ее просьбе выписывали нужные книги. Вера изучала их прежде сама, затем преподавала названому братцу (они оба с детства знали, что не родные друг другу). До поры все шло хорошо, но этой весной с ним что-то случилось: стал груб, заносчив, невнимателен. Бывало, до слез доводил юную наставницу. После же изрядно мучился, она видела это, но просить прощения не желал.
      – Вот пусть теперь помается! – мстительно прошептала Вера и тут же остро почувствовала, как ей жаль Сашку, оставляемого в одиночестве, даже слезы подступили к глазам.
      Мысли девушки перенеслись в Москву. Что-то ждет ее там? Маменькины рассказы и предостережения почему-то не возымели действия. Веру не пугало будущее – напротив, оно дразнило ее любопытство и разжигало воображение…
      Незаметно подступила ночь. В доме все стихло. Вера согрелась, но сон все не шел, так она разволновалась. Мерцание лампадки у образов рисовало на бедных стенах фантастические узоры, за окном с коротенькими занавесками колебались кусты, растущие вкруг дома в палисаднике. Вера зажмурилась, чтобы не испугаться. Услышав непонятный шорох, она открыла глаза и громко вскрикнула. В проеме двери замер чей-то белый силуэт. Сашка частенько пугал Веру страшными рассказами о привидениях, и теперь они припомнились ей.
      – Саша, это ты? – шепотом спросила испуганная девица.
      – Да, – раздалось из темноты.
      – Ты нарочно меня пугаешь? – рассердилась Вера.
      Он не ответил и продолжал стоять в дверях.
      – Ну что тебе надобно? – во весь голос спросила Вера.
      «А ну как это не он?!» – мелькнуло вдруг в ее голове. Храбрясь, она скомандовала:
      – Иди же сюда!
      Мальчик молча подошел, и Вера успокоилась, разглядев его при свете лампадки.
      – Забирайся ко мне: холодно. Да ты еще бос!
      Сашка послушно влез под одеяло и уткнулся Вере в плечо. Он давно уже этого не делал, с тех пор как перерос Веру на целую голову и заговорил важным баском.
      – Не уезжай, – глухо пробормотал Сашка.
      – Ну полно, ты как дитя, право, – обнимая его, сказала Вера. – Еще расплачься.
      – Я не отпущу тебя! – пригрозил он. – Запру на чердаке, и никуда не уедешь!
      – Какой ты глупый, Саша. Ведь знаешь, не по своей воле еду, опекун требует.
      – Ты замуж хочешь, вот и едешь!
      – Не надо, не злись. Я буду тебе писать. А ты учись, Саша, чтобы держать экзамен в университет. Маменька обещала нанять учителей, но у нее нет денег. Ты сам, слышишь, Саша, учись, потом приедешь в Москву, ко мне.
      – Ненавижу твоего опекуна, твою княгиню и твоего будущего жениха! – Сашка резко сел на кровати и отвернулся от Веры. Она тоже приподнялась, ласково положила руку ему на плечо.
      – Уж не вздумал ты и впрямь заплакать?
      – Вот еще! – тряхнул головой юнец, затем вдруг быстро повернулся. – Слушай. Только не смейся, как давеча! Обещай, что до поры не выйдешь замуж! – И добавил совсем жалобно: – Дождись меня, я поступлю в университет и женюсь на тебе.
      Вера глубоко вздохнула. Вчера она посмеялась, припомнив, как пятилетний Сашка называл ее своей невестой и говорил маменьке, что женится только на Верочке.
      – Ты же мне все равно что братец, мы росли вместе, ну что ты придумал?
      – Знаю, тебе нужен богатый муж, – презрительно кривя губы, пробормотал мальчик. – Тогда иди за купца Прошкина, он давно уж…
      Вера дернула его за вихор:
      – Вот тебе, злюка несчастный! Я вовсе не хочу замуж, это ты сам все выдумал. – И тихо добавила: – Маменька сказала, что мне не на что рассчитывать, успокойся.
      – Поклянись, что дождешься меня! – угрюмо повторил Сашка.
      – Клясться нельзя, глупый! И потом, ты скоро от меня отвыкнешь и перестанешь скучать.
      – А ты? Ты будешь скучать или сразу забудешь? – срывающимся голосом пробормотал Сашка.
      – Буду, конечно, буду. Как ты мог подумать!
      Они помолчали. Вера вдруг рассмеялась:
      – Помнишь, как мы дрались с тобой из-за суздальских картинок? У тебя были райские птицы, а ты хотел погребение кота, помнишь?
      Сашка кивнул и подозрительно шмыгнул носом.
      – Кому теперь будешь рассказывать страшные истории про мертвецов и привидения? – толкнула его локтем Вера.
      – То-то ведь, – мрачно ответствовал братец.
      – Разве что Акулине? – продолжала веселиться Вера.
      – Полно. Акульке я другие истории сказываю.
      – Саша? – удивленно встрепенулась Вера и отодвинулась от названого братца. – Это правда? Правда, что давеча маменька мне сказывала? Ты вертишься вокруг Акулины?
      – Враки! – разозлился Сашка. – И вовсе не верчусь. Ну и уезжай! – без всякой связи продолжил он, вскакивая и направляясь к двери. – Дразнить никто не будет и обзывать недорослем.
      Девушка раскаялась:
      – Ну не сердись, голубчик Саша, я не хотела тебя обидеть.
      Братец вздумал вернуться, но Вера остановила его:
      – Иди уж к себе.
      Сашка остановился, скрестив на груди длинные руки.
      – Уйду, только с условием. Обещай, что исполнишь.
      – Какое условие, скажи?
      – Нет, сперва обещай! – И Сашка скороговоркой выпалил их детское заклинание: – Кто даст – тот князь, а кто не даст – тот половину колена в грязь!
      По неписаным правилам успевшему произнести сие заклинание нельзя было отказывать ни в чем. Вера, как в детстве, подчинилась этой игре:
      – Ну говори же.
      Сашка угрожающе приблизился и, пугаясь своей решимости, проговорил:
      – Поцелуй меня.
      Вера рассмеялась и, потянувшись с подушек, звонко чмокнула мальчика в лоб.
      – Не так же, – досадливо отмахнулся Сашка, – так только покойников целуют.
      – А как? – лукаво поинтересовалась Вера. – Как тебя Акулька целует?
      – Врешь ты все! – опять рассердился юнец, теперь уж окончательно. В сердцах хлопнув дверью, он отправился восвояси.
      Утром Сашка избегал встречи с Верой, но она этого и не заметила, поглощенная сборами и мысленным прощанием с родным домом и городком. Бегая по бесчисленным поручениям Марьи Степановны в сопровождении безропотной Акулины, Вера новыми глазами смотрела на знакомые с детства улицы. Деревянный тротуар, кое-где уже провалившийся, заученные наизусть вывески купеческих лавок, серые домики, крытые полусгнившим тесом, непросыхающая лужа возле гостиного двора и – самое отрадное в этой унылой картине – белоснежная когда-то церковь с указующим перстом колокольни, куда они с маменькой и Сашкой хаживали каждое воскресенье.
      Купец Прошкин, кудрявый статный молодец, отвесил Вере черносливу и подал с поклоном:
      – Всегда рад служить, Вера Федоровна. Почаще заходите-с.
      – Уезжаю, Егор Власьевич, – радостно сообщила Вера. – Желаю здравствовать.
      – Как-с? – растерянно спросил купец, забыв завернуть кулек с черносливом.
      – В Москву, к княгине Браницкой, – хвастала Вера.
      Прошкин, заметно погрустнев, кивнул:
      – Оно и понятно, по благородству-то вашему… Бог в помощь, Вера Федоровна.
      Как-то незаметно девушка обошла всех знакомых и везде ненароком обмолвилась, что уезжает. Ее веселило завистливое удивление почтенных уездных особ и вздохи их дочек, вчерашних Вериных подружек:
      – Хорошо тебе, Веринька! Будешь танцевать на балах с красивыми кавалерами, одеваться в модные платья. Не скучно тебе будет…
      Однако когда за ужином Марья Степановна торжественно объявила, что скоро будет оказия на Москву, Вера загрустила. И не только Сашка был тому виной (он теперь смотрел с укором и тоской). Вера вдруг поняла, что прощается с родными людьми надолго, кабы не навсегда, что жизнь ее принимает иной оборот и сулит множество испытаний. Будут ли там ее любить, как здесь? Заменит ли роскошь княжеского дома бедный уют, в котором протекли тихие безмятежные годы?
      Именины прошли незаметно, потому что назавтра был назначен отъезд и весь день ушел на сборы. Укладывая немудреный багаж, состоящий из нескольких поношенных платьев, грубого белья и старого салопа Марьи Степановны, Вера добыла из комода свои сокровища: черепаховый гребень, несколько заветных томиков с любимыми французскими романами, доставшимися ей от славного прошлого Марьи Степановны, и давешний молитвенник. Все это было бережно уложено в дорожный сундучок.
      Неизбалованная, не знающая роскоши и богатства девушка никогда не придавала значения тому, как она одевается, как ест, что ее окружает, но теперь ее сердце болезненно сжалось: сколь бедно, по-сиротски представится Вера своей новой благодетельнице! Девушка подошла к зеркалу в темной раме и подняла медный шандал с сальным огарком, всматриваясь в отражение. На нее глянуло бледное личико с нежным подбородком, благородной формы носом и прекрасными зелеными глазами в обрамлении черных ресниц. Темно-каштановые волосы были гладко зачесаны за уши и убраны в простой узел. «Совсем девчонка, и вид у этой девчонки изрядно напуганный», – недовольно подумала Вера. Она привычно взялась за кувшин и полила цветок на окне. «В последний раз», – отозвалось в ее душе…
      Назавтра выдался сухой и солнечный день. Городок был разукрашен поздней рябиной, и сияли церковные купола. Все пожитки Веры вместились в небольшой сундучок, провизия на дорогу была уложена в корзинку. Маленькое семейство Свечиных, за исключением Сашки, топталось у тяжелой повозки, на которой Вере предстояло путешествовать в Москву. Сашку искали, но он положительно не желал прощаться и где-то прятался.
      Вера знала, где его искать. Она забралась на чердак, забитый пылью и рухлядью. Там Сашка обустроил себе нечто вроде пиратского корабля с деревянным штурвалом и Веселым Роджером, который сшила ему Вера. Деревянные доспехи Сашка мастерил собственноручно, стена чердака была украшена мечами и щитами со всякими гербами.
      – Право, ты как маленький, – сердито произнесла Вера, испачканная в пыли и паутине.
      Она обнаружила мальчика сидящим за штурвалом.
      – Ведь знаешь, что уезжаю, почему же прячешься?
      – Уезжай! – угрюмо ответил Сашка. – Эка невидаль.
      Вера даже растерялась.
      – Не увидимся бог ведает сколько… – От обиды она чуть не расплакалась.
      Сашка наконец обернулся к ней. Девушка увидела, что его большие серые глаза блестят необычно и смотрят с печалью. Вера нежно поцеловала братца и потрепала за непослушный вихор. Мальчик уткнулся лицом в ее платье. Еще раз поцеловав его в затылок, Вера мягко освободилась и стала спускаться вниз. Там Марья Степановна давала бесчисленные наказы терпеливо ожидавшему купцу, который вез ее любимицу в Москву. Распрощавшись со всеми и усаживаясь в повозку, Вера глянула на чердачное окно. Оно было пусто.

      Молодость нетерпелива, но Вера с удивительной стойкостью снесла все неудобства путешествия по русским дорогам в дурном экипаже. Как оно ни тянулось, но все же подошло к концу. Позади остались кочки да лужи, бесконечная тряска, ночевки в жалких домиках станционных смотрителей, где стены украшены лубочными картинками, изображающими графа Платова или сцены из Библии, где пыль на комоде, тяжелый запах и нескончаемые чаепития у самовара в ожидании лошадей, которых почему-то все не дают.
      Наконец показалась московская застава, и начались чудеса. Утомившаяся от тряски и впечатлений и задремавшая было Вера вмиг проснулась. Куда девались сон и вялость! В лучах закатного солнца открывалось великолепие древнего города на семи холмах, утопающего в зелени, сверкающего бесчисленными куполами, опоясанного рекой, застроенного диковинными старинными палатами и новыми красивыми домами, с величественным Кремлем в самом сердце его.
      Вера ехала с бывалым купцом, который частенько наведывался в Москву, он довольно скоро нашел дом княгини Браницкой на Тверском бульваре. Доставив спутницу к парадному подъезду, купец дернул за шнурок звонка. Дверь отворилась, и важный лакей в бархатной ливрее с позументами, выслушав Веру, пригласил ее войти. Купец поклонился:
      – Бывайте, барышня, – и направился к своей повозке.
      Вера не успела даже поблагодарить его как следует. Впрочем, она так волновалась, что тут же забыла обо всем. Проводив гостью в переднюю, лакей вызвал горничную княгини и препоручил Веру ей. Изрядная щеголиха с манерами избалованной кокетки и кукольным обликом, горничная осмотрела гостью с головы до ног и насмешливо фыркнула.
      – Придется обождать. Их светлость одеваются: нынче четверг, господа литераторы пожалуют. Ждите-с. – И она удалилась, захватив Верины пожитки.
      Роскошь дома ошеломила и подавила бедную провинциалку, но Вера скоро освоилась. Оглядевшись кругом, она осторожно приоткрыла дверь в соседнюю комнату. Штофные обои, мрамор, бронза, фарфор, изысканная мебель, безделушки на камине, картины по стенам, фортепьяно – очевидно, это была гостиная. Вера осторожно проскользнула в дверь и с жадным удивлением стала рассматривать творения модных живописцев. Все это было ново, необычно. Погрузившись в созерцание, она не обратила внимания на голоса, раздавшиеся в передней, и встрепенулась лишь тогда, когда в гостиную вошли два молодых франта во фраках и желтых перчатках. Вера чуть было не столкнулась с одним из них, порываясь поскорее куда-нибудь сбежать. Со светской развязностью бонвивана франт приподнял пальцем ее подбородок и сказал по-французски:
      – А эта субретка весьма недурна!
      Вера посмотрела ему в глаза с немым укором и, высвободившись наконец, бросилась вон. Однако она успела хорошенько разглядеть молодого человека, и, надо сказать, сердце юной особы впервые затрепетало при взгляде на мужчину. Ничего подобного доселе Вера не испытывала – возможно, потому, что ей еще не приходилось видеть господ столичного разбора. Франт был определенно красив: модно причесанный блондин с темно-синими глазами, надменным очертанием ярких губ (нижняя чуть выдавалась вперед по какой-то гордой привычке). Подбородок с ямочкой придавал чертам нечто детское, но не лишал их откровенной мужественности. В жестах и манерах ловеласа, как его определила начитанная Вера, проглядывали твердость и решимость сильной натуры, а взгляд прищуренных глаз был остр и жив.
      Вновь оказавшись в передней, девушка застыла в нерешительности, там ее и настигла горничная княгини, недовольно ворча:
      – Вам велено было ждать, а не рыскать по дому! Следуйте за мной, их светлость ждут-с!
      Вера пожала плечами и направилась вслед за горничной. Проходя по анфиладе со вкусом убранных комнат и поднимаясь по ступенькам мраморной лестницы в покои княгини, девушка видела в зеркалах свое отражение. Контраст ее жалкой фигурки в стареньком платье и полинялой шляпке с роскошью, царившей вокруг, изрядно подпортил Вере настроение.
      Встреча с княгиней в мечтах рисовалась совсем иной, чем произошло на самом деле. Это тоже поколебало природный оптимизм юной провинциалки и ее ожидание чудес. Впрочем, нельзя сказать, что это была холодная встреча. Женщина ослепительной красоты сидела перед трюмо – уже наряженная и надушенная, она примеряла серьги.
      – Войди, душенька, – промолвила княгиня, не отрываясь от зеркала. – Нет! – вдруг раздраженно воскликнула она и швырнула серьги на фарфоровое блюдце. – Хуже купчихи какой!
      Она достала из шкатулки другие серьги и вновь примерила.
      – Посмотри, дитя мое, вот так хорошо? – И только теперь она повернулась к оробевшей Вере.
      Девушка растерянно ответила:
      – Не знаю, сударыня…
      Горничная не утерпела:
      – Куда лучше! Всем на зависть!
      Княгиня не удостоила ее взглядом, с интересом разглядывая смущенную Веру.
      – Ну, здравствуй, Веринька. Вот ты какая славная. Устала, должно быть, с дороги? Иди теперь к себе, отдохни немного и после спускайся к гостям. У меня весело бывает. Там и закусишь. А я спешу. Что, Вольский уже приехал? – обратилась она к горничной.
      – Прибыли-с Андрей Аркадьич, и Евгений Дмитрич с ними.
      Княгиня в последний раз оглядела себя в зеркале и снова вспомнила о Вере:
      – Ступай, душа моя. Малаша тебя проводит, а завтра я приставлю к тебе девушку. И… переоденься к гостям, я хочу тебя ввести в мой круг. Думаю, мы сойдемся. – И она удалилась, прихватив веер и чудесную шаль.
      – Идемте, барышня, – скомандовала Малаша и выставила растерянную Веру за дверь.
      Они прошли коридором, увешанным старинными портретами и устланным дорогими коврами. В комнатке, предназначенной для воспитанницы, уже лежали ее вещи. Обстановка нового обиталища Веры была скромной, без излишеств, однако все необходимое имелось. Комнатка показалась девушке вполне уютной и обжитой.
      – До вас здесь жила другая воспитанница, так ее недавно замуж выдали, – сообщила Малаша. – Их сиятельство мастерица сватать.
      – И что, она довольна? – рассеянно спросила Вера.
      – Кто? Воспитанница-то? Как бы нет! Голь голью, а за приличного человека вышла и с капиталом. Ну и что, что в отцы ей годится? Весь век в девках просидеть лучше, что ль?
      Вере хотелось только одного: поскорее остаться одной. Прием, оказанный ей княгиней, несколько разочаровал и охладил пыл, с которым она уже готовилась любить свою новую благодетельницу. Вера едва удержалась, чтобы не заплакать, когда Малаша наконец ушла. Она устало опустилась на стул и задумалась. Чего она ждала? Что обретет мать? Что княгиня со слезами прижмет ее к груди? Что появление бедной провинциалки изменит весь ход жизни княгини и станет ее главным содержанием? И то, ведь не равнодушно же приняли Веру, довольно приветливо, по-столичному. Это у них там, в провинции, принято на шею бросаться, целовать-обнимать, усаживать за стол, потчевать домашними яствами до одури, расспрашивать, выказывать расположение.
      Вера все же всхлипнула, припомнив маменьку и Сашку. «Сидит, верно, на чердаке и тоскует, – подумала она о братце и тотчас себя успокоила: – Ну ничего, пойдет учиться, не до скуки будет. А вот маменьке кто теперь по дому поможет? У Акульки голова бестолковая и руки кривые…»
      Она принялась разбирать вещи, достала свое лучшее платье, которое в этих стенах казалось нищенским одеянием, повертела его в раздумье. Делать нечего: не в дорожном же выходить к гостям.
      Малаша явилась, оглядела Веру в новом облачении и брезгливо поморщилась.
      – Пожалуйте в гостиную чай разливать. Теперь это ваша обязанность будет.
      Вера испуганно встрепенулась: она не успела заново причесать волосы. Слегка пригладив их за уши и поправив узел, она отчаянно взглянула в зеркало перед уходом. Ничего утешительного там не увидела: насмерть перепуганная девочка с побледневшим личиком и огромными глазами, в бедном платье и с простенькой прической.
      Ее появление в гостиной, как показалось бедной воспитаннице, вызвало недоумение гостей, разных важных господ, офицеров и франтов, разряженных дам в бриллиантах и перьях. Вера не знала, куда деваться, пока наконец княгиня не подошла к ней и не сообщила гостям, взяв ее за руку:
      – Позвольте представить вам, господа, мою новую demoiselle de compagnie Веру Федоровну Сверчкову. – Она по-светски потрепала заалевшуюся и смущенную девушку за щечку и сказала ей на ухо: – Ничего не бойся, ступай к самовару.
      Тут раздался громкий хохот, и к Вере подошел давешний франт:
      – Ах, простите, я принял вас за горничную! – Он тряхнул головой и поцеловал трепещущей девушке руку, потом несколько мгновений с улыбкой вглядывался в ее лицо. – Вы не сердитесь?
      – Н-нет, – пролепетала Вера, спеша поскорее укрыться от насмешливых взглядов. Она умоляюще глянула на княгиню, и та отвела ее к чайному столу.
      Интерес к новому лицу мгновенно погас, когда все разъяснилось. Вера облегченно вздохнула, спрятавшись за самоваром от чужого внимания. Из своего угла она могла без опаски наблюдать за всем происходящим в гостиной. Ее задело явное пренебрежение, которое она прочла на многих лицах. Однако более всего бедную воспитанницу уязвила презрительная, как ей показалось, усмешка на ярких губах давешнего знакомца. Разливая чай в тончайшие фарфоровые чашки, Вера поглядывала в его сторону. Впрочем, все здесь занимало ее внимание, все было ново.
      В богатой гостиной, обставленной по моде и с безупречным вкусом, общество разделилось на небольшие кружки. Солидные господа и дамы в чепцах, украшенных лентами и кружевами, играли в вист, у фортепиано толпилась молодежь. Хозяйка устроилась на уютной кушетке в виде буквы S. Ее окружали молодые люди в военных мундирах и фраках. Княгиня была занята веселым разговором все с тем же франтом и его приятелем, который показался Вере грустным, несмотря на приветливую улыбку. Бледность его худого лица была очевиднее в обрамлении длинных черных волос, глубокие темные глаза смотрели задумчиво, отрешенно, а при взгляде на княгиню загорались мягким светом. «Должно быть, поэт», – мысленно предположила начитанная Вера и не ошиблась.
      Браницкая объявила, что целью нынешнего собрания является прослушивание новой поэмы Евгения Дмитриевича Арсеньева. Бледный юноша поднялся с кушетки и приблизился к роялю. Молодежь, шумевшая вокруг, с любопытством замерла. Смущенно поправив атласный галстук, юный поэт стал читать тихим, но звучным голосом, который постепенно обретал силу и страстность. Вера забыла о самоваре и о том, что голодна (ведь ей до сих пор не удалось перекусить), она целиком отдалась очарованию стихов. Юная воспитанница любила поэзию, в особенности романтическую.
      Это как раз был тот случай: Арсеньев читал поэму о бедном художнике, который всюду искал свой идеал и влюбился в надменную даму. Она не оценила талант и душу бедняги, и тот погиб. История бедного художника всех взволновала. Раздались рукоплескания, похвалы в адрес талантливого поэта. Только княгиня почему-то молчала, а ее собеседник подошел к приятелю и просто положил руку ему на плечо. Он хотел что-то сказать, но раздумал и отошел к окну. Вера могла поклясться, что заметила влажный блеск в глазах щеголя. «Он стыдится своих чувств», – догадалась девушка.
      Тем временем поэт смущенно принимал поздравления и в поисках одобрения вопросительно глянул на княгиню.
      – Евгений Дмитриевич, – произнесла та наконец, – вы действительно всех женщин считаете бездушными и жестокими?
      Арсеньев покраснел.
      – О нет, вы же знаете.
      – Вольский, а вы? – обратилась княгиня к франту, стоявшему у окна.
      Вера впилась в него взглядом. От нее не ускользнула смена маски: от растроганности к надменной усмешке. Вольский поднял бровь и ответил:
      – Я слишком хорошо знаю женщин, чтобы думать иначе, но слишком люблю, чтобы отказаться от них. Впрочем, есть еще создания жалкие, но ничего не требующие и вполне доступные, которым вовсе не нужно поклонение.
      При этих словах он почему-то взглянул на Веру. Девушка, застигнутая врасплох, спряталась за самоваром.
      – Это пошло, Андрей Аркадьевич. – В голосе княгини явственно прозвучали злые, металлические нотки. Она резко поднялась: – Пожалуйте к столу, господа, ужинать.
      Все потихоньку перетекли в столовую, только Вера замешкалась, не зная, как ей поступить. Тут на помощь к ней явился тот же Вольский. Он с шутливой церемонностью предложил Вере руку и повлек за собой.
      – Этот небольшой зверинец, сударыня, вовсе не опасен, – шепнул Вольский, усаживая воспитанницу рядом с собой.
      Получив поддержку, Вера немного ожила. Ей было приятно внимание красивого мужчины. Многие за столом с любопытством поглядывали в их сторону. Вера заметила, что княгиня постоянно держит их в поле зрения, несмотря на веселую болтовню с гвардейцем, сидящим рядом с ней. Еще наблюдательная девица отметила, что юный поэт почти ничего не ест, ни с кем не разговаривает, только грустно улыбается, глядя на княгиню. Вольский много острил, заставив Веру и соседних дам смеяться. Однако Вера не раз перехватывала его серьезный, заботливый взгляд в сторону Арсеньева.
      Вскоре после ужина все стали разъезжаться. Княгиня, приказав Вере дождаться ее, провожала гостей. Девушка так устала, что чуть было не задремала в гостиной на канапе. Лакеи гасили свечи, складывали ломберные столы. Чтобы не уснуть окончательно, Вера решила немного побродить по дому. Она обнаружила комнату, которая, видимо, служила кладовой и соседствовала с кабинетом княгини. Присев в ожидании на сундуке, уставшая воспитанница снова задремала. Из забытья ее вывели голоса, прозвучавшие рядом так явственно и громко, что Вера вздрогнула.
      Голоса доносились из кабинета княгини.
      – Нашли новую вывеску для своего салона? – насмешливо говорил мужчина.
      – Не понимаю вас, Андрей Аркадьевич. – Это княгиня.
      – Ну как же: хорошенькое наивное личико, улыбается, разливает чай… А потом при случае какому-нибудь старому развратнику сбудете.
      После небольшой паузы снова голос княгини, немного дрогнувший:
      – За что вы меня так ненавидите, Вольский?
      – Помилуйте, сударыня, что нам делить? Однако с Евгением вы могли быть немного снисходительней: он безумно любит вас, и он болен.
      – Я не хочу подавать ложных надежд. И потом, нельзя же заставить себя любить только из жалости: Евгений достоин много большего.
      Вере было неловко подслушивать, и она поскорее выбралась из укрытия. Решив, что теперь ей уже не дождаться княгини, девушка побрела наверх, в свою комнату, и, даже не умывшись, свалилась замертво на постель.

      На следующее утро Вера проснулась в прекрасном расположении духа. Она потянулась в своей уютной постельке, потом вскочила и подошла к окну. Там сентябрьское солнце золотило купола, сновал торговый люд, а на бульваре няньки прогуливали детей. Было уже часов одиннадцать.
      В дверь просунулась простоватая мордашка с лукавой улыбкой:
      – Барышня проснулись? А меня к вам приставили, в горничные. Дуняша я.
      Вера обрадовалась служанке как подруге, сразу почувствовав, что сойдется с ней. С непривычки неловко принимая помощь, Вера потихоньку выспросила Дуняшу о княгине и ее гостях, в особенности о двух известных франтах. Горничная поразила барышню своей осведомленностью. Она охотно рассказала, что княгиня живет с мужем врозь, видятся они весьма нечасто. Браницкой предоставлена полная свобода. Князь – очень важный чин в Петербурге – отправил жену в Москву во избежание какого-то скандала.
      – Оно и лучше! – рассудила Дуняша. – В Питере-то сыро, дожди, живому человеку – смерть. Там от чахотки мрут как мухи. Мы бывали и в заграницах, но лучшего места, чем Москва, не сыскать.
      Про молодых приятелей княгини Дуняша поведала, что они числятся по архивам, оба вышли из Московского университета, богаты, завидные женихи. Арсеньев только что со студенческой скамьи, Вольский постарше будет, ему уже двадцать три.
      – Евгений Дмитрич – они тихие, – продолжала повествовать Дуняша, причесывая барышню, – все думают о чем-то, а вот Андрей Аркадьич – повесы, ох и беда нашему брату! Все московские барышни по им сохнут. Сказывают, цыганку содержит. Матушка у них больно строга. Все позволяет им, что баловство, но жениться без их благословения – ни-ни! По миру пустит, если что не по им будет, крута больно. Братец-то их, сказывают, женился на матушкиной компаньонке, так она лишила их наследства и от дома отказала. Очень бедствуют.
      В комнату вошла княгиня в легком пеньюаре с длинными висячими рукавами и в маленьком кружевном чепце.
      – Нравится ли тебе здесь, Веринька? – был ее первый вопрос.
      – Да, ваша светлость, – немного смутившись, ответила воспитанница.
      – Ну полно, никаких церемоний. Зови меня по имени-отчеству, если угодно.
      Она пересмотрела вещи и белье Веры, поморщилась:
      – Фу, какая гадость! Моя воспитанница не должна так дурно одеваться. – И тотчас распорядилась: – Дуняша, принеси барышне из моих сундуков дюжину батистовых рубашек, тех, что вышиты тобой и Малашей. Да еще прихвати дюжину новых шелковых чулок. – Ласково улыбнувшись вовсе смутившейся Вере, княгиня повторила: – Негоже моей воспитаннице щеголять в фильдекосе, как какой-нибудь гувернантке или горничной.
      Вера припомнила давешнее знакомство с Вольским и покраснела. Дуняша бросилась исполнять приказ, а княгиня, присев на стул, разглядывала воспитанницу, которая под ее взглядом окончательно потерялась и опустила глаза. Браницкая продолжила:
      – Я пригласила учителей: француженку, учителя музыки и танцев, русской словесности, арифметики, ну и прочая. Они должны образовать тебя в умную светскую барышню.
      Вера не смела ни слова сказать, ни поблагодарить, так была смущена. Княгиня, казалось, не замечала этого.
      – Да, и насчет твоего гардероба я тоже распоряжусь. Сегодня придет портниха от мадам Лебур снимать мерки. Скоро начнутся балы, тебе нужно справить наряды. А это все – выбросить немедля! Обувь, шляпки, платья – все будет новое. Ты довольна?
      – Премного благодарна, ваша светлость, – чуть присела растерянная девушка. Слишком много всего сразу обрушилось на нее, к тому же Вера отчаянно трусила под пристальным взглядом княгини.
      Браницкая же явила наконец милосердие, просто улыбнувшись вдруг и потрепав воспитанницу по щеке:
      – Ну, полно робеть. Я понимаю, все тебе ново. Ничего, обживешься. К хорошему быстро привыкают. И еще, последнее. – Красивое лицо княгини приняло значительное выражение. – Помнишь ли анекдот из «Письмовника», когда кавалер спрашивает у девицы: «Как, сударыня, пройти к вашей спальне?» – и девица отвечает: «Через церковь»? Затверди это хорошенько. У меня бывает много молодых людей, подчас они повесы и в тебе увидят легкую добычу. Остерегайся их, в особенности Вольского. У него слава соблазнителя и донжуана. По-дружески советую…
 
      Так начался для Веры новый день чудес. После обеда ей предстояла поездка с княгиней по модным магазинам, к модисткам, портнихам и даже к ювелиру. Княгиня объявила, что впредь каждый день воспитанницы будет начинаться с классов, а вечером обязательно присутствие ее в салоне: разливать чай, играть на фортепьяно, петь, танцевать по необходимости. Когда же начнутся выезды, сопровождать княгиню по балам и театрам.
      Будничный обед у Браницкой вполне соответствовал московским вкусам и чрезвычайно понравился Вере. Стерляжья уха и расстегаи, отменная жирная кулебяка, и все это запивалось шипучим квасом. Девушка даже подумала, что совсем иначе представляла изысканный княжеский стол. И будто в ответ ее мыслям княгиня произнесла:
      – Грешна, люблю хорошо поесть! Только среди домашних и можно себе это позволить.
      За обедом присутствовали какие-то скучные дальние родственницы княгини, старые девы в чепцах да престарелая нянька. Вера отметила про себя, что вечерами здесь изрядно веселее: ей было тоскливо среди унылых лиц. Только сама Ольга Юрьевна составляла им контраст живостью и красотой. Среди своих она держалась просто, доброжелательно, и юная воспитанница почувствовала к ней нарождающуюся если не любовь, то привязанность.
      А вечером, когда Вера примеряла обновы, княгиня пригласила ее в дружеский, домашний кружок. Девушка растерялась от роскошного выбора: ей захотелось надеть самое красивое платье, чтобы показаться в лучшем свете княжеским гостям.
      Вольно же было некоторым господам шутить над ее бедным, провинциальным нарядом! В конце концов Вера остановилась на замечательном изумрудном платье, которому не нужны были украшения иные, кроме живых цветов. Букетик ей раздобыла Дуняша. Она же помогла дебютантке одеться и причесаться по-новому: с локонами и высоким шиньоном.
      Итак, кроме литературных собраний у княгини устраивались ежедневные вечеринки с картами и легкими закусками для постоянных друзей дома. В их число, разумеется, входили Вольский и Арсеньев. Когда Вера с замиранием сердца вошла в гостиную и заняла место у самовара, к ней тут же приблизился Вольский. Измерив краснеющую девушку оценивающим взглядом, он мягко произнес:
      – Зеленое вам к лицу, но локоны надо убрать. Простая прическа более естественна для вас. Не надо стыдиться простодушия, если оно от природы.
      Вера вдруг почувствовала, что теряет волю под умным, ироничным взглядом прищуренных синих глаз, и испугалась. Еще более пугала неопытную девушку враз исчезнувшая куда-то граница между ней и этим красивым молодым человеком: казалось, она знала его всегда и он обладает неоспоримым правом властвовать над ее душой и телом. Обреченно улыбаясь, Вера шла на заклание…
      Из сомнамбулического состояния девушку вывел обиженный возглас Браницкой:
      – Опять проигралась в пух! Евгений, вы приносите мне несчастье! Отчего вы смотрите под руку?
      Юноша оправдывался со смущенной улыбкой:
      – Я вовсе не смотрел, сударыня. Разве задумавшись?..
      – А не поехать ли нам завтра в Новинское? – предложил один из гостей. – Там с лета не убраны балаганы, а по случаю праздника будет ярмарка.
      Эта идея пришлась по вкусу публике, но княгиня ждала решения Вольского. Тот пожал плечами и, вертя в руках малахитовую безделушку с камина, изрек:
      – Я еду в манеж и после – в фехтовальную залу. А впрочем, – он взглянул на вздрогнувшую Веру, – мои занятия можно отложить.
      – Вы много меня обяжете, – язвительно заметила Браницкая, на что Вольский отвесил ироничный поклон.
      Остаток вечера Вера вынуждена была провести в малоприятном обществе того самого господина, что обыграл княгиню в карты. Звался он Иваном Ивановичем или просто Алексеевым. Для многих, как выяснилось после, было загадкой столь близкое его положение к княгине. Почему Браницкая впустила этого ничем не примечательного чиновника средних лет в свой домашний кружок, никто не знал. Подозревали их связь в прошлом, но такое предположение никак не вязалось ни с обликом того и другого, ни с тем, как княгиня обращалась с Алексеевым. Поговаривали о некоем одолжении, которое сделал Иван Иванович Браницкой, о давней тайне, связующей их, бог весть. Впрочем, Алексеев не пытался высовываться и привлекать к себе внимание, он был тих, услужлив. Обыгрывая в карты княгиню и ее гостей, сокрушался и просил извинения.
      К Вере он подобрался сразу же после того, как Вольский неожиданно откланялся и исчез, к изрядному неудовольствию княгини.
      – Какая спешка, однако! И все ради черных глаз дикарки. Ну просто «Notre Dame de Paris»! – негодовала Браницкая.
      Арсеньев, чуть краснея, вступился за приятеля:
      – Вы несправедливы к Андрею, сударыня. Матушка его больна и прислала за ним.
      – Ах да! – еще саркастичнее заметила княгиня. – Очередной смертельный недуг сразил Варвару Петровну! Должно быть, муха в чашку попала или один из пажей ослушался барской воли.
      Евгений стал что-то говорить вполголоса, очевидно, оправдывая приятеля, а Вере Алексеев нашептал, похихикивая, что Варвара Петровна, матушка Вольского, весьма оригинальная московская барыня. Очень богата, живет с екатерининским размахом. Ее подмосковная – маленькое государство с гвардией, полком прислуги, пажей и компаньонок. В государстве Варвары Петровны есть одаренные крепостные музыканты, художники, домашний театр с балетом из дворовых детей и хором певчих. Еще Алексеев рассказал, что матушка Вольского женским забавам – вышиванию по канве и вязанию бисерных кошельков – предпочитает бильярд, верховую езду, охоту и стрельбу по цели.
      – Весьма выдающаяся дама, оригинальна-с! – заключил Иван Иванович.
      – Это правда, что она отреклась от сына из-за компаньонки? – осмелилась спросить заинтригованная Вера.
      – Истинная правда. Очень бедствует братец Вольского с семейством.
      – А что же Андрей Аркадьевич? Он не помогает?
      – Где там! Он сам у матушки одалживается. Картишки жалует, цыганку содержит, устраивает пирушки для бездельников. Не по средствам живет, вместо того чтобы копить из жалованья на будущность. Варвара-то Петровна долго еще проживет, дама крепкая, здоровая. – Алексеев приблизился к девушке почти вплотную, что заставило ее отстраниться, и продолжил, увлекаясь: – Вот я, к примеру: в молодости не кутил, начинал с копейки и капиталец сколотил. Недоедал, недопивал, зато нынче с вельможами знаюсь и в княжеском доме на дружеской ноге. Теперь вот думаю обзавестись семейством, о детках, о подруге жизни мечтаю, пора…
      При этих словах Алексеев так плотоядно оглядел собеседницу, что та инстинктивно отодвинулась за самовар.
      Браницкая уговорила Евгения еще что-нибудь прочесть, и Вера вновь заслушалась музыкой элегий. Глядя на вдохновенное лицо юного поэта, она решила вдруг, что влюблена в него, в его грустные черные глаза, в болезненную бледность лица, чудесные волосы, падающие на плечи, в слабый, но чистый голос. Юная воспитанница призналась себе, что среди этих странных людей именно Евгений достоин любви и жалости, именно он ближе всех к идеалу возлюбленного, какой давно уже грезился Вере…
      Однако приснился ей в эту ночь не романтический поэт, почти небожитель, а вполне земной Андрей Аркадьевич Вольский, который творил с Верой что-то немыслимое. Во сне девушка ощущала жгучие объятия, головокружительные поцелуи его требовательных губ. Бедняжка не могла противиться мужской силе и страстному напору Вольского, хотя прекрасно осознавала, что ей надо бежать, спасаться, иначе она погибнет. Воля слабела и решимость таяла от страстных ласк. Вера металась во сне и отдавалась влекущей силе в сладостном изнеможении…
      Когда падение стало неизбежным, она проснулась с сильно бьющимся сердцем, еще явственно чувствуя на теле прикосновения рук Вольского, а на губах – вкус его поцелуев.
      – Господи, помоги! – прошептала мнимая распутница, невольно крестясь. – Какая же я порочная, гадкая, если мне снятся такие сны! И опять этот Вольский, как демон-искуситель, негодный ловелас! Ну почему он? Нет! Евгений – вот моя судьба. Он такой возвышенный, чистый…
      И все же сердце бедной девушки замирало от только что пережитого во сне так явственно. Вера даже застонала от бессилия в борьбе с наваждением. Однако, решив раскаяние отложить на утро, она предалась грезам, в которых почему-то не осталось места возвышенному облику поэта: над всеми чувствами невинной девушки властвовал образ порочно-красивого, обаятельного блондина.
 
      Поездка в Новинское вначале не задалась. Пришлось подковать лошадей, починить рессору коляски, отчего выехали гораздо позже намеченного. Княгиня нервничала еще и оттого, что Вольский опаздывал, давая повод думать, что он может и вовсе не явиться. Однако Андрей Аркадьевич, свежий и энергичный, несмотря на непривычно раннее вставание, подкатил в своем роскошном экипаже и предложил место Вере. Девушка в испуге тут же отказалась: после ночных видений, пережитых прошлой ночью, она боялась приближаться к Вольскому. Тот пожал плечами и подал руку одной из престарелых родственниц княгини. Браницкая взяла к себе в коляску Евгения и Алексеева, который с удовольствием примостился возле Веры. Девушка с невольной брезгливостью отмечала, что Иван Иванович пользуется всякой возможностью как бы невзначай коснуться Вериной руки или платья.
      Кроме этих двух экипажей в Новинское отправились еще несколько легких колясок с постоянными посетителями княгининых четвергов. Веселая компания шумела, сухой свежий ветер трепал ленты на шляпках дам и срывал цилиндры с мужчин. Вера старалась не искать глазами мужественный профиль Вольского с изящным изломом тонкого носа, мелькающий впереди в открытом экипаже. Она смотрела на Евгения, сидящего напротив. Арсеньев был задумчив, как всегда, он держал в руках шаль княгини. Браницкая, в свою очередь, хмурилась и капризно надувала губки, прислушиваясь к смеху, доносившемуся из коляски Вольского.
      Новинское пестрело цветными балаганами, флюгерами, игрушечными теремами. С потешных гор гремели одноколки, паяцы зазывали людей на представления, ввысь взмывали крашеные качели, со всех сторон звенели бубны и литавры. Вере доводилось как-то бывать на губернской ярмарке, но это ни с чем не сравнимое праздничное великолепие ослепило и оглушило провинциальную барышню. А диковиннее всего ей показались не дрессированные лошади, угадывающие числа, не кукольные представления, а мускулистый полуобнаженный индеец в причудливом головном уборе из перьев. С невозмутимым видом он метал веером ножи и томагавки; стреляя из лука, расщеплял одной стрелой другую, а после всего исполнял дикарский воинственный танец.
      Вере вдруг захотелось коснуться его раскрашенного лица или бронзового тела, дабы убедиться, что перед ней не умная механическая кукла, а живой человек. Девушка много читала об индейцах (она обожала романы Фенимора Купера) и очень сочувствовала их судьбе. Каким шальным ветром занесло этого дикаря так далеко от дремучих лесов родной Америки? Чья злая воля заставила гордого сына природы демонстрировать свои охотничьи таланты, кривляться на потребу праздной толпы?
      Индеец будто прочел ее мысли. Он остановился вдруг перед Верой и протянул ей нитку бисера, который только что нанизал языком. Девушка смутилась, но подарок приняла и ласково поблагодарила индейца. Непроницаемое лицо мужественного воина, превращенного в паяца, чуть дрогнуло, черные раскосые глаза на миг потеплели.
      – Браво! – раздалось над ухом Веры. – Кажется, дети природы поняли друг друга. Поздравляю вас с победой.
      В голосе Вольского явственно читалась ирония. Однако он решительно увлек воспитанницу на качели. Купаясь в его синем бездонном взгляде, послушно отдаваясь, вопреки собственным запретам, магии чар Вольского и буквально взлетая в небеса, Вера забыла о щемящей жалости, вызванной индейцем.
      Она забыла и о зароках, данных поутру. Влюбленная девушка наслаждалась весельем, молодостью, близостью Вольского. Тот не отходил от нее ни на шаг, решительно оттеснив Алексеева. И только на обратном пути, неожиданно для себя оказавшись в экипаже Вольского и проезжая мимо площадки, где выступал дикарь, Вера увидела его сидящим прямо на земле и жадно глотающим прозрачную жидкость из бутылки. Взгляд индейца был мутным и бессмысленным. Опять девушку охватила печаль и болезненная жалость. Что-то общее было у нее с этим заблудшим сыном Америки…
      Возвращаясь, кавалькада вынуждена была задержаться, поджидая Арсеньева. Евгений увлекся беседой с высоким светловолосым господином, окруженным детьми в сопровождении миловидной дамы. Юный поэт был непривычно оживлен, на щеках его появился румянец. Евгений пылко говорил, а высокий господин с мягкой улыбкой внимал ему.
      – Кто это? – полюбопытствовала Вера.
      – Знаменитый поэт Баратынский, – ответил Андрей, разглядывая его прищурив глаза и выпятив нижнюю губу.
      – Как?! – подскочила Вера.
      Она только вчера выудила из библиотеки княгини последний двухтомник Баратынского и упивалась его стихами. Совпадение поразило девушку, но она уже выучилась принимать чудеса как должное.
      – А он бывает на четвергах княгини? – спросила Вера у Вольского.
      – Баратынский вообще нигде не бывает. Извольте видеть, – насмешливо усмехаясь, продолжил Вольский, – почтенный отец семейства и примерный муж. Встают с петухами, как в деревне, а спать ложатся в девять часов, когда мы с вами, сударыня, идем к обеду. Куча детей, подмосковное имение, хозяйство – ничего романтического.
      Вера с удивлением взглянула на Вольского, чтобы понять, откуда эта желчь и ирония. Тем временем поэты раскланялись. До Веры донеслись слова Баратынского:
      – До встречи в зеленом клубе!
      Конечно, вчерашняя провинциалка не утерпела, чтобы не спросить у спутника:
      – Что такое «зеленый клуб»?
      – Очевидно, Баратынский имеет в виду Тверской бульвар, где вы изволите проживать, сударыня, а полгорода – прогуливаться.
      Весь обратный путь Вольский был задумчив и молчалив. Впрочем, все устали, хотели есть и мечтали об отдыхе. Когда прощались, Вольский едва взглянул в сторону Веры. Очевидно, в тот момент происходил неприятный разговор с княгиней. Девушка вернулась к экипажу в поисках выпавшего из кармана томика стихов и нечаянно услышала, как княгиня выговаривала молодому мужчине:
      – Приберегите свои приемы для более искушенных, Андрей Аркадьевич. Вера еще слишком юна и неопытна, эта победа не делает вам чести.
      Девушка напряглась, чтобы услышать ответ, но Вольский молчал. Княгиня продолжила после паузы:
      – Польстились на провинциальную свежесть и чистоту?
      Вера не знала, обнаружить себя или незаметно удалиться. Она тихонечко высунулась из-за кареты и разглядела хмурое лицо Андрея. Ноздри его трепетали, верхняя губа закушена, но Вольский молчал, не глядя на княгиню. Ее Вера не видела, только слышала.
      – Я знаю вас давно, вы никогда не женитесь на воспитаннице. На что она вам? Есть менее хлопотные и вполне досягаемые цели, одна из них перед вами.
      Девушка увидела, как насмешливо блеснули глаза Вольского, но он опять промолчал.
      – Прошу вас, Андрей Аркадьевич, держитесь подальше от Веры, у меня на нее свои планы.
      Княгиня щелчком захлопнула веер и, не оглядываясь, пошла к дому.

      Дни полетели с ошеломляющей быстротой, и однажды утром Вера со стыдом припомнила, что ни разу не написала письмо в маленький уездный городок, где осталось родное семейство Свечиных. Об этом напомнил ей неожиданный утренний визит. Всегда чем-то недовольная Малаша грубо вторглась в Верины покои и сухо изрекла:
      – Вас там какой-то мужик дожидается. Полы истоптал, я только их натерла.
      И Малаша удалилась, всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель. Вера показала ее спине язык и быстренько сбежала вниз. Узнав визитера, она обрадовалась и смутилась одновременно: перед ней мял шапку купец Прошкин.
      – Велели узнать, как поживаете-с, волнуются очень: писем не шлете. Вот я с оказией, за товаром приехал…
      Он говорил, а сам мерил девушку восхищенным взглядом, что та сразу отметила с женской чуткостью. Однако, увидев Прошкина, Вера вдруг поняла, как далека она уже от прежней жизни простых, немудреных людей. И вспомнился сон, который часто тревожил ее в первые дни в Москве. Вере снилось, что ее почему-то вернули в бедный домик Свечиных, и она терзается тоской по Москве, по княгине и… да-да, что уж тут скрывать, по Вольскому.
      «Как же так? – плакала Вера во сне. – Ведь я только-только привыкла, начала учиться. У меня уроки, я разливаю чай. Я начала вязать кошелек в подарок Евгению, мне и платье заказано к первому балу. Почему же все это кончилось, почему?»
      Но, просыпаясь в слезах, она вновь оказывалась в прекрасной действительности, более похожей на сказочный сон.
      – Что прикажете передать? – тем временем вопрошал купец.
      – Передайте, что я жива-здорова и всем довольна.
      – Оно видно по всему, – одобрительно кивнул Прошкин. – Уж больно волновались за вас. Да вы бы написали!
      – Да-да, конечно, – краснея, поспешила заверить она.
      – Ну, повидал вас, пора и честь знать, – заторопился Прошкин, чувствуя себя неловко в роскоши княжеского дома. – Ох ты, чуть не забыл главное-то!
      Он достал из-за пазухи письмо и передал его девушке. Малаша без всякой надобности сновала туда-сюда и пялилась на русого богатыря. Вере сделалось вовсе неловко, и она поспешила распрощаться с любезным гонцом. Прошкин низко поклонился, еще раз восхищенно оглядел нарядную барышню и, безнадежно махнув рукой, вышел вон, так и не приметив заинтересованных взоров Малаши.
      Маменька писала, что в доме стало пусто без любимой девочки, а Сашку просто не узнать. Он рьяно взялся за книги, чтобы подготовиться в Московский университет. Теперь больше не надо напоминать ему об уроках, Марья Степановна даже встревожилась: не перезанимался бы. Все развлечения Сашка забросил, в сторону Акульки и не глядит. На этих строчках Вера почувствовала, что вот-вот расплачется, и пробормотала:
      – Ну слава Богу, взялся за ум!
      Перечисление хворей Марьи Степановны, которым раньше девушка не придавала особого значения, теперь вызвало истинную тревогу. Ей сделалось совестно: маменька одалживается у аптекаря, у Прошкина, бьется одна по хозяйству, когда Вера купается в роскоши.
      Одних новых платьев накуплено – куда столько! Вера обошлась бы и третью всего, но княгине доставляло удовольствие рядить воспитанницу да баловать. Теперь же княгиня и ее воспитанница были озабочены платьем, которое готовилось у мадам Лебур к первому балу Веры. Это случится через месяц, когда начнутся сезоны. Именно первый бал определит дальнейшую карьеру Веры в свете, говорила Браницкая.
      Так невольно мысли девушки перескочили с письма на предстоящие веселья и наслаждения. Она с удовольствием представила себя в бальном наряде, увитую живыми цветами…
      После необычно раннего обеда Браницкая объявила:
      – Веринька, одеваться! Идем гулять на бульвар, пока светит солнце. Сегодня на Тверской съедется вся Москва, больно уж день хорош.
      В последние дни княгине нездоровилось, она хандрила, никуда не выезжала, гостей не принимала. Понятно, почему сердце Веры дрогнуло при этом известии: если вся Москва, то, возможно, и он.Молодые друзья уже неделю не посещали дома княгини, а вот Алексеев, этот вездесущий Алексеев, являлся каждый вечер и надоедал Вере своими скучными ухаживаниями. Как-то она пожаловалась княгине на это. Браницкая сочувственно улыбнулась и ответила:
      – Признаться, мне с ним тоже смертельно скучно. Впрочем, я всегда предпочитаю общество людей молодых. В наш век мужчины быстро утрачивают пыл стремлений, старятся. Они сухи и педантичны либо непереносимо глупы. Пожалуй, только мой муж составляет исключение, но он предпочитает Петербург… – При этих словах в чертах княгини появилась тень печали. Она вздохнула украдкой, но больше ничего не произнесла.
      Тверской в эту пору был уже гол, только кое-где на кленах застряли в ветках золотые трилистники, а под ногами шуршали ворохи резных дубовых и березовых, похожих на золотые монеты листьев. Солнце уже шло к закату, но, казалось, все московское общество прогуливалось по бульвару. Мужчины кланялись по сторонам, приподнимали шляпы, шли дальше, поигрывая тростями и заглядывая под шляпки дам. Впрочем, дамы сегодня были особенно привлекательны и приветливы, даже несколько игривы. Пора бабьего лета, как и весна, пробуждает в человеке порывы, влечения, неясные желания в последний раз перед спячкой долгой русской зимы.
      Многие бульварные лица показались Вере знакомыми – возможно, они бывали у княгини. Однако глаза ее невольно искали в пестрой, движущейся толпе только одно лицо. Браницкая тотчас была окружена военной и светской молодежью. Несколько важных господ присоединились к ее кружку. Вера в который раз поразилась тому, как умеет княгиня преображаться в мужском обществе. Только что это была ленивая, несколько брюзгливая, уставшая, не очень молодая дама, и вот – будто искра пробежала: черты разгладились, щеки заалели, глаза засияли, посыпались остроты, прикрывающие тонкое кокетство, – вся прелесть хорошенькой женщины проявилась вдруг.
      – Вы слышали, как поддели семинаристов, дерзающих писать критику на наших поэтов? – спросил кто-то из молодых людей. – Вольский, перескажите!
      Вера вздрогнула при упоминании этого имени. Наблюдая за княгиней, она не заметила, как рядом вдруг оказалась кучка франтоватой молодежи, шумливой, распивающей шампанское прямо на бульваре.
      – Ничего особенного, – пожал плечами Вольский. – Разложили слово «плебей» на «плюй» и «бей».
      Он приблизился к княгине и поцеловал ей ручку. Вера приметила, как внимательно посмотрела Браницкая ему в глаза. Молодой франт обернулся к Вере. Девушка привыкла быть в тени и очень смутилась, когда все взоры устремились к ней.
      – Как поживает наша «скромница из Саланси»? – целуя ей руку, насмешливо поинтересовался Вольский.
      – Вы читали мадам Жанлис? – удивилась Вера.
      – Упаси Бог, конечно, нет! – громко засмеялся Вольский, а за ним и несколько молодых людей из его окружения.
      Юная воспитанница почувствовала, как предательски заалело ее лицо, как от этого обидного смеха к глазам подступили слезы. Но самое невыносимое было то, что все бульварное общество, кажется, глазело на нее, не понимая причины смеха. И княгиня улыбнулась, пусть сдержанно, но улыбнулась, будто Вольский произнес что-то остроумное. Вера давно уже решила поставить на место этого самоуверенного франта. Теперь же она мысленно побожилась, что не позволит ему больше приблизиться к ней, напрочь лишит его прежнего доверия и дружеского расположения. «В насмешку, что ли, я ему далась? Пусть поищет кого-нибудь другого!» – кипело в ее голове, пока княгиня и Вольский обменивались светскими любезностями. Впрочем, воспитанница могла с удовлетворением отметить, что княгине тоже изрядно досталось.
      – Что ваши мигрени? Какова их природа? Не возраст, конечно? Возможно, под ними скрывается сердечный недуг? Кто тот счастливец на сей раз? – насмешничал Вольский.
      – Вы несносный и злой, – принужденно улыбаясь, ответила княгиня.
      – Помилуйте, где нам равняться…
      – Андрей! – остановил нарождающуюся дерзость подошедший Арсеньев.
      Он казался бледнее обычного, но голос его звучал твердо. Вольский обрадовался другу, даже слегка приобнял его от полноты чувств. Тут Вера поняла, что дерзкий насмешник просто-напросто пьян. Арсеньев ласково отстранил приятеля и подошел к княгине:
      – Простите его, сударыня. Кажется, он немного перебрал шампанского.
      – Спасибо вам, он мог бог весть что наговорить. А мне вовсе не хочется доставлять удовольствие этим господам! – Она слегка кивнула в сторону шумного кружка молодежи.
      Арсеньев с тревогой посматривал на друга, который, кажется, не на шутку разошелся, подбадриваемый свитой. Чья-то мелкая голая собачонка стала его следующей жертвой. Послышался визг сначала собачонки, затем, очевидно, ее владелицы, хохот веселившихся юношей покрыл все остальное.
      Браницкая нервничала, трепала ридикюль, но не выдержала и воскликнула:
      – Ах, уведите же его куда-нибудь!
      Евгений бросился исполнять. Однако это оказалось вовсе не просто. Только под предлогом приглашения княгини в ее дом удалось вырвать разошедшегося Вольского из бульварной шайки. Браницкая поспешила домой, увлекая за собой воспитанницу и молодых людей.
      Пока она переодевалась и распоряжалась об ужине, Вера должна была занимать гостей в компании престарелых дев. Малаша принесла самовар, Евгений разложил ломберный столик, а Вольский наконец притих в кресле, потребовав бокал: он успел прихватить с бульвара бутылку шампанского. Вера разливала чай и наблюдала за ним. Она сделала заключение, что в таком виде Вольский даже забавен. Из его черт исчезли надменность и вечная насмешка, но появилась детская трогательность, даже беззащитность. Молодой человек трепал мочку уха, светлые локоны падали в беспорядке на лоб, яркие губы сложились в обиженную гримаску.
      За ужином он опять много пил, несмотря на мягкие запреты Евгения и недовольные взгляды Браницкой. К великой досаде Веры, на ужин явился неизменный Алексеев. Он, конечно, сел рядом с воспитанницей. Вольский, будучи визави, сквозь прищуренные ресницы бесцеремонно разглядывал его. Вера могла поклясться, что слышала, как он пробормотал:
      – Кружит коршун…
      Девушка боялась скандала, Алексеев же, кажется, ничего не замечал. Княгиня была мрачна. Один Евгений силился рассеять сгустившуюся атмосферу. Он рассказывал о визите в известный салон Марьи Дмитриевны Ховриной.
      – Милейшая дама! Как все московские, демократична во вкусах, любит окружать себя молодежью из начинающих талантов. Не смотрит на происхождение и семинаристов жалует. Хороший стол, простой, сытный, по-русски. Для многих ее посетителей это немаловажно.
      Браницкая слушала внимательно и только спросила:
      – Она молода? Хороша собой?
      Вера уловила в интонациях ее голоса ревнивые нотки.
      – Мне трудно судить, – слегка смешался Арсеньев. – В моей душе есть образец, рядом с которым все меркнет… – И он взглянул на княгиню неприкрыто влюбленно и страстно.
      – Ну тогда расскажи еще, куда мы поехали после, – вмешался Вольский, безуспешно пытавшийся раскурить трубку.
      Наблюдательная воспитанница увидела, как лицо Евгения постепенно заливается яркой краской, что казалось невероятным при его бледности. Он с упреком и мучительной мольбой взирал на приятеля, надеясь заставить его молчать. Однако было уже поздно: княгиня живо заинтересовалась:
      – Очень любопытно: куда же? Непременно расскажите, Евгений Дмитриевич!
      Алексеев весьма противно захихикал. Юный поэт не выдержал пытки. Он выскочил из-за стола и опрометью бросился вон из дома, впервые, пожалуй, проявив подобную неучтивость. Браницкая помолчала, поджав губы, но все же переспросила:
      – Так куда же, Андрей Аркадьевич, ездили вы после Ховриных?
      Вольский шутливо поцеловал ей ручку и с гусарской лихостью ответил:
      – К девкам, мадам!
      Браницкая метнула взгляд в сторону воспитанницы:
      – Вера, ступай спать!
      Девушка не смела ослушаться. Попрощавшись с гостями – причем Вольский недопустимо долго лобызал ее ручку, – Вера, слегка обиженная таким поворотом событий, отправилась к себе в комнату. Дуняша стала выспрашивать, отчего барышня грустна и почему так рано ложится спать. Вере необходимо было выговориться, ее переполняли впечатления, и она выложила невольной наперснице все такие странные события дня.
      – Скажи, Дуняша, что, Андрей Аркадьевич часто таким бывает? – спросила Вера, завершив рассказ.
      – Хмельным-то? Да что вы, барышня! Сама вижу да от их камердинера знаю: не любят они пьяных и сами редко потребляют, чтоб напиться. Должно, что-то случилось.
      Пока Дуняша причесывала ее прекрасные темные волосы и заплетала их на ночь в косу, барышня в задумчивости смотрела на себя в зеркало.
      – Скажи, Дуняша, – наконец спросила она, – вот если бы тебе довелось выбирать, ты кого бы предпочла, Евгения Дмитриевича или Андрея Аркадьевича?
      На конопатом и курносом личике горничной обозначилось мечтательное выражение. Она вздохнула:
      – Да что Евгений Дмитрич, он и не смотрит ни на кого, только на их светлость. Оно конечно, и красив-то и статен, только вот хворает. Жалко его, сердешного…
      Вера нетерпеливо перебила ее с надеждой в голосе:
      – Так ты бы Евгения Дмитриевича выбрала, верно?
      Дуняша помялась:
      – Ну так ведь и Андрей Аркадьич-то красавец писаный, да веселый, озорной. Уж как взглянет, до души достанет, все струночки зазвенят. Ой, не могу! – вдруг прыснула она и зажала себе рот.
      – Ну так как же, Дуняша? – добивалась Вера.
      Горничная, вытаращив глаза, прошептала:
      – А ведь выходит, что я бы их обоих, сердешных, выбрала!
      Вера рассердилась:
      – Как это? Что ты говоришь?
      – Ей-богу! – хохотала Дуняша. – Что тот, что другой – ну до чего хороши! Так бы и съела!
      – Фу, Дуня! Какая же ты глупая! – хотела было окончательно рассердиться Вера, но вдруг тоже расхохоталась.
      Когда вовсе уже обессилела от смеха, она махнула рукой:
      – Все, иди, иди, я спать буду.
      «И то ведь, – думала девушка, зарываясь в подушку. – Даже Дуня теряется в выборе… Евгений! Конечно, Евгений! Ну и пусть он любит княгиню, это пройдет, я ведь моложе, я дождусь… Впрочем, что мне мешает любить его и так? К тому же он болен, его жалко…»
      Вера стала представлять юного поэта на болезненном одре. Вот она ухаживает за Евгением. Не спит ночами, ставит ему компрессы, промокает заботливо лоб. А он такой бессильный, немощный. Но ведь придется ей самой переодевать больного, мыть его и… все остальное. Воображение фантазерки никак не продвигалось далее печального бледного лица на подушке. И тут она представила Вольского, возможно, раненного на дуэли или больного лихорадкой. Вот он лежит беспомощный, целиком в ее, Вериной, власти. Ее бросило в жар, стоило только вообразить упрямый профиль, густые белокурые локоны, разбросанные по подушке, обнаженное тело под простыней… Юная мечтательница со сладким замиранием сердца, волнуясь и пылая, создавала в воображении самые рискованные картины, где Вольский принадлежал только ей, ей одной. Сколько это длилось, она не знала, только постепенно грезы сливались со сном, и вот уже во сне девушка видит, как исцеляется ее подопечный, как пробуждаются в нем силы и желания, она чувствует, как его руки обнимают и ласкают ее. Даже запах его улавливает Вера во сне: запах модных духов, вина и табака. Вот Андрей шепчет какие-то нежные слова, приникает к ее губам и целует по-настоящему, совсем не так, как они в шутку целовались с Сашкой, а чувственно, страстно…
      С сильно бьющимся сердцем Вера вскрикивает и просыпается. Но сон, казалось, длится и не хочет уступать место яви. Девушка в испуге приподнимается на подушках и в мутном свете ночника видит рядом с собой Вольского!
      – Боже милостивый! Что вы здесь делаете? Как вы попали сюда, Андрей Аркадьевич?
      Со сна Вера еще плохо понимала, что случилось, сердце бешено колотилось от испуга, и ужас происходящего постепенно доходил до ее сознания.
      – Меня провела эта… – Вольский пощелкал пальцами, вспоминая. – Малашка, кажется.
      – Зачем?!
      – Мне нужно было тебя увидеть, дитя мое, иначе бы я застрелился.
      Тут Вера заметила, что на Вольском не было ни сюртука, ни галстука, ни жилета, только тонкая белая сорочка с распахнутым воротом и светлые панталоны.
      – Что вы говорите, Андрей Аркадьевич? Почему вы хотите застрелиться?
      – Пустое! – отмахнулся Вольский, он все еще был сильно пьян. – Ты спала как ангел, ротик приоткрыт, улыбаешься…
      Он вдруг резко притянул к себе перепуганную воспитанницу и крепко поцеловал в губы. Что-то ей подсказывало, что поцелуй этот был вовсе не первым. Вера забилась в объятиях мужчины, как голубь в силках.
      – Уходите, уходите, Андрей Аркадьевич, нельзя вам здесь!
      – Ну вот и ты гонишь… – Непрошеный гость выпустил девушку из рук и сокрушенно тряхнул головой. – Вы, женщины, только с виду нежные да ласковые, а на самом деле жестокие и злые.
      Сделав сие глубокое умозаключение, Вольский скорбно обхватил голову руками и замер. Потом тихо пробормотал:
      – Все суета и тлен… Тоска…
      – Уходите, уходите же, Андрей Аркадьевич! Почему вы здесь, почему не едете домой, ведь ночь давно? – волновалась Вера.
      Вольский саркастически усмехнулся:
      – Высочайшей милостью мне позволено было прилечь на диванчике, покуда не протрезвею. Знаешь ли, ангел мой, кто эта женщина? Это демон в женском обличье, исчадье ада.
      Вера невольно перекрестилась.
      – Зачем вы так, Андрей Аркадьевич? – прошептала она, не переставая дрожать. – Ольга Юрьевна добра, умна и очень красива. Напрасно вы…
      Вольский тяжело посмотрел на нее и снова усмехнулся:
      – Когда я был мальчишкой, княгиня соблазнила меня. Несколько лет своей юности я положил к ее ногам, был болен ею, как тяжелым недугом. Я безумно ревновал, терзался подозрениями, след ил за каждым ее шагом. Ждал, как подачки, ее ласки, ждал, когда позовет… Это был сущий ад.
      Он тяжело вздохнул и помолчал. Вера с трепетом слушала, когда он заговорил дальше:
      – Теперь Евгений поражен тем же недугом. Я пытался спасти его, предупреждал, но – бесполезно. – Он вяло махнул рукой и снова замолчал, опустив голову.
      Вера тихо спросила:
      – Зачем же вы бываете здесь? Почему не оставите княгиню навсегда?
      Вольский посмотрел на нее как на несмышленыша:
      – Ты полагаешь, она меня так просто отпустит? Как бы не так: ее светлости нужны подданные, чтобы было кем повелевать. – Он вновь помолчал, потом встрепенулся: – А впрочем, конечно, я давно мог уйти. Я свободен, но жизнь без нее кажется вовсе пресной и скучной, как вода. А Евгений… Он ведь, как и ты, ангельского чина, этот мир страстей не для него. Однако изволь ему это втолковать!
      – Что, если увезти Евгения отсюда? – участливо предположила Вера.
      Вольский кивнул:
      – Он получает место в Петербурге, в Министерстве иностранных дел, там хлопочут. Даст Бог, скоро уедет…
      – А ведь сегодня вы поступили с ним жестоко, – тихо заметила Вера.
      Вольский и теперь устало кивнул:
      – Да, пожалуй. Завтра повинюсь, он простит.
      Девушка услышала шорох за дверью и вскинулась вновь:
      – Андрей Аркадьевич, умоляю, уходите! Не приведи Господь, княгиня узнает, что она подумает? Помилосердствуйте, я целиком в ее власти.
      Саркастическая улыбка скользнула по лицу ночного гостя.
      – Ну да, это в ее духе: казнить и миловать.
      Он тяжело поднялся с кровати и направился к выходу.
      – Постойте, – шепнула Вера.
      Она прошла на цыпочках к двери и осторожно выглянула из комнаты. Полутемный коридор был пуст. Девушка выпустила Вольского и проследила его путь до поворота. Вдруг она снова услышала шорох и вскрикнула: из ниши с античной вазой показалась прятавшаяся там Малаша, горничная княгини. Она прошествовала мимо остолбеневшей воспитанницы, и Вере показалось, что во мраке глаза ее блеснули, как у кошки.

      Следующий день не сулил ничего хорошего. Когда Браницкая, проснувшись, потребовала воспитанницу к себе, девушка повязала на запястье нитку бисера, подаренную индейцем. Теперь это был ее талисман. Дуняша перекрестила барышню и сжала кулачки на удачу. Вера послала наперснице взгляд утопающего и отправилась в покои княгини.
      Браницкая сидела перед трюмо, рядом замерла Малаша в готовности исполнить любое приказание. Ольга Юрьевна явно была не в духе, судя по капризному выражению ее лица. В глазах же Малаши Вера прочла тайное торжество. «Что, ну что я ей сделала дурного?» – мысленно вопрошала бедная воспитанница.
      – Малаша, поди вон, – коротко приказала княгиня. Она сорвала с головы кружевной чепец и взялась за гребень. – Помоги мне, – так же коротко приказала она Вере.
      Девушка готовилась услышать брань и придумывала, что скажет в оправдание, но тут сбилась. Появилась смутная надежда: что, если княгиня не знает о ночном визите Вольского, ведь ничего ужасного не случилось? Пока она чесала гребнем и разбирала на пряди густые русые волосы Браницкой, та подозрительно молчала. Воспитаннице даже показалось, что княгиня не решается начать разговор и пытливо вглядывается в зеркальное отражение Вериного лица.
      – Скажи, – наконец нарушила она молчание, – оннравится тебе?
      – Кто? – испугалась Вера.
      – Не прикидывайся, ты знаешь, о ком я говорю. Прошу тебя, только не лги.
      Девушка затрепетала.
      – Ну же? – холодно бросила княгиня.
      – Не знаю… Если вы спрашиваете об Андрее Аркадьевиче, то я вовсе не виновата.
      – Я, помнится, спросила тебя не об этом.
      Вера окончательно смешалась, потом вдруг рассердилась на себя. «Чего я боюсь? Никакой вины на мне нет, отчего же я трушу?» Она решительно встряхнула головой и, глубоко вздохнув, стала говорить:
      – Ваша светлость, Андрей Аркадьевич давеча был пьян, и вы это знаете. Ваша горничная указала ему дорогу ко мне, но, как Бог свят, ничего между нами не было. Мне удалось уговорить господина Вольского уйти. Что касается моего отношения к Андрею Аркадьевичу, так я прекрасно понимаю, кто я и кто он. Его внимание ко мне оскорбительно, я знаю, оно не может иметь благородного основания.
      Княгиня внимательно слушала и, кажется, даже с любопытством разглядывала воспитанницу.
      – Однако на мой вопрос ты так и не ответила, – усмехнулась Ольга Юрьевна, явно смягчившись.
      Вера помогла ей уложить волосы над ушами, по обе стороны от пробора, и приколола букетик искусственных цветов.
      – Я обещала твоему опекуну безупречную репутацию и приличное воспитание.
      Удивляясь собственной дерзости, Вера твердо произнесла:
      – Будьте покойны, сударыня.
      Княгиня вновь с нескрываемым любопытством взглянула на девушку и усмехнулась. Затем она принялась выбирать украшения и, казалось, целиком погрузилась в это занятие. После долгой паузы Браницкая спросила с деланным равнодушием:
      – Он говорил что-нибудь обо мне? Верно, всякие колкости, а то и пошлости?
      Вера оказалась в затруднительном положении. Ей очень не хотелось выдавать Вольского, и она рискнула увести разговор в другую сторону:
      – Простите, сударыня, меня давно мучает вопрос: кто мой опекун? Увижу ли я его когда-нибудь?
      Браницкая помолчала, задумчиво разглядывая свое отражение в зеркале и примеряя старинный фермуар, затем повернулась к воспитаннице:
      – Всему свой черед: увидишь, когда придет время. Не бог весть какой секрет, но он не велел называть его до поры. Так что потерпи, голубушка. А что касается Вольского, я расскажу тебе сама нашу историю, дабы избежать всяких наговоров. – И добавила, чуть усмехнувшись: – Ты ведь не веришь мне и летишь, как бабочка на огонь.
      – Когда? – спросила взволнованная воспитанница.
      – Что «когда»?
      – Когда же расскажете?
      Княгиня рассмеялась.
      – Не теперь. Возможно, вечером, после визита к Мещерским. Сегодня я на ужин никого не жду, вот и поболтаем.
      Вера насилу дождалась обещанного. Она почему-то волновалась, как перед первым балом, и сама недоумевала: чего она ждет?
      И вот томительный светский визит, в котором воспитаннице отводилась более чем скромное место, завершился. Ужин, тянувшийся бесконечно, тоже позади. Карета подана, и вот они дома. Вера почти в лихорадке ожидала у себя приглашения княгини «поболтать». «Неужто забыла?» – волновалась она, хотя прекрасно знала, что княгиня никогда и ничего не забывает. И вдруг – видение: Браницкая в легком воздушном пеньюаре со свечой в руке явилась на пороге. Она заговорщически шепнула:
      – Не стала звать тебя к себе: не хочу, чтобы несносная Малашка подслушивала.
      И она впорхнула в комнату. Поставив свечу на столик, княгиня вольно раскинулась на кровати, приглашая Веру занять место напротив, на стуле. И вот она начала свое повествование:
      – Я познакомилась в Вольским шесть лет назад, когда он только вступал в свет и был трогательным, пылким юношей, готовым любить весь мир. Я же рассталась с мужем и бежала от него в Москву. Впрочем, вернее – бежала не от него, а от себя… Однако это совсем другая история.
      Она надолго задумалась, не обращая ни малейшего внимания на нетерпеливые движения Веры. Девушка боялась принуждать рассказчицу, та сама вышла из состояния задумчивости и продолжила:
      – Итак, однажды на Святках я давала у себя костюмированный бал. Все гости были предупреждены в пригласительных билетах, что должны явиться непременно в карнавальных костюмах.
      Я тщательно готовилась к моей первой дуэли с московским светом. Оказалось, его ничем не удивишь: в Москве умеют веселиться с не меньшим размахом и выдумкой, нежели в Северной Пальмире. Мой наряд был шедевром портняжьего искусства, я представляла европейскую королеву, что-то среднее между Елизаветой Английской и Марией Стюарт. Бархат, атлас, жемчуга! Вокруг толпились воины, монахи, андалузские крестьянки, домино. Я обратила внимание на стройного паяца в черной полумаске: он держался неуверенно, был один и явно в замешательстве. Некая неведомая сила толкнула меня к нему. По свежим губам и звонкому мальчишескому голосу я поняла, что мнимый паяц очень юн… Он и сейчас сохранил все эти качества, даже голос… Я решила поинтриговать, стала болтать чепуху, рассказывать ему истории его будущих побед в любви, о которых он еще и не слыхивал. Вольский рассмеялся так весело, так заразительно, что все вокруг стали на нас оглядываться. Да, он умел тогда смеяться…
      Вере показалось, что еще одну задумчивую паузу она не переживет.
      – Отсмеявшись, – продолжила княгиня свое неторопливое повествование, – он сказал по-французски: «Сударыня, льщу себе надеждой, что вы действительно читаете мое будущее». Я произвела его в пажи на этот вечер и, поверь мне, так беззаботно веселилась впервые с тех пор, как рассталась с мужем.
      Мой паж оказался галантным, находчивым и весьма проворным. Однако мне хотелось, чтобы он снял маску, а это противоречило законам маскарада. Тогда я увлекла юношу в свои покои, где могла без опаски разглядеть его лицо. Он трепетал от волнения, оставшись со мной наедине. Засветив огонь, я медленно совлекла с него маску… Лицо было незнакомо: чудные синие глаза в обрамлении длинных ресниц, с изящной горбинкой нос, на подбородке трогательная ямочка. Я вдруг почувствовала полную власть над этим красивым хрупким созданием, и мне стало страшно… – Княгиня протянула Вере раскрытую ладонь: – Представляешь, как бабочка на твоей ладони или птенец: в твоей власти сжать ладонь и погубить доверчивое существо. И этот соблазн живет где-то внутри… Да не смотри на меня с таким ужасом! Я, конечно, никогда этого не сделаю. И вовсе не известно, кто был тогда соблазнен, а кто соблазнитель! Я почувствовала в тот миг страстное желание поцеловать эти детски пухлые губы, а он уже склонился ко мне… Все произошло само собой.
      Поверишь ли, он был чист как младенец! Его девственность и совершенная неопытность вволю восполнялись его напором и пылкостью. Впрочем, щадя твою невинность, опускаю подробности нашего сближения.
      Этот роман длился недолго, но я была вполне счастлива. Ни с кем до сих пор мне не было так хорошо. О, это ни с чем не сравнимое блаженство – видеть его рядом, слышать его остроты, дурачиться, хохотать… У меня никогда не было детей; возможно, в моей страстной привязанности к Вольскому сказалось неосуществленное материнство, не знаю. Знаю, что такое блаженство не длится долго. С каким упоением я ласкала его в часы свиданий, с какой болью отрывала от себя, с какой нежностью думала о нем в разлуке!..
      О нас заговорили, меня перестали принимать. Друзья предупреждали, что зреет заговор. Мне все было безразлично. Одно желание, одна пламенная страсть – видеть его, быть с ним…
      Вера с изумлением увидела, что княгиня плачет. Улыбаясь сквозь слезы, Браницкая продолжала:
      – Он тоже, казалось, был беспредельно счастлив. Мы понимали друг друга с полуслова, читали одни и те же книги, думали об одном, враз заговаривали вслух, произнося одну и ту же фразу. Мы не могли наскучить друг другу, напротив, нам все казалось мало: ласки неистощимы, нежность неисчерпаема, а час разлуки приближался, как удар гильотины.
      Однажды мне доложили, что Варвара Петровна Вольская просит ее принять. Я была знакома с ней, но старалась не попадаться на глаза. И вот она сама пожаловала. Беседа наша была короткой. Удивительно, что Варваре Петровне так легко удалось сломить меня! Холодно и расчетливо она указала мне на мой возраст и положение. Пригрозила, в случае если я не оставлю Андрея, оповестить моего мужа, запереть Андрея или отправить его подальше от меня: за границу, на воды, а то и на Кавказ. Он был в ту пору студентом и, конечно, забросил занятия.
      Варвара Петровна унизила, оскорбила меня, не прилагая к этому особых усилий. Почему я поверила ей? Она утверждала, что у Андрея есть невеста, что он помолвлен с девушкой из хорошей семьи, что любит ее. Привязанность ко мне растолковала как наваждение, чувственную зависимость неопытного существа. Вольская не нападала, не повышала тона. Высказавшись, она ушла, не дожидаясь от меня ответа.
      На следующий день я не приняла Андрея, ничего не объясняя. Я вырывала его из сердца в нечеловеческих муках. Отказывалась видеть его: я боялась, что моя решимость рассеется, стоит только еще раз заглянуть в эти синие глаза…
      Княгиня умолкла, будто вновь переживая муки расставания с любимым. Она даже не замечала, что по ее лицу текут слезы.
      – Вовсе забыть Андрея было выше моих сил, да и свет слишком тесен, чтобы можно было не встречаться… Тогда я решилась на крайнее средство: завела любовника из постоянных поклонников, кто первый подвернулся. Свою связь мы демонстрировали в модных салонах и в Собрании. Постепенно моя история с Вольским забылась, московское общество вернуло мне благосклонность.
      – А как же он? Андрей Аркадьевич? – прошептала сокрушенная Вера.
      – Что с ним сталось, спрашиваешь ты? Он долго не хотел мириться с моим решением. Писал мне письма, поджидал у подъезда, подкупал прислугу, чтобы проникнуть в дом… Я удачно избегала встреч с ним, письма его жгла не читая, на танцевальных вечерах сидела за картами, в театре скрывалась в ложе, которую постоянно лорнировали светские сплетники. После того как я появилась в обществе с любовником, письма перестали приходить, а Вольский пустился во все тяжкие… Он изумлял всех распутством и крайней неразборчивостью. Все гаже, порочнее были его избранницы, а сам он кутил, много пил и беспутствовал.
      Между нами установились весьма своеобразные отношения: каждый, казалось, мстил другому за поруганную любовь. Он объявил мне войну, я приняла вызов. Для ведения военных действий необходимо было вновь включить Андрея в круг моих друзей. Однако теперь нас свела ненависть и желание доказать что-то друг другу. Я мучилась ревностью, но тщательно скрывала это. Особенно тяжко пришлось, когда Вольский завел цыганку. Сказывали, она необыкновенная красавица, с восхитительным голосом. Дома ему все прощали: чем бы дитя ни тешилось…
      С Божьей помощью он выпустился из университета, поступил служить и по сей день числится по архивам. Впрочем, службой мало интересуется, образ жизни его ничуть не изменился. В последнее время сблизился с Евгением, спасает его от моих «демонических чар». Бывало, что Андрей пытался сломать мои бастионы и укрепления, вновь найти путь к сердцу, испытать прежнее… Наша дуэль продолжается и по сей день.
      Почему я тебе все это рассказываю? – Княгиня стерла слезы ладонью, голос ее обрел прежнюю твердость. – Последний ход Андрея в нашей игре касался непосредственно моего дома. Он соблазнил мою прежнюю воспитанницу, ее пришлось спешно выдать замуж. Теперь, по всему, он вынашивает план новой мести, и орудием ее можешь сделаться именно ты.
      – Зачем? – искренне ужасаясь, спросила Вера. – Зачем эта непонятная война? Ведь вы любили друг друга!
      – О да, любили… Но сколько наслаждения таится в ненависти! Замыслить очередной шаг, осуществить его, потом следить, как твой враг повержен и готов просить пощады! О, это неизъяснимое наслаждение, понятное разве вампиру!
      – Но только не мне! – в сердцах воскликнула юная воспитанница. – Я это никогда не пойму! Любовь прощает, любовь – это милосердие, так учил Христос! – Вера плакала. – Это вы его погубили… Он был чист и добр, он верил вам, а вы его предали…
      Княгиня помрачнела. Покусывая губы, она слушала девушку, затем холодно произнесла:
      – Теперь тебе многое не понять, но мне важно, чтобы ты знала, как опасен Вольский. Поверь, он не способен более любить и никогда не соблазнится чистой девушкой, подобной тебе. Он отравлен на всю жизнь и будет избирать только тех женщин, которые его недостойны.
      – Это неправда, – прошептала Вера сквозь слезы. – Если человека очень любить, он не может не ответить тем же. Его надо пожалеть, а не мучить!
      Княгиня принужденно расхохоталась:
      – Уж не желаешь ли ты явить милосердие и спасти погибающего? Берегись, Веринька, это ловушка! Андрей слишком вкусил соблазна, он ни во что не верит. А я не хочу лишиться тебя. К тому же я в долгу у твоего опекуна… – Собравшись уходить, Браницкая задержалась на пороге и произнесла с неподдельной грустью: – Запомни, нет ничего печальнее умирающей любви. Иной раз пожалеешь, что твой прежний возлюбленный не умер, не исчез навсегда…
      Подобно призраку она растворилась в темноте. Вере осталось обдумать все сказанное, однако результаты назидательной беседы оказались противоположны тем, что ожидала княгиня. Вере легче было представить соблазненного и преданного юношу, нежели любовь-ненависть, непримиримую борьбу двух любовников. Всем своим неискушенным добрым сердцем она пожалела Вольского, а это, как известно, первый шаг к глубокому чувству.
      В эту ночь она долго не могла уснуть, все переживала рассказ княгини, представляла себе юного Андрея, который сражен предательством. «Неужели положение в обществе так важно, что чье-то мнение оказывается сильнее любви? – думала взволнованная воспитанница. – Нет, это неправильно, так не должно быть! Почему же эти люди так расчетливы, так холодны? Разве есть на свете что-нибудь важнее любви?» Потом фантазия увлекла ее дальше: она спасет Вольского от разочарования, своим участием и заботой вернет ему надежду и веру, подарит ему самоотверженную любовь…
      Уже во сне Вере грезилось, как они стоят пред алтарем, и лицо Вольского, такое вдохновенно-красивое, излучает счастье. Сердце девушки ликовало, она уже слышала небесный хор, чувствовала на губах трепетный поцелуй жениха… И вдруг перед ней возникает строгое лицо княгини Браницкой, которая, покачав головой, говорит: «Веринька, кто ты? Моя воспитанница! Ты не можешь стать его женой. И к тому же он – мой, и я не желаю отпускать его на свободу!» Вера испуганно вскрикнула: теперь перед ней была уже не княгиня, а матушка Вольского, своим властным и жестоким обликом вселившая в сердце бедной девушки ледяной холод. «Я не отдам тебе его, – повторила Варвара Петровна голосом княгини. – Ты всего лишь компаньонка, нищенка, ты погубишь моего мальчика. Не смей даже думать о нем!» Вера горько расплакалась – не во сне, а наяву. Она металась по подушке, заходясь в плаче и заливая слезами кисею и кружева постели.
      – Барышня, Господь с вами! Привиделось ли что… – Дуняша бережно трясла плачущую Веру за плечо, и та проснулась.
      – Дуня, я такая несчастная, – прошептала, всхлипывая, бедная воспитанница.
      – Помилуйте, барышня, чем же несчастны? Здоровые, красивые, одеты-обуты, сыто накормлены, в богатом доме живете под крылышком барыни. Чем же несчастны-то? – приговаривала Дуняша, стараясь успокоить госпожу. – Это сон, барышня. А вы перекреститесь да «Богородицу» почитайте, оно и отойдет. Сон это.
      Воркование горничной немного успокоило девушку, и, как это часто бывает, страх, пережитый во сне, стал непонятен. Однако осталось ощущение безысходности и униженности.
      – Неужели у меня нет никакой надежды? – вслух произнесла Вера, и такая мука прозвучала в ее голосе, что Дуняша, собравшаяся было отправиться к себе, остановилась со свечой в руках.
      – Господь с вами, барышня! Бог дает день, даст и пищу. Почивайте себе, не печальтесь раньше времени.
      Она ушла, и в комнате воцарился полумрак. «Была бы жива матушка, она бы меня перекрестила, прижала к себе и пожалела», – думала с горечью Вера. В этот момент она почему-то не вспомнила о Марье Степановне Свечиной, которая много лет делала все, чтобы ее питомица не чувствовала сиротства. Бывают, видимо, минуты в жизни человека, когда хочется почувствовать рядом кровное, родное… Засыпая в слезах, Вера еще долго всхлипывала, совсем как маленький ребенок.

      Он настал, день, которого так ждала и боялась Вера. Она знала, что от первого выезда много зависит: как примет дебютантку общество, сложится ли после выгодная партия. Бывало, что уже на первом балу завязывались отношения, которые приводили молодых под венец. «Оценят ли мой наряд, буду ли танцевать или тихо просижу в уголке среди старых дев, давно потерявших надежду?» – беспокоилась Вера. Первый бал, как первый взгляд, решает положение в свете, после уже трудно исправить сложившееся мнение. Юная воспитанница знала все это по рассказам, по книгам, по беседам с княгиней. Но оно касалось девиц с приданым, барышень, которых вывозят заботливые маменьки и папеньки. На что могла рассчитывать компаньонка?!
      Весь дом был охвачен бальной лихорадкой. Княгиня тоже волновалась: бал давали Мещерские, к ним съезжалась вся московская знать, включая самого губернатора. С утра (если можно назвать утром два часа пополудни) Браницкая начала приготовления. Ванна с травами, компрессы со льдом, умащения и благовония. Целый день они с Верой ничего не ели: княгиня утверждала, что это необходимо, дабы не утратить блеск глаз, легкость тела и не падать от духоты в обморок. Еще некоторыми интимными хитростями поделилась княгиня с компаньонкой; словом, весь день ушел на подготовку к балу. За час до выезда они обе были столь возбуждены и взвинчены, что, когда обнаружился мелкий недочет в наряде княгини, та устроила настоящую истерику. Малаша скоренько подшила оторвавшийся край золотой бахромы на креповой чалме, но Браницкая долго еще не могла прийти в себя.
      Сооружал прически специально приглашенный модный куафер. Он превзошел самого себя. Горничные сбились с ног, весь дом бурлил, закладывалась карета, и наконец все было готово. Сопровождать княгиню и Веру вызвались Вольский с Евгением, но, к великой досаде обеих, к ним в карету напросился Алексеев, не имевший своего экипажа. Вера в который раз задалась вопросом, почему столь решительная и своенравная княгиня не могла отказать этому ничтожеству. Здесь была какая-то загадка, а Вера любила всякие тайны и загадки. Она решила на досуге осторожно расспросить Браницкую, что связывает ее с Алексеевым.
      В десять карета была готова. Вера в последний раз оглядела себя в зеркале и с удовлетворением отметила: хороша! На ней было платье из серебристого газа на белом атласном чехле, причем газовая туника удерживалась букетами бело-розовых яблоневых цветов. В темных волосах тоже белели цветы. Атласные бальные туфельки без каблуков ловко обхватывали ножку, делали ее изящнее, миниатюрнее. Девушка проделала перед зеркалом несколько танцевальных па и улыбнулась своему отражению. Безумно хотелось танцевать. Вера легко усвоила все, что преподал ей учитель танцев, и не боялась показаться неуклюжей.
      – Веринька, пора! – провозгласила княгиня.
      Она тоже была одета к лицу и невероятно помолодела и похорошела. Пунцовое бархатное платье и желтая чалма, бриллианты в ушах и на шее – все это весьма пристало ей. Княгиня оглядела воспитанницу придирчивым взглядом и приказала Малашке подать шкатулку с драгоценностями. Вынув из нее яркие изумруды, она добавила их к цветам на платье и прическе Веры.
      – Вот теперь хорошо, – удовлетворенно заключила Браницкая. Она взяла девушку за подбородок и заглянула в глаза: – Трусишь?
      – Немного, – улыбнулась Вера.
      В этот момент она снова вспомнила об умершей матери и пожалела, что той не довелось увидеть дочь в таком блеске и что не она, родная матушка, провожает свою девочку на первый в ее жизни бал, а совсем чужая женщина, благодетельница.
      Лакей доложил, что Алексеев ждет дам у кареты.
      – Едем! – вдохновенно скомандовала Браницкая.
      По дороге на Поварскую Вера чуть не изорвала перчатки от волнения, княгине даже пришлось сделать ей замечание. Алексеев показался девушке еще противнее в бальном фраке и завитой, как баран. К тому же он вылил на галстук полсклянки духов, и Вера еле сдерживалась, чтобы не поднести к носу кружевной платочек. «Неужели мне придется с ним танцевать?!» – с содроганием подумала она и в ужасе покосилась на самодовольного Ивана Ивановича. От одной мысли, что Алексеев будет касаться ее руки и талии, Вере сделалось дурно. Иван Иванович по-своему истолковал внимание к его особе: он важно поправил галстук и стряхнул с фрака невидимую пылинку.
      Наконец они вышли из кареты возле иллюминированного подъезда. Там уже столпились гербовые кареты и экипажи, кричали кучера, швейцар пытался навести порядок и обозначить место для каждого экипажа. Вслед за княгиней Вера поднялась по роскошной мраморной лестнице, устланной пестрым ковром и уставленной снизу доверху цветами и пальмами в горшках. На ступенях стояли разряженные лакеи. Гостей встречала чета Мещерских. Княгиня рекомендовала воспитанницу, и опять прозвучало это ненавистное французское demoiselle de compaqnie – компаньонка.
      На хорах располагался оркестр, который разыгрывался, приготовляясь к балу. В соседнем зале вокруг столов толпились картежники. К великому облегчению Веры, Алексеев, извинившись перед дамами, шмыгнул туда. Княгиню окружила стайка девиц, подошедших к ней поздороваться. Они что-то щебетали о нарядах, знакомых и изредка взглядывали на Веру, оставшуюся в стороне. Девиц сменили важные господа, сам губернатор Дмитрий Владимирович Голицын подошел к ручке княгини. И никому не было дела до Веры! Очевидно, все были осведомлены о том, кто она. Отчаянно шаря глазами по толпе, Вера нашла Вольского и Евгения беседующими с весьма занимательным господином. Это был высокий худощавый мужчина средних лет, с голым черепом и значительным красивым лицом. Одет он был с отменным изяществом. Насмешливо оглядывая зал, сей оригинал говорил что-то, а молодые люди громко смеялись. Кружок их разросся, пополнившись искательными дамами, которые жаждали внимания худого господина. Вольский и Евгений предоставили им место и направились к стульям, где сидела княгиня с воспитанницей. Они тут же оттеснили всех поклонников княгини и приветствовали дам с рыцарской галантностью.
      – Я уже давно в Москве, но никак не могу привыкнуть к фамильярному тону, принятому в здешнем обществе! – жаловалась Браницкая Евгению.
      Юный поэт с нежной улыбкой внимал ей и был весьма привлекателен: болезненный румянец на щеках, длинные черные волосы оттенялись белоснежным тугим воротничком и атласным галстуком. Княгиня, казалось, даже с интересом разглядывала его. Вольский же, напротив, был несколько небрежен в наряде, но эта небрежность была тщательно продумана.
      – Московский моветон – это нечто иное, чем то, что принято считать моветоном, – ответил он княгине и насмешливо продолжил: – Уж вам ли это не знать!
      – Итак, вы званы на исторические понедельники Петра Яковлевича? – не обратив внимания на насмешку, спросила Браницкая. – Какая честь, однако!
      – Кто этот Петр Яковлевич? – поинтересовалась Вера, невольно посмотрев в сторону щеголя, только что оставленного молодыми людьми.
      – О, это наш безумный философ Чаадаев! – с восхищением сообщил Евгений. – Человек государственного ума, бывший гвардеец-гусар, виновник прошлогоднего скандала, который наделали его «Философические письма», друг покойного Пушкина. Что еще?
      Вольский не без язвительности добавил:
      – Редкий бездельник, промотавший свое состояние, домосед и неизменный член Английского клуба, завсегдатай модных салонов и анахорет. Оратор, любимец женщин и святоша. Что верно, в уме ему действительно не откажешь.
      – Ах, помню, помню, у Пушкина в «Евгении Онегине» о нем есть строчки! – восхитилась Вера.
      Грянула музыка, начинали с вальса. Сердце Веры бешено заколотилось, казалось, его стук был слышен и сквозь оркестр. Евгений попытался ангажировать княгиню, он она в этот момент что-то горячо шептала Вольскому, склонившему к ней голову. Вера вдруг поняла, что говорят о ней. Вольский стиснул зубы и резко отошел в сторону, где его приняла в объятия стайка хорошеньких девиц. Через минуту он вальсировал с одной из них под прицельным взглядом ее маменьки, восседавшей на стуле у стены. Примеру Вольского последовали его приятели, княгиня закружилась с Евгением, а Вера осталась одна. Она присела на пустой стул в соседстве дурнушек и старых дев, которые злословили по поводу каждой пары. Ее била дрожь, рыдания подступали к горлу, но нельзя было выдавать смятение и обиду.
      Вера следила за танцующими с застывшей жалкой улыбкой, и веер дрожал в ее руке. Взгляд бедняжки невольно следовал за Андреем, отмечал стройность и легкость движений, может быть, излишнюю торопливость и резкость. Он не улыбался партнерше, а нижняя губа его выпячивалась, как это бывало в минуты тайного раздражения или недовольства. Несколько раз он взглядывал в сторону бедной воспитанницы, и она невольно вздрагивала, встречаясь с ним глазами. К ней подсел какой-то старичок и завел пустую беседу. Воспитание Веры предполагало почтение к старшим и уважение седин, она из последних сил старалась поддержать беседу. Однако по медоточивым речам и липким взглядам она вдруг поняла двусмысленность всего, что говорил старичок. Он даже попытался коснуться локтя Веры, но девушка, вскрикнув, брезгливо отпрянула. На лице мерзкого старикашки появилось злобное выражение. Он еще немного посидел для приличия и после перебрался на другой стул, заведя беседу с одной из несчастных дурнушек. Уже не имея сил сдерживаться, Вера бросилась из зала.
      Но куда ей было бежать? Забившись в темный угол соседней комнаты, Вера разрыдалась. Все ожидания, мечты, воздушные замки, грезы в одночасье разбиты, и ей не хотелось жить. «Неужели мой удел – несносный Алексеев или этот гадкий старичок? Ох, как все мерзко, как пошло, как безысходно!» И она рыдала с новой силой, не замечая, что безжалостно мнет цветы на платье и пятнает слезами бальные перчатки.
      – Ну будет, будет! – вдруг услышала Вера возле уха знакомый голос. Он звучал мягко, и это было необычно. – Утрите слезы и идемте танцевать. Боюсь, без вас не начнут мазурки.
      Вера тотчас пришла в себя и даже не удивилась, что Вольский склонился над ней и заботливо поправляет ее прическу и цветы.
      – Однако у вас, кажется, нет недостатка в партнершах, – попыталась все же противиться гордая Вера, но Вольский только усмехнулся на эту жалкую попытку.
      Он помог девушке подняться, осмотрел ее наряд. Взяв в руки платок, он утер ей глаза и нос. При этом взгляд Андрея сквозь слегка прищуренные ресницы излучал тепло и участие, а в уголках губ дрожала улыбка.
      По счастью, снова грянул вальс. Оказавшись в объятиях Вольского и блаженно скользя по паркету, Вера уже не обращала внимания на гневно поджатые губы княгини и ее угрожающие взоры, на шепот, прошелестевший по залу. Они закружились в танце, опередив самого Голицына, который ангажировал княгиню и, несмотря на груз лет, как всякий светский человек, весьма легко двигался. Вольский вальсировал прекрасно, а Вера – самозабвенно. Ими невольно залюбовались все, даже самые закоренелые сплетники и обозленные старые девы. Краем глаза Вера увидела, что Чаадаев не танцует, а, прислонившись к колонне и по-прежнему скрестив на груди изящные руки, наблюдает за происходящим с легкой усмешкой.
      Однако всему приходит конец, блаженному вальсу тоже. Когда кавалеры доставили запыхавшихся дам на место, Браницкая проворчала на ухо Вере:
      – Что за манера устраивать истерику на виду всей Москвы? Опозорить меня решила? Я не хотела, чтобы Вольский танцевал с тобой, только и всего.
      Однако Вера не успела ничего ответить: перед ней расшаркивался, приглашая на мазурку, архивный юноша из свиты Вольского. Самому же Андрею довелось выслушать брань от княгини, которая оправдывала свою фамилию. Она продолжала спасать воспитанницу от коварства Вольского, даже будучи приглашенной им на танец. Исполняя разные фигуры в мазурке, княгиня успевала делать выпады, а Вольский – ей отвечать. Со стороны же казалось, что между ними происходит мирный обмен любезностями и комплиментами.
      Вера была нарасхват. Имей она бальную книжку, то исписала бы ее от доски до доски. Девушка ловила недовольные взгляды маменек, видела, как неодобрительно кивают в ее сторону и перешептываются девицы, но теперь это было не важно. Душа ее рвалась к Вольскому, но тот продолжал дуэль с княгиней и танцевал с ней французскую кадриль и котильон. Евгений грустил в сторонке, преследуя танцующую пару ревнивым взором.
      Улучив момент, Вера выговорила Андрею, указывая на печального поэта:
      – Как вы можете огорчать Евгения? Он же ваш друг!
      Вольский, разгоряченный танцами и острым разговором, ответил с королевской надменностью:
      – У меня нет друзей.
      Вера застыла с открытым ртом. От заботливого и участливого Вольского не осталось и следа: опять перед ней злой насмешник, который ничем не дорожит и ничто не ценит.
      – Что она с вами делает? – скорбно прошептала Вера.
      Легкая радость улетучилась, она вдруг почувствовала, как душно и тесно в зале и как она устала. К счастью, гостей пригласили в столовую, где был накрыт роскошный ужин. Вольский предложил руку воспитаннице, а Евгений искательно взглянул на княгиню. Та снизошла и позволила поэту проводить ее к столу. Как чертик из шкатулки, откуда-то выскочил Алексеев и подсел к Вере с левой стороны. С правой, конечно, расположился Вольский. Среди ужинающих Вера не увидела, как ни искала, интересного Чаадаева. Она спросила Вольского о нем.
      – Чаадаев – раб выдуманных принципов, которые предписывают ему отбытие домой ровно в половине одиннадцатого. Не ищите его здесь, – снисходительно ответил Андрей.
      Обильный ужин оказал на юную воспитанницу действие снотворного. Еще сказались усталость и нервное напряжение дня, да, пожалуй, и вино, которое без конца подливал ей Алексеев. Как сквозь толщу воды доходили до Веры голоса, но смысл разговоров она уже не понимала. Все силы уходили на то, чтобы держать спину и таращить глаза, которые немилосердно закрывались. Глядя на княгиню, неизменно свежую, улыбающуюся, Вера с завистью подумала: «Как ей удается не уставать? Должно быть, долгая тренировка…»
      Алексеев что-то бормотал Вере на ухо, а ей хотелось отмахнуться от него как от назойливой мухи. Внимание рассеивалось, потом Вера не могла вспомнить, чем же завершился вечер. Она видела себя уже у кареты, Алексеев набрасывает ей на плечи шубку, а Вольский подсаживает княгиню. Оба садятся к дамам в карету, снаружи остается только Евгений, которому не хватило места. Юноша растерянно улыбается и безвольно машет рукой, он печален и бледен. Вера навсегда запомнила обострившиеся от усталости и болезни черты его одухотворенного лица. Щемящая жалость перехватила ей сердце, и тут же негодование на этого наглого Алексеева подавило другие чувства. Тем более что экипаж тронулся и одинокая фигурка Евгения осталась позади, а Алексеев в сей момент теснил Веру своим рыхлым телом с округлым брюшком к жесткому краю.
      «Почему, почему все так несправедливо?» Не совсем ясно, о чем думала юная воспитанница, старательно высвобождая край платья из-под Ивана Ивановича. Неожиданно подняв глаза, она встретила сочувственно-насмешливый и веселый взгляд Вольского и тотчас забыла обо всем. Браницкая, кажется, дремала от усталости, облокотясь на подушки. Алексеев не к месту полез в карман за табакеркой и принялся набивать нос. Взгляд Андрея, чуть затуманенный хмелем, мерцал в полумраке кареты, он магнетизировал и пьянил, пробуждал неясные желания. Вера судорожно вздохнула и попыталась отвернуться, но притягательная сила глаз мужчины победила в этом маленьком состязании. Вера вовсе отдалась ей с упоением. Это потом она с негодованием вспоминала, как уподобилась змее, околдованной волшебными звуками свирели и послушно исполняющей танец. Ее собственной воли как не бывало.
      К счастью, карета остановилась у дома на Тверском бульваре, и Вера первая выскочила, не дожидаясь помощи, чем заслужила строгий взор вмиг проснувшейся княгини. Кавалеры галантно проводили дам до крыльца. Браницкая велела кучеру развезти их по домам, но Вольский вдруг спросил:
      – А может, вы угостите нас кофием? В самый раз!
      Алексеев одобрительно замычал. Браницкая внимательно посмотрела в глаза Андрею и, согласно кивнув, направилась будить прислугу. Гости расположились в ее кабинете, а Вера, не имея больше сил держаться на ногах, поднялась к себе. Заспанная Дуняша помогла ей расшнуровать платье и облачиться в тонкую сорочку. Едва добравшись до постели, не погасив ночника, Вера рухнула и провалилась в сон без сновидений.
      Она проснулась неожиданно от странного звука. Ей казалось, что прошла целая ночь, на самом деле не более часа. Прислушавшись, Вера поняла, что кто-то крутит ручку двери, тщетно пытаясь ее открыть. С того памятного визита Вольского девушка неизменно запиралась на ночь, и теперь ее предусмотрительность оправдалась сполна. Неизвестный продолжал толкаться в дверь и дергать ручку. Смиряя бешеный стук сердца, Вера тихонько приложила ухо к двери и послушала. С той стороны замерли.
      – Андрей Аркадьевич, это вы? – прошептала юная воспитанница.
      Молчание.
      – Уходите, Христом-Богом прошу! Нельзя вам ко мне!
      Вновь никто не ответил. «Ушел!» – едва не с разочарованием подумала Вера. Она отперла дверь и нос к носу столкнулась с… Алексеевым.
      – Гостей ждете? – съехидничал он.
      Алексеев был пьян и настроен весьма решительно. Вера закричала. Оттолкнув от себя искателя наслаждений, она захлопнула дверь, едва не ударив Алексеева по носу. Некоторое время она слушала, что происходит за стеной. Звук удаляющихся шагов, и вот – все окончательно стихло. Негодуя, дрожа от гадливости и пережитого ужаса, Вера набросила на плечи пеньюар и отправилась искать княгиню. Что, если Алексееву вздумается прийти еще раз?! Ей требуется защита. Юная воспитанница чувствовала себя оскорбленной посягательствами этого ничтожества.
      Возле кабинета княгини Вера остановилась в раздумье. Что, если Браницкая безмятежно почивает? Следует ли будить ее сейчас? Можно все рассказать утром, потребовать оградить ее, Веру, от домогательств негодяя. Как случилось, что Алексеев остался на ночь в их доме? А Вольский?! В этот момент в кабинете княгини послышалось движение, и Вера решилась туда войти, если уж благодетельница не спит. На всякий случай совершенно бесшумно она отворила двери и вошла, так же бесшумно затворив их. Глазам бедной девушки предстала картина, которая повергла ее в столбняк.
      Камин ярко пылал, в воздухе благоухали куренья, разливался тонкий аромат цветов, стоящих в вазах тут и там. У камина по полу были разбросаны меховые шкуры, а на них сплелись в объятиях обнаженные тела княгини и Вольского.
      Не будь Вера так потрясена увиденным и имей она возможность в тот момент мыслить здраво, то оценила бы сладострастную красоту этой картины. Однако юной воспитаннице впервые во всей пленительной и манящей наготе открылась тайна человеческого соития. Томные стоны, грация ритмичных движений, трепетное скольжение изящных рук, ласкающих изгибы тела, – все смешалось, спуталось в ее голове. Дыхание ее пресеклось, и Вере показалось, что она умирает. Теряя сознание и падая, она еще услышала финальный вскрик счастливых любовников.

      Вера заболела. Она металась в жару и просила: – Отвезите меня домой! Я хочу домой! – И все время звала: – Маменька! Маменька! Забери меня отсюда!
      Встревоженная и виноватая княгиня собрала консилиум из лучших докторов, которые признали у воспитанницы нервную горячку.
      – Такая юная девица, а нервы никуда, – покачивали головами доктора. Прописали покой и сон, а она все бредила и металась.
      С того момента как Вера рухнула без памяти и Вольский, наспех одевшись, отнес ее в постель, она ни разу не пришла в сознание. Княгиня частенько приходила взглянуть на больную, возле которой сидела Дуняша. Она подолгу вглядывалась в бледное лицо Веры, хмурила лоб и кусала губы. Прошло несколько дней без заметных улучшений, и однажды у постели больной девушки появился мужчина лет сорока пяти в мундирном сюртуке, с усталым смуглым лицом, на котором по-молодому ярко сияли зеленые глаза. Он долго смотрел на спящую Веру, после перекрестил и поцеловал ее в лоб.
      На другой день Вера очнулась. Болезни как не бывало, однако в облике девушки жизни не прибавилось. Она все молчала, отказывалась есть, беспрестанно думала о чем-то и неохотно отвечала на вопросы. В тот же день, когда к ней вернулось сознание, высокий гость отбыл на курьерских в Петербург. Прощаясь с княгиней, он говорил:
      – Не трудитесь объяснять, что послужило причиной болезни девочки. Я довольно хорошо знаю вас, чтобы догадаться самому. Вы не меняетесь, сударыня. Бог вам судья, прощайте. – Не обращая внимания на умоляюще протянутые руки княгини, гость сел в экипаж и крикнул: – Пошел!
      Браницкая следила путь кареты, а по ее лицу текли слезы…
      Для Веры этот визит остался незамеченным. Даже Дуняша ни разу не упомянула о мимолетном госте. Больная медленно возвращалась к жизни, но, казалось, навсегда утратила веселость и живость черт. Она подолгу лежала, уставившись в одну точку, так что Дуня пугалась и начинала махать руками перед ее лицом. Однажды вечером к ним в комнату явилась княгиня. Она отослала Дуню, присела возле Веры и мягко взяла в свои руки ее безжизненную ладошку.
      – Веринька, я, очевидно, должна повиниться перед тобой, но я не чувствую за собой никакой вины, – заговорила Браницкая, тщетно ловя взгляд Веры. – Пойми, душенька, моя жизнь утекает меж пальцев, а я еще не стара, полна сил, желания жить и любить! Я хочу чувствовать, что живу. Это чувство дает только любовь. Со временем ты поймешь меня и простишь.
      – Я ни в чем не виню вас, – прошептала Вера безучастно.
      – Хочешь, я позову сюда Андрея, он обеспокоен твоим здоровьем?
      – Нет-нет! – испуганно вскрикнула несчастная девушка. – Я не хочу, не хочу его видеть!
      Кажется, она была готова зарыдать. Однако это походило хоть на какие-то чувства. Княгиня тяжело вздохнула:
      – Что мне сделать для тебя?
      – Позовите Евгения, – прошептала Вера.
      – Славно. Евгений днями уезжает в Петербург, он получил назначение. Обещал зайти попрощаться.
      – Ему нельзя в Петербург! Он там погибнет! – вдруг встревожилась Вера.
      – Отчего же? – удивилась Браницкая, приписывая чрезмерную горячность болезненному припадку.
      – В Петербурге, сказывают, чахотка косит людей. Гнилой воздух болот, – бормотала Вера в тревоге.
      – Вздор, я прожила там полжизни, и ничего! – возмутилась Браницкая.
      – Он будет тосковать, ведь Евгений любит вас, – продолжала Вера тихим голосом.
      Княгиня усмехнулась:
      – Евгений любит не меня, а свою грезу, мечту. Мечту же можно любить на расстоянии и не в пример лучше. Ничто не мешает, не омрачает идеала. – Она вздохнула. – А предложи я ему земную, телесную любовь, он ведь сбежит опрометью. Я слишком хорошо знаю таких вот мечтателей…
      – И все-таки его надо пожалеть, – прошептала Вера.
      Княгиня спросила не без ехидства:
      – Ты желаешь ему судьбы Вольского?
      – Нет-нет, – опять испугалась бедняжка и с убеждением произнесла: – Евгений не такой.
      – Как ты еще наивна, дитя мое, – снисходительно улыбнулась Браницкая.
      Эта улыбка больно задела Веру. Она закрыла глаза, не давая воли слезам. Впрочем, княгиня переменила тон и с неожиданной грустью произнесла:
      – Кто знает, возможно, я отталкиваю Евгения именно потому, что не хочу сгубить… Его чистота притягивает, рядом с Евгением я сама чувствую себя такой, какова была в юности…
      И она удалилась под впечатлением каких-то воспоминаний, а Вера тихо и долго плакала, не вытирая слез, да и не замечая их. О чем она думала в тот момент? Вера пыталась себя убедить, что в ее жизни не произошло ничего ужасного. Нечаянно подсмотренная сцена… Что Вере до нее? И что ей до княгини и Вольского и до их, с позволения сказать, отношений? Однако услужливая память предательски подсовывала мельчайшие подробности той сцены, которые почему-то причиняли девушке неимоверную боль. Она страстно не желала их помнить, но стоило закрыть глаза, как вновь всплывала в ее сознании комната с мягким освещением камина, ковер, тесно сплетенные тела. Даже терпкий мускусный запах ощущался ею…
      Вера застонала и открыла глаза. Зачем обманывать себя? Андрей… Он вовсе не безразличен юной воспитаннице. Особенно остро она почувствовала это теперь, когда Вольский открылся ей с… иной стороны. Невыносимая боль потери, жгучая ревность и, чего скрывать, безнадежная любовь терзали несчастную больную. Вера не до конца понимала, почему ко всему этому добавлялись еще чувство обиды, даже мысль о предательстве. Вероятно, оттого, что Вольский приучил Веру к себе. Не имея никаких надежд, девушка невольно тянулась к нему. Андрей оказывал ей всяческие знаки внимания, которые любящее сердце вполне могло принять за сердечные проявления. Если это обман, то все обман, думала Вера. Рушилась не только робкая, безнадежная любовь. Все, все стронулось в маленьком мирке бедной воспитанницы. Потому она так страдала и не знала, как ей жить дальше. Потому не желала видеть Андрея (или, напротив, страх как хотела, жаждала видеть, но и себе не признавалась в этом?). Оттого ее влекло к Евгению, который мог объяснить ей Вольского, ибо знал его лучше, и ему она верила.
      Однако несмотря на все напасти, здоровье юной воспитанницы пошло на поправку. Она похудела, побледнела, ее движения утратили живость, но опасность миновала. Возобновились классы, близился литературный вечер, который станет прощальным для Евгения.
      В тот день княгиня вошла к Вере, держа в руках хорошенькую вещицу. Это был дамский альбом, переплетенный в темно-красную кожу, с выбитым узором на корешке и золотым обрезом. Закрывался он золотой фигурной застежкой.
      – Это тебе, душенька, – просто сказала Браницкая. – У всякой порядочной девицы имеется альбом, чтобы вписывать туда стихи и пожелания. Будешь просить поклонников и друзей черкнуть что-нибудь или набросать рисунок. Я, знаешь ли, так со своим супругом объяснилась, когда мы еще не были женихом и невестой.
      – Как это? – полюбопытствовала Вера, с удовольствием разглядывая альбом и поглаживая золотое тиснение.
      – У меня в девичестве тоже был альбом, близнец этому, – взялась рассказывать княгиня, удобно устроившись в кресле. – Туда вписывали всякие пустяки модные поэты и светские львы, кто свое, кто чужое. Тогда Пушкин только зазвучал, но быстро входил в моду. Еще Жуковский, Батюшков… Так вот, мой любезный князь никак не мог объясниться. Я пугала его своим блеском, умом, успехом в обществе. Сам признавался после. Какие у меня были поклонники! Государь вниманием удостаивал, а он был отменным ценителем женской красоты. Браницкий же…
      Он успешно делал карьеру, свет занимал его мало, но он обязан был являться всюду, где двор… Честный, прямой, суховатый. Мне он тогда показался пресным, скучным. Не умел острить, краснел от наглости других людей и стеснялся собственной неловкости. Однако, что греха таить, был красив, успешен, выгодный жених. Меня усердно сватали, дело оставалось за ним, а Браницкий все не решался сделать формальное предложение. Мне уже двадцать, старуха по тем понятиям, и все не замужем.
      Знаешь, что странно в свете? Модные дамы, фрейлины, умные, красивые, заметные женщины, поздно выходят замуж, да и как-то все наобум, кто возьмет. Отчего так? Бывало, глупенькая хохотушка с простенькой мордашкой, так себе, едва выехала в свет, глядь – уже замужем. В семнадцать лет выскакивают!
      Увлекшись рассказом, княгиня выудила из кармана платья длинную пахитоску и, к вящему изумлению Веры, раскурила ее.
      – Вы курите? – Воспитанница была потрясена открытием.
      – Ах да! – разгоняя дым, ответила княгиня. – Когда волнуюсь. Иногда успокаивает. Так вот, слушай же и перестань кашлять! – Тут она сама закашлялась, но курить не прекратила. – Князь Браницкий был мой последний шанс и вполне нравился мне. Однако эта несносная его робость! Я из платья вон лезла, чтобы сподвигнуть поклонника на окончательное объяснение.
      И вот однажды я достала свой альбом и попросила его вписать что-нибудь заветное, из того, что его ныне волнует. Браницкий, как водилось, покраснел до корней волос и задумался. Я ждала, ободряя его улыбкой. Князь взял перо и начертал: «Мечтаю лишь о том, чтобы божественная разделила мой скромный удел и осветила мой путь своими небесными очами».Я прочла и чуть не расхохоталась ему в лицо, так незатейливы были эти строки в сравнении с изысканными объяснениями в стихах, кои посвящались мне доселе. Однако я вовремя сообразила, что это послание может приблизить долгожданную развязку. Приняв глубоко тронутый вид, я спросила с дрожью в голосе: «Как изволите вас понимать, Федор Сергеевич? Уж не предлагаете ли вы мне руку и сердце?» Теперь уж Браницкому некуда было деваться, он едва вымолвил: «Да». Я тут же направила его к маменьке. Так все и сладилось. После я узнала, отчего так нерешителен был мой жених, но об этом как-нибудь в другой раз, – завершила княгиня свой рассказ.
      – А где теперь этот альбом? – поинтересовалась Вера.
      – Я оставила его в Петербурге, – коротко ответила дама и вдруг рассердилась: – Почему ты до сих пор не одета, не причесана? Скоро будут гости!
      Вера взмолилась:
      – Позвольте мне нынче еще не являться в гостиную!
      – Полно, Вера, чудить! Евгений завтра уезжает, а ты очень хотела его повидать, не так ли? Да и отчего бы не обновить альбом?
      Юной воспитаннице пришлось покориться. Без всякой радости она перебирала наряды, подаренные княгиней. Совсем недавно это занятие доставляло ей несказанное удовольствие, ныне же добавило страданий. «К чему все? – горько размышляла Вера. – Все сокровища мира не купят его любви…» Она выбрала самое простенькое платье из тафты, серенькую косынку. Дуняша причесала ее тоже просто, по-домашнему. Вера безразлично смотрела на себя в зеркало.
      Она не могла и догадываться, каким удачным оказалось сочетание простоты ее наряда и одухотворенности бледного личика. В ее облике проявилась трогательность наивности и чистоты. Опытная кокетка добивается этого эффекта искусственными ухищрениями, зная, как произвести впечатление на мужчину, а Вера лишь желала казаться незаметнее.
      Это был большой прием. Княгиня наняла по этому случаю какую-то итальянскую знаменитость, певицу, гремевшую в Петербурге несколько лет назад. Весь московский бомонд съезжался к ярко освещенному подъезду княжеского дома к десяти часам. Предполагались легкие закуски, чай и сплошь духовная пища: музыка, пение, стихи.
      Вера заранее проскользнула в гостиную, освещенную множеством свечей и уставленную стульями. Она привычно спряталась за самоваром и стала наблюдать за прибывающими гостями. Гостиная постепенно наполнилась говором и смехом. Никто не обращал на воспитанницу внимания, и это было для нее спасением. Вот появился Евгений. Он был нарасхват, раскланивался направо и налево. Наконец все расселись, у рояля воцарилась тучная немолодая певица, и аккомпаниатор взял первые аккорды. Только теперь в дверях гостиной возник Вольский. Сердце Веры вздрогнуло, застучало в висках. Вольский поискал глазами Евгения и стал пробираться через заполненный ряд, бесцеремонно наступая на ноги. Прежде чем сесть возле поэта, Вольский послал всем воздушный поцелуй и сказал по-французски:
      – Простите, господа.
      Итальянка пела немилосердно долго. Голос ее рыдал, она картинно вздымала руки и грудь, изображая на раскрашенном лице глубокие страдания. К изумлению Веры, после каждого произведения вокруг раздавалось: «Шарман! Браво!» Вера не спускала глаз с Андрея. Тот вертелся на стуле, заговаривал с барышнями, сидевшими перед ним, с Евгением, с княгиней, которая умоляюще прижимала к губам веер, заставляя его молчать. Время от времени Вольский окидывал гостиную взглядом, тогда Вера глубже забиралась в угол и пряталась за самовар.
      Наконец певица исчерпала свой репертуар и освободила место для Евгения. Юноша прочитал несколько стихотворений и поспешил укрыться среди зрителей. Его место занял какой-то молодой офицер. Он просто спел под гитару «Черную шаль», а после модный романс «Черный цвет, мрачный цвет». И хотя княгиня кривила лицо и бормотала что-то про дурной тон, Вере пришлись по сердцу именно эти незатейливые пьесы. Она заметила, что и Вольский бросил шалить и беспокоить окружающих. Теперь он слушал, чуть усмехаясь и трепля по обычаю мочку уха. Выступал еще какой-то немец-фокусник, и на этом концертная программа завершилась. Одни ринулись к чайному столу, другие составили партию в вист – словом, разошлись по кружкам. Только теперь Вольский заметил Веру и подошел к ней.
      – Позвольте поздравить вас с выздоровлением, – не совсем уверенно произнес он.
      Вера холодно ответила:
      – Благодарствую.
      – Сердитесь?
      Девушка могла поклясться, что в его голосе звучали нотки раскаяния.
      – Отчего же, Андрей Аркадьевич? Нам, кажется, нечего делить. Да и что я вам? – К горлу подступили слезы, и последнюю фразу Вера едва прошептала.
      Вольский вдруг взял ее руку и прижал к губам, вызывая недоумение окружающих. Не отпуская руки, он долго смотрел Вере в глаза, пока девушка, придя в себя, не высвободилась. На них с любопытством поглядывали и шептались, а Браницкая, проходя мимо чайного стола, что-то сказала Вольскому сквозь зубы.
      – Вы меня много обяжете, если оставите в покое, – пряча глаза, проговорила Вера.
      С несвойственной ему потерянностью Вольский спросил:
      – Хорошо, но что мне сделать, чтобы вы больше не дулись?
      Чтобы как-то от него отделаться и не привлекать внимание окружающих, Вера попросила:
      – Устройте мне отдельную встречу с Евгением.
      Вольский поднял брови:
      – Зачем?
      Вера брякнула первое, что пришло ей в голову:
      – Мне нужно вернуть ему книгу Гофмана.
      Андрей усмехнулся:
      – И только?
      Бедная воспитанница оглядела публику, в ожидании чая наблюдавшую всю эту сцену, и в отчаянии воскликнула:
      – Да уйдите же, вы мне мешаете! – И она принялась разливать чай.
      Вольский же прямиком направился к Евгению, который вел оживленную беседу с какими-то важными господами. Вольский что-то произнес, и весь кружок обернулся в сторону Веры, а Евгений кивнул ей с улыбкой. Вера готова была провалиться сквозь землю. Андрей готовился сообщить девушке о выполненном поручении, но тут ретивого посланца перехватила Браницкая. Забыв об открытом самоваре, Вера наблюдала, как та, прикрывая гнев любезной улыбкой, отчитывала Вольского. Горячий чай вылился из чашки на тонкое блюдечко. Вера обожглась и ахнула, чем вызвала сострадание вездесущего Алексеева. Тот едва оторвался от карт ради чая и бросился к воспитаннице:
      – Подуть! Подуть! – и тут же исполнил.
      – Ах, оставьте! – брезгливо отдернулась Вера и, задев чашку, опрокинула ее на светлые панталоны Алексеева.
      Чиновник взвился от боли, Вера от ужаса закрыла лицо руками, Вольский громко захохотал. Возмездие явилось в облике княгини. Глаза ее метали молнии, но она владела собой. Холодно улыбнувшись, Браницкая произнесла:
      – Веринька, проводи господина Алексеева к Малаше, она приложит мазь на ожог.
      Девушке ничего не оставалось делать, как подчиниться. Всю дорогу Алексеев ворчал, сожалея о безнадежно испорченных панталонах. Вера не слушала его, думая о своем. Только когда в темном коридорчике Иван Иванович попытался приобнять ее за талию, она довольно сильно оттолкнула его и быстро прошла вперед. Чуткое ухо девушки уловило бормотание Алексеева:
      – Ну, ничего, ничего. Я дождусь. Я не тороплюсь.
      Когда она вернулась в гостиную, передав несносного Алексеева на попечение Малаши, гости уже разъезжались. Постепенно гостиная опустела, остались только свои, завсегдатаи кружка княгини. Вольский разместился в кресле с бокалом вина и распустил галстук. Евгений наигрывал что-то на фортепьяно и поглядывал в сторону Браницкой, которая кокетничала с молодым офицером, певшим давеча романсы. Чаю больше никто не желал, кроме вернувшегося Алексеева, и Вера могла отлучиться в свою комнату за альбомом. Когда она вернулась, Евгений хлопнул крышкой рояля и подошел к ней:
      – Андрей передал мне вашу просьбу. Я и сам желал с вами поговорить, да все недосуг было. А теперь я уезжаю. Присядем подальше, у окна, чтобы нам не мешали.
      Они отошли в дальний угол гостиной и сели на софу. Собственно, Вера не знала, о чем именно она хочет говорить с юным поэтом. Для начала она попросила вписать в альбом что-нибудь своего, а сама молча следила за его руками. Ей было жаль прощаться с Евгением, как с братом, как с родным или давно близким человеком. Если бы Евгений попросил помощи, она отдала бы последнее. Еще Веру мучили дурные предчувствия, каким-то образом связанные с Петербургом. Поэтому девушка молча смотрела на юного поэта, и во взгляде ее неожиданно читались и любовь, и скорбь, и почти материнская жалость. Евгений долго писал, а после, отдавая альбом, спросил с теплой улыбкой:
      – Разве это все?
      – Н-нет, – смущенно ответила Вера.
      Ей непременно надо было разъяснить поступки Вольского, иначе эта боль, заставившая Веру слечь в постель, так и не покинет ее. Она беспомощно оглянулась в сторону Вольского и встретилась с его внимательным взглядом.
      – Вы не должны строго судить, – будто читая ее мысли, произнес Евгений. – Поверьте, Андрей – добрый, благородный человек, но…
      – Его развратило общество? – невесело смеясь, дополнила Вера.
      – И да и нет. – Евгений запустил пальцы в чудесные темные волосы. – Люди, подобные ему, то есть имеющие в жизни все, кроме одного – цели, сейчас не редкость. Знаете, что говорит Баратынский о нашем поколении? Эгоизм – наше законное божество, ибо мы свергнули прежних кумиров и не уверовали в новых.
      – Мне кажется, вы вовсе не такой, – тихо сказала Вера.
      – Меня спасает поэзия, – улыбнулся Евгений. – Андрей часто шутит, что он завидует мне: я могу себя выразить, я знаю вдохновение, высокие помыслы.
      – Ах, он еще и завистник! – возмутилась Вера.
      Евгений покачал головой:
      – Это не зависть. Это тоска невысказанной души. Господь не дал Андрею творческого дара, или он еще не распознал его в себе. В этом его беда. Вольский ищет, но ему трудно, он на грани падения.
      Вера снова встрепенулась:
      – Он давно уже пал! Вы добрый человек, многое ему прощаете и не хотите видеть, как низко он пал!
      Евгений удивленно смотрел на нее.
      – Вы несправедливы к Андрею. Для Вольского существуют Божий закон и законы чести. Ни то ни другое он не преступил ни разу, иначе он не был бы моим другом.
      – Да он предавал вас неоднократно! – воскликнула Вера невольно и тут же раскаялась.
      Голос поэта обрел твердость.
      – Вы ошибаетесь. О предательстве не может быть и речи.
      Девушка жалко пролепетала:
      – Но Вольский и Браницкая…
      Евгений не дал ей договорить, взяв за руку и крепко сжав ее.
      – Не продолжайте. Не уподобляйтесь салонным сплетникам, в Москве им несть числа. Андрей нуждается в вашемвнимании, ему необходимо вашеучастие… Я знаю причину вашей болезни, он рассказал мне в раскаянии.
      Вера покраснела до слез. Затронутая тема волновала ее, но это было так больно и стыдно! Евгений продолжал:
      – Я хорошо знаю Вольского, и мне кажется, что именно вы могли бы помочь ему и удержать от падения. Ему нужна как воздух ваша… доброта.
      Вера окончательно растерялась:
      – Да, но княгиня…
      Евгений вновь не дал ей продолжить:
      – Гете говорил, что можно одновременно прижимать к горячему сердцу и алую розу, и белую лилию. В человеческих отношениях все так напутано. Одно я знаю наверное: у вас есть право на Андрея, воспользуйтесь им, пока не поздно.
      От излишнего волнения Вера уже плохо понимала, что говорит ей поэт. Она выразила давнее удивление:
      – Но как вы можете снисходительно смотреть на… многие поступки Андрея и все ему прощать?
      Евгений погрустнел:
      – Моя болезнь вынуждает меня смотреть на мир иначе, нежели смотрят здоровые люди. Вся моя мудрость отсюда. Я чувствую кратковременность жизни и умею ценить ее дары. Учусь прощать…
      Воспитанница снова глупо спросила:
      – Но неужели вы не ревнуете, в конце концов?
      Юный поэт посмотрел в сторону княгини и грустно усмехнулся:
      – Я болен, но я не ангел… Не судите ее, у Ольги Юрьевны страдающая душа, об этом знают немногие. За это ей все прощается.
      Он умолк, и Вера увидела в его глазах глубокую грусть. Уже не сдерживаясь, она протянула руку и нежно погладила Евгения по волосам. Тут над ее ухом раздалось саркастическое:
      – Однако они нашли друг друга. Ни дать ни взять пастушеская идиллия! «Воспитанница и поэт» – чем не сюжет для романтической баллады? – Перед ними стоял трезвый и злой Вольский.
      Евгений побледнел. Поднявшись с софы, он молча смотрел в глаза Андрею. Вокруг них стали собираться любопытствующие. Княгиня спокойно наблюдала эту сцену со своего места. Вера не выдержала и ринулась в бой:
      – Вы ничего не понимаете! Евгений уезжает…
      – Доброго пути! – перебил ее Вольский, не отступая от приятеля. – Или у вас траур по этому поводу? Да, поэты счастливы в любви! Все поэтам – и слава, и вздохи, и обожание неопытных девиц. Не сделаться ль и мне поэтом?
      Евгений медленно стянул с руки перчатку и, слегка ударив ею Вольского, тихо произнес:
      – Я вызываю вас.
      В руках Вольского хрустнул бокал, и лиловое стекло посыпалось на роскошный персидский ковер.

      – Вы должны их остановить! Это безумие! – металась Вера, а княгиня с холодным любопытством разглядывала ее и молчала.
      Близился роковой час дуэли. Противники спешили покончить с этим поскорее: у Евгения в десять часов отбывал дилижанс на Санкт-Петербург. Все приготовления велись в доме княгини, отсюда же дуэлянты, едва рассветет, должны были отправиться в Марьину Рощу. В секунданты вызвались молодой офицер и один из архивных юношей, приятелей Вольского. Они привезли пистолеты, обговорили условия дуэли. Никто не спал в доме княгини. Евгений и Вольский писали последние письма родным, секунданты проверяли боеспособность дуэльных пистолетов и взбадривались мадерой. Княгиня удалилась к себе, отослав Веру спать, но юная воспитанница не могла и помыслить о сне. Промучившись некоторое время, она не выдержала и отправилась к Браницкой. Та лежала в постели с французским томиком в руке и показалась Вере кощунственно беспечной. Слушая Веру и наблюдая за ней, княгиня молчала. Как было ее понять? Наконец она изрекла:
      – Из чего ты хлопочешь, Веринька? Не из-за тебя ли все это? Остановить их невозможно. Ты сама видела, какое оскорбление нанес Евгений Вольскому, да еще прилюдно! Дуэль неизбежна. Я надеюсь, что они не станут целиться друг в друга. Другое дело, последствия. Евгений может лишиться места у Нессельроде, да и Вольскому не поздоровится, коли прознает начальство. Насилу я уговорила секундантов не трезвонить по Москве о дуэли. Добро еще ночь. Молись, Вера, и только.
      Спокойствие княгини показалось девушке чудовищным. Она метнулась было к Евгению, но побоялась усугубить его ссору с приятелем. Оставалось только умолять Вольского отказаться от дуэли, но как? Отказавшись стреляться, он прослывет трусом. Слишком много свидетелей этого столкновения. Что делать?
      Вера ломала руки в отчаянии и бесцельно бродила по коридору. Однако следует попытаться предотвратить дуэль, решила она и направилась в кабинет, где непримиримые враги скрипели перьями. Подойдя к дверям кабинета, Вера прислушалась.
      Ей было страшно, как и в тот момент, когда оба приятеля, смертельно бледные, готовы были сжечь друг друга взглядами. Девушка почувствовала тогда, что для них не существует ни она, ни княгиня, ни весь внешний мир.
      Слегка приоткрыв дверь и перекрестившись, Вера тихо вошла в кабинет. Она с удивлением обнаружила, что непримиримые враги уютно устроились в креслах у камина, рядом со столиком, уставленном бутылками, и мирно беседуют. Вернее, говорил Вольский, покуривая трубку. До Веры донеслось:
      – Что-то совсем неладно со мной, Евгений. Вот и ты меня тоже бросаешь. Пропаду я вконец в толстозадой.
      – Ты о Москве? Так едем в Петербург!
      – А что там? Все то же, брось. И ты знаешь прекрасно, матушка меня никуда от своей юбки не отпустит. Можно было бы плюнуть, да ради чего? Все те же лица, те же толки в гостиных, только больше раболепства из-за близости двора. Нет… Разве что уехать на Кавказ или куда подальше?.. И почему я не пошел в гусары? – Вольский грустно усмехнулся.
      – С этой историей надо скорее покончить, – рассудил Евгений. – Там волнуются, пора сообщить секундантам. Твое извинительное письмо по всей форме избавляет тебя от всякого подозрения в трусости. Остальное – на совести свидетелей.
      Вера не рискнула слушать далее. Негодуя и дрожа от пережитого страха, она поднялась к себе. Впрочем, чувство облегчения постепенно вытеснило все остальные. Хороши же друзья, разыграли комедию! Добро еще, дружество возобладало. Кто из них первый шагнул к примирению? Теперь уже не важно… Вера свалилась в кровать не раздеваясь: до рассвета оставалось не более двух часов.
      И снова ей снился сон, полный соблазна. Волнующая нагота Вольского, чувственные губы, их вкус, головокружительная бездна, открывающаяся в его слегка прищуренных синих глазах. Руки Веры во сне касались мягких вьющихся волос, скользили по плечам Вольского, его твердой груди. Она чувствовала его касания, сводящие с ума. Уста их сближаются, и вдруг Вольский резко отодвигает ее и даже встряхивает зачем-то.
      – Барышня! Барышня! Евгений Дмитриевич уезжают, велели кланяться! – трясла девушку Дуня. – Вы же бранить меня будете, коли не разбужу вас. Да проснитесь же, барышня! Вот-вот отбудут, и не свидитесь больше.
      Вера подскочила. Мимоходом глянув в зеркало и машинально поправив волосы, она понеслась вниз. Евгений спешил: ему предстояло еще заехать на квартиру за багажом. Он стоял в передней в цилиндре и бурнусе, готовый к выходу. О секундантах уже не было и помина, прощались с поэтом лишь Вольский с княгиней да прислуга. Евгений ласково улыбнулся Вере. Ни слова о дуэли. Приятели крепко обнялись. Княгиня, облаченная в утренний наряд, была бледна и молчалива. Она не выказывала никаких чувств по поводу прощания, только рука ее, поданная юноше, слегка дрожала.
      – Ну, – с грустью вздохнул Евгений, окинув провожающих взглядом, – суди меня Бог и Великий Новгород! Прощайте.
      Вера не выдержала, бросилась к нему, целуя и крестя на дорогу. Последний, красноречивый взгляд в сторону княгини – и Евгений бежал. С улицы донеслось:
      – Пошел! – и грохот экипажа.
      Вера прильнула к окну, но ничего не видела из-за слез. Повисла тягостная тишина. Вмиг стало необычайно пусто.
      – Ступайте и вы, Андрей Аркадьевич, – безжизненно произнесла княгиня. – На сегодня довольно происшествий.
      Она удалилась, не прощаясь и не взглянув на воспитанницу. Девушка удивилась, как это Браницкая, педантичная и строгая в подобных случаях, оставила ее наедине с Вольским. Еще не совсем остывшая от сна, пригрезившегося ей давеча, Вера с опаской поглядывала на молодого человека. Андрей был тих и грустен. Тепло посмотрев на воспитанницу, он произнес:
      – Пожалуй, нам следует объясниться.
      Лицо его осунулось от бессонной ночи и пережитых волнений. Потерев глаза ладонями, Вольский предложил:
      – Прошу в гостиную, здесь не с руки, – и приказал Малаше, неотступно преследующей их своим любопытством, принести кофе.
      Первый же вопрос Вольского изрядно смутил девушку.
      – Вы меня презираете, не так ли? Я не смыл кровью оскорбление, нанесенное мне приятелем.
      Вера не знала, что отвечать. Она пролепетала:
      – Вовсе нет. Я рада, что вы оба живы и благополучны.
      – Вы, конечно, думаете, что я струсил?
      Вера совсем потерялась:
      – Нет-нет, я знаю, вы не такой.
      Вольский внимательно посмотрел на нее. Он помолчал, кусая губы и глядя по сторонам.
      – Я стреляю без промаха. Евгений же пистолета в руках не держал, – продолжал он взволнованно. – Исход дуэли был предрешен. Мальчишка знал это и лез на рожон! Я слишком люблю его, чтобы позволить ему получить пулю в лоб.
      Вера улыбнулась, но тут же скрыла улыбку, боясь обидеть Андрея.
      – Вы можете не оправдываться, Андрей Аркадьевич. Никто не подумает о вас дурно.
      – Я сам предложил примирение, секунданты меня поддержали.
      – А Евгений? – полюбопытствовала Вера.
      – Он был рад. Я болван! Обидеть его – все равно что побить ребенка! – горячился Вольский.
      Вошла Малаша с серебряным подносом. Исподлобья поглядывая на пару, она расставила дымящиеся чашки на столике и замерла в ожидании дальнейших приказаний. Вольский жестом выслал ее вон. Малаша медленно и неохотно направилась к двери, постоянно оглядываясь и усмехаясь.
      Вера поймала себя на том, что боится Малашу с ее наглыми ухмылками. И дело вовсе не в том, что горничная княгини горазда сплетничать. От нее исходила опасность, чувствовалась готовность на всякую подлость. Малаша постоянно кружила вокруг Веры, будто поджидала, когда та оступится. В ее присутствии бедная воспитанница обычно трепетала, становилась неуклюжей, роняла корзинку с работой, а то и чашку. И теперь Вера как-то съежилась, вжала голову в плечи.
      – Ну? – грозно обернулся Вольский, и Малаша исчезла за дверьми.
      Вера заговорила свободнее:
      – Почему вы говорите со мной об этом? Что желаете услышать? Я всего лишь бедная воспитанница, неужто мое мнение что-то значит для вас?
      Вольский усмехнулся, отошел кокну, куда заглядывал блеклый, пасмурный день.
      – Молва меня не страшит, – ответил он, – я мало дорожу общественным мнением. Но с вами все иначе. С тех пор как я увидел вас здесь, в этом смешном платье, что-то повернулось в моей жизни. Я не желал придавать значения сей перемене, бежал от судьбы, пытался ее обмануть. Должно быть, это не в моей власти. Воля ваша, но мне кажется, что я люблю вас.
      Вольский обернулся, и Вера увидела его по-мальчишечьи растерянное лицо. Инстинктом она понимала, что Андрей движим неподдельными чувствами, и эта откровенность помешала девушке ответить, как хотелось, как грезилось уже давно. Сколь часто в мечтах неопытная девица видела Вольского у своих ног влюбленным, коленопреклоненным. С каким торжеством готовила она ему отповедь. Ради этого заучила наизусть ответ Татьяны из «Евгения Онегина» и готовилась произнести с торжеством и презрением:
 
…что к моим ногам
Вас привело? Какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
 
      Какой сладостной казалась ей месть, каким жалким виделся поверженный Вольский! Каким праведным гневом пылала она, обличая прирученную жертву! Теперь Вере следовало это все осуществить. Но где надменность, где чувство торжества, где упоение победы? Девушка видела перед собой одинокого, метущегося, растерянного перед жизнью человека и не ощущала в себе ни торжества, ни мстительности.
      Вольский, казалось, и не ждал ее ответа, удивляясь и прислушиваясь к своим чувствам. Если бы вслед за объяснениями он приступил к действию, Вера тотчас охладила бы его пыл. Но Вольский растерянно теребил мочку уха и смотрел жалко, как обиженный ребенок. Жалость, о, эта коварная жалость, сразила девушку наповал. Вера подошла к потерянному мужчине, еще не зная, что ему скажет.
      – Должно быть, из-за дуэли вы так расчувствовались или из-за уехавшего Евгения. – Вера еще попыталась воздвигнуть преграду между собой и Вольским, ибо все преграды вдруг рухнули по произнесении Андреем слов признания.
      Вольский улыбнулся:
      – Возможно. Но теперь мне хорошо, когда я это сказал.
      Он положил ей на плечи руки.
      – Но княгиня… – начала было Вера, однако Вольский вдруг сильным движением привлек ее к себе, не дав продолжить.
      Он пристально смотрел сопротивляющейся Вере в глаза и крепко сжимал ее плечи. Взгляд Вольского завораживал, магнетизировал бедную жертву. Вера вовсе ослабела. Голова ее кружилась, а губы приоткрылись невольно и тянулись к губам Андрея. И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Протяжно и глубоко вздохнув, Вольский резко отстранил Веру и отошел в сторону.
      – Нет, ангел мой. Так нельзя. Уходи поскорее. Скорее, пока я не передумал!
      Последние слова звучали почти криком, они подстегнули Веру. Ничего не понимая, чуть не плача, девушка метнулась к двери и едва не пришибла Малашу, которая, натурально, подсматривала и подслушивала…
      Прибежав к себе, Вера рухнула в кресло, тщетно подавляя рыдания. Почему он оттолкнул ее? Андрей отвергает ее любовь, он пренебрег ее готовностью ответить на чувство! Он смеется над бедной воспитанницей, в грош ее не ставит! Что же делать? Забыть, не принимать на веру его признания, ведь это скорее насмешка, а не серьезное намерение. Больно уж скоро Вольский объяснился, да ведь ему не привыкать. Неужто это всего лишь ловушка для невинной глупой девицы?
      – За что? Почему так жестоко? – плакала Вера, не замечая, как далеко завели ее сомнения.
      Все слышанное о Вольском ранее всплыло в ее памяти, и больно жалили эти воспоминания. Да, да, это игра, всего лишь игра, и Вера чуть не пала жертвой холодного расчета. Она плакала, пока не уснула, утомленная и вовсе разочарованная.
      Уже стемнело, когда княгиня, обеспокоенная тем, что девушка не вышла к обеду, прислала за ней. Пробуждение Веры было печально и безнадежно. Несостоявшаяся дуэль, прощание с Евгением, объяснение Вольского – все это, казалось, было давно и не с ней. Теперь девушка чувствовала себя вновь бедной провинциалкой, жалкой воспитанницей, приживалкой в доме княгини. И, будто созвучно ее мыслям, Браницкая попросила Веру прийти и почитать вслух.
      «Ах да, – горько сказала Вера себе. – В обязанности воспитанницы непременно входит чтение вслух!»
      Безропотно подчинясь, она явилась пред очи своей повелительницы. Однако княгиня вовсе не походила на угнетательницу бедных воспитанниц. Напротив, она сама была явно подавлена и в печали. Неубранные волосы, прежний утренний наряд свидетельствовали о том, что дама также весь день не выходила из своей комнаты и не покидала постели. Чуткий нос Веры уловил тонкий запах табака, пробивавшийся сквозь аромат любимых духов княгини.
      – Что с тобой, душенька? На тебе лица нет, – встревожилась Браницкая, когда рассмотрела чуть припухшие и покрасневшие глаза Веры, ее покусанные губы. – Что еще случилось в этом несчастном доме? Тебя кто-нибудь обидел? Вольский? – Последнее прозвучало скорее утверждением, нежели вопросом.
      Вера не нашлась что ответить, а княгиня восприняла это как согласие.
      – Ну полно. Теперь он не часто будет тебя тревожить.
      Произнеся эту загадочную фразу, дама замолчала, а Вера не решилась спросить, что это означает.
      – Какую книгу будем читать, ваша светлость? – окончательно входя в роль чтицы, покорно вопросила она.
      Погруженная в раздумья княгиня ответила не сразу. На туалетном столике лежало несколько французских томиков, однако Браницкая весьма удивила Веру, достав из-под подушки Евангелие. Будто оправдываясь, она произнесла:
      – Хочу сходить на исповедь, надобно подготовиться. Прочти первое, что откроешь.
      Вера прекрасно знала Святое Писание благодаря маменьке, Марье Степановне. Многие места она могла сказать наизусть. Открыв наугад книгу, девушка прочла:
      – «Приносили к Нему и младенцев, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же, видя то, возбраняли им. Но Иисус, подозвав их, сказал: пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Истинно говорю вам…»
      – Довольно! – Вера даже вздрогнула, хотя княгиня произнесла это слово почти шепотом.
      Удивленно взглянув на нее, Вера увидела, как смертельная бледность залила постаревшее, усталое лицо княгини, а глаза наполнились слезами.
      – Оставь меня, все после… – Она упала лицом в подушки и более не произнесла ни слова.
      Вера осторожно положила книжечку на край постели и вышла, совершенно ничего не понимая.
 
      Последующие три дня протекли в тишине и унынии. Княгиня никого не принимала и почти не выходила из комнаты. Воспитанницу более не призывала к себе, и девушка истомилась в одиночестве и неопределенности положения. Она пыталась писать письма, вести журнал, но внутренняя лихорадка только возросла и не позволяла сосредоточиться на чем-либо. Странное поведение княгини не волновало Веру: мало ли тайн на совести пожившей экзальтированной особы. Более всего ее занимал Вольский, опять он. Девушка страстно желала знать, что делал он после того, как прогнал от себя Веру. Неужели был с княгиней? Что делает теперь, где бывает, каковы его намерения? Дав себе слово более не думать о Вольском и, будучи оскорбленной, не питать никаких надежд, Вера с легкостью нарушила это слово.
      К тому же любимый роман Фенимора Купера окончательно лишил ее твердой почвы под ногами, окунув в мир грез. С нетерпением ребенка Вера жаждала появления героя, сей же час, сию секунду! Чуть не плача от невозможности немедленно припасть к мужественной груди, оказаться в объятиях благородного Натти или на худой конец юного индейца Ункаса, Вера в забытьи теребила заветную нитку бисера на своем запястье. Она грезила зелеными просторами, водопадами, лесами и прериями дикой Америки, представляя себя то на месте Коры, то ее сестры. Иссушающие мечты, заставляющие сильнее биться сердце и волнующие кровь, разбивались о грубую действительность. Руки искали объятий, но осязали холодную подушку, губы искали поцелуев, но ничего достойнее собственных рук не находили.
      Впрочем, как-то незаметно Натти и даже краснокожий Ункас в ее грезах обретали знакомые черты красивого блондина с насмешливой улыбкой и прищуренными глазами. Это было как наваждение, но именно это соседство так волновало, а вымышленные сцены любви делало чувствительными до осязания.
      Вконец рассердившись на себя и сходя с ума от одиночества и неведения, девушка решилась на крайний шаг, потребовавший от нее невероятного мужества. Вера рискнула подступиться к Малаше и расспросить ее о Вольском. Улучив удобный момент, когда плутоватая горничная, пользуясь свободой и безнаказанностью, расположилась на кухне, смакуя хозяйский кофе, Вера приступила к опасной миссии. Стараясь избавиться от противной дрожи в коленях, девушка заискивающе произнесла:
      – Малаша, ты добрая девушка и не откажешь мне в пустячной услуге.
      Горничная хладнокровно смотрела в глаза воспитаннице, даже не сделав попытки встать. Малашу нисколько не смутило, что ее застали за незаконным действом.
      – Чего желаете, барышня? – спросила она, по-прежнему бесцеремонно разглядывая трепещущую перед ней девушку.
      Вера изрядно покраснела и выдавила из себя:
      – Скажи мне, Андрей Аркадьевич давеча, когда уехал Евгений Дмитриевич… он тотчас покинул наш дом?
      Беспутная горничная одарила девушку взглядом, в котором читались самые низкие подозрения и самые порочные представления, на какие она была способна. Вера еще более покраснела.
      – Мне не велено ничего говорить вам об Андрее Аркадьевиче-с, – наконец изрекла Малаша.
      Вера сняла с пальца колечко, подарок княгини, и молча протянула его Малаше. Глаза горничной алчно блеснули.
      – Ну, если вы не проговоритесь их светлости…
      – Нет-нет, ни слова, будь покойна!
      Должно быть, Вере это показалось, но Малаша с необъяснимым злорадством принялась выкладывать:
      – Так вот. Давеча Андрей Аркадьевич, когда вас выгнали-с, сели писать…
      Бедной воспитаннице показалось, что сердце ее выпрыгнет, когда она слушала ехидную речь прислуги. По словам горничной, Вольский написал записку и попросил Малашу, с которой он, к слову сказать, давно находится в особых отношениях (Малаша не пролила свет на значение слова «особые», но двусмысленная улыбка отчасти выдала ее), отнесла записку Вере. Однако княгиня строго-настрого запретила передавать воспитаннице письма от кого бы то ни было, в особенности от Вольского. Посему преданная горничная, уверив Вольского в исполнении поручения, отнесла записку, но не Вере, а княгине. Та прочла и в гневе порвала листок. Затем велела привести Андрея Аркадьевича к ней.
      – Ох и распекали же барыня Андрея Аркадьевича! Ни слова не дали вымолвить.
      – О чем она говорила? – мертвея, спросила Вера.
      – Да бог весть! О женитьбе Андрея Аркадьевича, о какой-то цыганке, о его матушке… Я что, слушала разве? И в заводе нет подслушивать чужое.
      Вера не сомневалась, что Малаша все слышала.
      – Умоляю тебя, – ломая руки, простонала Вера, – скажи, что было в той записке?
      Малаша удовлетворенно перевернула чашку на блюдце и, торжествующе улыбаясь, ответила:
      – Да полно, барышня, откуда мне знать? Я грамоте-то вовсе не разумею.
      «Верно, – подумала несчастная девушка, – едва ли горничная умеет читать…» Однако было в Малаше нечто, подсказывающее, что она знает содержание записки.
      – А потом? – насилу укрепясь, продолжала Вера допрос.
      – Что потом? После княгини Андрей Аркадьевич опрометью домой умчались. Да такие злые, такие бешеные! А больше я и не видела их-с.
      Нет, определенно легче Вере не стало от разговора с Малашей. Напротив, еще одна буря чувств поднялась в душе бедной воспитанницы. И что это за особые отношения между Вольским и Малашей, о чем она упорно толковала? Но главное, что писал ей Вольский? Возможно, раскрывал ей какую-нибудь тайну или признавался, что Вера ему не партия? Может, он женат на цыганке, но хранит это в строгом секрете? Отчего сердилась княгиня и метала громы и молнии? Почему она уверила девушку, что теперь Вольский не часто будет ее тревожить? Может, он тоже решил уехать в Петербург? Нет, Вера никогда не решится спросить у княгини, о чем писал ей ее герой… Да, герой, но какого-то странного романа, в духе современности. Он вовсе не похож ни на Кожаного Чулка, ни на Ункаса.

      В воскресенье поднялись ранее обычного: княгиня спешила к исповеди. Вера была рада выходу, она изрядно извелась от одиночества и безнадежного ожидания. Вольский не показывался в доме княгини, ничего о нем Вера не знала. Лишь однажды мерзкий Алексеев с ехидством заметил:
      – Все ждете-с? Напрасно, напрасно, – и захихикал многозначительно.
      Впору было влепить ему пощечину, о чем Вера давно мечтала. Однако она сдержалась и только ответила с нарочитым спокойствием:
      – О чем это вы, Иван Иванович? Я не понимаю ваших намеков.
      Что уж делалось в ее душе, разве только Богу известно, и показывать это не следовало никому.
      Итак, одевшись поскромнее и набросив плотную вуаль, княгиня в сопровождении воспитанницы отбыла в церковь Вознесения у Никитских ворот. Велев девушке купить свечи и поставить их Владимирской Божьей Матери, она уединилась с седеньким батюшкой. Вера выполнила поручение и попыталась сосредоточиться. Великолепие нового храма отвлекало. Девушка взгрустнула, припомнив белую церквушку Николая Чудотворца в родном городке Слепневе. Помолившись по привычке за маменьку-покойницу, за Свечиных, Вера стала разглядывать храмовую роспись. Она подумала: как это, должно быть, отрадно посвятить себя служению Богу, жить молитвами, благими делами. Ничто суетное не тревожит душу, в ней все ясно и светло. Ни грешные помыслы, ни земные страсти не волнуют Христову невесту, и как легко от этого, как просто.
      Незаметно для себя Вера размечталась о прериях и вольных охотниках.
      – Ишь как убивается! – услышала над своим ухом Вера и вздрогнула.
      С трудом понимая, где она, девушка оглянулась. Рядом, почти задевая шляпку, за ее спиной стоял Алексеев с непокрытой головой. Он указывал куда-то в сторону. Проследив взглядом в этом направлении, Вера увидела стоящую на коленях княгиню, которая с очевидной истовостью молилась, не замечая ничего вокруг.
      – Есть из-за чего, – многозначительно продолжил Алексеев, и на самодовольной физиономии появилась гадкая усмешка. Веру невольно передернуло от этой усмешки.
      – Что это вы все намеками говорите, Иван Иванович? Вовсе как баснописец Эзоп. Не надоело уж? – раздраженно спросила Вера, отодвигаясь от Алексеева.
      – Так как бы воля моя, без намеков обошелся. Все как на духу, уж вам-то и выдал! Только вот обязался в тайне хранить… Разве что замуж за меня выйдете, тогда по-супружески-с всю подноготную выложу, потому как плоть едина.
      – Полно вам глупости говорить! – еще более рассердилась Вера и поспешила навстречу поднявшейся с колен княгине. Раздав медь нищим с просьбой молиться за ее грешную душу, Браницкая неверной походкой побрела к экипажу. Всю недолгую дорогу домой она молчала, и воспитанница не решилась нарушить тишину. К тому же ей было весьма стыдно за мечты, которым она предавалась в храме.
      И опять день прошел в тишине, что было совершенно невыносимо для живой по натуре девушки. Даже Алексеева, приехавшего следом за ними, на сей раз княгиня не пустила за порог. Обед подали ей в комнату, а Вера трапезничала опять в обществе старушек приживалок. Присев после обеда с пяльцами к окну, Вера вновь незаметно погрузилась в мечты.
      – Пожалуйте к барыне в кабинет, – донесся до слуха Веры голос Малаши. Она очнулась от грез и поспешила к Браницкой.
      Княгиня разбирала бумаги, что-то перечитывала и складывала назад, в изящную шкатулку красного дерева, некоторые бумаги рвала и бросала в горящий камин.
      – Присядь, душенька, – кивнула Браницкая на кресло. – Я скоро управлюсь.
      Вера слегка поежилась, когда увидела все атрибуты той злопамятной ночи, не выходящей из ее памяти: ковер, камин… Она тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания, но тут взгляд ее упал на письменный стол, заваленный изящными безделушками. Среди статуэток, вееров, китайских болванчиков, малахитов, чернильниц и подсвечников Вера разглядела небольшой акварельный портрет в бронзовой рамке. На нем был изображен Вольский, совсем еще юный, почти мальчик. Изучив знакомые черты, Вера почувствовала глубокую нежность и невыразимую грусть. Где он теперь? Почему не дает о себе знать? Неужели и впрямь его объяснение – это всего лишь игра или злая шутка? Грудь Веры стеснилась, на глаза непрошено навернулись слезы…
      Запечатав золотой облаткой с княжеским вензелем письмо, писанное на розовой бумаге, Браницкая вдруг мягко произнесла:
      – Если хочешь, возьми себе этот портрет.
      Вера схватила его и невольно прижала к груди, вызвав снисходительную улыбку княгини.
      – Милое дитя, я намереваюсь говорить с тобой о замужестве, – начала свою речь благодетельница, и сердце Веры упало.
      Княгиня продолжила:
      – Вот-вот начнутся рождественские балы, мы станем выезжать постоянно. Нашьем себе новых нарядов. Пора подыскивать тебе жениха. – Она помолчала, будто собираясь с мыслями. – Тут Алексеев, как только получит повышение, собирается к тебе свататься, а я сдуру обещала ему невесту.
      – Только не Алексеев! – живо вскрикнула Вера. – Душенька, Ольга Юрьевна, что вам этот Алексеев? Он без конца говорит какими-то намеками, ухмыляется. Вот и давеча в церкви… Он такой гадкий, отчего вы его терпите возле себя?
      Браницкая помолчала, затем дрожащими пальцами достала тонкую пахитоску, вставила ее в длинный мундштук и вновь заговорила:
      – Что ж, ладно, слушай дальше печальную повесть моих грехов и ошибок… Алексеев – всего лишь жалкий свидетель моего страшного греха. Ценой молчания стало его неотступное следование за мной, как напоминание о том кошмаре… Я обязалась вывести Алексеева в свет и со временем найти невесту, пусть даже из воспитанниц. Вот он и воспылал к тебе страстью и ждет обещанного. Так вот…
      И она рассказала, как, выйдя замуж за князя Браницкого, узнала о его давней связи с некой актрисой. Это бы ничего, у кого не бывало таких ни к чему не обязывающих связей! В ту пору блестящие молодые люди из хороших семей стрелялись из-за какой-нибудь актерки. Сказывали, даже Грибоедов был замешан в темной истории. Потому-то Оленька никак не могла понять, отчего Браницкий долго колебался, прежде чем сделать ей предложение. Молодая княгиня влюбилась в своего мужа по уши. Ее восхищало в нем все: мужественное спокойствие в обыденности, твердость и решительность, когда это необходимо, важное остроумие на светских приемах. Браницкий баловал молодую жену подарками, приятными сюрпризами, развлечениями. Его придворная служба не была им помехой, первый год пролетел как во сне.
      – Об этом не говорят с невинными девицами, но ты уже на выданье и некоторые вещи должна знать, – продолжала княгиня, стараясь не пускать дым в сторону Веры. – Первая близость с мужчиной… Чаще всего они бывают нетерпеливы, им невдомек, как страшно все в разгоряченном мужчине для невинной, неопытной девушки. Не всякому хватает терпения и нежности не напугать до смерти юную жену, а расположить к себе, подчинить наслаждению… Мой супруг и в этом щекотливом вопросе оказался верхом совершенства. Бережно и трепетно он приручал меня к себе, постепенно готовил к брачному ложу, и первая близость не оставила в моей памяти ни боли, ни разочарования. Казалось, мы были созданы друг для друга…
      Княгиня помолчала, доставая новую пахитоску, и, закурив, продолжила свой рассказ. Она была на четвертом месяце беременности и весьма радовалась будущему ребенку, когда муж однажды прислал со службы домой мелкого чиновника с запиской. Это и был Алексеев, только что вступивший в департамент и выполняющий мелкие поручения начальника. Уже тогда он был искателен, услужлив и мало разборчив в средствах достижения цели. Алексеев старался угождать нужным людям, но при этом тайно собирал некий архив с разными сведениями о высокопоставленных особах. Он еще не знал, как этим воспользуется, но старательно заносил в свою картотеку все: и слухи, и болтовню прислуги, и нечаянные пьяные исповеди, и собственные неусыпные наблюдения. Не гнушался и частной перепиской. У Алексеева была цель – разбогатеть, попасть в высшее общество, сделать головокружительную карьеру. Он упорно шел к заветной цели.
      Такой человек стоял перед молодой княгиней и протягивал ей записку. При этом в лице его она прочла даже не маскируемое любопытство. Князь писал, что важные дела требуют, чтобы он остался ночевать во дворце. Возможно, не на одну ночь. Так бывало и прежде, и Ольга Юрьевна спокойно приняла извещение. Однако посланец медлил, и что-то в его лице тревожило и настораживало. Княгиня не имела обычая обнаруживать свои слабости или смятение в присутствии слуг, поэтому она жестом указала Алексееву, что он свободен. Но тот по-прежнему не спешил, переступая все дозволенные нормы приличия. Княгиня гневно свела брови, но Алексеев вдруг дерзнул говорить:
      – Я человек маленький, но, видя, как вас обманывают, не могу молчать-с.
      Ольга Юрьевна готовилась вызвать лакея, чтобы выдворить наглого посланца, даже взялась за колокольчик, но не позвонила. Коварный искусительный голос прозвучал вдруг в ее голове как наяву: «Выслушай его!» Прекрасно понимая, что двигается к гибельной черте, к адской бездне, княгиня спросила:
      – Кто обманывает меня, и почему это вам известно?
      Тут Алексеев слегка струхнул:
      – Простите, сболтнул лишнего. – Кланяясь, он попятился к двери.
      Тот же бес-искуситель продолжал руководить поступками княгини.
      – Постойте. Если вы что-то знаете, скажите. Я награжу вас.
      Он всегда был жаден, и некоторое время страх боролся в нем с алчностью. Княгиня сняла с руки перстень баснословной для Алексеева цены и протянула чиновнику. И он не устоял.
      – Вы уж не погубите, ваша светлость, я человек маленький, для вас что таракан! Не выдайте, у меня маменька больная, для нее живу-с!
      Потом уж княгиня узнала, что Алексеев – сирота, воспитывался на государственном коште в казенном доме.
      – Итак? – сотрясаясь от внутренней дрожи, вопрошала Браницкая.
      Алексеев помялся, мысленно что-то взвешивая, и предложил:
      – Могу свезти вас в одно место, там все сами увидите. Только не выдайте!
      Она не помнила, как оделась (была зима), схватила теплый капот и меховую шляпку, велела подать лошадей. Не на шутку уже перепуганный Алексеев всю дорогу ныл, сознавая риск затеянной авантюры. Княгиня же мучилась предположениями, но сохраняла внешнее спокойствие.
      Был пасмурный холодный вечер, темнота едва рассеивалась редкими фонарями и серым снегом. Они ехали вдоль Фонтанки, миновали Калинкин мост и попали в пустынную и тихую Коломну. Низкие домики со светящимися окнами, отсутствие экипажей и пешеходов показались возбужденной княгине зловещими. В Коломне селились в основном мелкие чиновники, актеры, отставные военные, ремесленники, вдовы, и жизнь здесь текла тусклая, бесцветная, а по вечерам замирала вовсе. Алексеев посоветовал оставить экипаж и пройти немного пешком. В самом конце Торговой улицы было болото, поросшее камышом и осокой, теперь замерзшее. К одному из крайних домиков у болота они и подбирались. Холодный ветер проникал под меховой капот, глаза слезились, и княгиня не сразу рассмотрела, что показывает ей Алексеев в окошке приземистого домика. Иван Иванович отошел в сторонку, а Браницкая, вопреки своему воспитанию и сложившимся привычкам, приникла к окну, наблюдая чужую жизнь. Впрочем, так ли чужую?
      В довольно широкую щель между занавесками она видела бедно обставленную комнату, освещенную сальной свечой в медном шандале. Возле стола хлопотала кухарка, собирая ужин. Ничего не понимая, княгиня уж было оборотилась к Алексееву с вопросом и возмущением, но в этот момент в комнату вошли двое, мужчина и женщина. Княгиня увидела, как хороша эта женщина. Однако было в ней нечто мещанское, в ее манерах, одежде, в преувеличенных жестах и мимике. «Актриса!» – кольнула княгиню догадка, и она уже не удивилась, когда в мужчине узнала своего мужа. Тот был непривычно разгорячен, будто пьян. Актриса ласкалась к нему, обвивала руками, тянулась губами к его лицу. Они поцеловались, тут вошла прислуга. Браницкий преобразился. Он протянул руки, и в его объятиях оказался хорошенький годовалый ребенок. Князь ласкал младенца, и на его лице рисовалось истинное блаженство. «Это его дитя!» – догадалась бедная княгиня, прежде чем лишиться чувств.
      Алексеев насилу справился, подняв несчастную из сугроба и с трудом волоча безжизненное тело до кареты. Там кучер помог ему уложить хозяйку на подушки, и они понеслись назад. Не дожидаясь, когда княгиня придет в себя, но не забыв прихватить перстень, Алексеев трусливо бежал.
      Теперь княгиня могла думать только об одном: о мести. Эта мысль спасла ее от попытки наложить на себя руки и помогала выносить страшную душевную боль, пронизывающую все тело. Именно это кровожадное желание причинить ответную боль князю или себе, еще более сильную, помогло ей после визита в Коломну встретиться с мужем нарочито спокойно и ничем не выдать себя. Ее мир рухнул, ребенок, которого она так желала, стал источником муки, нового страдания. Зачем он нужен, если уже есть прелестное существо, которое любимо князем-отцом? Несчастной женщине казалось, что над ней надругались – глумливо, жестоко, бессмысленно. Все нежное, светлое, таящееся в ее душе, было растоптано и оплевано, а главное – ее материнство. Вынашивая план мести, Браницкая удивлялась тому, как легко она сама превратилась в актрису, изображающую заботливую жену. И только ночью, когда муж пришел к ней, она инстинктивно содрогнулась и резко отодвинулась на край кровати. После объяснила это своим положением и недомоганием.
      При первой возможности Браницкая послала за Алексеевым. Тот явился испуганный, но готовый исполнять все, о чем она попросит. Княгиня попросила найти женщину из тех, кто тайно помогает избавляться от нежелательных беременностей. Алексеев обомлел, но тут же проявил деловитость:
      – Есть у меня кума, но придется заплатить…
      – И вы сделали это?! – прошептала бледная Вера, которая слушала рассказ как завороженная.
      Княгиня была бледнее полотна. Кивнув, она стиснула руки и продолжила:
      – Когда все случилось, я не почувствовала облегчения. Только страшную пустоту – душевную и телесную. Это было непривычно, иногда я ловила себя на том, что берегу живот, стараюсь на него не ложиться…
      – Что же вы сказали мужу? – содрогаясь, спросила Вера.
      – Сказала, что началось кровотечение и я выкинула. Он позвал доктора, который ничем уже не мог мне помочь… – Она вдруг стала качаться как безумная и со стоном бормотать: – Я сама, своими руками убила моего малыша. Я сама позволила вторгнуться в самое потаенное, надругаться надо мной, еще раз унизить, истребить во мне жизнь и материнство…
      Браницкая плакала – жалко, бессильно, и Вера почувствовала, как смягчается к ней, проникается сочувствием. Немного справившись с собой, княгиня продолжала:
      – С тех пор я не могла уже забеременеть. Это весьма огорчало моего мужа. Он никак не мог понять, что со мной происходит. Я стала другим человеком. По-прежнему любя его, я искала забвенья в любовных интрижках. Князя весьма огорчали перемены в моем характере, но он относил их за счет потерянного ребенка. Так длилось много лет. Когда мои похождения дошли до высочайших особ, князю посоветовали отправить меня в Москву. Муж попросил меня покинуть Петербург. Он тоже любил меня, поэтому не заводил речи о разводе, однако если бы он узнал, что я сотворила с его ребенком…
      – Князь до сих пор ничего не знает? – ужаснулась Вера.
      – Нет. Он никогда не простил бы мне это, – всхлипывала бедная женщина. – Теперь ты понимаешь, почему я не могу прогнать Алексеева? Он последовал за мной в Москву, сделал карьеру благодаря моим рекомендациям. Теперь ждет невесту.
      – А князь?
      – Что князь? Он навещает меня крайне редко и всегда суров и непреклонен. Если бы можно было вернуть все назад!.. Но жизнь моя разбита. Он тоже несчастлив, я знаю: он все еще любит меня…
      В дверь постучали, и вошла горничная с докладом:
      – Там Иван Иванович привезли билеты в театр.
      Княгиня грустно усмехнулась:
      – Помяни дурака… Ну, иди к себе, дитя. – Она с особенной нежностью и чувством привлекла к себе Веру и поцеловала в лоб. – Иди, мой ангел.
      В полном смятении Вера покинула княгиню, прижимая к груди подаренный портрет. Противоречия раздирали ее душу. С одной стороны – страшный грех, который совершила княгиня. За это она, конечно, наказана, но разве можно искупить такое? С другой стороны, искреннее раскаяние княгини, ее муки и страдания тронули доброе девичье сердце. Она всей душой сочувствовала бедной женщине и мысленно бранила князя за его неумолимость. Однако вспомнилась сцена в кабинете, сплетенные тела. История обольщения юного Вольского…
      Девушка вовсе запуталась. Открыв перед сном «Собор Парижской Богоматери», она никак не могла сосредоточиться на чтении. От чтения отвлекал и портрет Вольского, стоящий на туалетном столике, возле постели. Отчаявшись что-либо понять, Вера захлопнула книгу, задула ночник и предалась размышлениям. Нет, жизнь ей вовсе не понятна, в ней столько грязи, страданий. Куда как лучше вернуться в мечту! Что там Матильда и пленный рыцарь? Они счастливы, хотя лежат на соломе и не знают, что ждет их завтра. На миг Вера смутилась, ловя себя на том, что почему-то более всего ее теперь волнует любовная тема. И образ мужчины, вызывающий это чувство. Все остальное быстро уходит из ее памяти и мало занимает воображение…
      …Матильда приподнялась на локте и вгляделась в изможденное, но прекрасное лицо рыцаря. Он улыбнулся ей и вдруг резко привлек к себе. Губы их слились в долгом, сладостном поцелуе. Возлегая на его груди, юная послушница чувствует твердость мышц и напрягшееся тело рыцаря. Вере показалось, что она падает в бездну. Голова закружилась, дыхание участилось, и сердце бешено затрепетало.
      – Все! – сказала себе мечтательница. – Спать, спать!
      «А, верно, чудно устроены мужчины, – думала она, засыпая. – Как они могут желать сразу двух женщин? Нет, я не могу понять этого вовсе. Если я люблю, то желаю только его одного! Если не люблю, то, какой ни будь он красавец, он будет мне противен. Его прикосновения, поцелуи – тьфу! – Она и в самом деле плюнула нечаянно. – А мужчины могут желать без любви, так уж они устроены. Какая гадость!» С этим девица наконец уснула.

      К Рождеству княгиня вышла из добровольного заточения, чему Вера была несказанно рада. Бесконечные уроки, обеды в обществе скучных приживалок, надоевшее чтение и шитье – все позади! В Благородном собрании давался ежегодный новогодний бал, куда съезжалась вся Москва. И теперь появилась забота: приготовить маскарадные костюмы. В доме княгини возобновились вечера, и даже Чаадаев почтил один из них своим присутствием, но Вере было пусто без Евгения и Вольского. Алексеев к Рождеству получил свой вожделенный чин и являлся на вечера в новом мундире, высоко задирая нос. Теперь он настойчивее преследовал Веру, и она боялась всякую минуту услышать прямое предложение.
      Это случилось во время гулянья на Пресненских прудах, куда воспитанница прикатила с княгиней на тройке, впряженной в сани. Вера резвилась вовсю в окружении молодежи. Катались на коньках, затем с ледяных гор. Раскрасневшись от мороза и быстрого движения, девушка была чудо как хороша. Тут сердце Алексеева дрогнуло, и он, завалившись в сани и прижав Веру к их кромке, зашептал ей в самое ухо:
      – Прелестница, вскружили мне голову-с! Выходите за меня, выходите! Озолочу, подарками засыплю, я ведь богат. Теперь вот и статского получил, чего бы еще?
      – Ах, ваше высокородие! – издевательским тоном произнесла Вера. – Куда мне до вас, вы так высоко взлетели!
      Алексеев же вовсе сошел с ума. Он тяжело дышал и все более прижимал Веру к саням.
      – Врешь, выйдешь! Куда тебе деваться, бесприданнице безродной? Соглашайся, пока не передумал.
      Девушка с силой оттолкнула грубого ухажера:
      – Вы забываетесь, Иван Иванович! – И добавила уже тише: – Я не сказала вам «нет», но дайте время подумать, нельзя же так вдруг.
      Вера испугалась. В тоне Алексеева звучала не только угроза, а скрытая сила и уверенность в своих действиях. Может, они давно уже обо всем уговорились с княгиней, иначе откуда эта наглая уверенность в благополучном исходе сватовства? А вдруг и с опекуном уже снеслись и он дал благословение? От этой мысли Вера похолодела. Она испуганно взглянула на благодетельницу, но та беззаботно глазела по сторонам и кланялась знакомым. Именно это утвердило Веру в ее подозрениях: «Ольга Юрьевна и опекун в заговоре с Алексеевым! Они давно уже решили выдать меня за него и считают, что это выгодная партия!»
      Мимо пронеслись сани, набитые цыганами, а в самой середине саней Вера успела разглядеть… Вольского. Она ахнула и схватилась невольно за сердце, которое, казалось, на миг остановилось. Из пролетевших саней донеслись пение, звуки гитары и хохот. Браницкая и бровью не повела, однако после этой встречи о чем-то глубоко задумалась. Веру же душили слезы, но она не могла проявить слабость в присутствии Алексеева. Слава Богу, тот не обращал внимания на проезжающих, иначе не обошлось бы без гнусных намеков…
      «Он вовсе не думает обо мне! – молча страдала Вера. – Развлекается со своей цыганкой, а обо мне и не вспоминает. Надежды нет…» Впрочем, оставалась еще одна маленькая надежда – маскарад. Под маской можно приблизиться к Вольскому и что угодно спросить у него. Если же и это ничего не даст, то… Придется принять предложение Алексеева, не век же сидеть на шее княгини. Небось не чает, как сбыть ее с рук. Вере уже восемнадцать, совсем старая, да еще бесприданница, воспитанница…
      По возвращении домой их ожидало известие о визите купца Прошкина. На сей раз Малаша не растерялась: она потчевала Егора Власьевича в своей комнатушке чаем из самовара, со сливками да пирогами.
      – Благодарствуйте, – отдувался купец, разгоряченный пятью чашками чая, выпитыми с блюдечка через сахарок.
      Его пригласили в гостиную обождать, а после туда явилась румяная с мороза Вера. Она опять смутилась, увидев земляка: давненько не писала Свечиным, даже с Рождеством не поздравила, как совестно! Прошкин поднялся со стула и оторопел, увидев расцветшую, нарядную Веру.
      – Здравствуйте, Егор Власьевич. С чем пожаловали? – Она по-светски указала купцу на кушетку, и тот сел машинально, во все глаза таращась на Веру.
      Прошкин был хорош по-прежнему: здоровый румянец, русые кудри, богатырские плечи и рост. Как-то невольно все это было зорко подмечено девушкой.
      – Как поживают маменька, братец и Сергей Васильевич? – светски поинтересовалась Вера.
      Прошкин вскочил, доставая из-за пазухи какой-то сверток.
      – С письмом прислали. Вот-с. И подарок на Рождество. А это, – он помялся, – от меня. Не побрезгуйте.
      Купец протянул Вере бархатную коробочку с бриллиантовыми сережками удивительной красоты, да и цены, должно быть, немалой. Вера смутилась.
      – Я не могу это принять, Егор Власьевич. Это очень дорогой подарок.
      Прошкин бухнулся на колени:
      – Беспременно возьмите, матушка-сударыня! Да к вашей-то красоте, эх!.. Деньги – пустяк. Кабы можно было, все сложил бы к этим чудесным ножкам!
      «Не слишком ли много признаний для одного дня?» – подумала Вера. Тут в гостиную вплыла Малаша, неся на подносе кофе, о котором никто не просил. Она взялась разливать кофе по чашкам, однако Прошкин смущенно вскочил и поспешил раскланяться. Вера так и не успела расспросить его о Свечиных, о родном городке. И бархатная коробочка осталась в ее руках.
      Не нужно обладать даром предвидения, чтобы угадать последующее. Малаша донесла княгине о подарке, Браницкая призвала Веру к себе и сразила ее вопросом:
      – Что у тебя, ma chere, с этим купчишкой?
      Вера вскипела, но ответила сколь возможно спокойно:
      – Прошкин привез мне письмо от Марьи Степановны и подарок.
      Браницкая недовольно поморщилась:
      – Однако он дарит тебя, как содержанку! Душенька, при подобном поведении не стоит рассчитывать на хорошую партию и приличное замужество.
      Вера покраснела от возмущения и мстительно подумала: «От кого это слышу!» Княгиня тем временем продолжала отповедь:
      – Я хлопочу, написала твоему опекуну и жду от него ответа, а ты…
      – Я верну подарок при первой возможности, – пробормотала Вера в раскаянии.
      – Сделай одолжение, – усмехнулась княгиня и жестом выслала бедную воспитанницу вон.
      «Не терпится поскорее пихнуть меня за Алексеева!» – злясь, думала Вера. Она шла к себе, чтобы прочитать письмо, однако взяла в руки портрет и долго сидела, всматриваясь в любимые черты.
      – Неужели счастье невозможно? – горько шептала она, глотая слезы. – Ждать столько лет встречи с ним, единственным, встретить и потерять навсегда…
      Слезы капали на портрет, и Вере показалось, что Вольский подмигивает ей. «Может, еще не все потеряно? Я встречу его на маскараде и…»
      – И что? – вновь заговорила она вслух. – Скажу: «Возьмите меня замуж»? Вот уж подлинная глупость!
      Как же нелепо устроено в обществе, что девушка не может выбирать, а ее выбирают. Вот кабы заведено было в обычае самой подыскивать себе жениха и не слыть при этом нарушительницей устоев. Ох уж эти устои!
      Однако новогодний бал представлялся ей неким важным рубежом, поворотом судьбы. Княгиня также с подзабытым энтузиазмом готовилась к маскараду. Она долго выбирала ткани на костюмы, предлагала разные фантастические идеи. Веру, конечно, увлекла эта новая забота. Браницкая уговаривала воспитанницу нарядиться идиллической пастушкой. Однако девушка видела себя в сугубо романтическом образе: дикаркой из племени американских индейцев, цыганкой, колдуньей. Выслушав ее, княгиня с недоумением покачала головой. Сама же Ольга Юрьевна выбирала меж греческих богинь и муз и ни на чем не могла остановиться.
      – Терпсихорой я уже была, – ворчала она. – Помнится, года четыре тому у меня давались живые картины. Я участвовала в одной из них. «Аполлон и девять муз» она называлась.
      – А кто был Аполлоном? – с замиранием сердца спросила Вера.
      Браницкая задумалась, припоминая. Заметив нетерпение в лице Веры, она рассмеялась:
      – Да нет, душенька, не он. И представить невозможно: Вольский с лирой! Это Евгению более пристало, но тогда я еще не знала о его существовании. Оставим это, не помню.
      Они сошлись на том, что княгиня представит на маскараде боярыню в парче и мехах, а Вера нарядится в речную нимфу или ундину. Княгиня не скупилась на затраты, портнихи шили день и ночь. Во французском магазине были заказаны цветы.
      Святочные дни проходили в праздничной лихорадке, гуляньях, визитах, гаданьях. Однажды Дуняша уговорила барышню лить олово. Вере вышло что-то непонятное, однако Дуня божилась, что видит профиль Вольского. Вера только фыркнула на это, однако попыталась вглядеться в застывший рисунок. И впрямь стало казаться, что она видит тонкий нос с изящной горбинкой, слегка выпяченные губы.
      – Да ну тебя! – расхохоталась девица в конце концов.
      Ездили в ложу французского театра. Вера все глаза проглядела в поисках знакомого силуэта. И тут впору было смутиться: Вольский сам явился в ложу княгини, чтобы выразить почтение. Холодно кивнув неизбежному Алексееву, он любезно поцеловал дамам ручки и тотчас удалился. Вера трепетала от неожиданного волнения и разочарования. Браницкая беспечно разглядывала в лорнет публику, сидящую в партере. Казалось, ей не было дела до Вольского и переживаний воспитанницы. Белокурая голова мелькнула в ложе напротив, но Вера боялась туда смотреть, тем более лорнировать. Однако она все же разглядела величественную даму лет пятидесяти, к которой Вольский обращался с мягкой предупредительностью. Это так мало вязалось с привычным его обликом, что Вера задумалась. Кто бы могла быть сия дама?
      – Варвара Петровна и ее почтительный сын, – как будто в ответ ее мыслям насмешливо изрекла княгиня.
      Ну да, конечно! Это его маменька. Вере показалось даже, что она видит фамильное сходство.
      Однако зазвучала музыка, занавес взвился… Театр составлял одно из любимых удовольствий Веры. Сцена влекла ее к себе с какой-то магической силой, завораживала, пленяла волшебством искусства. Причудливые декорации, чарующая музыка, прекрасные костюмы – все это в сказочном мирке сцены казалось Вере необыкновенно притягательным. «Если бы хоть раз оказаться там в лучах славы и всеобщей любви! Заставить зрителей плакать, переживать, любить вместе со мной!» Она видела себя Офелией, Орлеанской Девственницей, Федрой. А то и в легком водевиле, в балете. Забыть себя ради искусства, жить страстями выдуманных людей! Да ведь это то же, что и мечты, которым юная воспитанница любила предаваться на досуге, или книги. Волшебный край!..
      Бросить все, уйти в актрисы – вот достойный удел, мечталось Вере. Ей захотелось поделиться восторгом с княгиней, и девушка уже было обернулась к ней, но, вспомнив рассказ Браницкой о любовнице князя, осеклась. Неужели все актрисы столь жалкие низкие существа, как их видела княгиня? Они не имеют семьи, дома, всегда скитаются или живут на содержании. Впрочем, положение воспитанницы ничем не лучше, вдруг горько подумалось Вере. Та же зависимость, замужество, похожее на содержание.
      Девушка почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она повертела головой по сторонам. Алексеев что-то шептал княгине, публика направила взгляды и лорнеты на сцену, где началось действо. Глаза Веры невольно устремились к ложе напротив. Верно, это только ей показалось, но в полумраке блеснуло стеклышко, и Вольский перевел лорнет на сцену. «Странно, – подумала Вера, – вот я вижу его перед собой, он есть. Это не моя обычная фантазия или герой из книги. Однако как же он далек! Трудно вообразить, что этот недоступный светский господин говорил мне о любви, даже целовал меня… Было ли это?»
      При разъезде они вновь столкнулись с Вольскими. Варвара Петровна не удостоила княгиню своим вниманием, сделав вид, что незнакома с ней. Андрей ожег Веру пронзительным взглядом, но ничего не произнес, слегка кивнув и пройдя мимо, к готовому экипажу. Девушка невольно отметила его бледность, усталость черт, и доброе сердечко ее наполнилось вновь бескорыстной любовью и сочувствием любимому. «Ему отчего-то плохо, он страдает», – с грустью думала Вера, сидя в карете и следя за уплывающими огнями театра.
      – Ну-с, каково же ваше решение? – неожиданно прозвучало над ее ухом.
      Алексеев вдругорядь склонился к Вере так близко, что она невольно отпрянула.
      – Я уж и с княгиней договорился, – прошептал он вовсе ей в ухо.
      Вера затрепетала: надобно было отвечать, но что сказать этому гадкому Алексееву, если она вовсе не вольна в своей судьбе? Отказать, а что далее? У воспитанницы нет иной перспективы, кроме подобного замужества. Скрепившись душой и стараясь говорить сколь можно спокойно, бедная девушка ответила:
      – Дайте мне еще немного времени. Это так непросто – решиться.
      «Почему она молчит? – подумала Вера, глядя на княгиню. – Неужто и впрямь эти двое давно обо всем договорились?» Браницкая с отсутствующим взглядом смотрела перед собой, опираясь на атласные подушки и кутаясь в шубку.
      – Однако я желал бы услышать ответ. Когда же? – не отставал Алексеев.
      – После маскарада в Благородном собрании, – выпалила вдруг Вера, только чтобы отвязаться.
      Иван Иванович же вполне удовлетворился ответом и более не донимал несчастную жертву.
      И вот настал сей роковой день. Костюмы готовы, осталось только решить, надевать маски или нет. Княгиня в свое время любила интриговать под личиной, но теперь вдохновение пропало. Вера выбрала красивую полумаску с перьями, понимая, что остаться неузнанной она никак не сможет: ее выдаст присутствие княгини, которая не желает маскироваться. Все, разумеется, поймут, кто сопровождает Браницкую. Оставалось только соблюсти условность, и наилучшим решением была полумаска.
      Новогодний бал начинался в одиннадцать. К половине одиннадцатого княгиня и Вера облачились в роскошные наряды и оглядывали себя в зеркале. Браницкую трудно было узнать в расшитом жемчугом кокошнике с бриллиантовыми подвесками, в парчовом сарафане и узорчатой душегрее, подбитой собольим мехом. Обе горничные руками всплескивали и без конца восклицали, разглядывая боярыню. Костюм Веры являл полную противоположность тяжелому, величественному наряду княгини. На девушке было платье из бледно-голубого серебристого газа на голубом струящемся муаре. На юбке в некоторых местах газ был подобран букетиками водяных лилий. При движении складки муара сквозь газ струились, как речная вода. Волосы Веры были убраны в античный узел, а спереди спускались к плечам чудесными локонами. В прическу тоже была вплетена водяная лилия. В руках Вера держала букетик живых цветов. Оглядев воспитанницу, княгиня произнесла:
      – Остерегайся сквозняков и не выбегай на мороз разгоряченная, если не хочешь слечь в лихорадке.
      С тем и поехали. Когда они скинули шубы на руки лакея и поднялись по сверкающей мраморной лестнице, Вера ахнула. Зал пестрел одеяниями всех веков и народностей, разноцветными домино в кружевах, перьями и бархатом, султанами и беретами – словом, роскошью северного маскарада, не испуганного снегами и морозами. Вера была в восторге: мимо скользила Летучая Мышь, брела Колдунья в остроконечной шляпе со знаками зодиака и с золотой палочкой в руке, проскакал веселый Арлекин… Маски закружили Веру, унесли далеко от княгини, вовлекли в свое шествие по залу. Ей что-то пищали в ухо, хватали за руки, тормошили. Ундина кружилась вместе со всеми, чувствуя, что теряет всякое соображение. Наконец она выбралась из толпы и бросилась искать княгиню. Браницкая беседовала с высоким мужчиной в черной венецианке, который показался Вере знакомым, хотя лицо его скрывала полумаска.
      Стоило Вере приблизиться, мужчина растворился в толпе, однако она успела разглядеть ямочку на подбородке. Отчего он бежит от нее? Девушка не решилась ничего спросить у княгини, тем более что общее внимание привлекла пантомима, разыгранная перед самым боем часов.
      Эта сцена показывала встречу Нового года. Старый Год представлял из себя дряхлого старика с седой бородой, облаченного в какие-то лохмотья и обвешанного прошлогодними газетами и объявлениями. Он печально бродил по залу в ожидании Нового Года. С первым боем часов в зал влетел юноша в новом, с иголочки, светлом фраке и с белой розой в петлице. Он кинулся обрывать со старца газеты и объявления, затем схватил дряхлого старика поперек туловища и выбросил вон. Часы еще не отбили полночь, а Новый Год уже доставал из кармана и бросал в толпу стишки с пожеланиями и пророчествами. Лакеи разносили на подносах бокалы с шампанским. Все пили, смеялись и поздравляли друг друга.
      Вера подняла один из листочков и прочла:
 
Средь бурь страстей и в вихре света
Святую младость сохрани.
Твой добрый гений близко где-то —
Его мольбы не обмани.
 
      Девушка поморщилась от плохих стихов, однако на минуту задумалась. С хор грянула музыка, и маски были вытеснены танцующими в соседнюю комнату. Вере стало отчего-то грустно и одиноко. Общее веселье более не трогало ее, даже танцы не влекли. Она все старалась разгадать, отчего Вольский избегает ее. Вокруг Веры вертелся некто, одетый капуцином. Она не сразу догадалась, что это Алексеев. «Опять Алексеев, неизменно он! Неужели это судьба?»
      – Желаете мороженого? – спросил Монах, и Вера обреченно кивнула.
      Сидя в уголке на стуле и сняв маску, девушка ела из вазочки мороженое. Она наблюдала, как роскошная Боярыня танцует с высоким мужчиной в черной венецианке. Алексеев что-то бубнил Вере на ухо, злословя в адрес масок и танцующих, попавшихся на глаза. Нужно было на что-то решиться…
      В соседнем зале разыгралась ссора. Алексеев тотчас потащил Веру наблюдать: он охоч был до всякого рода скандалов. Два молодых офицера с султанами громко бранились и хлестали друг друга по щекам. Алексеев сообщил, что это два друга не разлей вода и эта ссора весьма странная. Вокруг офицеров толпились зрители, их попытались разнять. Однако молодые люди не на шутку разошлись. Они уже хватали друг друга за горло, силясь душить. Вера вскрикнула и готова была вмешаться, однако рядом раздался весьма знакомый, по-мальчишески звонкий голос, который произнес:
      – Это всего лишь шутка. Я знаю молодого Апраксина, он мастер розыгрыша. Не тревожьтесь за них.
      И впрямь, очень скоро на глазах у взволнованной публики молодые офицеры расхохотались и обнялись. Однако Вера уже не смотрела на них: ее взоры были обращены к белокурому господину в полумаске, который насмешливо улыбался, глядя на шутников. Бедная девушка ничего не понимала, не знала, как себя вести, что говорить и говорить ли. Вольский к ней сам обратился, значит ли это что-нибудь? И что ей делать далее? Она стояла в растерянности, терзая ни в чем не повинный букетик цветов и глядя с мольбой в прорези маски, где блестели насмешкой синие глаза.
      В этот момент в зале появился странный лакей. Он без конца спотыкался и едва не ронял поднос с бокалами. Предлагая шампанское, лакей так уморительно кланялся и гримасничал, чем вызвал смех присутствующих. Когда же он от неловкости уронил парик, все узнали князя Мещерского. Довольная новой шуткой, публика смеялась и веселилась.
      Мучительная нерешительность не позволила Вере сказать и двух слов дорогому человеку. Вольский стоял рядом, но никогда еще они не были так далеки друг от друга. Кто-то тронул девушку за руку. Это была Браницкая.
      – Идем, душенька, я познакомлю тебя с одним господином.
      Бросая на Вольского отчаянные взгляды, Вера подчинилась.
      Вольский молчал и не трогался с места. «Да он ли это?» – даже засомневалась Вера. Браницкая подвела девушку к крупному солидному господину в испанском костюме:
      – Позвольте, Алексей Степанович, представить вам мою воспитанницу Веру Федоровну Сверчкову.
      Испанец любезно поцеловал Вере ручку и стал с интересом разглядывать девушку. Было очевидно, что она весьма понравилась, но никакого торжества или радости по этому поводу Вера не испытывала. «Приценивается, как к товару в лавочке!» – думала с негодованием оскорбленная Вера. Новый знакомый пригласил ее на французскую кадриль, отказывать было нельзя. Кадрили тянулись бесконечно. И хотя кавалер ее был любезен, неплохо танцевал и пытался увлечь занимательным разговором, Вера тосковала и бессознательно искала в толпе Андрея. Вольский танцевал с некой безликой худенькой девицей, наряженной в какую-то нелепую тунику, обнажающую ее костлявые ключицы и тоненькие ручки. Девица цвела от удовольствия, как казалось Вере, и не в меру смеялась, норовя прижаться к мужчине. Должно быть, ревнивый взор ее видел все в искажении, но Вера была вне себя.
      – Кто эта особа, наряженная в греческий костюм? – спросила она у кавалера.
      – Та, что танцует с Вольским? – заинтересовался Испанец. – О, это богатейшая невеста Москвы, девица Изотова. Вольский знает, кого выбирать. Не бог весть из каких дворян, но состояние миллионное.
      «Вот в чем дело! – пронеслась в голове бедной воспитанницы. – Он предпочел богатство… Как это пошло и несправедливо!»
      – У него есть шанс? – силясь говорить как можно безразличнее, поинтересовалась Вера.
      – Отчего же, самый верный! Вольский – прекрасная партия. Его богатая матушка только и ждет, когда он женится на миллионше и преумножит их состояние. На Вольского заглядываются все московские невесты, а этой и впрямь повезло. К тому же он красавец.
      Алексей Степанович без всякого злого умысла причинил своей даме боль. Веру вдруг перестали слушаться ноги. Она пожаловалась на головокружение и попросила довести ее до стульев. Испанец захлопотал:
      – Вы очень бледны, здесь душно. Хотите, принесу вина?
      Вера кивнула, только бы как-то отделаться от незадачливого кавалера. «Вот и все, – думала она. – Конец всем надеждам… И впрямь этот бал все расставил по местам. Если не он,тогда все равно, за кого идти замуж. Сегодня же дать ответ Алексееву и избавить наконец княгиню от его преследований, да и от лишних хлопот за воспитанницу!» Вера храбро осушила бокал, принесенный Испанцем, а за ужином еще несколько. Княгиня только недовольно поднимала бровь и многозначительно смотрела, однако ничего не произнесла. Впрочем, хмель мало действовал на возбужденные нервы девушки, ее стало клонить в сон. К разъезду в шесть утра Вера уже ничего не понимала, и Алексеев чуть не на руках донес ее до кареты. Прощаясь, он пробормотал:
      – Так до завтречка? Я явлюсь за ответом.
      Вера силилась произнести, что не надо до завтра, она уже решилась, но только махнула рукой. В карете девушка заснула, а проснулась уже другим человеком. Враз повзрослевшим, опустошенным, почти лишенным надежды на счастье и готовым на гибельный шаг.
      Утомленная балом, княгиня не обратила внимания на это перерождение, и только на следующий день она приметила в поведении воспитанницы некоторую странность. Вера смотрела на все погасшим взором без всякого выражения, плохо ела, что с ней случалось крайне редко, и проявляла полное безразличие. Браницкая пыталась растормошить Веру, выспрашивая, о чем она беседовала с Алексеем Степановичем да какое впечатление на нее произвел маскарад. Девушка отвечала односложно, невпопад, будто не слышала княгиню. Казалось, она вся сосредоточилась на своих переживаниях или прислушивалась к чему-то в себе. Не дождавшись от Веры сколь-нибудь разумного объяснения на вопрос, что с ней происходит, Браницкая рассердилась и оставила воспитанницу в покое.
      А Вера нуждалась в чьем-то теплом участии, добром слове, совете, но не было рядом никого родного, заботливого… Девушка подумала о Марье Степановне, которая, конечно, не дала бы ей пропасть. Вера перечитывала последнее письмо маменьки, разглядывала образок, который та прислала своей питомице на Рождество. Марья Степановна писала, как тяжело им живется. Сергей Васильевич потерял место, уже не в первый раз. Он отказался принять взятку и с кем-то крупно не поладил. Саше, натурально, придется попрощаться с мечтами об университете. А Вера так хотела увидеть Сашку студентом! Где там, им жить не на что.
      – Конечно, надо выходить за Алексеева, – вдруг с твердостью повторила она. – Тогда и маменьке и Сашке помогу. Сашка выучится…
      И хотя решение уже было принято ранее, бедная девушка не смогла удержаться от слез. Однако она быстро справилась с собой и отдалась в руки судьбы. К вечеру Вера заметно взволновалась: она ждала с минуту на минуту явления Алексеева. «Последний шаг, – лихорадочно думала Вера, – жребий брошен!» Она готовилась дать согласие и тем самым принести себя в жертву судьбе.
      Когда сидели за ужином, услышали с улицы звон бубенцов. Чей-то экипаж остановился у дома, в передней раздались торопливые шаги. Вера глубоко вздохнула: «Ну вот и все! Это Алексеев». Дверь столовой распахнулась, на пороге стоял сам не свой в распахнутой шубе и с всклокоченными волосами Андрей Вольский. Он глухо произнес:
      – Евгений умирает.

      Больного гнилой горячкой Евгения привезли в Москву умирать. Находясь в сознании, несчастный юноша призвал к себе друзей для прощания. Лакей провел их по темным комнатам в спальню больного, на пороге встретила заплаканная дама со следами исключительной красоты на лице. Это была мать Евгения. Она коротко взглянула на княгиню и тихо произнесла:
      – Он звал вас. Сейчас там батюшка, подождите, – и вновь исчезла в комнате.
      Княгиня присела на оттоманке и замерла. Вольский, не произнесший ни слова за весь путь, метался по комнате, кусая губы. Вера дрожала от волнения и страха. За дверью слышалось монотонное бормотанье, пение. Свершалось таинство елеосвящения, заключающее земной путь юного поэта. Вера тихо заплакала, думая об этом. Почему он, Евгений? Почему именно этот светлый, юный, красивый человек? Он не грешил, верил в Бога, был добр. Да, он болел, но в это никогда не верилось. Теперь же слово «смерть» заставило всех содрогнуться, столь вопиюще было несоответствие прекрасной юности и этого страшного слова.
      Пение прекратилось, от двери донеслось:
      – Мужайся, дочь моя. Христос воинство собирает, сын твой ангелом станет, ведь и нагрешить не успел. Чистая душа!
      Из комнаты вышла, шатаясь, Арсеньева, ее поддерживал молодой священник с аскетическим скорбным лицом. Арсеньева обратилась к присутствующим:
      – Войдите, он ждет вас.
      Вера прижала ко рту ладонь, чтобы не закричать и не зарыдать вслух. Княгиня постояла немного, закрыв глаза и собираясь с силами, затем двинулась вслед за Вольским. В спальне было душно от множества свечей и горящих лампад, пахло ладаном. Лицо Евгения, по-прежнему бледное и прекрасное, изрядно осунулось, глаза светились необыкновенно, будто излучали последний свет души. Он попытался улыбнуться, задыхаясь, и произнес едва слышно:
      – Глупо вышло… Простудился в дороге… На почтовой станции… выскочил на мороз…
      Княгиня прошептала:
      – Молчите, молчите, – и припала губами к его руке.
      Вера плакала, не пряча слез. Евгений протянул ей руку и слабо пожал.
      – Прощайте… Живите… счастливо… – по губам его прочла Вера.
      Вольский склонился над умирающим и едва расслышал:
      – Маменьку… не оставь… будь с ней сейчас…
      Вольский кинулся выполнять просьбу. Вера поняла, что нужно оставить княгиню наедине с умирающим. Он желал этого. Девушка бросила последний взгляд на несчастного поэта, силясь запомнить его черты навсегда, и выскользнула вон. Она принялась жарко молиться об этой светлой душе. Плакала и молилась, уже не помня себя, вся уйдя в страстную молитву… Она не помнила, сколько прошло времени, и вернулась к действительности лишь после того, как из спальни Евгения вышла бледная как полотно княгиня. Она прошептала:
      – Евгения больше нет, – и сползла по стене на пол.
      И уже смутно помнилось Вере, как кричала Арсеньева: «Нет! Мальчик мой, мальчик мой! Нет!» – как бегала горничная за нюхательной солью, как Вольский, до крови закусив губу, больно колотил кулаком в стену… Повинуясь естественному порыву, Вера бросилась к нему и забилась в рыданиях, крепко прижимаясь к его груди. Вольский враз как-то обмяк и, обняв девушку, заплакал, как ребенок…
      Последующие дни тоже будто подернулись пеленой. Билеты с траурной каймой, черные платья, завешанные зеркала. Сквозь туман припоминалось, как отпевали бедного поэта в церкви, полной народу. Трогательная речь молодого архиерея заставила плакать всех присутствующих. Последний поцелуй, запечатленный на холодном лбу. Арсеньева, не отходящая от гроба, вмиг поседевшая, не отрывала глаз от сына, будто любовалась им, заботливо поправляла пряди его волос. Вере запомнилась еще бульварная молодежь, архивные юноши, которые искренне скорбели об утрате товарища, как несли они гроб на своих руках от катафалка до могилы в Симоновом монастыре.
      Потом бесконечные вечера, и княгиня, монотонно повторяющая, держась за виски:
      – Пусто. Господи, как пусто!
      Вольский проводил матушку Евгения к нижегородским родственникам – Вера знала это от Алексеева. Андрей не появлялся в доме княгини; здесь воцарились скорбь и тишина. Княгиня наконец решилась ехать в Италию. Ее здоровье пошатнулось, мигрени мучили беспрестанно, а более – тоска. Тоска гнала ее из отечества куда глаза глядят, однако выяснилось, что опекун не позволяет везти с собой Веру. Необходимо было решиться на брак с Алексеевым. Иван Иванович в эти траурные дни не беспокоил Веру, и она решилась первая заговорить с Алексеевым и окончательно объясниться.
      Произошло это в один из таких унылых вечеров, когда княгиня без цели бродила по дому, отдавая ненужные приказания, а потом заперлась у себя с бутылкой шабли. Приехавший Алексеев, которого принимали как домашнего, обнаружил в столовой за ужином Веру в обществе одной из старых тетушек княгини. Девушка сообщила ему, что желает поговорить наедине, и они отправились в гостиную. Страшно было начинать. Вера слегка прокашлялась и, подавив дрожь в голосе, произнесла:
      – Остается ли в силе ваше предложение, Иван Иванович? Вы ведь понимаете, о чем я говорю?
      Алексеев повозился на стуле и ответил:
      – Да уж, я не отступаю от своего слова.
      Вера облегченно вздохнула.
      – Желаете ли вы возобновить наши переговоры?
      Алексеев с подозрением глянул на Веру:
      – Уж не в омут ли головой решили-с?
      Вера задрожала.
      – Если вы раздумали, так и скажите. Я не собираюсь навязываться вам!
      Алексеев покряхтел:
      – Не хочу после трясти рогами подобно моим сослуживцам. Женятся на молоденьких, а они их награждают сим головным убором.
      Вера вспыхнула:
      – За кого вы меня принимаете? Вы пользуетесь моей беззащитностью. Это так подло! – И она расплакалась.
      – Да полноте, никто вас не оскорбляет. Сочту за честь. Только имейте в виду, – в глазах Алексеева блеснул злой огонек, – этого красавчика, господина Вольского, я в свой дом и на порог не пущу. Глядите сами.
      Вера кивнула, горько думая: «Если он теперь со мной так груб, то что же будет после свадьбы?» Алексеев поднялся, поправляя сюртук.
      – Так я могу доложить княгине, что мы сладили?
      Вера еще раз кивнула, шмыгая носом.
      – Их светлость лучше не беспокоить: недовольны будут-с! – раздалось от двери.
      Конечно, это Малаша, верная себе, подслушала весь разговор и, не выдержав, встряла. Алексеев счел нужным откланяться:
      – Ну, до утра подождем, авось мир не перевернется за одну ночь.
      Напрасно Иван Иванович так думал.
      Вечер закончился печально. Вера прощалась со всем, что она любила, прекрасно понимая, на какую неволю обрекла себя. Следовало убрать подальше портрет Вольского или вовсе вернуть его княгине. А как теперь без него? Права безутешная княгиня – пусто. Евгений ушел навсегда, с Андреем тоже надо расстаться навеки, будто и он умер. Да, для несчастной девушки Вольский более не будет существовать, ведь она произнесет перед алтарем клятву верности нелюбимому, отвратительному мужчине. А после разделит с ним супружеское ложе. При мысли об этом Вера невольно содрогнулась. Неужели она переживет это насилие над собой, противные ласки, мерзкие поцелуи? Бедняжка бросилась на подушки, ломая руки.
      Возможно ли избежать всего этого? Как? Последовать за Евгением… Нет-нет, даже думать о таком – страшный грех! Вера испугалась своих темных мыслей. Она вообразила Андрея, теплый взгляд синих глаз, его крепкие объятия, когда они вместе плакали… Захлебываясь слезами, девушка осыпала поцелуями злосчастный портрет, с которым ей предстояло проститься. Что придется ей пережить? Стать жертвой похоти Алексеева и после томиться в неволе, пока ее не приберет чахотка или родовая горячка… «Как бы славно было родить сыночка, похожего на Андрея! От него… – продолжала терзать свою душу несчастная невеста. – Как бы я любила его, моего ангельчика, целовала бы его в золотые кудри и синие глазки!»
      Потом ее мысли перенеслись опять к Вольскому. Почему он покинул ее? За что? Как мог он оставить Веру в такой тяжелый момент? В глубине души девушка понимала несправедливость последних обвинений. Вольский трудно переживал потерю друга. Девять дней он не отходил от обезумевшей матери Евгения, принял на себя все заботы о погребении и прочем. Что он теперь?
      – Прощай, любовь моя! – шептала Вера в забытьи, прижимая к груди дорогой портрет. – Прощай, моя радость, мой единственный…
      Сон спас ее от безумия, накрыв глухим покрывалом исстрадавшуюся душу.
      – Барышня, проснитесь! Ну проснитесь же! – Кто-то тряс Веру за плечо.
      Едва разлепив глаза, она увидела над собой Малашу. Ничего не понимая, Вера уставилась на прислугу. Та затрясла ее с новой силой.
      – Поднимайтесь, вас ждут! Да скорее же, скорее, будьте неладны!
      – Кто ждет? Зачем? – вялая со сна, бормотала Вера.
      Однако она начала одеваться, подгоняемая Малашей. Та бегала по комнате и собирала что-то в большой узел. Сонная барышня наспех оделась и спустилась вниз, куда гнала ее Малаша, в темноте таща следом тяжеленный узел. Вся сцена происходила во мраке. Отчего-то нигде не горело ни огонька, лишь свет месяца да отблески снега проникали в окна. В передней и вовсе было темно, чей-то силуэт маячил у дверей. Вера испугалась и отпрянула было, но тут на нее накинули что-то тяжелое, мохнатое. Затрепыхавшись, как птичка в силках, Вера почувствовала, как ее подняли на руки и быстро понесли. Зловещая тишина сопровождала похищение, и бедная жертва не могла понять, кто несет ее. Потом ее усадили в возок и погнали лошадей. Попытки высвободиться ничего не дали. Девушке было нестерпимо жарко, она задыхалась под шубой, однако тиски чьих-то сильных рук не ослабевали. Вера смирилась и затихла, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи, однако там по-прежнему царила та же зловещая тишина, оглашаемая лишь грохотом копыт по снежному насту. От духоты и нервного напряжения Вера впала в подобие сна.
      Когда она очнулась, то увидела себя в незнакомом доме. Освободившись от несносной шубы, девушка огляделась вокруг. Уже светало. Она лежала на небольшом диванчике в крохотной уютной гостиной, освещенной одной свечой. Топилась изразцовая печь, трещали дрова. Гостиная, как видно, находилась в центре маленького домика. Отсюда выходило несколько дверей в другие комнаты. Три окошка были завешаны ситцевыми занавесями, вся обстановка дома носила мещанский характер. Бумажные обои, образа в фольге с засохшей вербой за ними, дощатый крашеный пол, цветок герани на окне, старенькая мебель, обтянутая дешевой тканью. Все это напомнило Вере домик Свечиных в далеком уездном городке.
      Где же она? Чья воля, злая или добрая, перенесла ее сюда? Взгляд Веры упал на узел, который лежал на полу рядом с диваном. С большим трудом развязав его, девушка обнаружила свои вещи: платья, капот, белье, шкатулка с молитвенником и образком, портрет Вольского, коробочка с бриллиантовыми сережками – подарок Прошкина, альбом со стихами Евгения, другие мелочи. Многое из подаренного княгиней и вещи, принадлежавшие исключительно Вере. Выходит, случилось нечто, меняющее ее жизнь в самом корне. Очевидно, похищение значило, что в дом княгини Вера более не вернется. Так вот чего добивалась Малаша! Она может торжествовать: цель ее достигнута, и воспитанница больше не переступит порога дома Браницкой.
      Но куда же прибило ее течением жизни? Кто похититель Веры и с какой целью привез ее сюда? «А вдруг это Алексеев, чтобы не жениться на мне, похитил и решил сделать меня содержанкой?» – подумала Вера и чуть было вновь не лишилась чувств от подобного предположения. «Надо бежать!» – мелькнуло в голове. Но куда? К Браницкой? Да ведь воспитанница только помеха теперь для княгини.
      Вера подошла к одной из дверей, ведущей, очевидно, в сени, и толкнула ее. Дверь оказалась заперта. Вере показалось вдруг, что кто-то пристально следит за ней. Еще одна дверь была слегка приоткрыта, и девушка могла поклясться, что увидела в темноте блеск чьих-то глаз. Под ее взглядом дверь тихо закрылась.
      – Кто там? – позвала Вера. – Кто вы? Зачем привезли меня сюда?
      Никто не отозвался. Вера толкнулась в следующую дверь, и та наконец подалась. Девушка вошла в небольшую комнату с каким-то смутно знакомым запахом. Раздвинув занавески, Вера стала рассматривать помещение. Видимо, это был кабинет, причем щегольски обставленный, с модными безделушками и литографиями Греведона на стенах. На письменном столе бронзовая чернильница, статуэтка Тальони и бюст Наполеона, трубка, мундштуки, карты. По стенам – седла, нагайки, рапиры. Готическая этажерка с книгами в углу, вдоль стены – кожаный диван с высокой спинкой. Роскошь кабинета контрастировала с бедностью гостиной. Пахло кожей и табаком со знакомым тонким ароматом.
      В сенях послышался шум, попутно скрипнула дверь, за которой прятались, и Вера увидела на пороге черноглазую молодую женщину в ярко-красной юбке и узорном платке на плечах. Девушку поразила дикая, хищная красота женщины, гибкость и грация ее движений, сухой блеск глаз. Они не успели что-либо сказать, как загремела щеколда, дверь из сеней отворилась и в гостиную вошел, отряхивая снег со шляпы, Андрей Вольский. Вера застыла на пороге его кабинета.
      – Ты приготовила комнату? – не глядя в ее сторону, спросил Вольский у цыганки – а это была она, цыганка, о которой Вера так много слышала.
      Дикарка дернула плечом и скрылась, изрядно хлопнув дверью. Сбросив шубу, Андрей засветил канделябр, и в гостиной стало еще уютнее. Рассвет почти не проникал сквозь сомкнутые занавеси, по стенам бродили красные отблески пламени из приоткрытой дверцы голландки. Вера вдруг ощутила давно забытое чувство покоя, дома…
      Однако она понимала, что оказалась в весьма рискованном, неприличном положении. Андрей открыл дверцу голландки и молча прикуривал трубку от уголька, прихваченного щипцами. «Подойти к нему, обнять за плечи, зарыться лицом в его кудрях, а там – хоть смерть!» – вдруг подумала Вера, но, конечно, не сделала это. Следовало прежде выяснить, каковы намерения Андрея, ради чего он решился на столь крайний шаг.
      – Отчего вы молчите? – не оборачиваясь, спросил Вольский.
      – Выше коварство лишило меня языка, – ответила Вера.
      Вольский резко повернулся, подошел к ней и внимательно посмотрел в глаза:
      – Мое коварство?
      – Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Человек с благородными намерениями не действует в ночи, подобно вору.
      Лицо Вольского дрогнуло, он стиснул зубы, но сдержался и тихо произнес:
      – Вера, ты дала согласие Алексееву. Я не мог допустить это безумие. Я не хочу тебя терять, как… Евгения. У меня никого не осталось более.
      Девушка воскликнула:
      – Но ведь вы сами оставили меня! Я долго ждала. Вы бросили меня совсем одну. Что мне было делать? Княгиня собралась в Италию, а я ей мешала. Мне все равно было, за кого идти…
      – Я же писал тебе, ангел мой, – прошептал Вольский, обнимая ее за плечи.
      – Но я не получила вашего письма, его перехватили, – с горечью ответила Вера, тихо приникая к его груди.
      Вольский продолжил:
      – В письме я просил тебя подождать. Мне необходимо получить благословение матери и свою часть наследства, иначе нам нечем будет жить. Верно, мы как-нибудь и перебились бы на жалованье, но я поклялся помочь брату и отдать его семье часть наследства. Вообрази, мой ангел, как это важно. Они так стеснены.
      – Потому-то вы нацелились на девицу Изотову? – не удержалась Вера.
      Вольский усмехнулся:
      – О, эти светские сплетники! Шагу нельзя ступить, чтобы тебя не женили или на худой конец не объявили женихом. Поверь, душа моя, ни о ком, кроме тебя, я и думать не мог.
      Вера подняла глаза, полные слез:
      – Но ваше равнодушие! О, как это было невыносимо: вы холодны как лед, меня не замечаете.
      Вольский обнял ее крепче.
      – Дитя мое, я столько грешил в моей жизни! Ты не можешь вообразить сколько! Я дал себе слово не касаться тебя, покуда не уверюсь, что нам ничто не мешает обвенчаться. Сколько их, бедных жертв моих прихотей! Вносить тебя в сей список я не желал, потому держался подальше. Твоя репутация должна быть чище снега.
      Вера обреченно приникла к нему вновь.
      – Вы хотите, чтобы я вечно оставалась в девицах? Ведь ваша матушка никогда не даст согласие на наш брак.
      Вольский отстранился и мрачно заходил по комнате, кусая губы.
      – Да, сейчас она твердо стоит на своей позиции: никаких воспитанниц! – наконец выговорил он.
      Вера устало опустилась на кушетку.
      – Что же теперь будет, Андрей Аркадьевич?
      Вольский молчал.
      – Мне уже нельзя вернуться к княгине, я навсегда потеряла то положение, в котором состояла, – продолжила Вера. – Вы привезли меня сюда без всякой надежды на будущее, держите под замком… Какую же роль вы отвели мне?
      Андрей подошел к ней, стиснул ладонями ее лицо:
      – Я люблю тебя, Вера, и не собираюсь отдавать этому негодяю Алексееву!
      Вера спокойно и устало ответила:
      – Чем же вы лучше, Андрей Аркадьевич? Алексеев-то жениться хотел, а вы делаете меня содержанкой. Так у вас уже есть одна. Или гарема, как у турецкого паши, вам не хватает?
      Вольский ударил кулаком по столу:
      – Ты будешь только моей! Я женюсь на тебе, Вера, пусть даже без матушкиного благословения.
      Девушка решительно качнула головой:
      – Нет. Я не пойду на это.
      – Ты будешь моей! – с незнакомыми нотками в голосе произнес Вольский, и девушке на миг стало страшно.
      Вера гордо поднялась и холодно произнесла:
      – Андрей Аркадьевич, я ваша пленница, и вы вольны насильно принудить меня отдаться вам. Однако это вовсе не делает вам чести.
      Вольский стукнул кулаком по лбу и, захватив шубу и шляпу, выскочил из дома. Кто-то запер сени на замок.

      К Вере постепенно приходило осознание всего ужаса ее положения. Покуда Вольский был с ней, девушка не чувствовала одиночества и отверженности, когда же он уходил из дома, а это случалось все чаще, Вера тосковала, не знала, куда себя деть, и очень боялась цыганки.
      В доме жила еще кухарка Авдотья, которая стряпала немудреные кушанья, убирала комнаты, стирала, топила печи. Она же ходила в ряды и в лавочку за провизией. Иногда появлялся мужик, который во дворике колол дрова и складывал их в поленницу под навесом, а потом долго пил чай у Авдотьи. Вере не позволялось выходить из дома, за ней неусыпно следили и Луша (так звали цыганку) и Авдотья. Если они обе отлучались, то непременно запирали пленницу. Впрочем, куда ей было бежать? Поначалу она ждала, что княгиня бросится ее искать, однако Вольский однажды сообщил, что та отбыла в Италию в расстроенном состоянии души и тела. Более у Веры никого не было. Какой-то мифический опекун, которого она никогда не видела и, вероятно, не увидит… А княгиня даже не искала свою незадачливую воспитанницу…
      Вера жила в комнатке, соседствующей с кабинетом Вольского. Все в ней было просто, но модный туалетный столик с трюмо, роскошный ковер на полу, бронзовый подсвечник свидетельствовали о заботе Вольского, чтобы Вере было уютно. Окна комнатки выходили в глухой дворик, где в палисаднике росла сирень. Чуть поодаль, засыпанные снегом, ветлы и липы шумели на ветру.
      В первые дни пленница почти не выходила из комнаты. Пристроив свои пожитки и забрав у Вольского с этажерки несколько томиков Вальтера Скотта, она читала и спала. Обед и ужин просила подавать к себе. Однако жизненные потребности вынудили Веру обратиться к Луше. Цыганка свела Веру в полуподвал, где постоянно грелся котел с водой и стояла огромная лохань для мытья и стирки. Там же располагалась кухня и клетушка Авдотьи.
      Цыганка вовсе не стремилась подружиться с пленницей. Она целыми днями бренчала на гитаре, раскладывала пасьянс или гадала себе и Авдотье. Иной раз надолго замирала у окна гостиной, глядя на улицу и поджидая Вольского. Завидев его экипаж в переулке, Луша радостно вскрикивала и бежала в сени встречать. Вера старалась не присутствовать при этих бурных встречах и не прислушиваться к громким восклицаниям. Однако в ней будто открывалось какое-то иное видение. Ревнивый внутренний взор отмечал объятия, в которые бросалась красавица цыганка, и то, как висла она на шее Вольского всякий раз и покрывала поцелуями его лицо. Было бы вовсе невыносимо, кабы Вольский оставался ночевать, но, по счастью, он стал уезжать вечерами в Английский клуб и после уже не возвращался. Луша злилась не шутя и мрачно смотрела в сторону Веры. Это по ее вине Андрей избегал оставаться в домике на ночь.
      Тому были причины. Оказавшись в положении содержанки, Вера сразу же заняла оборону, но Вольский попытался взять эту крепость. Однажды он явился под вечер, когда Луша, изведясь у окна от ожидания, тихо пела какой-то слезный романс и Вера нечаянно заслушалась, приоткрыв дверь. Андрей привез шампанское, конфеты, фрукты и какую-то картонку. Впервые ему улыбнулась удача, и он выиграл в карты немалый куш. Вольский в этот вечер был особенно хорош, наряден и улыбчив, и Вера с тоской наблюдала за ним. Луша не отходила от Андрея, пытаясь всячески ему угождать. Вера хотела было скрыться в своей комнатке, однако Вольский попросил:
      – Не уходи, будем пить шампанское.
      Он сам откупорил бутылку и разлил по бокалам шипучее вино. Потом, припомнив вдруг, кинулся к картонке, достал оттуда изящную модную шляпку, украшенную перьями и цветами, с улыбкой протянул ее Вере:
      – Это тебе.
      Девушка равнодушно посмотрела на подарок и тихо произнесла:
      – Мне ничего не нужно.
      Вольский пожал плечами и швырнул шляпку на диван. Луша тотчас ее подхватила и стала примерять перед зеркалом. Вера отметила, что обновка цыганке к лицу. Та радовалась, как ребенок. Однако скоро ей надоело вертеться, и она устроилась на коленях Вольского с бокалом шампанского. Вера напряженно ждала, что последует дальше, но Вольский и бровью не повел, будто так и должно быть. Девушка отхлебнула шампанского и хотела все же уйти, но Андрей поймал ее за руку:
      – Побудь еще немного. Луша нам споет. – И он спихнул цыганку с колен, понукнув ее: – Ну же!
      Взяв в руки гитару, дикарка мгновенно преобразилась. Куда делись вульгарность и жеманство? Взгляд ее черных глаз сделался вдохновенным, голос зазвучал воркующе, низко. Что это был за голос! Вопреки всему Вера подчинилась его магии. Луша начала тихо, но уже сейчас в этих грудных звуках слышалось скрытое страдание. Нарастая, чувство прорывалось наружу в цыганском надрыве и русской широте. Уже стеная, Луша все же не теряла меры, останавливаясь на шаткой грани искусства и фарса. Она пела «Друг милый, друг милый, сдалека поспеши», и «Не бушуйте вы, ветры буйные», и «Ах, матушка, голова болит!». Вера могла поклясться, что видела слезы на глазах цыганки. Да и сама она едва удержалась, чтобы не расплакаться.
      Взглянув на Вольского, девушка убедилась, что он не менее тронут пением Луши. Андрей смотрел на свою наложницу с неприкрытым восхищением и даже с некоторой томностью. «Я лишняя здесь, лишняя!» – горько подумала Вера. Прищуренные глаза Вольского, обращенные к цыганке, красноречиво подтверждали сей печальный факт. Меж ним и дикаркой давняя страсть, Андрей упивается звуками чарующего голоса Луши, это так очевидно… Ревнуя, Вера углядела и другое во взгляде молодого мужчины: желание. Силясь держаться независимо, она осторожно поставила бокал на стол и прошествовала к себе в комнату. Андрей более не стал ее удерживать…
      Бросившись на кровать, Вера мечтала забыться, но о сне и помину не было. Чуткое ухо ловило всякий звук и всякий шорох из гостиной. Вот Андрей снова разливает шампанское, а Луша перебирает струны. Вот она запела что-то чувственное, просящее. Дрожащими руками расстегивая крючки и насилу дотянувшись до шнуровки, Вера наспех разделась, побросав платье куда придется. Она зарылась в подушки, чтобы ничего не слышать. Однако слух ее, обретший сверхъестественную чуткость, даже сквозь подушки доносил ей о происходящем в гостиной. Верно, это уже не уши виноваты, а особая чувствительность в отношении девушки к Вольскому, некая магнетическая связь, установившаяся между ними. Теперь пение прекратилось, за ним последовал громкий спор. Луша выговаривала Андрею свое недовольство, свою тоску и одиночество. Произведя на него впечатление и посему чувствуя некоторое право, Луша пеняла Вольскому его забывчивостью.
      – Ты больше не любишь меня! – кричала цыганка, мгновенно обратившись из сирены в фурию. – Ты вовсе забыл меня, не даришь подарков, не ласкаешь, как бывало! И все из-за нее! К чему тебе эта глупая барышня, если все равно не женишься на ней? Разве мало тебе меня? Для чего тогда забрал меня из хора, такие деньги потратил? Но я не раба твоя, я могу уйти. Пока люблю – терплю, но бойся меня, коли разлюблю!
      Вера насилу заставила себя лежать, хотя невероятно тянуло к двери посмотреть на его лицо. В ответ на гневную тираду ничего не последовало.
      – Ты вовсе не слушаешь меня! – вновь разбушевалась Луша. – О ней думаешь?
      Тут она, должно быть, бросилась на колени перед Вольским.
      – На что тебе она? Вот я, твоя, рядом. Люби меня, мой родненький! Лаская меня, целуй, драгоценный мой…
      Дрожа от волнения, Вера напрягала слух, силясь разобрать смысл шорохов.
      – Полно, Луша, – наконец раздался голос Вольского. – Встань. Тебе грех жаловаться – ни одну женщину я не любил так, как тебя. Но рано или поздно всему приходит конец. Теперь не то. И не смей косо смотреть на Веру, прибью!
      Хлопнула дверь. Это Луша убежала к себе. Вера перевела дух и высунулась из подушек. Прохладные простыни жгли ее обнаженное тело, и думать было нечего искать теперь ночную сорочку. Откинув одеяло, бедняжка металась по кровати, ища успокоения. В кабинете за стеной раздавались мерные шаги Вольского, в гостиной прибиралась Авдотья. Вот она закрыла печные заслонки, погасила свечи и спустилась в свою каморку, а Вольский все вышагивал по кабинету.
      Ночь за окном была морозная и светлая от полной луны, занавески Вера забыла задернуть. Лунный свет колыхался по комнате, заполнял все углы, проникал под распахнутый полог кровати. Вера слушала толчки сердца, пульсацию крови и никак не могла уснуть. Ее охватило томление, которое посещало ее только во сне. Близость Вольского, его присутствие за стеной волновало девушку и будило безумные грезы. Теряясь в них, Вера уже тихонько переступала порог сна, когда услышала странный скрип. Он раздавался не со стороны двери, а от стены, за которой был кабинет Вольского. Вздрогнув, Вера подняла голову и тотчас вскрикнула от страха и натянула на себя одеяло. В стене открылась потайная дверка, оклеенная обоями, и в комнату вошел Андрей. Не было нужды зажигать свет, такой ясной была ночь. Девушка разглядела, что Вольский облачен в персидский архалук, под которым виднелась тонкая белая сорочка с распахнутым воротом.
      Вера притаилась под одеялом, силясь удержать трепет тела. С глубоким вздохом Андрей присел на край постели и провел ладонями по лицу. Некоторое время он сидел, упершись лбом в сплетенные пальцы. Затем вдруг Вера ощутила, как поверх одеяла скользит его ладонь. Вот она добралась до лица девушки и принялась нежно ласкать ее лоб, щеки, шею. Следовало немедленно оттолкнуть сие грозное оружие ловеласа, но Вера отчего-то не могла и двинуться. А это несносное трепещущее тело все подалось навстречу легкой ласке. «Я гибну», – мелькнуло в ее голове, но сознание уже подернулось туманом. Вера почувствовала на лице щекотанье волос Андрея и легкие, как касания весеннего ветра, поцелуи. Ее губы сами открылись навстречу его горячим, влажным устам. «О, если бы теперь умереть!» – думалось или чувствовалось ей, однако откуда-то из глубин разума доносился последний вопль, не давая деве вконец раствориться в объятиях мужчины. Далекий голос рассудка требовал немедля прогнать коварного соблазнителя и грозил самыми печальными последствиями.
      Тем временем, не встречая предполагаемого сопротивления, Вольский осмелел. Он вовсе потерял голову, когда откинул одеяло. Еще немного, и его уже нельзя остановить. Однако Вера вдруг отрезвела, и ласки тотчас превратились в страстную борьбу. Девушка схватила руки Вольского и с силой сжала их.
      – Андрей Аркадьевич, довольно! Одумайтесь, остановитесь! Вы пожалеете об этом, я же никогда не прощу вас.
      Вольский замер, уткнувшись лицом в одеяло, затем медленно поднялся, тряхнул головой и хрипло произнес:
      – Ты определенно сведешь меня с ума.
      Вера лихорадочно нащупывала свой пеньюар, а найдя его, тотчас набросила на себя.
      – Зажгите свет, – попросила она.
      Вольский послушно исполнил, засветив от лампады свечу. После он задумчиво посмотрел на Веру (казалось, безумие страсти вовсе не касалось его) и тихо спросил:
      – Я так не люб тебе, Вера?
      Девушка смутилась, не зная, как ответить. Вольский ждал, продолжая смотреть ей в глаза. Терзая ленты пеньюара, Вера наконец заговорила:
      – Как не грешно вам, Андрей Аркадьевич! Что скрывать, я люблю вас, и вы это знаете. Но не требуйте от меня большего! Это неблагородно, ведь я в вашей власти. – И она заплакала от неразрешимости сего противоречия.
      – Ну полно, не плачь. – Вольский бережно обнял Веру и прижал к себе. – Что мне сделать, чтобы ты не плакала? Ну хочешь, верну тебя домой?
      Девушка затрясла головой:
      – У меня нет дома! – Немного успокоившись, она продолжила упреки: – Зачем вы привезли меня сюда? Луша меня ненавидит, а я боюсь ее. Она так страшно смотрит!
      Вольский поцеловал девушку в затылок и, сходив за сигарой, закурил ее, расположившись на стуле чуть поодаль.
      – Не бойся Луши, она добрейшее существо, – пуская клубы дыма, заговорил Андрей. – Прогнать я ее не могу – обязан ей жизнью.
      Вера удивленно приподнялась на подушках и села, прислонившись к спинке кровати. Вольский рассказал следующую историю.
      Однажды он в пух проигрался в Английском клубе.
      – Глупейшим образом купился! – возмущался Андрей. – Знал же, с кем сел играть: известный шулер без совести, лишенный всякого понятия о чести! В пылу азарта я забыл обо всем. И никто не остановил меня, хотя все видели, как этот мошенник передергивал.
      Вольский проиграл изрядную сумму.
      – К матушке не следовало и соваться. Она давно мне сказала: «Не бросишь карты – погибнешь. Проиграешься по-крупному – ни копейки не дам, хоть стреляйся!»
      Просить об отсрочке того негодяя Андрею не пришло и в голову. По правилам клуба имена всех должников и нарушителей выставляли на черную доску и запрещали появляться в клубе. Это был позор, который страшнее смерти. Оставалось одно – стреляться. Раздобыв у знакомого гусарского ротмистра пистолет, Вольский явился в домик к Луше, чтобы осуществить свой роковой замысел. Луша сразу почувствовала нехорошее, видя, в каком возбужденном состоянии ее господин. Она принялась выспрашивать, что случилось. Вольский поначалу и не думал рассказывать ей что-либо, но цыганка умела лаской да хитростью добиваться своего. А когда увидела пистолет, то уже не отстала от Андрея, пока тот все ей не рассказал. Отняв у него пистолет, Луша попросила:
      – Подожди до завтра, драгоценный мой. Только до завтра.
      Вольский мало что понял, но, измученный переживаниями, упал на кровать и уснул. Утром его разбудила Луша. Она уже съездила куда-то и протягивала Андрею деньги. Именно столько, сколько требовалось, чтобы отдать долг.
      – Откуда у тебя эти деньги? – изумился Вольский.
      – От тебя же, любовь моя. Ты мне дарил, а я прятала. Ничего на себя не извела, все приберегла. Вот и пригодилось.
      Как ни совестно было Андрею брать деньги от цыганки, однако не смертельно. Снес деньги в клуб и после старался по крупной не играть. Стреляться и думать забыл.
      – Однако давеча вы как раз от карточного стола, – напомнила с упреком Вера.
      – Да ведь я выиграл.
      – Нет, Андрей Аркадьевич, вам надобно оставить карты беспременно, – не унималась Вера.
      – Как прикажешь, мой ангел. Ради тебя я готов и на это…
      И вот, после неудачной попытки соблазнить пленницу, Вольский не дерзал более оставаться в домике на ночь. Время шло, Вера жила затворницей и весьма тосковала, не видя впереди ничего утешительного. Она прочитала все книги с готической этажерки, попросила Вольского доставить ей новых, однако это была не жизнь. Луша поначалу не желала дружить с соперницей или подругой по несчастью, но волей-неволей им пришлось сойтись. Долгие зимние вечера, немудреные хлопоты по хозяйству, а главное – общее ожидание постепенно сблизили двух невольниц.
      Вера любила за пяльцами слушать негромкое пение цыганки, наблюдать за ней, когда та гадает. Себе же гадать не позволяла.
      – Грех это, – утверждала Вера.
      А то вдруг Луша стала отлучаться из дома. Уходила куда-то, а после возвращалась задумчивая, тревожная. На вопросы отвечала неохотно, легко раздражалась. Иной раз Вера замечала, что Луша борется с невольными слезами, встряхивает черными кудрями, закусывает пухлую яркую губку. Девушка не раз пыталась выспросить подругу, где она бывает и что так удручает ее после. Дикарка куталась в свой узорный платок и упрямо молчала. Но однажды, когда Вольский вновь не явился в обычное время, она вдруг разговорилась и поведала свою историю.
      Луша родилась в таборе, который стоял под губернским городом Коноплевым.
      – Ах, это в двадцати верстах от моего родного Слепнева! – воскликнула Вера.
      В Коноплеве на Святки да на Масленицу устраивалась ярмарка. Цыгане кормились от нее: торговали лошадьми, гадали, пели, водили медведя. Там-то и приметил Лушу Илья Соколов, выкупил ее из табора для своего хора. Пятнадцати лет Луша попала в Москву. Поселилась вместе с хором на Живодерке, выступала по трактирам. Скоро и полюбовник появился – смуглый кудрявый цыган Яшка, бесшабашная голова. Как он на гитаре играл! Руки с длинными тонкими перстами скользили по струнам легко, как ласкали. Однако с каким проворством! Яшка и не глянет на струны – само идет. А как танцевал, какие коленца выделывал! Чудо как хорош!
      Так вот он души в Луше не чаял и ревновал ее безумно. А и было к кому. К цыганам частенько гости заезживали. Не посмотрят и на ночь, приедут, подымут с постели: «Пойте, пляшите!»
      Ну так и деньгами сыпали, не жалели. Почти у всех хористок были постоянные поклонники, иные цыганки даже уходили из хора в наложницы. Яшка никого не подпускал к своей Луше, но не по правилам это было. Поклонники деньги приносили, дарили богатые подарки, а что с Яшки взять?
      И вот однажды в Глазовском трактире выступали. Луша пела любимые «Уж как пал туман» да «Ах, когда б я прежде знала». В тот день она повздорила с Яшкой из-за янтарного ожерелья, подаренного одним барином. Грустно и тоскливо было на душе, оттого пение Луши обрело особую сердечность и трепетность. Хор подхватывал ее рыдания, вторил разноголосо. Забывшись, цыганка не сразу приметила красавца блондина, который не ел и не пил и не сводил с нее глаз. Уж друзья над ним подсмеиваться стали, он не внемлет. Яшка, почуявший опасность, заходил в пляске вокруг него:
      – Эх, барин! Не туда смотрите, барин!
      А сам и ногами и руками работает, всячески отвлекает хорошенького блондина от Луши. Однако тот как зачарованный не в силах был оторвать глаз от юной дикарки. Да и сама Луша будто поддалась власти этого взгляда. И понимает, что не надо бы, что опасно и Яшка рядом, готов вот-вот вспыхнуть, да ничего поделать с собой не может. Все вдруг перестало существовать для бедной цыганки. Полюбила как вздохнула, вмиг пропала головушка.
      Спела, ее зазвали к столу. Офицер в красном ментике весело предложил блондину:
      – А что, Вольский, похитим красавицу?
      Блондин усмехнулся, подал Луше бокал с шампанским.
      – Поедешь со мной? – спросил он, щуря глаза.
      Цыганка только молча кивнула, бледная и решительная. Без боя сдалась, не задумываясь.
      Тут бешеный Яшка подскочил:
      – Ай-ай-ай, барин! Зачем цыган обижаете? Лушке петь надо.
      Гусар и тут все решил: пошел к старшему и добился согласия на выкуп. Тут и бархатная голубая шуба откуда-то взялась, сели на тройку и помчались. Поначалу к офицеру ее привезли: Андрею мамаша не позволила. А после уж он деньги в хор отвез и домик снял. Ох и баловал свою Лушу на первых порах! Ласкал да нежил, подарками засыпал, дня без нее не мог прожить. Ну и натерпелась она тоже. Яшка прознал как-то, где поселили наложницу, и повадился ее караулить. Как только Луша одна останется или с кухаркой, сейчас подскакивает и грозить начинает:
      – Не бросишь своего красавца, и тебя и его порешу!
      Сам весь худой, глаза диким огнем горят. Верно, не сладко ему без Луши приходилось. Она уж бояться стала на улицу показываться. И жалко было Яшку, нехорошо ему, по всему видно. Однако любовь делает человека эгоистом. Луша скоро утешилась с Вольским, радуясь богатым шалям, красивым платьям, драгоценностям, которые он дарил, а пуще всего – его любви.
      Полгода длилось счастье, а потом Вольский заскучал. Уж и песни цыганки не волновали его так, как ранее, все чаще он зевал возле нее и уезжал в клуб или в гости.
      – Вдругорядь княгиня поманила, а он и рад! – При этих словах яркие черты Луши исказила злость. – Сколько я молилась, чтобы он ее забыл! Даже отворотное зелье варила и подливала ему в вино – ничего не помогло!
      Андрей уверял цыганку, что вовсе не любит Браницкую, а заботится о своем друге. Однако бедная наложница чувствовала, что неспроста Вольский охладел к ней. Чей-то образ вытеснил из его сердца цыганку, которая любила его с прежней страстью. Гордая природа дикарки протестовала в ней, но Луша делала вид, что ничего не изменилось. По-прежнему она нетерпеливо ждала своего возлюбленного, а когда тот появлялся в домике, всеми силами пыталась ему угодить. Но любовь ее не находила ответа; теперь и вовсе казалось, что Вольский досадует и тяготится ею. Тогда-то Луша и вспомнила о Яшке. О ту пору Яшка пропал из виду. То ли смирился, то ли случилось с ним что, только давно не тревожил он Лушу угрозами и тоскливым взором.
      Однажды Луша, не сказавшись Авдотье, ушла из дома, поехала на Живодерку навестить соплеменников. Там, в одном из трактиров, нашла Яшку. Тот от неожиданности чуть гитару не выронил и вопреки всем опасениям изрядно обрадовался ей. Луша тайком стала встречаться с бывшим любовником и постепенно готовить побег.
      – Побег? – удивилась Вера. – Разве ты не можешь вернуться в хор, ежели Андрей Аркадьевич тебя более не держит?
      Луша объяснила, что за нее уплачены большие деньги и назад ее не примут. Они уговорились с Яшкой бежать в Коноплев, к цыганам. На Масленицу там будет гулять большая ярмарка, вот туда и надобно бежать.
      – Только ты смотри не проговорись барину! – вдруг сурово прервала себя Луша. – Он хоть с виду ласковый, да за такие проделки может очень осерчать. Ревнивый больно: сам не гам и другим не дам.
      – Возьми меня с собой! – вдруг взмолилась Вера.
      Цыганка удивилась:
      – Тебе какая надобность бежать? Разве не тебя любит барин? Ведь это ты отняла его у меня. Княгиня – это так, по старой памяти. Или не тебя он похитил и привез, чтоб уж не расставаться? Мне об его любви рассказывал Евгений Дмитрич. Это барин был! Тихонький такой, весь светленький, аж прозрачный, хоть и в нашу масть пошел. Добрый, душа перед ним так и открывалась…
      – Он умер, – горестно прошептала Вера и вдруг расплакалась.
      Луша покосилась на нее:
      – Знаю небось. Приходил наш суженый сюда, рыдал, как иная девица не рыдает… Утешала как могла, да и самой жалко. – Губы ее дрогнули, глаза блеснули влагой, но Луша сдержалась.
      – Увези меня отсюда! – плакала Вера. – Со мной будет то же: Андрей разлюбит меня и бросит. Я скоро наскучу ему, моя жизнь превратится в ад!
      Луша молча смотрела на плачущую девушку и о чем-то думала.
      – Он никогда, никогда не женится на мне! – причитала Вера. – А это значит, что я буду жить взаперти, как пленница. Андрей никогда не введет меня в общество, он будет стесняться меня и прятать от друзей!
      – Вздор! – вдруг услышали они от двери. – Душа моя, ведь ты сама все выдумала и теперь убиваешься! Ну зачем так увлекаться фантазиями?
      Девушки замерли, пытаясь угадать, что известно Андрею из их разговора. Вольский оглядел их и расхохотался. Луша немного успокоилась.
      – Любовь моя! – Она бросилась помогать мужчине снять шубу, а после, как водится, повисла на шее с поцелуями.
      Вера смотрела на все это, уже позабыв свои стенания и жалобы, и закипала от жгучей ревности и негодования. Мгновение назад это ветреное существо рассказывало о любовнике и побеге, теперь же как ни в чем не бывало бросается в объятия обманутому хозяину. О, коварная!
      Андрей ласково высвободился из кольца Лушиных рук. Подойдя к Вере, он поцеловал ей руку, затем сказал усмехаясь:
      – И чтобы развеять твой сплин, я завтра же приглашу сюда друзей. Что скажешь на это, мой ангел?
      Вера грустно улыбнулась. Что ж, она примет эту жертву с благодарностью.

      Ранним утром Авдотья сходила в ряды и затеяла печь курник. Луша и Вера взялись помогать в изготовлении кушаний. Андрей к вечеру обещался быть с гостями из Петербурга, знакомыми еще со студенческой скамьи. Прежде он свозит их в Лепехинские бани, что у Смоленского рынка, а после уж сюда.
      Авдотья ворчала, ворчала и все же прогнала помощниц с кухни.
      – Али дел нету, под ногами болтаться? Ступайте прихорашиваться да наряды выбирать, чтоб ублажить барина. Он ведь небось похвастаться хочет, какие у него красавицы. Уж расстарайтесь для кормильца.
      Вера согласилась было и отправилась к себе, однако что-то в словах Авдотьи ее задело, что-то в сказанном было весьма обидно. Вяло перебирая на туалетном столике флакончики, коробочки, баночки, Вера задумалась не без горечи. Неестественность положения все еще изрядно мучила ее, а кухарка затронула больное место. Что ж получается: Вольский приведет сюда холостых приятелей, чтобы похвастать своим гаремом? О, как низко Вера пала! На нее придут смотреть как на содержанку, публичную девку. Если бы ее добрая маменька Марья Степановна увидела это! Нет, надо немедля бежать отсюда. Но куда? Вернуться к Свечиным, чтобы отягчить и без того трудное их существование? Нельзя…
      От горестных раздумий Веру отвлек странный шум, доносившийся из гостиной. Незнакомый женский голос, громкий и властный, вещал:
      – Полное право имею: на мои деньги все тут живете. Что уставилась, чернавка? Не на тебя пришла смотреть, довольно уж насмотрелась. Где новое приобретение? Ее я еще не видела.
      Дверь в комнату Веры распахнулась, и растерянная девушка услышала:
      – Поди-ка сюда, красавица. Дай гляну, кого подобрал мой непутевый сыночек на этот раз!
      Дрожа от обиды и волнения, Вера ступила в гостиную. Перед ней стояла сама Варвара Петровна – высокая статная дама с немного грубоватыми, но не лишенными приятности чертами и властными складками у яркого рта. Пепельные ее волосы украшал кокетливый кружевной чепец, на плечах лежал теплый платок.
      – Ну, хороша, хороша, ничего не скажешь, – бесцеремонно разглядывая девушку, заключила Варвара Петровна. – К такой красоте бы еще и приданое изрядное да имя. Знаешь ли ты, дитя, что я никогда не дам согласия на брак моего сына с безродной бесприданницей? А коли против моей воли пойдет, останется нищим, как его братец. Знаешь?
      – Да, сударыня, – прошептала, бледнея, Вера.
      – Не слушай его, коли станет обещать да уговаривать. Он плут, умеет обольщать женщин, да ты ему не верь. Или уже сдалась его ласкам, забыв о чести девичьей? Я вижу, ты не из простых, с воспитанием. Не устояла, признайся, здесь все свои.
      Уже полыхая огнем негодования, Вера ответствовала:
      – Сударыня, я не давала вам повода думать обо мне дурно.
      Варвара Петровна отмахнулась:
      – Сама все знаю, нечего указывать. Так вот что. Он не женится на тебе, надежд напрасных не питай. А так – насладится и бросит, ему не впервой. Сама позаботься о добром имени и о будущем. Хочешь, я тебе денег дам? Наймешься в гувернантки, давеча я объявление в «Московском вестнике» прочла.
      – Не смейте! – едва выговорила Вера сквозь слезы срывающимся голосом. – Не смейте меня подкупать!
      – Ну, добро, – вполне миролюбиво ответила Варвара Петровна, охотно пряча ридикюль. – Вижу, неплохой выбор сделал сынок, на него это не похоже. Но все же берегись его, дитя. Спасай себя, пока не поздно.
      Накинув теплый капот и отругав по дороге Лушу с Авдотьей, нежданная гостья удалилась в сопровождении трехаршинного лакея. Вера не смела взглянуть вокруг после пережитого позора. Рыдания теснились в груди, но плакать было нельзя.
      – Не печалься, – легонько тронула ее за плечо Луша. – У нас нынче праздник, петь будем и веселиться. Ну ее, старую… Пойдем, я покажу тебе чего.
      Вера покорно двинулась за ней. Комната Луши напоминала цыганскую кибитку: на полу лежал ковер, на стенах тоже висели ковры. Пахло чем-то пряным, душистым. На столике в беспорядке разбросаны костяные гребни, веера, шпильки и даже трубка.
      – Ты куришь трубку? – изумилась Вера.
      Луша, радуясь, что отвлекла подружку от тяжких мыслей, тут же показала свое умение, чем даже рассмешила Веру. Раскрыв комод, цыганка достала целый ворох изумительных шалей:
      – Выбирай!
      А после раскрыла все имеющиеся у нее шкатулки с драгоценностями. Вера принялась перебирать и разглядывать украшения и вовсе забыла о пережитом унижении. Луша предпочитала серебряные монисто, браслеты, янтарные ожерелья и серьги, но в ее шкатулках хранились и дорогие бриллианты, жемчуга, золотые безделушки, подаренные Вольским. Вера примерила серьги с изумрудами и такой же фермуар.
      – Бери! – тряхнула головой Луша.
      – Но как же, – растерялась ее наперсница, – разве тебе не дороги его подарки?
      Цыганка посуровела:
      – Ни полушки с собой не возьму, все ему оставлю! Если уж от него самого отказываюсь, что мне эти побрякушки!
      – Тогда и мне не надо, – сникла Вера и убрала драгоценности в шкатулку.
      Решено было одеться скромно, но с достоинством. Подарки Вольского заняли свои прежние места. Не желая обнаруживать волнение и трепет ожидания, девушки занимались обычными делами, но всякий раз застывали, когда по переулку проносился экипаж. Авдотья старалась вовсю. Из кухни плыл аромат телячьих котлет, стерляжьей ухи, пирога, начиненного курицей. И наконец, когда уже Вера не могла ничем себя занять, а Луша терзала струны гитары, испытывая терпение подруги, в сени маленького домика ввалилась разгоряченная молодежь.
      Их было четверо: Вольский и три его приятеля. Все они были нагружены кульками с икрой, балыком, фруктами, конфетами, орехами и, разумеется, бутылками рома и шампанского. Вера убежала к себе и затаилась там, Луша же встречала гостей.
      – Заварим жженку! – едва скинув шубу, провозгласил Вольский.
      Вера слегка приоткрыла дверь и приникла к щели, наблюдая. Она видела, как Авдотья накрывала стол, а молодые люди со смехом и восклицаниями выливали содержимое бутылки в широкую чашу, поджигали с сахаром, а после разливали небольшим черпаком по бокалам. Ром подействовал быстро, а молодые люди и до того уж были навеселе. Стало дымно и шумно. Луша уговаривала гостей сесть и закусить. Наконец они отдали должное творениям Авдотьи. Никто не кликал Веру, не приглашал к столу. Она уже устала стоять возле дверей, недоумевала и чуть не плакала. Что это? Вольский забыл о ней? Вовсе нет, он украдкой поглядывает на дверь, хмурится при этом. И вот до слуха Веры донеслось:
      – Однако, Вольский, где же ты прячешь свою прекрасную пленницу? Покажи нам ее, негоже скрывать сокровище от друзей.
      Девушка отскочила от двери и больно ударилась об угол кровати. Она сделала вид, что дремлет в темноте, когда двери открылись и Луша позвала:
      – Вера, тебя просят.
      Немилосердно краснея и труся, Вера выбралась в гостиную. Громкие одобрительные возгласы еще более смутили ее. Ища спасения, Вера умоляюще взглянула на Вольского. Тот хмурился и кусал губу, но ничем не выразил ей поддержку. «Ну что ж!» – мстительно подумала Вера. Она присела за стол с ближнего края и стала есть, так как с утра ничего не ела. В соседстве с ней оказался румяный богатырь-кавалергард с весьма откровенным и пьяным взором. Представившись Отрешковым, он принялся ухаживать за Верой.
      – Вольский, на что тебе две красавицы? – обратился к Андрею кто-то из гостей. – Поделись, не будь скаредой.
      Вольский ничего не ответил, темнея лицом, однако никто не обратил на это внимания. В этот момент Луша запела и завладела слухом гостей. Один Отрешков был занят Верой и преследовал ее пьяным вниманием. «Вот она, доля содержанки!» – сокрушалась Вера, с аппетитом поглощая пирог и котлеты. Однако, едва почувствовав, что под столом к ее колену прижимается чужое колено, она тотчас встала и, сославшись на головную боль, ушла в свою комнату.
      «Позорное, гибельное положение!» – думала Вера, зажигая свечу. Желая рассеяться, она взяла любимый томик Пушкина и устроилась читать, стараясь не слышать шума в гостиной. Погрузившись в светлое очарование пушкинского стиха, она забыла обо всем. В облике Алеко ей грезился Вольский, пылкий герой в байроническом роде.
      Верно, она задремала и не услышала, как кто-то вошел в комнату. Девушка вздрогнула, ощутив на плече чужое касание, и едва не задохнулась от немыслимого амбре.
      – Вот ты где прячешься, плутовка! – услышала она сквозь сон голос Отрешкова.
      Мгновенно подскочив, Вера оттолкнула от себя пьяного ухажера. Тот вовсе не держался на ногах, поэтому как мешок свалился на постель. Решительный отпор девушки неожиданно пробудил в нем воинственный дух.
      – Ну полно изображать недотрогу! – бормотал он, наваливаясь на Веру всей мощью двадцатилетнего кавалергардского тела.
      – Я буду кричать! Я позову Андрея Аркадьевича, и он убьет вас на дуэли! – грозила бедняжка, пытаясь выкарабкаться из-под разгоряченного кавалера.
      Неизвестно, чем бы завершился этот момент, так как силенок у девушки явно недоставало для собственной защиты. Под руку Вере попался медный шандал, стоящий на столике у кровати. Она исхитрилась схватить подсвечник и изо всех сил ударить им по голове Отрешкова. Медведь ослабил хватку, но не выпустил девушку из своих объятий. Однако ей хватило секунды, чтобы вывернуться и нанести новый удар. Тут Отрешков и вовсе обиделся. Он не рухнул замертво и даже не пошатнулся, но Веру на миг из рук выпустил. Она метнулась в сторону двери, да неудачно. Пьяный кавалер, неожиданно проявив недюжинную ловкость, вновь сгреб ее в объятия.
      – Зачем ты так? Дерешься… – обиженно упрекнул он свою жертву.
      У Веры уже не было сил обороняться, она бессильно заплакала, с ужасом чувствуя на шее неистовые поцелуи-укусы.
      – Отрешков, оставь барышню, или я убью тебя! – вдруг прозвучало от двери.
      Офицер мгновенно подчинился и отпустил Веру. Та бросилась к Вольскому и спряталась у него на груди от позора и опасности. Однако Вольский не обнял ее, не прижал к себе. Он пристально следил за Отрешковым, который смущенно приводил в порядок свой белый мундир. Завершив занятие, незадачливый кавалергард пожал плечами и с деланной небрежностью произнес:
      – Отчего сразу не сказал, кто для тебя сия нимфа? Полно, Вольский, не сердись. Я, брат, не думал…
      – Вперед думай, – холодно ответил Андрей.
      Озорной Отрешков состроил шутовскую гримасу и торопливо исчез за дверью, дабы избежать последствий.
      Вера почувствовала приближение грозы, когда Вольский неловко отстранил ее и уселся на стул, скрестив руки и упершись в нее холодным взглядом.
      – Почему же ты не кричала, Вера? – наконец заговорил он. – Почему не звала на помощь? Должно быть, Отрешков нашел какие-то заветные слова или нащупал нужные струны в твоей душе, что ты стала его легкой добычей? – произнес уже сквозь зубы Вольский.
      Вера задохнулась от гнева и жгучей обиды. Вместо защиты и сочувствия она нашла лишь презрение и подозрительность. Что было делать? Вот плакать она уже не будет. Верно, не дождаться ей понимания и любви, тогда и вовсе не стоит ронять себя. Собравшись с духом и стараясь унять дрожь в голосе, Вера твердо произнесла:
      – Отпустите меня, Андрей Аркадьевич. Не будет нам добра, коли не выйдет по закону да совести. Дайте мне свободу, не мучайте. Я к маменьке уеду, в Слепнев.
      Вольский молчал, закусив ноготь большого пальца, но глаза его слегка потеплели. Тут он вновь заговорил:
      – Прости. Это и впрямь была не лучшая затея – привезти сюда друзей. Они тоже не виноваты, потому что не догадались об истинности наших отношений. Ехали на мальчишник вольно провести время в обществе доступных красавиц. Ожидали увидеть определенного рода девиц…
      – Сегодня здесь была ваша матушка, – прошептала Вера, опустив голову.
      Вольский нахмурился:
      – Она говорила с тобой?
      – Советовала держаться от вас подальше.
      Вольский ударил кулаком по столику, так что задребезжали все склянки и зеркало.
      – Проклятие! Ее ли это дело.
      – Выходит, что ее, – скорбно заключила Вера.
      Вольскому нечем было возразить. Он поднялся со стула, подошел к Вере, сжал ей плечи и поцеловал в лоб.
      – Ложись спать, более тебя никто не потревожит. – С этим он оставил Веру.
      Однако растревоженная девушка вовсе не могла спать. Она слушала звонкий голос Андрея, пение Луши, веселый разнобой застольной болтовни, хлопанье бокалов об пол и чувствовала себя одинокой и несчастной. Почему Андрей не приласкал ее, не пожалел, не выразил сочувствия? Он спокойно предался дружеской пирушке, заставив бедную пленницу в одиночестве переживать тяжелое впечатление от ухаживаний пьяного кавалергарда.
      Постепенно гости утихомирились, хмель победил их. Вера услышала, как Луша удалилась к себе, а Вольский отдавал последние приказания Авдотье. Гости почивали там, где их настиг сон. Сам же хозяин, тоже нетвердо стоящий на ногах, добрался до кабинета. Вот грохнули об пол сапоги, зашуршала одежда. Из-за неплотно прикрытой потайной двери все было хорошо слышно Вере.
      В ее голове вдруг созрела гибельная решимость. «Все равно пропадать, – дерзко думала бедная пленница. – Так пусть это будет он, а не кто другой, нелюбимый, нежеланный! Почему нет? Не судьба нам быть вместе, так хоть на миг упиться счастьем, отдаться без оглядки страсти, а там – хоть потоп!» От этой безумной решимости бешено застучало сердце в груди Веры. Вся трепеща, она уже была готова открыть заветную дверцу, разделяющую ее с Вольским, как вдруг в его кабинете послышалось какое-то движение. Вера вздрогнула – так близко прозвучал в тишине голос Луши:
      – Не гони меня, драгоценный мой. Как раба приползла к тебе молить о ласке. Нет мочи больше жить без любви твоей, мой суженый. Ноги твои буду целовать…
      Подавляя стон, рвущийся из груди, Вера насторожилась, силясь услышать происходящее за стеной. Что он? Что Вольский? Он молчит. Почему он молчит? Почему, как давеча, не выставит за дверь наглую дикарку? Зажимая рот ладонью, Вера осела на пол. Она ясно слышала красноречивые шорохи, скрипы, тихие стоны. «За что? За что?» – с мукой вопрошала она, сжимая зубы и закрывая уши. Ей казалось, что и теперь она слышит невнятные звуки лобзаний, страстный шепот Андрея и сытое воркование Луши…
      Вера очнулась от холода. Она лежала на полу в одной сорочке. Ее знобило, а голова полыхала огнем. Девушка не понимала, что с ней, почему она на полу, сколько времени провела в беспамятстве. С трудом поднявшись на ноги, она еле добрела до кровати и снова рухнула в забытье…
      Когда к Вере вернулось сознание, она увидела возле себя встревоженную Лушу.
      – Слава Богу, жива! Мыслимо ли так пугать? Авдотья! – крикнула она. – Не надобно уже бежать за доктором. – И объяснила показавшейся в дверях кухарке: – Ожила наша принцесса заморская.
      Авдотья молча кивнула и ушла на кухню. Оказалось, уже вечер, гости давно отбыли, а с ними и Андрей Аркадьевич. Он ничего не заподозрил необычного в том, что Вера не явилась к завтраку. «Верно, он не очень желал этого», – подумала горестно девушка. И вовсе трагично заключила: «Нет, он не любит меня!» Луша беспечно хлопотала над больной и, кажется, вполне была счастлива. Она не подозревала, какой ад царит в душе очнувшейся девицы.
      – Мы и хватились-то тебя только что! Думали, отдыхаешь после давешнего, никого видеть не хочешь. Да уж больно тихо было. Я и просунулась глянуть, не больна ли. И вот…
      – Увези меня, Луша, увези отсюда, нет больше моих сил! – зарыдала вдруг Вера, чем окончательно напугала цыганку.
      – Да полно, Вера, блажить. Услышит Авдотья, расскажет все барину.
      Но девушка сотрясалась в рыданиях и продолжала молить Лушу, хватая ее за руки, покуда та не обещала твердо, что на Масленицу они сбегут вместе с Яшкой в Коноплев.
      – Ты в лихорадке, Вера. Вот, выпей отвару, может, полегчает. – И Луша поспешно удалилась к себе.
      «Я никому, никому не нужна! Андрей, что ты делаешь со мной… Да и Луша эта – змея в цветах!» – так думала бедняжка, в одиночестве мечась по кровати. Ее жалобные стенания прервал сильный шум, раздавшийся вдруг в сенях. Забыв о горячке, Вера испуганно вскочила, накинула на плечи теплый платок и высунулась наружу. Ее взору предстала странная картина. Взбешенный Вольский, распахнув дверь ногой, волок за шиворот какого-то жалкого человечка в потертой шинели и рваном картузе. Тот безуспешно старался уклониться от тумаков, которыми щедро угощал его Вольский. На шум прибежали Луша с Авдотьей, до того занимавшиеся хозяйством в подвальчике.
      – Что это за чучело? – со смехом спросила Луша.
      – Шпион, – коротко бросил Андрей, швыряя человечка на стул. Тот весь съежился и вжал голову в плечи, ожидая новых побоев.
      – Почему вы думаете, что он шпион? – тихо спросила Вера.
      Вольский определенно избегал смотреть ей в глаза. Даже на ее вопрос отвечал, глядя на свою жертву.
      – Топтался у дома, в окна заглядывал, шельма. Уши оборву, отвечай, кому шпионишь? – Тон его не предвещал ничего хорошего.
      Человечек суетливо закрестился:
      – Вот как Бог свят, никому! Христарадничать пришел, ибо помираю с голоду от живых детей… Помогите бывшему либавскому пехотинцу, герою Бородина и Малоярославца.
      – Это Алексеев тебя послал? Признавайся, каналья, не то прикажу высечь!
      – За что, за что? – захныкал человечек. – Ни в чем, вот вам крест…
      – Отпустите же его! – возмутилась Вера. – Или не видите, он не лжет. Дайте милостыню, и пусть себе идет.
      Авдотья и Луша были определенно разочарованы подобным исходом событий: Вольский неожиданно подчинился. Он так и не взглянул на Веру, но жертву свою нехотя отпустил, швырнув ему гривенник. Либавец ловко подобрал монету, низко поклонился и спешно ретировался, дабы не искушать судьбу. Цыганка фыркнула и удалилась к себе, предоставив Авдотье поднимать с полу шубу барина.
      Они остались одни. Только теперь Вольский посмотрел на Веру, когда не взглянуть ей в лицо было уже нелепо.
      – Что это, Вера, ты больна? – тотчас встревожился он, заметив лихорадочный румянец на щеках девушки, зябко кутавшейся в платок.
      «Нетто разглядел!» – желчно подумала Вера и томно ответила:
      – Я в лихорадке.
      – Тебе непременно надо лечь! – воскликнул Андрей и, тотчас приблизившись к ней, подхватил больную на руки.
      Прежде чем за ними закрылась дверь, Вера успела разглядеть сквозь дверную щель Лушиной комнаты два огненно-черных глаза. И хотя она тут же выставила разнежившегося Вольского за дверь, ей все-таки доставила удовольствие мысль о тех чувствах, что пережила теперь Луша.

      Масленица была не за горами, а Луша все чаще задумывалась и почти перестала исчезать из дома. Вера поторапливала, а цыганка поводила плечами или молчала.
      После болезни Веры Вольский все реже появлялся в их домике. Девушка поправилась, но они так и не объяснились. Мучительная неопределенность подстегивала пленницу к решительным действиям. А вот Луша, как назло, кажется, обнадежилась возвратом прежней любви и вновь отвадила Яшку от себя. Это вовсе не входило в расчеты бедной воспитанницы. Она лихорадочно искала выхода, пока не произошло следующее.
      Однажды Авдотья отлучилась на целый день навестить больную сестру. Девушки остались одни, если не считать камердинера Вольского, Никиту, который по записке хозяина забрал какие-то вещи из его кабинета и удалился. Вера скучала над книжкой Бальзака, постоянно отвлекаясь на собственные печальные раздумья. Как швыряет ее судьба и где взять смирение принять все как должное? Она вспомнила о родном Слепневе, о семействе Свечиных, воспитавших ее. «А хотелось бы мне сейчас вернуться назад и жить, как прежде, тихой, умеренной жизнью?» – задавала себе вопрос Вера. И тут же на него отвечала: «Нет, я не смогла бы уже вернуться к прежнему».
      Салон княгини и сама княгиня, балы, изысканное общество, роскошь, окружавшая воспитанницу, дружба с покойным Евгением, наконец, Вольский и любовь к нему – все это навсегда отравило девушку сладким ядом. Сильные впечатления, острое чувство жизни заставляли искать все новых ощущений. Обыденность, в которую неожиданно погрузилась Вера, когда попала сюда, повергла ее в скуку и бесконечное ожидание. «Неужели так и состарюсь в пленницах или наложницах у Вольского?» – безнадежно думала она.
      Непонятный шум привлек ее внимание. Вера выглянула в окно, но ничего, кроме привычной картины, не увидела.
      – Зачем ты пришел? – донеслось до нее откуда-то из сеней. Луша спрашивала резко и недружелюбно.
      Незнакомый мужской голос отвечал:
      – За ответом пришел. Не томи, любушка, назначь срок!
      – Поди вон, я передумала.
      Раздался грохот, будто в сенях обрушился потолок, невнятная ругань. После все стихло. Вера испугалась, не убили ль кого там, и собралась выглянуть в сени. Однако дверь сама распахнулась, и на пороге показалась живописная пара: исключительной красоты молодой смуглый цыган с золотой серьгой в ухе держал на руках разъяренную Лушу.
      – Я ненавижу тебя! – шипела дикарка, стараясь вырваться из цепких объятий. – Отпусти, не то глаза выцарапаю!
      Яшка наконец заметил бледное изваяние у голландки, с изумлением взирающее на них. Он опустил Лушу на пол и, ловко уворачиваясь от ее кулачков, поклонился Вере. Девушка растерянно кивнула ему в ответ. «Как он красив!» – бескорыстно восхитилась она. Смуглый Яшка сверкнул в улыбке ослепительно белоснежными зубами.
      – Подмогните, барышня! – обратился цыган к Вере, когда Луша, будто устав, отпихнула его в сторону и отошла к окну.
      – Чем же? – удивилась Вера.
      Яшка заговорщически подмигнул и скосил глаза на Лушу.
      – Уломайте ее ехать со мной. Давно уговорились, я уж и припас все в дорогу.
      Вера подошла к цыганке и вопрошающе взглянула ей в глаза. Луша дернула плечом и вновь отвернулась к окну.
      – Душенька, ангел, – кротким и нежным голосом попросила ее подруга, – давай уедем! Не будет нам добра здесь, увянем в неволе. Уж тебе ли не понять это!
      Цыганка наконец оторвалась от созерцания пустынного переулка и сердито посмотрела в сторону Яшки.
      – У, окаянный! – проговорила она уже без прежней злобы.
      Смуглый молодец заулыбался, тряхнув кудрями.
      – Едем, красавица, любушка! Эх, какая жизнь будет!
      – Ладно, – помолчав, ответствовала Луша. – Только вот барышню возьмем с собой, это мое условие.
      – На все согласен, голубушка, лишь бы с тобой!
      Цыганка решительно взглянула на Веру:
      – Поди к себе пока, мы уж сами все обсудим.
      «Неужто сладят?» – с надеждой думала Вера, обозревая свою комнату задумчивым взором. Близкая возможность побега волновала ее и немного пугала, как любое решительное начинание. Девушка глубоко вздохнула. Все, с ложным положением ее в этом доме покончено навсегда. Жалеть не о чем, все потеряно. Впереди неизвестность, пьянящая, манящая и немного страшная. Как бы ни было, все лучше, чем сейчас.
      – Сегодня ночью! – прервала ее размышления Луша, войдя без предупреждения.
      Вера даже вздрогнула.
      – Как ты меня напугала, Луша. Что «сегодня ночью»?
      Луша презрительно дернула плечом:
      – Уже забыла? Бежим сегодня ночью. Авдотье – ни слова, донесет.
      – О да! – обрадовалась Вера и заметалась по комнате, хватаясь за что придется.
      Цыганка наблюдала за ее суетой с той же презрительной усмешкой. Когда Вера бросила бесплодные попытки собраться сейчас и бессильно упала на кровать, Луша строго спросила:
      – И чему ты радуешься? В Коноплеве мы бросим тебя одну – ты нам не попутчица. Что после делать будешь, без денег, без крова?
      Девушка подняла на нее светлый взгляд:
      – Но ведь и там живут люди.
      Душа еще больше рассердилась:
      – Люди! Люди-то разные бывают. Тебя, дурочку, всякий обманет. Куда подашься, что делать будешь?
      Вера загрустила: подруга смущала ее своим требовательным, пристальным взглядом. Сама себе не веря, она жалко пролепетала:
      – Если скверно придется, вернусь к маменьке, в Слепнев. Там по соседству.
      Вера знала, что не сделает этого даже под угрозой. Слепнев – из старой жизни. К Свечиным, как и к княгине, путь навсегда заказан. Однако Луша почему-то поверила ей и немного успокоилась. Теперь она взялась терзать бедную девушку разговорами о Вольском. Вера удивленно смотрела и слушала, не понимая, что происходит с цыганкой.
      –  А его-токак бросишь? Я – ладно, не нужна уж ему. А ты для него теперь единственное утешение. Уедешь – вовсе один останется драгоценный наш. Матушка его жениться заставит. Он женится на денежном мешке да с тоски и помрет, как болезный Евгений.
      – Не надо, Луша! – взмолилась, не выдержав, Вера.
      Ее доброе сердце страдало и мучилось. Безжалостная дикарка продолжала, сверкая черными глазами и дьявольски усмехаясь:
      – Ах, как много ты потеряешь! Так, как он любит, не умеет никто! А ты, глупая, и не вкусила его любви. Где видели такую дурищу? И не узнаешь, как он любит, как он ласков да пылок, как он искусен да дерзок.
      У бедной девушки закружилась голова. Не знай она Вольского, язвящие слова цыганки пропустила бы мимо ушей. Но теперь ее воображение рисовало подробности, какие дикарка и не упомянула. Они волновали кровь и кружили голову. Коварная Луша продолжала тем временем:
      – А каков он в страсти! Слаще музыки – и грозен и нежен… Понимаешь ли ты? Ай, да где тебе понять! – Она будто с сожалением взглянула на Веру, которая уже была готова закрыть уши руками.
      – Зачем ты меня терзаешь? – возопила несчастная.
      Луша вдруг умолкла и задумалась. Потом обиженно произнесла:
      – Тяжело от него отрываться. Люблю я Андрея Аркадьевича и ничего не могу поделать с собой! Надо бы забыть поскорее, да как его, сокола ясного, забудешь?
      Вере показалось, что в прекрасных глазах дикарки блеснули слезы. Однако цыганка тряхнула головой так, что зазвенели серьги и мониста, и даже притопнула слегка ножкой, обутой в изящный башмачок.
      – Все! Прощай, любовь. Ночью едем – и будь что будет. Готовься, Вера. – С этим она удалилась к себе.
      Бедняжка осталась наедине с сомнениями, разбуженными Лушей. Может быть, она права и надобно остаться? Отдаться на волю победителя. Стать его возлюбленной, испить всю сладость его ласк, покуда… Покуда он не пресытится и не бросит бедную воспитанницу на позор и неизвестность! Вольский не женится на ней, а быть его содержанкой – невелика честь!
      Нет! С чужого коня и среди грязи долой. Все правильно, надо бежать куда глаза глядят от этой мучительной, запретной любви, от позора, от собственной слабости. Пусть впереди трудности, может быть, страдания, ранняя смерть, зато Вера будет свободна в выборе судьбы. Девушка почувствовала прилив уважения к собственной персоне и даже поглядела на себя в зеркало с любопытством: «Вот я какая!» И зеркало ответило, отразив бледное заострившееся личико с огромными лучистыми глазами и строго сжатыми губами, расправленные плечики и гордую посадку головы.
      С улицы донесся шум экипажа, остановившегося у их домика. Окна Луши выходили в переулок. Она вновь без спроса влетела в комнату Веры с восклицанием:
      – Барин приехал!
      К этому Вера не была готова. Куда как проще уехать, не прощаясь, не видя любимые черты, не дрогнув перед ласковыми взорами. К тому же побег изрядно осложнялся присутствием в доме хозяина. Оставалась надежда, что он покинет их до ночи, как это делал обычно. Луша пытливо взглянула в глаза подруге:
      – Справишься, Вера? Не выдашь нас? Он ничего не должен почуять!
      – Да, будь покойна, – твердо ответила девушка и уверенно перекрестилась.
      Они обе приветствовали Вольского с видом благостным и смиренным. И так были обе милы, предупредительны и ласковы, что Вольский тотчас заподозрил неладное. Он бросил шубу на руки уже возвратившейся Авдотье, выложил на стол кульки с гостинцами и внимательно посмотрел на девиц – сначала на одну, затем на другую. Луша дерзко и зазывно глядела прямо ему в глаза, а Вера не выдержала и потупила взор, немедленно вспыхнув.
      – Ну, выкладывайте: что у вас произошло? И не увиливайте, от вас за версту разит заговором. Я жду!
      – Да полно тебе, яхонтовый ты наш! Соскучились, вот и рады. – Луше всегда легко давался обман, на то она и цыганка.
      – Вера? – Вольский взял девушку за подбородок и взглянул в глаза. Она собрала все свое мужество и выдержала сей пытливый взгляд.
      – Да, Андрей Аркадьевич, очень рады, соскучились, – пролепетала она, силясь не краснеть.
      Впрочем, лжи в ее словах не было. Вольский поверил и успокоился. Вечерело. Авдотья стряпала ужин, Луша взялась за гитару, Вера пристроилась с работой к свече, а Вольский взялся топить голландскую печь, которая с утра уже была натоплена. И так все было по-домашнему уютно, что на душе Веры заскребли кошки. При мысли о приближающейся ночи и побеге сердце ухало вниз и начинало болезненно замирать. Тихий мирный вечер усугублял муки девушки. Наблюдая отсветы пламени на красивом лице Вольского, чувствуя какую-то тайную заботу его и грусть, Вера тосковала и всей душой стремилась к нему.
      – Нешто нынче барин нас не покинет? – деланно радуясь, запустила крючок Луша.
      Вольский с трудом отвел глаза от огня и туманно взглянул на дикарку:
      – Да, пожалуй. Нет охоты ехать нынче в клуб, да и к матушке не влечет… А помнишь, Луша, Евгений любил у печки мечтать, на огонь взираючи?
      – Любил, – мрачно ответила цыганка и сердито отшвырнула гитару. – Что-то не к добру наш сокол грусти-печали предается.
      Вера с трепетом слушала их речи, и сердечко ее громко стучало.
      – А ты спой, Луша. Ту, которую любил Евгений…
      Цыганка глубоко вздохнула и завела «Матушка, что во поле пыльно». Сильный голос ее рыдал, выплакивая страдание, а Вера все смотрела на освещенное пламенем лицо Андрея. В его глазах стояли слезы, нижняя губа подрагивала, как у ребенка. Авдотья, накрыв на стол, пригорюнилась у порога. Ужинали в молчании. Вольский не пил, а после ужина задумчиво курил трубку. Луша заметно волновалась, хотя до побега оставалось довольно времени. Вера же была готова отказаться от затеи, сославшись на неожиданную помеху. Будь Вольский не так рассеян, он заметил бы их необычное возбуждение. Однако он совершенно был погружен в себя.
      – Не пора ли почивать? – громко спросила Луша, не выдержав тишины. Она все прислушивалась к внешним звукам и силилась скрыть возрастающую тревогу.
      Вольский задумчиво ответил:
      – Да, пожалуй. Ты, Луша, иди к себе. Мне с Верой поговорить надобно.
      Луша блеснула глазами в сторону соперницы, и та могла поклясться, что во взгляде дикарки мелькнуло вовсе не предупреждение, а ревнивое бешенство. Метнулась яркая шаль, и дверь захлопнулась. Андрей наконец поднял глаза на трепещущую Веру, и девушку поразила кротость и чистота его взгляда. Вера задрожала, как от сильного холода, все чувства ее были напряжены.
      – Пойдем к тебе, здесь все слышно, – предложил Андрей и первым ступил в ее светелку. – Присядь, мой ангел, и выслушай внимательно, что я скажу. Не перечь, не отвечай, не подумав хорошенько. Моя судьба в твоих руках.
      Девушка вовсе похолодела. Не помня себя, она присела на краешек стула и покорно склонила голову в ожидании. Стиснутые пальцы ее побелели. Андрей сделал несколько шагов по комнате, он тоже изрядно волновался. Вере казалось, прошла вечность, прежде чем ее возлюбленный наконец заговорил.
      – Завтра мы с тобой обвенчаемся.
      – Как? – Вера хотела вскочить, но ноги отказали ей. – Разве маменька ваша дала благословение?
      Вольский поморщился, как от сильной боли.
      – Нет, Вера. Но послушай мой план. Я все подготовил: завтра утром нас ждет священник в маленькой церквушке в десяти верстах от Москвы. Мы обвенчаемся. После уедем в Петербург. Я поступлю на службу, ты не будешь нуждаться. Я все сделаю для этого.
      – Но как же ваша маменька? А ваш брат? – Вера смотрела на него со слезами и мольбой.
      Вольский кусал губу и продолжал ходить маятником. Затем он ударил кулаком в стену и без всякой надежды произнес:
      – После мы падем к ее ногам. Неужто материнское сердце не дрогнет? Ведь она любит меня, я знаю наверное. Неужто не простит?
      Вера заплакала, не выдержав испытания.
      – Нет, Андрей Аркадьевич. Так нельзя. Вы губите свою будущность. Матушка не простит вас, я знаю! Не простила же она вашего брата. Так нельзя, я не могу. Мы не должны…
      – Брось, Вера! – Вольский остановился. – Без тебя мне не жить. Хочешь, чтобы я вовсе пропал или был пристрелен на дуэли кем-нибудь вроде Отрешкова? Ты – моя последняя надежда. Только ты можешь спасти меня, ангел мой.
      Он упал перед ней на колени и опустил белокурую голову ей на грудь. Вера невольно обвила ее руками и прижала к трепещущему сердечку. Силы покидали бедняжку, горячее дыхание Вольского обжигало.
      – Полно, Андрей Аркадьевич, не искушайте меня, грешно вам… – едва пролепетала она.
      – Ах, Вера, неужели счастье невозможно для нас? – шептал Вольский, и девушка чувствовала горячую влагу его слез и поцелуев на груди и руках. – Не отвергай меня, спаси, спаси…
      Бог весть, что могло бы случиться, продолжи Вольский в том же духе: рассудок изменял Вере, она уже была готова на все. Но верно, раскаяние Вольского было искренне и он взаправду желал спастись. Посему Андрей не дал воли закипающей страсти, а бережно отстранил от себя размякшую девушку и поднялся с колен. Вера продолжала тянуться к нему, как младенец к груди матери, но Вольский твердо произнес:
      – Завтра, дитя мое, Господь соединит нас, теперь уже навсегда. – И он поцеловал ее в чистый пробор.
      – Вот и славно, – неожиданно раздалось от двери, и влюбленные вздрогнули.
      На пороге стояла Луша с бокалом и бутылкой вина в руках. Вера со страхом увидела, каким дьявольским огнем полыхают очи цыганки. Однако Луша продолжила, улыбаясь:
      – А я к своим вернусь теперь, будет с меня в клетке-то сидеть…
      Вольский смотрел на нее с недоверчивым прищуром.
      – Не гневайся, голубчик, что подслушала. Лучше выпей со мной за ваше счастье!
      Цыганка протянула Андрею наполненный бокал. Вольский медленным движением взял бокал из рук дикарки и поднес к губам. Он все еще щурился недоверчиво, однако вино выпил до последней капли. Далее все произошло как в кошмаре. Андрей поставил бокал на стол и пошатнулся.
      – Что ты подмешала в вино? – спросил он, морщась.
      Дикарка не ответила, она пристально следила за каждым движением молодого мужчины. Вольский направился было к двери, но силы изменили ему. Вера в остолбенении видела, как он рухнул на ковер, успев лишь выговорить:
      – Зачем…
      – Что ты сделала? – закричала Вера, ломая руки.
      Луша презрительно усмехнулась:
      – Отравила его. А ты думаешь, я стану спокойно наблюдать, как вы воркуете влюбленными голубями? Ты меня мало знаешь! Теперь же он никому не достанется!
      – Нет, о нет! – простонала Вера и без чувств упала на грудь любимого.
      Очнулась она от шлепка по лицу.
      – Вот уж не думала, что ты такая легковерная, – ворчала цыганка, трепля девушку за щеки. – Очнись же, Яшка скоро сигнал подаст!
      Вера с трудом открыла глаза. Взглянув на Андрея, она чуть было вновь не лишилась чувств, но Луша вдругорядь ударила ее по щеке.
      – Да очнись же, кисейная барышня! Жив он, я пошутила. Он спит. А как ты хотела, чтобы наш замысел осуществился? Вот-вот Яшка засвистит, а вы тут любезничаете. Пришлось подсыпать сонного порошка изрядную долю, иначе бы не миновать беды. Я-то уж знаю, как наш драгоценный бывает крут в гневе. Еще бы и Яшку пристрелил… Или ты раздумала бежать? – подозрительно прервала себя Луша.
      Вера в растерянности молчала, продолжая сжимать безвольную, но теплую руку Андрея. Цыганка надменно подняла брови.
      – А-а, он соблазнил тебя обещаниями! Венчаться, бежать в Петербург? Хочешь, я расскажу тебе, какие обещания он мне давал?
      Вера устало покачала головой:
      – Нет, не надо, не утруждайся. Я не могу идти с ним под венец без благословения его матери. Это значило бы обречь Андрея на трудную, нищенскую жизнь.
      – Да, сейчас! Ты все еще веришь в его сказки? Ну отвезет тебя в церковь, добьется своего, а в Петербурге и бросит. Куда там пойдешь, догадываешься? – И уже мягче Луша добавила: – Непривычен он к такой жизни-то. Да и с матушкой не рискнет ссориться. Выбрось из головы сии мечтания! Давай лучше поднимем любезного на кровать, не оставлять же его на полу.
      Вера уже взяла себя в руки. Она помогла Луше поднять и поудобнее устроить Вольского на постели. Это оказалось весьма непростым делом, но они справились. Далее предстояли спешные сборы. Вера давно продумала, что захватит с собой. Да и собрано уж все, осталось лишь в узел связать. Цыганка бросила взгляд на спящего Вольского и ушла к себе.
      В душе Веры поднялась буря. Господи, соблазн-то какой! Не поехать, остаться, а завтра стоять с любимым пред алтарем в маленькой церкви… И все, навсегда, на всю жизнь он принадлежит ей! Вера обласкала нежным взглядом спящего возлюбленного. Черты Вольского были ясны и спокойны, губы по-детски выпячены, светлые локоны в беспорядке разбросаны по подушке. Он спал не шевелясь, глубоко.
      И вдруг Вера определенно различила в тишине далекий протяжный свист и вздрогнула. Это знак! Страх охватил бедняжку. Мчаться в темную ночь, в неизвестность, в компании коварной цыганки и ее лихого дружка! Оставить здесь беспомощного Вольского… Каково же будет его пробуждение! Верно, они никогда уже более не свидятся. В последний раз насмотреться на дорогое лицо, поцеловать эти капризные губы… Вера прощалась с любовью. Прощалась с несбывшимся счастьем, которое поманило так обманно…
      Нет, от этого брака не будет счастья. Всю жизнь после чувствовать себя виноватой, что поссорила сына с матерью, лишила его материнской поддержки? Ведь она, Варвара Петровна, предупреждала Веру, пенять было бы не на кого…
      В комнату ворвалась Луша в шубе, крытой синим бархатом, и меховом капоре.
      – Поспеши, Вера, нас уже ждут. Бери узел и пробирайся к калитке. Только не разбуди Авдотью!
      Сердце девушки бешено стучало, когда она увязывала вещи, набрасывала капот. Вовсе уже собранная, в последний раз взглянула на милого, прикрыла его одеялом и – как в омут головой. Через сени прокралась бесшумно, сбежала по ступенькам и по дорожке к калитке. У калитки никого не было. Потоптавшись в растерянности, Вера услышала звон упряжи и фырканье лошадей где-то в конце переулка и поспешила туда. Так и есть, это цыгане. Луша помогла Вере забраться в крытый возок, изнутри обитый мехом. Яшка хлестнул лошадей, и они помчались по спящим улицам. Скрипели полозья, мелькали редкие фонари. Беглянки молчали. Верно, Луше тоже было непросто покинуть насиженное место да любезного барина.
      – Сейчас будет застава, держись крепче. Яшка погонит что есть мочи. Лошади-то краденые, – только и сказала Луша.
      Вера испугалась:
      – А коли нагонят?
      – Яшку-то? – усмехнулась цыганка.
      Они неслись в темноте, возок трясло на ухабах, подвязанные колокольца не звенели. В окошко разглядеть ничего нельзя было. Вдруг рядом раздались голоса, крики, Яшка погнал еще быстрее.
      – Это застава? – спросила Вера насторожившуюся цыганку.
      – Должно быть, она… Слышишь, никак стреляют?
      Однако Вера ничего не разобрала в общем шуме. Она вцепилась руками во что придется, ее подбрасывало вместе с узлом и швыряло о стенки. Однако это было не больно, потому что мягко. Лушу тоже трясло изрядно, но она мужественно сносила неудобства путешествия.
      – Кажется, выезжаем на тракт, – лязгая челюстью, с трудом проговорила Луша.
      И впрямь в езде появилась некоторая упорядоченность, трясти стало менее. Азарт скачки и страх погони постепенно оставили беглянок, они успокоились. «Ну вот и все. И не страшно вовсе», – задремывая, думала Вера.

      Коноплев был ни много ни мало губернским городом. А посему здесь водились и гостиный двор, и присутствие, и французский магазин, и театр, и даже трактир под названием «Париж». Однако беглецы остановились вовсе не в «Париже», а в русской харчевне с номерами. Когда они прибыли в Коноплев, здесь уже гуляла богатейшая ярмарка и по улицам возили «дерево» – сухую березу, укрепленную в санях и украшенную лентами, бубенчиками и лоскутами.
      Разумеется, все номера были заняты, снять квартиру оказалось вовсе невозможно. Им повезло: только что один незадачливый помещик, приехавший на ярмарку, проигрался в прах и вынужден был ни с чем возвращаться домой. Его номер с небольшим обманом как раз сняли под Веру: с цыганами никто не стал бы иметь дело.
      В первый же день Яшка выгодно продал лошадей гвардейским ремонтерам, а возок – уездному помещику. Из этих денег оплатили номер, а остальной доход предназначался цыганскому хору, к которому думали пристать Луша и Яшка. Отправляясь на ярмарку, Луша предупредила Веру:
      – Не ходи гулять одна. Здесь нынче разбойников всех мастей со всех волостей. Не ровен час…
      Она не договорила, лишь угрожающе покачала головой. Но где же усидеть молоденькой девушке в такой праздник! В родном городке Веры тоже гуляли на Масленицу, и она очень любила эти празднества. Бывало, они с Сашкой с утра до вечера пропадали на улицах: брали снежную крепость, объедались блинами, смотрели представления в балаганах, а вечером наряжались и ходили по домам с колядками. Как же весело им было! Разглядывая жалкий номер захудалой провинциальной гостиницы, Вера весьма загрустила. Подумала о Сашке: что он, как-то он учится, готовится ли к университету? Страшно подумать, ему уже шестнадцать лет!
      Нет, нельзя здесь оставаться в одиночестве. Эти блеклые рваные обои со следами клопов, надтреснутый кувшин и колченогий стол кого угодно вгонят в тоску. Глядя на себя в мутное зеркало, Вера завязала ленты меховой шляпки, облачилась в капотик и затем покинула отвратительное место до вечера.
      Праздничная толпа на рыночной площади рябила пестротой уборов, шумела и веселилась. На одинокую нарядную девушку благородного вида обращали внимание и давали ей дорогу. На углу площади бабы в цветастых платках торговали блинами. Вера купила горячий масляный блин, начиненный красной икрой, и скушала его с аппетитом. Мальчишки свистели и бежали на реку смотреть кулачный бой. Там же по обычаю купали в снегу молодоженов, желая им достатка и благополучия, кричали им «горько» и заставляли целоваться.
      Балаганы манили своими чудесами. Вера посмотрела кукольную комедию и нахохоталась, как в детстве, остротам Петрушки. Полюбовалась на обнаженных атлетов, которые, не боясь мороза, кидались огромными гирями. На уродов смотреть не стала из смешанных чувств брезгливости и жалости. Заслышав цыганское пение, девушка спешно ретировалась за торговые ряды. Не следовало показываться Луше на глаза, а то будет сердиться.
      Со стороны городского парка слышались воинственные крики, хохот, свист. Вера отправилась туда. Целый снежный город с крепостными стенами в человеческий рост был воздвигнут в парке! Разгоряченный, румяный люд отстаивал крепость от таких же румяных, веселых завоевателей. Туда-сюда летали снежки, попадали в цель, и цель хохотала, вместо того чтобы пасть сраженной. В боевых действиях участвовали и дети и взрослые. Но вот проломлены стены, все смешалось, снежный город взят.
      Вера ликовала, прыгала, хлопала в ладоши вместе с губернскими мещанками и дворовыми девчонками. Тут вдруг девицы с визгом бросились врассыпную. Их настигали молодцы, захватившие снежную крепость и по праву победителей целовавшие всех без разбора. К Вере тоже подскочил высокий тонкий юноша в ученической шинели, запорошенной снегом, и застыл как вкопанный. Вера вскрикнула и закрыла лицо руками. Несколько времени они не двигались, словно окаменели, но Вера все же решилась взглянуть на юношу.
      – Саша! – вскричала она, не веря своим глазам.
      – Вера! – наконец выговорил остолбеневший Сашка, и подбородок его затрясся.
      Да, это был он, любимый братец. За полгода, что протекли в разлуке, мальчик вытянулся, немного возмужал и превратился в юношу с пушком над верхней губой и важным баском. А из-под картуза торчали все те же вихры. Еще не веря себе, обрадованная девушка волокла Сашку из толпы, чтобы поскорее расспросить и насмотреться на него. Пришлось вести братца в ненавистный номер гостиницы. Встретив в зале полового, Вера попросила его подать обед в номер. Прилизанный обходительный слуга, стрельнув глазами в Сашку, угодливо поклонился:
      – Слушаю-с! – и полетел исполнять приказание.
      Наконец они одни, можно снять тяжелые одежды, отогреться и выпить горячего чая. Вера, как в детстве, помогла братцу раздеться и устроила шинель на вешалке. Явился половой, неся на подносе дымящиеся кушанья.
      – И чаю, чаю погорячее! – распорядилась Вера.
      – Слушаю-с! – Половой исчез, а через минуту перед Верой возник поднос со стаканами горячего чая и колотым сахаром в блюдечке.
      Сашка набросился на кушанья, будто не ел все эти полгода. Вере же есть не хотелось. Она ждала, когда же будет можно задать бесчисленные вопросы, которые теснились в ее голове. Девушка изнемогала от волнения и любопытства, когда братец насытился наконец.
      – Ну же, Саша, какой ты, право!
      Сашка понял ее и вдруг погрустнел. Лицо его сделалось вовсе детским.
      – Папенька скончался сразу после Рождества.
      – Как?!
      И братец рассказал, как Сергея Васильевича лишили места. С кем-то он не поладил, не захотел против совести поступить. Дом давно уже заложен, Сашку учить не на что, перебивались случайными заработками. Папенька целый месяц обивал пороги, но места так и не нашел. После Рождества он простудился, промочив ноги без калош, и слег. А еще затосковал крепко, так что конец его был предопределен.
      – А что маменька? – сквозь слезы прошептала Вера.
      Сашка шмыгнул носом, его светлые вихры встрепенулись.
      – Она долго крепилась, но после, когда похоронили папеньку (продали последнее, что у маменьки осталось от прежней жизни), сдала.
      – Неужто тоже?.. – У Веры не хватило сил договорить до конца.
      – Нет, – успокоил ее братец, – она поправилась, только стала тихая, забывчивая да все молится. Акулька за ней ходит как за малым дитем… Вообрази, какая в доме тоска! Вот я и сбежал сюда на ярмарку.
      Вера с упреком посмотрела на него:
      – Ты бросил ее одну в такой недобрый час?
      – Да не одну, а с Акулькой! – возразил юнец и тотчас виновато произнес: – Она про меня вспоминает, если видит перед собой. Чем я могу помочь? Папеньку не вернешь.
      Сашка вновь шмыгнул носом и ладонью провел по глазам.
      – Ну полно. – Вера достала батистовый платочек и нежно отерла мокрое лицо братца. – Что же теперь ты полагаешь делать?
      Сашка пожал плечами:
      – Может быть, к актерам пристану. Здесь театр есть, им нужен кто-то на роли комических старух. Я уж и с антрепренером говорил… Сейчас они на ярмарке играют.
      – В актеры! – всплеснула руками Вера. – Да тебе учиться надобно, тебя университет ждет, а ты – в актеры!
      – На что же я учиться-то буду? – тихо спросил Сашка.
      Вера умолкла и задумалась. Выйди она за Алексеева, могла бы помочь братцу, а теперь сама в том же положении, и не на кого им надеяться, кроме как на себя. «Разве тоже пойти в актрисы?» – подумала вдруг Вера и тотчас содрогнулась от этой чудовищной мысли. Презрение и брезгливость княгини передались и ее воспитаннице, как ни любила Вера театр. Отвращение княгини к актеркам было оправданно, Вера же видела в их ремесле ложь, лицедейство, двуличие. «Актриса все равно что продажная женщина, разницы нет!» – так судила она.
      Пока она, задумавшись, крутила стакан, отходчивый Сашка рассматривал ее весьма откровенным взглядом, в котором преобладало восхищение. Вера не сразу поняла, к чему все эти восторги, а поняв, с раздражением спросила:
      – Отчего ты смотришь так?
      Юноша залился краской, но ответил бойко:
      – Ты так похорошела, Вера, тебя просто не узнать. Ни дать ни взять светская дама!
      – Много ты видел светских дам на своем веку? – проворчала девушка, но Сашино восхищение ей пришлось по душе и немного смутило. – Лучше расскажи, как твои дела с Акулькой.
      – Фи! – презрительно ответил братец. – Что мне до Акульки, когда есть предмет куда притягательней.
      – Право? – заинтересовалась Вера. – Расскажи же.
      Теперь пришел черед Сашке смутиться.
      – И нечего рассказывать. Кузина моего товарища Бурковского. Мы с ней танцевали на рождественском балу. Я хотел было приволокнуться за ней, но она оказалась жеманницей и глупой кокеткой. Никак в толк не возьму, отчего так: если красавица, так глупа как пробка, а если умная, то уродина? Вот только ты, Вера, исключение, – вывел Сашка мораль и вдруг перескочил на другое: – А что, Вера, где твой жених? У нас сказывали, ты замуж выходишь.
      – Это все пустые разговоры, – грустно ответила девушка, и оживление ее пропало. – Нет никакого жениха, а который был, так я от него сбежала.
      – Что, так нехорош? – хмыкнул Сашка. – Старый, толстый, слюнявый?
      – Вовсе нет, – обиделась Вера за Вольского.
      Вспомнив о нем, девушка вконец пала духом. Она тяжело задумалась, кусая краешек платка. Что чувствовал он, когда проснулся и не обнаружил Веру в ее комнатке?
      – Что с тобой, Вера? – встревожился братец.
      – Университета жалко, Саша, ах как жалко, – почти сквозь слезы проговорила сестрица.
      Юноша притих, проникаясь ее настроением. Они всегда зависели друг от друга в настроениях.
      – Я все прочел, что ты велела мне, Вера. Я много читал, преуспел в латыни и в истории…
      – Как же тебе пришло в голову бежать из дома? – сокрушалась Вера.
      – А это все Бурковский. Рванем, говорит, на коноплевскую ярмарку. У него амуры со здешней актеркой, – корча из себя повесу, ответствовал Сашка.
      – Да на что же вы живете? – недоумевала Вера.
      Сашка замялся.
      – У актерки одалживаемся, да Бурковский продал что-то из родительского дома.
      Девушка встревожилась:
      – А сам ты, часом, не потащил что из дома?
      – Да что там брать-то? Акулькин передник или ухват? Все давно уже продано.
      Вера пригорюнилась. Разорение гнезда, смерть Сергея Васильевича, болезнь Марьи Степановны – как скоро все переменилось, а казалось, прежняя размеренная жизнь будет всегда.
      – Как грустно, – вздохнула девушка вновь. – Я без крова и пристанища, ты беглец.
      Сашка склонил голову ей на плечо по прежней привычке ласкаться:
      – Отчего же не вернешься домой? Маменька обрадуется.
      Вера нахмурилась:
      – Нет, теперь вот и не могу. Кабы с радостью в дом пришла, а то лишней обузой. Вот если устроюсь, что-либо наживу, тогда уж… – И она задумалась.
      – Какая сладкая картинка! – вдруг раздалось от порога.
      Задумавшись, Вера не заметила, как в номер вошла Луша.
      Она была хмельна и весела.
      – Что это за птенец у тебя под крылышком? Где уже раздобыла такого хорошенького? О любезном-то и думать забыла? – насмешничала Луша. – Коротка девичья память.
      – Это мой братец! – возмутилась Вера.
      Сашка же вовсе не смутился и с игривым любопытством разглядывал новое лицо. Луша сбросила салоп и предстала перед ним во всей красе цыганского убора. Сашка присвистнул восхищенно, Вера таращила глаза, не узнавая своего братца. Верно, сказывалось воспитание неведомого Бурковского.
      – А где Яшка? – спросила Вера, чтобы отвлечь внимание цыганки от братца.
      Ей вовсе не нравились их красноречивые переглядывания.
      – Уговаривается со старостой здешнего хора. Пристанем к ним, а после ярмарки покатим по губернии.
      Луша подсела к столу, хлебнула остывшего чая.
      – Не спрашиваю, как нашелся твой братец. Да так-то оно и лучше: все не одна останешься. Наши пути-дороженьки расходятся. Я обещание выполнила, увезла тебя от любезного. Дальше как знаешь, уговора не было таскать тебя везде за собой.
      – Да, верно, – вздохнула беглянка. – Теперь-то я и сама никуда не поеду из-за Саши. За ним нужен пригляд.
      – Полно, Вера, я не ребенок, – обиженно басил Сашка.
      – Ладно, ты ступай, ступай, молодец, – распорядилась Луша. – Скоро Яшка придет, он не любит чужих.
      Сашка вопросительно взглянул на Веру, она грустно кивнула. Юноша взялся за шинель.
      – Куда ты теперь? – спросила его сестрица.
      – К Бурковскому, в театр. Мы рядиться будем да по домам пойдем колядовать. Идем с нами, весело будет! А может статься, что-нибудь и перепадет.
      Вера задумалась. Рядиться любила с детства, особливо под Рождество. На Масленицуже колядовать не доводилось ни разу. Однако теперь, в положении беглянки, предаваться ребяческим забавам? А так хочется сбросить с себя груз взрослой жизни и окунуться в беззаботную радость! Сашка почувствовал ее колебания.
      – Пойдем, Вера! Я представлю тебя Бурковскому.
      – Однако неловко… – возразила девушка. – А, Луша?
      Цыганка неопределенно повела плечом:
      – Ты теперь себе хозяйка, вот и думай сама.
      Вера только теперь поняла, что ей предоставлена полная свобода, что отныне никто не будет руководить ее поступками и движениями. Вера поежилась, как от зябкого ветерка. Эта свобода означает и то, что более никому она не нужна, не интересна. Никто не будет теперь заботиться о ней, беспокоиться, сыта ли, здорова. И никто не поможет в трудный момент, а, напротив, это она теперь должна заботиться о Сашке и оберегать его от неверных шагов. Однако он с нетерпением ждет ответа. Вера глубоко вздохнула и решила, что ее долг – быть возле Сашки и опекать его.
      – Хорошо, – сказала она. – Идем.
      Театр располагался на рыночной площади и снаружи более походил на огромный ветхий амбар. Однако ветхость строения была кажущейся. Стены «амбара» могли выдержать пушечную осаду – такими толстыми и прочными они были. Внутри стоял холод, поскольку протопить весь театр было невозможно. Сашка провел Веру залом, где стояли обитые потертым бархатом скамьи, стулья. Ложи тускло сверкали облезшей позолотой, купидоны с отбитыми носами свешивались с осыпающихся колонн. Все свидетельствовало о былой роскоши и полном упадке.
      Сашка объяснил, что некогда, в прошлом веке, здание принадлежало одному екатерининскому вельможе. Здесь располагался его домашний театр. Спектакли, которые игрались крепостными актерами, собирали всю губернию. Был и оркестр свой, и художник, расписавший потолок и стены «амбара» амурами и психеями. Декорации, реквизит, костюмы – все создавали крепостные умельцы. Нынешняя труппа нанимает помещение на театральный сезон, антрепренер мечтает выкупить его под постоянный театр, но пока это только мечта. «Амбар» требует ремонта, новой мебели, занавесей. Чтобы исполнить все это, надобно получить его в собственность.
      – Антип Игнатьевич к купцам обращался за помощью, к губернатору, – горячо повествовал Сашка, пока они осматривали зал. – Но кому нужен этот обшарпанный балаган с кучкой бродяг-лицедеев?
      – Антип Игнатьевич – это антрепренер? – спросила Вера.
      – К вашим услугам, сударыня! – раздался звучный голос из сумрачного угла за сценой.
      При скудном освещении Вера разглядела худощавого мужчину лет сорока пяти с выразительным подвижным лицом. Он вышел из-за кулис.
      – Кто сия гурия, из каких райских садов залетела к нам, а, Саша?
      – Это моя сестра Вера, – робко ответил Сашка.
      – Тоже готовится в актрисы? – понимающе кивнул антрепренер. – Что ж, изяществом и грацией вас не обидела природа, затмите всех в ролях богинь и маркиз. Нашим актрисам не хватает хороших манер. Они вульгарны, как торговки, а красота их – из галантерейной лавки. Извольте сотворить из этого Федру или Офелию!
      Антип Игнатьевич провел девушку в актерские уборные и там при ярком свете внимательно разглядел ее. Тут произошло нечто из ряда вон. Антрепренер замер в столбняке, а после возопил:
      – Господь милосердный! Как похожа! Кабы я не знал наверное, что ее уже нет среди живых, то подумал бы…
      Сумасшедший актер продолжал что-то бормотать, а Вера подумала, не роль ли он разыгрывает, репетирует. Она бросила беспомощный взгляд в сторону Саши. Антип Игнатьевич тем временем схватил со столика накладные букли и незамедлительно примерил их Вере. Она не успела даже воспротивиться сему странному действию. На секунду он замер опять, а после произнес трагическим шепотом:
      – Она! Анастасия! Двадцать лет назад.
      – Кто эта Анастасия? – полюбопытствовала заинтригованная девушка.
      Антип Игнатьевич изобразил на лице загадочность:
      – О, эта история стоит того, чтобы рассказать ее со вкусом. Однако после, теперь у меня дела. Мои дети ждут меня.
      – У вас есть дети? – почему-то удивилась Вера: антрепренер вовсе не походил на семейного человека.
      – Душенька, я говорю об актерах, о труппе. Нынче мы, как пошлые скоморохи, рядимся и увеселяем народ. Но придет черед и трагедии! – Он воздел вверх длинный палец и отправился куда-то в недра театра.
      Вера не успела сказать, что вовсе не собирается в актрисы. Да и ничего не успела вымолвить, потому что в уборную вошла молодая особа с высокомерным видом в ярком безвкусном наряде и нелепой шляпке с обилием лент.
      – Что вы делаете здесь, Александр Сергеевич? В моей уборной? – Голос ее был пронзительно громок.
      Вера оглянулась вокруг в поисках упомянутого Александра Сергеевича, но тотчас поняла, что дама обращается к Сашке. Юноша не успел ответить, потому что следом за вульгарной особой вошел невысокий, чернявый и длинноносый молодой человек. Он тотчас наполнил собой все помещение, но не потому, что был весом и значителен в объеме, а потому что производил много суетливых движений. Вере он совершенно не понравился.
      – А, Бурковский! – с несвойственной ему развязностью обратился к чернявому Сашка. – Позволь представить тебе мою сестру Веру.
      Бурковский скользнул по лицу Веры цепким взглядом, от которого ей захотелось оттереться, как от плевка, и шаркнул ногой с полупоклоном. Ручку ему Вера не подала, нарочно упрятав ее в муфту.
      – Ты приготовил костюмы? – так же развязно спросил Сашка.
      – Барышня желает присоединиться к нам? – поинтересовался Бурковский и вновь скользнул взглядом по Вере. Глаза его были неуловимы, они прыгали с одного предмета на другой, ни на чем не задерживаясь надолго.
      – Да, я уговорил ее рядиться с нами.
      Вульгарная особа фыркнула и уставилась на Веру с брезгливой гримасой. Она все делала с преувеличением и некоторой аффектацией.
      – Барышня-то из приличных, – грубо сказала она. – Молвы не боитесь?
      – Оставь, Натали. Вовсе смутили девушку, – встрял Бурковский.
      Присмотревшись, Вера поняла, что дама не так уж молода и хороша собой. Пожалуй, на тридцать с лишним тянет, а то и более. Да и Бурковский был значительно старше Сашки, он давно уже брился. Теперь же его щеки и подбородок поросли темной щетиной. «Как неприятен его взгляд! – мысленно поежилась Вера. – И какой расчет ему тащить за собой Сашку из Слепнева? Разве что власть над неискушенным созданием?»
      Она инстинктивно чувствовала, что дружбы здесь нет и помина. Тем временем Бурковский известил:
      – Нас пригласили в дом губернатора веселить какого-то столичного туза. Сказывают, из самого Петербурга прибыл гость, вот наш Фома и старается. Следуйте за мной.
      Он повел их в склады, где пылились ворохи старых костюмов от давно игранных и забытых спектаклей. Здесь уже распоряжался Антип Игнатьевич в окружении труппы.
      – Будем играть народные потешки и кукольную комедию, – говорил он. – Новую барышню нарядим Весной, – добавил он, заметив Веру. – А ты, Натали, – обратился антрепренер к вошедшей следом актрисе, – изобразишь Зиму.
      – Я всегда изображаю Весну! – взвизгнула Натали так, что Вера вздрогнула. – Кто она такая, чтобы перебивать у меня хлеб? Что ей надо?
      Антип Игнатьевич подождал, когда она перестанет топать ногами и кричать, принялся терпеливо убеждать:
      – Душенька, мы идем к губернатору. Это всего лишь раз. Губернатор уже видел тебя в этой роли, а нам надобно понравиться, удивить. Вознаграждение изрядное получим. Деньги-то нам весьма необходимы. К тому же барышня роли не знает – только Весну и изображать.
      С трудом удалось Антипу Игнатьевичу уговорить Натали. Из вороха тряпья были извлечены шкуры, тулупы, немыслимые рогатые уборы, и актеры превратились в скопище неизвестных науке зверей и оборотней. Вера потеряла в этой гомонящей толпе Сашку и чувствовала беспокойство, неудобство. Ее пугали чужие люди, Антип Игнатьевич, который за нее все решил. Она искала глазами братца, но к ней подскочил Бурковский, переодетый в сказочного черта:
      – Что же вы медлите? Облачайтесь в эти ризы, да поскорее. Натали, помоги барышне.
      Актриса злобно сверкнула глазами в его сторону, но возражать не стала и дернула Веру за рукав:
      – Идем ко мне.
      В уборной Натали Вера как зачарованная позволила себя обрядить в широкий сарафан поверх платья. На голову ей водрузили кокошник, а волосы, вынув из шиньона, убрали в косу.
      Затем Натали разукрасила бледное лицо Веры так, что, взглянув на себя в зеркало, она в испуге отшатнулась. Когда труппа была в готовности отправиться на праздник, Вера спросила Антипа Игнатьевича:
      – А что я буду делать?
      – Улыбаться да кланяться, душенька. Все будут приветствовать тебя, то бишь Весну, а ты красуйся, да и только.
      К ночи изрядно подморозило. Вера тотчас это почувствовала, когда толпа ряженых вывалила из театра на площадь. Сашка бесследно растворился в скопище нечистых. Девушка безуспешно вглядывалась в причудливые уродливые фигуры в поисках братца, но перед глазами мелькали лишь Бурковский, Натали, да еще Антип Игнатьевич, наряженный то ли Паном, то ли Лешим. Зазвучали дудки, свирели, бубны, и толпа скачущих и прыгающих людей двинулась к губернаторскому дому, который располагался на главной улице города. Вера подчинилась общему движению под влиянием странного магнетизма. Как во сне, она наблюдала за собой со стороны. «Что это? Зачем я здесь?» – порой возникали вопросы в ее голове, но ответов не было.
      Дом губернатора блистал роскошью и убранством. Освещенный подъезд, скопление экипажей, совсем как в Москве, у Мещерских. Актеров встретил надменный лакей, затем передал их дворецкому. Огромная зала, куда их ввели, сияла огнями. С хор лилась музыка, за богато убранными столами располагались хозяева и гости. В другом конце зала была устроена площадка для представления. Навстречу актерам поднялся дородный, благодушного вида господин в мундире со звездами. Вера догадалась, что это сам губернатор, Фома Львович.
      – А-а, Антип Игнатьевич! Ухты, какой смешной! Что нам представите нынче, а, господа актеры? Вот полюбуйтесь, князь, – обратился он к сидящему во главе стола господину, – наша губернская труппа. Играют мастерски. Представят что угодно. И Корнеля, и Шекспира, а могут и водевильчик или балет изобразить. – И, обратясь к ряженым, Фома Львович попросил: – Ну, господа актеры, не подведите! Князь Федор – отменный ценитель театра и актерской игры.
      Представление началось. Вера ничего не понимала. Вокруг нее свершалась какая-то языческая вакханалия, а она стояла столбом там, куда пихнул ее антрепренер, шептала молитву:
      – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, – и трепала кончик косы.
      Ее взгляд упал на столичного гостя. Девушке показалось, что когда-то она видела это значительное смуглое лицо, не по возрасту яркие глаза, сухие, неулыбчивые губы. Князь Федор следил за представлением внимательно, но без восторга. Его благородная сдержанность контрастировала с общим пьяным весельем и азартом, которые сообщились публике от беснующихся лицедеев. Тут Вера почувствовала, как кто-то больно ткнул ее в бок локтем и зашипел на ухо:
      – Выходи, чего стоишь как кукла!
      Это была Натали. Тотчас подскочил Антип Игнатьевич и коротко бросил:
      – На середину, душенька, поспеши!
      Веру вытолкали в центр площадки и запрыгали вокруг нее.
      – Кланяйся, дура! – шипела Натали откуда-то со стороны.
      И тут с Верой что-то случилось. Она ощутила прилив необъяснимого вдохновения, и дыхание ее перехватило. Взгляды публики были устремлены на нее и будто излучали огонь необыкновенной силы. Юная Весна грациозно прошлась и так же легко и грациозно отвесила русские поклоны в разные стороны зала. И, верно, столько было прелести, очарования и трогательности в ее движениях, улыбке, плавной походке, что зрители рукоплескали от восторга. Даже в глазах гостя вспыхнул огонек любопытства.
      Представление подошло к концу. Губернатор остался доволен, щедро наградил актеров, и они тут же направились в трактир праздновать успех. Вере же не терпелось смыть с себя краску и содрать отвратительный сарафан. «Где же Сашка?» – думала она опять и опять.
      – Я хочу переодеться, – робко обратилась девушка к Натали.
      – Я тебе не нянька, – грубо отозвалась актриса, но все же свернула в сторону театра, чтобы проводить Веру.
      Бурковский увязался за ними. Вернув себе прежний облик, Вера задумалась. Бурковский вился вокруг нее как змей, уговаривая остаться в театре, осыпал ее комплиментами. Натали косилась на них, но молчала.
      – Проводите меня домой, – попросила Вера назойливого ухажера, а про себя горько усмехнулась: «Домой! Где он, мой дом?»
      – Ваш покорный слуга, – подхватился Бурковский и скомандовал: – Идем, Натали.
      Актеры ужинали в той же харчевне, где остановились Вера и цыгане. Это открытие обрадовало Бурковского и огорчило Веру. Ее тотчас втянула в свой круг пьянствующая и веселящаяся труппа. Антип Игнатьевич раскрыл для Веры объятия:
      – Ко мне, мое дитя! Какой успех! Ты родилась актрисой, душенька. И не смей возражать!
      Отбившись не очень вежливо от восторженного антрепренера, Вера вновь стала лихорадочно искать среди прочих Сашку. Все маски и хари сливались в бесконечную череду и кружились перед ее глазами. Опять появился Бурковский. Он поставил перед Верой стакан с вином:
      – Пейте, барышня, за успех!
      Вера брезгливо оттолкнула стакан, но Бурковский проявлял настойчивость. Он уже снимал с ее плеч капотик, норовя при всяком удобном случае коснуться девицы руками, усаживал ее за грубый стол с запятнанной скатертью.
      – Где Саша? – наконец спросила Вера, ежась и вздрагивая от чужих прикосновений.
      – Сдается мне, ему сейчас весьма недурно, – с двусмысленной усмешкой ответил Бурковский.
      Знакомый половой, казалось, тоже ухмыляется, подавая закуски. Немедля бежать отсюда! Вера вскочила, но железные пальцы Бурковского впились ей в запястье, а возле уха раздался сдавленный злой шепот:
      – Не дергайтесь, барышня. Куда вам теперь? Назад дороги нет.
      В этот момент Вера увидела Натали, которая взобралась на колени вымазанному в саже арапу, а когда тот снял кудрявый парик, по светлым вихрам девушка узнала Сашку.
      – Саша! – отчаянно крикнула она, отцепляя от себя пальцы Бурковского.
      Братец повернулся в ее сторону, смотрел и, казалось, не видел. Глаза его были бессмысленны и мутны. Вовсе перепуганная девушка рванулась из ненавистных рук и, забыв про капот и муфту, бросилась сломя голову по лестнице наверх. Трясущимися руками она отворила дверь. В номере было темно и тихо.
      – Луша, – позвала Вера шепотом.
      Ответа не последовало. Девушка вызвала коридорного и попросила зажечь свечу.
      – Не знаешь ли ты, где постояльцы? – спросила она слугу.
      – Как не знать-с? Отбыли-с.
      – Как отбыли? Куда? – опешила Вера.
      – Не могу знать-с. Да они поют в здешнем хоре, сами-то и спросите.
      – Хорошо, ступай, – отпустила Вера коридорного.
      Ей стало страшно. Первым делом она заперлась на щеколду, потом занавесила окна. Страх все не отступал. Что делать? Куда бежать? Какая Луша, однако, даже не предупредила! Бросила подругу на произвол судьбы. Хотя она ничего и не обещала. Еще в Москве предупредила, что оставит Веру. Господи, помилуй! Как страшно и одиноко! Может, пасть на колени перед петербургским князем, попросить его увезти в Москву? У него такое располагающее лицо. И будто знакомое. А куда в Москве? Ах, надо было выходить за Алексеева, и Сашку бы спасла, и сама бы не попала в безвыходное положение… Или за Вольского? Да, он распутный, ветреник, непостоянный, но сколь же он благороднее и чище этих грубых, низких людей!
      Вера приготовила постель и, не раздеваясь, прилегла на тощую подушку. Вот что значит быть актрисой, думала она далее, содрогаясь от воспоминаний. Казалось, липкие пальцы Бурковского оставили на ее теле сальные отпечатки. Захотелось умыться, все тело омыть чистой водой. В номере было холодно, и Вера долго не могла согреться, куталась в одеяло.
      Она давно уже спала, когда в дверь кто-то постучал. Стук был осторожный, но слух бедной девушки чутко улавливал все звуки, даже во сне она была настороже. Вера вскочила и, вся трясясь, подошла к двери. Уже светало.
      – Кто там?
      – Это я, Сашка, – ответили глухо.
      Вера не узнала голоса и с замиранием сердца переспросила:
      – Ты, Саша?
      – Да я, я, – нетерпеливо ответили за дверью.
      Девушка с опаской отодвинула щеколду и увидела перед собой названого братца. Что за вид был у него! Казалось, его терзала свора собак. Волосы торчали в разные стороны, картуз он держал в руке. В предрассветном мраке лицо его казалось бледным, а губы – кроваво-красными.
      – Что с тобой, Саша? – участливо спросила Вера, помогая ему снять шинель.
      Сашка не смотрел ей в глаза и кривил губы.
      – Где ты был? С кем? – продолжала расспрашивать Вера, силясь заглянуть ему в лицо. – Что это? – вдруг вскрикнула она, обнаружив на шее Сашки, в разорванном вороте рубахи, подозрительные синяки, похожие на кровоподтеки.
      Сашка раздраженно отмахнулся от нее, стянул сапоги и свалился на кровать, где только что почивала Вера. От него остро пахло вином, сигарами и еще чем-то чужим, женским. Вера все поняла. Она села возле Сашки и, едва сдерживая слезы, произнесла:
      – Бедный, бедный мой братец…
      И тут вдруг с ним произошло что-то странное. Сашка зарылся лицом в подушку, плечи его затряслись. Вера испугалась и попыталась обнять юношу, посмотреть ему в лицо. Он плакал и уворачивался, отталкивал сестрицу от себя, но она не оставила попыток утешить братца и облегчить его страдания. Наконец он не выдержал и, бросившись Вере на грудь, прорыдал:
      – Что она сделала со мной, Вера? Что она сделала со мной! Мне плохо, Вера, я сейчас умру! Что она со мной сделала?
      Вера метнулась к умывальному тазу и вовремя подставила его Сашке. Юношу выкручивало так, что, казалось, он вот-вот лишится внутренностей. В короткие промежутки между судорогами Сашка пытался что-то говорить, но получалось невнятное.
      – Вера, я… Она сама… Я не хотел… Это так гадко… – И новая судорога захлестывала его горло, мешая продолжать.
      Вера нежно обнимала и успокаивала братца:
      – Тише, Саша, тише. Все пройдет… Я тебя никому более не отдам. Пусть только посмеют! – грозила она кулачком куда-то в пустоту.
      Юноша постепенно затих. Вера мысленно, но со страстью читала молитву и преисполнялась решимости сделать все, чтобы братец не страдал. Они уснули, крепко обнявшись, но и во сне Сашка всхлипывал, как ребенок.

      Луша уехала с хором сразу после Прощеного воскресенья. Вера сходила к ней повидаться и попрощаться, однако гордая цыганка не оценила ее душевного порыва.
      – Что ж прощаться-то? Уехали, и кончено. Не люблю я долгих расставаний. Прощай, Вера, да молись, чтобы наши дороги впредь не сходились, – говорила она надменно.
      А для Веры Луша была частью прошлого, связанного с Вольским, с маленьким заснеженным домиком в московском переулке… Беглянки молча смотрели друг на друга и наконец не выдержали, расцеловались на прощание.
      – На что жить будешь? – спросила цыганка уже без надменности.
      – Не знаю, Луша, ничего не знаю. Бог даст, не пропадем.
      – Сережки богатые у тебя в сохранности? Их можно хорошо продать.
      – Верно, так и сделаю, – ответила девушка с грустью.
      Они еще раз обнялись и расстались. Во всем свете у Веры теперь не было ни одной родной души, кроме Сашки.
      Вернувшись в гостиницу, у двери номера она столкнулась с хозяином, неприятным бородачом в богатой поддевке.
      – Неделя кончилась, мамзель, извольте заплатить опять-с. Мы вперед берем обычно-с.
      Хозяин впился в нее маленькими хитрыми глазками. Вера почувствовала, что безбожно краснеет, и залепетала:
      – Да-да, разумеется, я все оплачу.
      – Оно сподручней-то было сейчас. Я и тревожить вас вперед не буду.
      Бедная девушка изо всех сил напускала на себя уверенности и важности.
      – У меня нет теперь денег, но завтра или на худой конец послезавтра беспременно будут.
      Хозяин потоптался, глядя недобро, и нехотя поклонился:
      – Так послезавтра я наведаюсь. Кушанья-то в долг мы не отпускаем: сами знаете, сколько мошенников наехало. На прошлой неделе останавливался господинчик из Петербурга, все пропил да проиграл в картишки. Неделю не съезжал и не платил. Я уж было полицмейстеру хотел жаловаться, а он возьми да сбежи ночью. Сказывали, карточный шулер, да, видно, подвернулся пройдоха похлеще, ободрал его как липку. Так-то-с.
      Вера не слушала, она в нетерпении теребила муфту и готова была провалиться сквозь землю.
      – Вы все получите послезавтра, беспременно, – подтвердила она и отперла дверь своего номера, чтобы поскорее спрятаться от колючих глаз хозяина.
      Сашки не было на месте. После вышеупомянутого драматического эпизода он присмирел и почти не выходил из номера. А нынче с утра Вера обратила внимание, что он беспокоен, на все вопросы отвечает грубостью и мечется по комнате как загнанный зверь. И вот стоило девушке отлучиться, его и след простыл. Однако не успела она снять капот и шляпку, как братец явился. Он был бледен, встрепан, в глаза не смотрел.
      – Где ты был, Саша? – тотчас пристала к нему с расспросами Вера.
      Сашка молча раздевался. Вера пытливо всмотрелась в его лицо, стараясь поймать ускользающий взгляд.
      – Где же ты был? – повторила она вопрос.
      – Я хочу есть! – заносчиво изрек братец.
      Вера молча подала ему тарелку с давешним пирогом, заботливо прикрытым салфеткой. Пока Сашка нарочито сосредоточенно жевал, девушка неотступно пытала его взглядом. Братец не выдержал:
      – Да, я был там, в театре. Я смотрел представление, мне понравилось. Что ж мне теперь, всю жизнь взаперти сидеть?
      – Саша, посмотри на меня, – тихо попросила Вера.
      Лицо юнца залилось краской.
      – Не ты ли здесь рыдал тому несколько дней? – удивлялась Вера.
      Сашка молчал, невольно косясь на умывальный таз.
      – Ты был у Натали? – задала наконец Вера роковой вопрос.
      Еще гуще краснея, он опустил глаза и тихо ответил:
      – Да. Я сказал тебе неправду, Вера. Никакого представления не было. Им запретили играть Великим постом.
      У Веры дрогнуло сердце. Она обещала себе, что спасет Сашку от разврата и адской бездны. Легко вымолвить, да не легко исполнить. Верно, не по силам взвалила на себя груз. Нити чужой судьбы были не в ее руках.
      – Я буду молиться за тебя, – только и произнесла потрясенная Вера.
      Сашка отставил в сторону тарелку с пирогом и ткнулся лицом Вере в плечо. Девушка сжалась. Ей не шутя казалось, что от братца исходит запах греха и что об него можно даже запачкаться. Однако глаза Сашки и теперь были чисты и невинны, как у младенца. Он по-детски терся лбом о ее плечо и бормотал:
      – Не гони меня, Вера. Куда я пойду? Одна дорога – в театр.
      – Нет, ни за что! – воскликнула девушка с жаром, испуганно прижимая Сашку к себе, будто своим объятием она могла спасти юношу от жизни.
      Сашка притих, подозрительно шмыгая носом, затем глухо сказал:
      – Бурковский требует долг.
      – Какой долг? – У Веры вновь упало сердце. Сюрпризы сего дня явно еще не иссякли.
      – Ну, я тебе говорил, что мы жили на его деньги и деньги Натали. Теперь Бурковский требует от меня долг. А я не думал, что он спросит, мы ведь товарищи.
      – Сколько? – холодея, спросила Вера.
      – Двести рублей, – еле выдавил из себя Сашка.
      – Двести рублей?! – возопила несчастная девушка. – Да на что же вы такие деньги потратили? Играли в карты?
      – Нет. Не знаю, – пробормотал Сашка растерянно.
      – Где же мы возьмем такие деньги, Саша? Мне и за номер нечем платить, и обеда нам больше не дадут… Что же делать? – заметалась Вера в поисках решения.
      Сашка виновато молчал.
      – Вольно же тебе было бежать из дома, – посетовала девушка с горечью.
      Тяжко вздыхая, она достала из подобия тайника, устроенного в нише, изящную коробочку с прошкинскими сережками, которые намеревалась когда-нибудь вернуть. Открыла ее и чуть не заплакала от красоты. Ни разу не довелось Вере носить подобную роскошь.
      – Кто это? – вывел ее из задумчивости Сашкин вопрос.
      Братец держал в руках портрет Вольского и внимательно рассматривал. Вера схватила портрет и молча убрала его на место. Сашка покорно вздохнул и снова приуныл.
      – Узнай у Бурковского, как это можно продать, – попросила Вера.
      – Жалко? – сочувственно спросил братец, покосившись на коробочку. – Это он подарил? – Он кивком указал на портрет.
      Вера тряхнула головой:
      – Нет. Так узнай непременно.
      На другой день явился Бурковский собственной персоной, приведя с собой оценщика из ювелирной лавки. Так по крайней мере он представил этого делового господина с кожаным саквояжем. Тот достал стеклышко и долго со значением рассматривал бриллианты. Прошло, пожалуй, не менее четверти часа, прежде чем прозвучало в напряженной тишине:
      – Триста рубликов-с!
      Вера с облегчением вздохнула. Достанет отдать долг, оплатить номер за месяц вперед и весь этот месяц недурно столоваться. А там – Бог дает день, даст и пищу, как говаривала когда-то горничная Дуняша. Кажется, все остались довольны. Деловитый господин, получив драгоценности, выдал деньги. Он аккуратно спрятал коробочку в платок, затем в карман и поспешно удалился, едва кивнув на прощание. Бурковский нагло отсчитал двести рублей и убрал их за пазуху.
      – Квиты, – подмигнул он Сашке. После подошел к Вере: – Позвольте ручку. Давно не имел счастья видеть вас. Как сбежали от меня опрометью, ваши меха к хозяину пришлось снести.
      Вера спрятала руки за спину и неохотно произнесла:
      – Благодарю вас за помощь. Теперь позвольте нам остаться с братом наедине.
      – Не смею мешать! – Бурковский перевел насмешливый взгляд на смущенного Сашку: – О тебе Натали справлялась, скучает.
      Сашка заалелся и вжал голову в плечи. Он не знал, куда деться от стыда. Вера в негодовании послала Бурковскому уничтожающий взгляд и отошла к окну, давая понять, что аудиенция окончена. Театрал поклонился, ухмыляясь, и наконец вышел. Вера не оборачивалась, будто видела что-то интересное в заваленном дровами и снегом дворе, при этом теребила линялую занавеску.
      – Ну прости меня, Вера! – услышала она за спиной жалобный голос Сашки. – Не молчи. Я умру, если ты меня не простишь!
      – Бог с тобой, – совсем по-взрослому произнесла Вера и устало опустилась на стул.
      Ей казалось, что тяжкий груз лет и забот лег на ее плечи.
      Сашка придвинул ей под ноги скамеечку, сам же устроился у колен Веры и ласковым котенком потерся о них. Сестрица задумчиво гладила его по волосам, потом вдруг спросила, грустно улыбаясь:
      – А помнишь, Саша, ты обещал подрасти и жениться на мне? Не раздумал ли?
      Юнец опустил глаза и горестно произнес:
      – Я не стою тебя, Вера. Ты – ангел, а я… Да и университета мне не видать как своих ушей… Одна дорога – в актеры. Антип Игнатьевич давно звал.
      Улыбка исчезла с Вериных губ.
      – Опять про свое! Вольно же тебе меня мучить!
      Сашка прижался губами к ее ручке:
      – Все, все, Вера, молчу. Только ведь надо как-то жить. Я кругом виноват перед тобой!
      Девушка попросила братца спуститься вниз и расплатиться с хозяином. Сашка отправился по поручению, вскоре вернулся, взволнованный и возмущенный.
      – Воля твоя, Вера, но он негодяй! Вздумал меня расспрашивать, действительно ли мы с тобой брат и сестра. – И он передразнил: – «Один номер занимаете-с, прилично ли-с?» Так хотелось завесить ему хорошего тумака!
      Вера смиренно ответила:
      – Впору привыкать к такому обращению, Саша. Мы с тобой беглецы, бесправные, заблудшие…
      Великий пост Вера провела в задумчивости и печали, как и положено. Она почти нигде не бывала, ни с кем не виделась. Разве что в церковь ходила, поставила свечки за упокой Евгения и Сергея Васильевича да за здравие Андрея Аркадьевича и Марьи Степановны. Скромная жизнь ее в номерах была однообразна и тиха. Вера с детства была неприхотлива, поэтому ее не смущало отсутствие необходимого и простота кушаний, подаваемых в трактире.
      Первым делом Вера велела все чисто вымыть и, как умела, украсила комнату. Она разместила на полке дорогие ее сердцу безделушки и книги, в углу затеплила лампадку под образами, создала хоть бедный, но уют. На стол постелила салфетку, вышитую собственными руками, под тусклым зеркалом расставила изящные флакончики и фигурные баночки, спрыснула все духами, чтобы изгнать застоявшийся, нежилой запах. Пришлось притерпеться к несвежим обоям. Сашка притащил из театра кусок старого бархатного занавеса, из которого Вера соорудила сносные портьеры, и комната приобрела иной вид.
      В трактире к ней привыкли, прислуга называла ее «наша барышня». Однако не иначе как хозяин наслал на беглецов квартального, который долго допытывался, на каком основании барышня проживает без родителей и без документа, а равно и братец. Пришлось отдать ему довольно весомую часть из оставшихся денег. Причем Вера не смогла их сама предложить, это Сашка нашелся и сумел уговорить квартального оставить их в покое.
      Еще пришлось купить свечи, мыло, другие мелочи, необходимые для упорядоченной жизни. Денег оставалось совсем немного, а к концу Великого поста они почти иссякли, как ни ограничивала Вера расходы и ни выгадывала на всем.
      Сашка вовсе отбился от рук. Поначалу он мужественно сидел дома, и в эти дни они переговорили обо всем. Сашка поведал о грустном бытии в родительском доме. Вера, в свою очередь, рассказала о своих приключениях в Москве, о княгине, о Евгении, о Вольском… Показала альбом со стихами юного поэта и, расчувствовавшись, прочитала их Сашке, а потом загрустила. Братец слушал с восхищением и искренним интересом повествование сестры о столичной жизни. Он и стихи выслушал терпеливо, хотя никогда их не понимал. Однако Сашка был слишком жив, чтобы долго предаваться грусти. Он и Веру тормошил, чтобы отвлечь ее от грустных раздумий.
      Поначалу им приходилось делить одно ложе, и это было неловко, потому что Сашка плохо спал и не давал спать Вере. Он возился, вздыхал, приползал под крылышко Веры, потом опять метался и вздыхал. В чистоте своей девушка не понимала его беспокойства и журила братца за излишнюю вертлявость. Сашка краснел и что-то бурчал в ответ, но после, не выдержав, соорудил себе кушетку в углу и выпросил у хозяина лишний тюфяк и одеяло с подушкой.
      Однако и эта идиллия длилась недолго. Через неделю уже юнец стал пропадать в театре, который все более завладевал его помыслами. Вера ничего не могла с этим поделать. Насилу уговорила братца всякий день являться к ней в номер и давать отчет о здоровье и благополучии. С той поры он с головой ушел в дела театра и горел энтузиазмом.
      Из его сбивчивых рассказов Вера поняла, что Антип Игнатьевич замахнулся на трагедию. Силами своей труппы он решил поставить Шекспира и выбрал «Гамлета», причем сам метил на главную роль. Теперь же антрепренер собирал деньги на ремонт театра, актеры ему помогали посильно. Не сразу Сашка признался, что и ему в намеченном спектакле отводилась крохотная роль, но со словами – одного из стражников. Тайно гордясь и кипя удовольствием, Сашка с некоторой опаской поведал об этом Вере. Он боялся, что сестрица вдругорядь огорчится и будет его бранить. Однако Вера живо заинтересовалась подробностями, стала расспрашивать, кто играет короля, королеву, Офелию. Офелия была ее любимой героиней. Бывало, девушка грезила, как она в веночке из цветов, с жалкими прутиками в руках, сошедшая с ума, трогательно бродит среди суровых воинов, а после бросается в воду…
      Теперь, как никогда, Вера понимала Офелию: мир так страшен, что хрупкий девичий ум не вмещает всего ужаса и мешается. Даже любимый отказался от нее. Ее истерзали интригами, всеобщей ненавистью, жестокостью. Для тонкого цветка слишком суров климат Эльсинора…
      – Ты не сердишься? – прервал ее грезы Сашка, боясь, что эта задумчивость разрешится негодованием. – Знаешь, мы уже репетируем, чтобы сыграть после Поста. Еще два водевиля старых да балет.
      – Вот только Антип Игнатьевич вовсе не годится на роль Гамлета, – не слыша его, продолжала грезить наяву увлеченная девушка. – Ну какой из него Гамлет? Ему впору комедию представлять.
      – Да у нас и никого нет на эту роль, – подхватил Сашка. – Разве что Бурковский.
      – О нет, – вдохновилась еще более Вера. – Гамлет обязательно блондин, гордый, умный, страдающий…
      – Как твой Вольский? – довершил описание Сашка.
      Вера опомнилась и с возмущением взглянула на братца:
      – Вольский – актер? О, ты его не знаешь! За одно это предположение он вызвал бы тебя на дуэль.
      – Ты его так любишь, Вера, – ревниво произнес Сашка, – что мне хочется даже с ним повидаться.
      – Для чего? – улыбнулась девушка.
      – Поначалу хоть взглянуть, что это за чудо такое, что ты его так любишь, – не без зависти ответил юнец.
      – А портрет? – поддразнила Вера.
      Сашка пренебрежительно скользнул взглядом по бронзовой рамке, стоящей на полке среди Вериных безделушек.
      – Здесь я вижу хорошенького самонадеянного мальчишку и более ничего.
      Вера внимательно посмотрела на братца, будто теперь увидев, как он изменился и повзрослел. И впрямь Саша незаметно возмужал: выправились плечи, черты лица обрели большую определенность, жесты сделались менее резкими, сдержаннее, значительнее. Сквозь его нынешний облик проступало будущее обаяние мужественности. «Как жаль, что все это пропадет! А ведь оно пропадет на сцене!» – подумала с грустью Вера. Видно, в ее взгляде было что-то: нежность ли, проникновенность, – но Сашка отчего-то покраснел, как бывало раньше, и потупил взор.
      – Милый мой братец! – воскликнула Вера и с чувством обняла его. – Обещай мне, что бы ни случилось с тобой, ты не забудешь меня!
      – Полно, Вера, как я могу забыть тебя, – бормотал смущенный Сашка, тая в ее объятиях. – Ты же знаешь, что я люблю тебя.
      – Как сестрицу? – слукавила Вера, определенно кокетничая.
      – Не дразни меня, Вера! – взмолился братец. – Я теперь уже не прежний, я могу…
      – Что же? – насмешничала девушка.
      – Пусти! – вдруг обозлился вовсе по-прежнему Сашка. – Жеманничаешь, как Натали!
      Это обвинение устыдило Веру до слез. Она тотчас опустила руки, которыми нескромно обнимала братца, и, силясь скрыть краску стыда и слезы, торопливо занялась работой – штопкой Сашиного носка. Да, она ничем не лучше Натали, вот вся ее суть. Актерка!
      С той поры Вера переменилась в обращении с Сашкой. Нет, она не стала его менее любить, но ласкаться уже не позволяла и без нужды не проявляла прежней нежности и пылкости. Он был для нее теперь не мальчик, которому требуется сестринская опека, а молодой мужчина, с которым не следовало переходить дозволенную грань.
      Впрочем, встречи их сделались мимолетными, впопыхах: Сашка обыкновенно жил в театре. К концу поста он и вовсе пропал, забрав у Веры последние деньги, чтобы справить кой-какой актерский гардероб. Вера понимала, что ничем более не может ему помочь, разве только согласиться с его выбором и поддержать в затруднительный момент.
      Ее же будущность была неясна: денег нет, что делать теперь, неизвестно. А ведь надобно что-то делать. Петербургский господин, гостивший у губернатора, верно, давно уже покинул Коноплев, а более никто не вызывал доверия. И посоветоваться не с кем, просто беда. «Сашка вовсе забросил свою сестрицу», – горевала она, сидя у окна и слушая весеннюю капель.
      Наступала весна, великий и радостный праздник впереди – Воскресение Господне. А ей не с кем и в храм сходить, разделить эту радость. Вера припомнила, как торжественно и благостно встречались пасхальные праздники в доме Свечиных. Красили яйца, пекли куличи, готовили пасху. Всем в доме мылось, обновлялось. С каким трепетом, бывало, ждала маленькая Вера этого праздника! Постилась, ходила в церковь. Всем домом они отправлялись на крестный ход и сливались со всеми в одном пении, молитве и восторге. Потом возвращались домой с пасхальными свечками и с удовольствием разговлялись. К этому дню сохранялось самое лучшее, и Акулька с Марьей Степановной превосходили себя в приготовлении отменных кушаний. Все были веселы, счастливы и любили друг друга. И Сашка даже меньше грубил, смотрел необыкновенно ласково и все норовил похристосоваться еще и еще.
      Теперь же идет Страстная неделя, на которую обычно выпадают самые тяжелые испытания и искусы. То, что происходит с Верой сейчас, ее нынешнее положение отверженной беглянки, вполне соответствовало сим скорбным дням.
      Стоило только подумать об этом, как в дверь постучали. Вера вздрогнула. К ней никто не приходил, кроме Сашки и трактирного слуги, но теперь это определенно был кто-то чужой. Беспомощно оглядевшись по сторонам, Вера с дрожью в голосе произнесла:
      – Войдите.
      Дверь распахнулась, в номер вплыла дородная особа в салопе поверх пышных юбок и теплом чепце. Она прошествовала к ближайшему стулу и водрузилась на него, поправляя бесчисленные складки и воланы.
      – Майне наме Лисавет Густавовна, – на смешанном языке заговорила незнакомка. – Вас рекомендоваль мне херр Бурковски.
      Вера смотрела на нее во все глаза, ничего не понимая. Имя Бурковского не предвещало ничего хорошего. Однако девушка учтиво спросила:
      – Чем могу вам служить?
      – Это я фам могу слюшить, – невнятно ответила дама. – Я слишаль, что ви фесьма трудный полошений. Мой предлошений фам думать и принимать.
      – Какое предложение? Я ничего не понимаю, – заволновалась Вера, смутно предчувствуя что-то гадкое.
      Дама важно поправила ридикюль и продолжила с расстановкой:
      – Я имейт зафедений, ошень приличный, только для бокатых господ. Фаш милый личико будет фесьма успешен. Кароший услофий, шалофанье и фаши, – она не могла подобрать слова, – чайные. Натюрлихь, доктор и кароший здорофий, мы замечательно следим.
      Она умолкла и ждала ответа. Вера все еще не понимала, что желает нежданная гостья.
      – Коли вы о театре, то я подумаю. Да, положение мое незавидное, но и положение актрисы мне вовсе не по душе.
      – Найн, – прервала ее Лизавета Густавовна. – Нихт театр. Майн зафедений лючий ф гуперний. Мои дефушки имеют колоссаль успех. Бокатый наряд, деньги, много деньги. Was sagen Sie? Что фи скашете?
      – Сдается мне, – наконец поняла Вера, – вы хотите сделать из меня продажную женщину? – Ее голос дрожал от негодования. – Как вы посмели? Кто вам дал это право? Негодная сводня! Пожалуйте вон!
      Вера торжественно поднялась, подошла к двери и, распахнув ее, трагическим жестом указала направление, коему должна была следовать непрошеная гостья. Лизавета Густавовна поджала губы и неторопливо поплыла к двери, всем своим видом изображая попранное достоинство. В дверях она остановилась и менторски изрекла:
      – Фи пожалейт. Я не стану брать ви с улица, даше не просить потом.
      – Убирайтесь! – окончательно вскипела Вера, задыхаясь от возмущения.
      Дама еще что-то бормотала о «херр Бурковски», когда негодующая Вера захлопнула дверь и без сил привалилась к ней. Неужели и к этому надобно привыкать? Разве нет никакого другого пути у одинокой девушки? Она невольно взглянула на портрет. Убежать от судьбы наложницы любимого мужчины, чтобы после оказаться в борделе? Тоска, безысходность.
      Потеряв на миг всякую надежду, Вера без сил упала на кровать. Она закуталась в шаль и пролежала так до вечера, пока не явился Сашка. Заметив, что с сестрой что-то неладное, Сашка стал допытываться, что произошло. Вера рассказала ему о давешнем визите. Юноша выслушал, сокрушенно качая головой, и пробормотал:
      – Бурковскому вперед не миновать, верно, каторги, – и задумался, нахмурившись.
      Подумав, юнец вдруг повеселел и предложил:
      – А знаешь, Вера, приходи к нам в театр! Бьюсь об заклад, Антип Игнатьевич тебя непременно возьмет. Он уже не раз о тебе справлялся.
      Девушка смотрела на него тускло и безжизненно.
      – А и верно, – тихо проговорила она. – Есть ли разница? – Проглотив слезы, она заключила обреченно: – В актерки так в актерки…
      Чтобы ее отвлечь и растормошить, Сашка принялся рассказывать о нарождающемся спектакле. Выходило, что с Офелией просто беда. Натали груба, стара для этой роли, но она премьерша и никому уступать не желает. Да, впрочем, и некому. Молоденькие артистки все из мещанок и вовсе бездарны, с дурными манерами. Вот если бы Вера сыграла…
      Сашка заметил, как в безжизненном взгляде девушки мелькнул интерес. Он задел ее за живое.
      – А что, если и впрямь, – медленно заговорила она, – сыграть Офелию, а после – будь что будет?
      Отчаиваться нельзя, думала она, не слушая братца, который увлекся этой идеей и силился объяснить Вере все выгоды актерского ремесла. Господь милосерден, он не оставит заблудшую овцу перед бездной. Нет, она никогда не сорвется в бездну, лучше смерть. А Офелия – это покамест не окончательное падение, а, может статься, и наоборот… Вера ее так сыграет! Ей припомнились прежние грезы о театре, о ролях. И вот уже фантазия уводила пылкую девушку в холодный замок Эльсинор, где бродит тенью несчастный одинокий белокурый принц…
      – Вера, идем завтра со мной, Антип Игнатьевич обрадуется. Он мне все про Анастасию какую-то сказывает и при этом всякий раз тебя поминает. Только вот, – Сашка помрачнел, – надо справить гардероб непременно, без этого не возьмут. Ну, костюмы, платья…
      Вера вновь опустилась с небес на землю.
      – Где же мне взять денег, я ведь последнее тебе отдала?
      Сашка виновато молчал. Девушка в очередной раз перебрала сколь-нибудь ценные вещи, остановилась на альбоме. Княгиня, Евгений… как давно это было, и было ли? За альбом много не дадут, да и жалко его нестерпимо. Разве что продать, когда за номер придется платить. Ну а дальше что? Что делать дальше?
      – У нас премьера на Красную горку, – прервал ее размышления Сашка. – Надо торопиться. – И добавил без всякой надежды: – Я попробую уговорить Антипа Игнатьевича взять тебя покамест без гардероба.
      Он собрался уходить с условием добиться приглашения Веры в труппу и вернуться на следующий день. Вере же не хотелось оставаться одной, одиночество и страх пугали ее, в особенности ночью, когда не спалось.
      – Не уходи, – жалобно попросила она братца. – Только нынче: мне что-то страшно…
      Сашка с удивлением посмотрел на нее и скинул шинель. Нечто необычное было в теперешней диспозиции: не Вера, как водится, утешает и опекает Сашку, а от него, юнца, требуется приласкать и успокоить сестрицу. Он даже растерялся слегка, а потом изрядно разволновался. Вера все лежала, укутанная в шаль, обнимая альбом, и не желала шевелиться. Сашка неумело взбил подушку и встряхнул одеяло.
      – Тебе надобно раздеться и лечь, – робко предложил он.
      Девушка не понимала, что делается с ней. Она остро чувствовала, как ей хочется ощутить рядом живое тепло, как хочется спастись от ледяного одиночества в горячих объятиях. Сашка страдал, не зная, чем ей помочь. Та дистанция, что образовалась между ними с некоторых пор, связывала его по рукам и ногам. Однако вид печальной, безжизненной красавицы, которая была ему дороже всех на свете, уничтожал все запреты. Сашка молча приблизился к кровати и сделал единственно необходимое в этот миг: он крепко обнял Веру и прижал к себе, шепча что-то глупое и хорошее.
      Вера тихо заплакала. Она так долго не позволяла себе слабости, что теперь с наслаждением выплакивала все горести и напасти. Сашка крепко держал ее в объятиях, словно боялся, что кто-то придет и отнимет у него последнее. Он вызывающе взглянул в чуть прищуренные глаза портрета и прищурился в ответ – конечно, так, чтобы Вера не видела. Она все плакала, а Сашка силился согреть ее, утешить, успокоить.
      – Полно, полно, Вера, – бормотал он, целомудренными поцелуями осушая ее слезы. – Все пройдет. Ты сама мне всегда говорила, что отчаяние – страшный грех. Не плачь, Бог нас не оставит.

      Антип Игнатьевич весьма вдохновился, узнав о намерении Веры поступить в труппу. Но в отношении гардероба был строг: лишних средств у театра нет, все идет на спешный ремонт и обновление зала. Натали свои наряды определенно не уступит, да и не подойдут они хрупкой, грациозной Вере.
      – Нельзя ли у купцов разжиться? – спрашивал антрепренер у Сашки. – Разве у вашей сестрицы нет богатого покровителя? Как же она живет? На что? Непременно нужен покровитель, у всех моих молодых артисток есть.
      Сашка вскипел, но сдержался, только ради нее, Веры, как он после рассказывал ей. Девушка, обнадеженная открывшейся перспективой, мучительно искала выход. Праздник Воскресения Христова она встретила в безрадостных заботах. Уговорила Сашку сходить с ней на службу, но тот долго не простоял, да и настроения был вовсе не благолепного. Поскорее убежал куда-то разговляться, оставив сестрицу в номере спать.
      Наутро «ради праздничка» Веру навестил хозяин. Оставались считанные дни до внесения следующей платы вперед. Бедная девушка с сожалением поглядывала на альбом, готовясь отправить его в ломбард. Вот тут-то и явился хозяин. Всякая встреча с ним болезненно будоражила Веру и мучила, она приготовилась к худшему. Однако вопреки ожиданиям хозяин расплылся в фальшивой улыбке. Он нес с собой кульки, картонки, свертки, перевязанные лентами. Выложив все на стол, он поклонился и многозначительно произнес:
      – Весьма рад-с. Наиприятнейший выбор. Всегда рад служить-с. – С этим он удалился.
      Вера с недоумением разглядывала приношения и ничего не понимала. Может быть, Сашка разбогател вдруг, или это новые проделки Бурковского? Пока она гадала, кто мог прислать подарки, руки невольно развертывали кульки, открывали картонки. Обнаружились богатая снедь и изящные вещицы: чудесная шляпка, дорогие перчатки, духи и даже… (Вера покраснела) тончайшего шелка, все в кружевах, белье. Вера, как преступница, оглянулась на дверь и принялась быстро складывать все по местам, придавая подаркам нетронутый вид. Кто бы это ни был, он поступает бестактно и нагло! Попрекает ли бедностью, готовит ли в содержанки? А что, если… У девушки даже дыхание перехватило: что, если Вольский нашел ее? Нет, он не стал бы действовать так грубо и безвкусно. Пока она гадала, в дверь тихо постучали. Верно, это разгадка.
      – Войдите, – сказала Вера, готовая к решительной отповеди беспардонному дарителю.
      На пороге возникла рослая, плечистая фигура купца Прошкина. Вот уж кого она не ожидала! Не скрывая изумления, девушка пригласила Егора Власьевича пройти и присесть на стул. С Прошкиным ей было отчего-то просто, она чувствовала свою власть над купцом и вовсе не боялась его.
      – Егор Власьевич, что это? – начала Вера издалека, указывая на стол.
      Богатырь Прошкин покраснел сквозь румянец и опустил очи долу.
      – Я жду ответа, – настаивала девушка.
      – Так подарки же. Со светлым праздничком, не побрезгуйте, – виновато потупившись, пробормотал купец.
      – Егор Власьевич, я не могу принять это от вас. Это неучтиво с вашей стороны.
      – Так от души-с! Почто же? Как узнал, что вы здесь, так обрадовался. И праздник же.
      Девушка немного сжалилась над верным поклонником.
      – А как же вы узнали? – полюбопытствовала она.
      – Так давеча, – оживился купец, – приехал по делам, в трактире обедал, ко мне подсел черный такой, вертлявый господинчик. Сережки предложил купить. Я как глянул, так все и понял. Допросил господина, что и как. Вот и нашел-с. Только они кругом вас облапошили. Серьгам-то восемьсот рубликов верная цена, а вам сколько дали?
      Коснувшись знакомого вопроса, купец осмелел и расправил плечи, прямо взглянул на Веру.
      – Триста, – прошептала потрясенная Вера.
      Прошкин пошарил за пазухой, вынул сверток, перевязанный тесьмой.
      – Вот остальные ваши денежки-с. Пятьсот рубликов.
      У Веры закружилась голова: наряды, костюмы, театр! Однако мысль о «богатом покровителе» тотчас охладила ее. Она решительно отодвинула сверток.
      – Я не могу это взять. – В ее голосе явственно слышалось сожаление.
      – Отчего же, Вера Федоровна? Мы же земляки, я вас вот такую помню! – показал он рукой на аршин от пола. – Да ваши же деньги – то, вас обманули, а я возвернул. Куда как просто, а где просто, там ангелов до ста. Не упрямьтесь, сударушка, возьмите.
      Решимость Веры поколебалась. И впрямь, эти серьги были подарены ей. Можно рассудить, что она продала сережки за их настоящую цену. Зато теперь возможно поступить в театр.
      – Вы ставите меня в двусмысленное положение, – почти уже сдаваясь, оборонялась напоследок Вера. – И деньгами, и подарками…
      – Не чаял вас обидеть этим дву… положением, душа Вера Федоровна. Эх, как бы смел мечтать, то пал перед вами на колени и молил о снисхождении.
      «Уж не замуж ли зовет?» – обольстилась Вера. Красивый, богатый, молодой. Можно ли еще о чем-то мечтать, думала она, разглядывая купца в упор, чем вовсе смутила его.
      – Разъясните, Егор Власьевич.
      – Хоть под венец, хоть без венца, коли побрезгуете купеческой закваской. Вам нынче тяжко приходится, я хочу помочь. Знаете ведь, богаты мы.
      Выходит, с венцом или без венца… Купчиха или содержанка. Вера мысленно примерила на себя обе эти роли. Тоска и безысходность в том и другом случае. Да, Прошкин красив, статен, силен, но быть его женой, делить с ним ложе… Пожалуй, даже Сашка видится привлекательнее на этом месте. Вера тяжело вздохнула. Воистину: много женихов, да суженого нет. Вот за Вольского бы – в огонь и в воду. Отчего так глупа была и не осталась с милым? Исход метаний очевиден: не один, так другой рано или поздно добьется взаимности, когда-нибудь она разделит ложе с нелюбимым, нежеланным. Так отчего же не сделала этого ранее с ним, единственным?
      – Нет, Егор Власьевич, – с небольшим усилием, но твердо заговорила Вера. – Плохая из меня купчиха. Вам надобно ровню искать, а я только обузой буду – ни радости, ни пользы. Я другая, Егор Власьевич. Не для меня ваша жизнь. А без венца… Я в актрисы иду, куда уж ниже падать. Не мучьте меня, Егор Власьевич, не позорьте. Я вам как родному…
      Прошкин подозрительно легко, как показалось Вере, принял отказ. Он поднялся, помял шапку в руках и проговорил напоследок:
      – Помилуйте, Вера Федоровна, не казните. Знаю, что дурак: со свиным рылом в калашный ряд. В актрисы – это хорошо. Не бойтесь, вас не обидят. Я пригляжу, пока тут буду. Сошлетесь на меня, если что, – враз оставят в покое. Меня здесь хорошо знают, – показал он огромный, как булыжник, кулак. – А захотите меня увидеть, только кликните.
      Он неловко поклонился и скоро вышел, оставив и деньги и подарки.
      Так неожиданно все решилось. Вера поступила в труппу с жалованьем в две тысячи рублей и спешно взялась разучивать роль. Из трактира съезжать не стала: обжилась, привыкла, комнатка сделалась все равно что своя. Хозяин чудесным образом подобрел к Вере, более не напоминал об оплате, посылал справляться, не желает ли «мамзель» свежего судака или ушицы стерляжьей. Так невольно Вера попала в разряд почитаемых клиентов. Портнихи и модистки ходили к ней на дом, скоро обшивали, готовили гардероб для театра.
      Антрепренер был счастлив: Вера не только взялась за роль Офелии, решительно потеснив озлобленную Натали, но и ссудила недостающими деньгами на ремонт театра. Девушку было не узнать, даже Сашка дивился. Глаза ее горели вдохновением, она летала по сцене, легкая, воздушная, помогала Сашке с его ролью, давала советы Антипу Игнатьевичу, который назло всем врагам репетировал-таки Гамлета. Пересмотрев старые, обшарпанные декорации, девушка разбранила их и заказала новые. Костюм Офелии изготовляли по ее указаниям, да Вера и сама что-то подшивала, вязала, прилаживала.
      Премьеру перенесли еще на две недели: из-за ремонта не поспевали. Вера легко, без всякого усилия, разучила роль. Да она и знала ее почти наизусть. Во время репетиций она отрывалась совершенно от всего материального и уходила в мир сцены, как в свое воображение.
      После праздника из труппы исчез Бурковский, прихватив приличную сумму денег, которую Антип Игнатьевич выдал ему на закупку краски и обивочной ткани. Вера и Сашка вздохнули свободнее. Жизнь налаживалась.
      Однако Натали интриговала и злилась, и молодые артистки косо поглядывали на новое приобретение труппы. Сашка жуировал и волочился за каждым хорошеньким личиком. Вера утомилась выговаривать ему. Юношу нес поток удовольствий и переполняла радость жизни. Когда не хватало средств урезонивать братца, Вера прибегала к последнему: напоминала ему о больной матушке, оставленной на попечение Акульки. На миг чистое и ясное лицо юноши затуманивалось печалью, но он скоро утешался:
      – Вот отыграем премьеру, и я навещу матушку. Беспременно!
      То же говорила себе и Вера.
      Промелькнула Фомина неделя, Красная горка, до премьеры опять рукой подать. Антип Игнатьевич истязал актеров на репетициях. Труппа роптала, Натали злобствовала, одна Вера ничего не замечала вокруг, вся отдаваясь роли. Она забывала поесть, домой приходила разве что только спать. Голова юной актрисы была занята разными улучшениями для спектакля и всего театра. Антип Игнатьевич ей благоволил и начинания поддерживал, да он ничего и не терял – ведь перемены не касались его кошелька. Чутье подсказывало ему, что девица действует верно.
      Однажды он подозвал свою питомицу и, глядя ей в глаза, значительно произнес:
      – Дитя мое, я не могу не предупредить тебя. Молодые артистки в труппе недовольны. Остерегайся их, особливо Натали. Они могу изрядно подгадить в твой дебют. Ничего не попишешь, в театре свои законы, как во всякой семье. Накануне премьеры будь осторожна и бдительна. От зависти и соперничества эти фурии готовы сорвать премьеру. Сдается мне, они что-то затевают.
      Вера будто очнулась от сладостного долгого сна.
      – Что я им сделала дурного? Отчего они меня ненавидят?
      Антрепренер усмехнулся и завел глаза:
      – О, это так понятно! Ты перебила у них роли, ты во сто крат талантливее, ты красива и благородна, ты не такая, как они. Этого ли не достаточно? Берегись, дитя мое. Боюсь, мне не сладить с ними в одиночку.
      Вера зябко поежилась, ей стало не по себе. Антип Игнатьевич продолжал:
      – Бездарности никогда не прощают таланта. О, на моих глазах разыгрывалось столько драм с трагическими финалами. Когда-то я был влюблен в обворожительное создание с такими же, как у тебя, прелестными чертами, волнующим голосом, нежными ручками… – Он поцеловал Вере ручки, а она опасливо отстранилась от наставника. – Мне было двадцать пять лет, я играл в труппе графа Верейского с его крепостными актерами. Я был наемный. Тогда в нашей труппе появилась Анастасия…
      Антип Игнатьевич задумался, а Вера рискнула напомнить:
      – Вы обещали рассказать о ней.
      Антрепренер не сразу вышел из задумчивости. Он туманно глядел на Веру, будто видел перед собой не ее, а ту давнюю актрису, Анастасию.
      – А не выпить ли нам кофию? – вдруг встрепенулся он и, призвав капельдинера, велел: – Василий, принеси нам кофе в мой кабинет.
      Широким театральным жестом он пригласил Веру в комнатку за сценой. Кабинет Антипа Игнатьевича представлял собой среднее между канцелярией и актерской уборной. Бумаги, гусиные перья, чернильница пылились на столе вперемешку с баночками для помады и клея, кисточками и накладными бородами и усами. В углу на вешалках были распялены костюмы для самых разных ролей. На переднем плане красовались атласный колет со шпагой и черный плащ Гамлета. Короткие и длинные парики, головные уборы всех мастей: от берета со страусовым пером до рыцарского шлема, исполненного из картона и жести, – размещались на специальных болванках.
      Все это нравилось Вере чрезвычайно, создавало иллюзию волшебного, сказочного мира. Девушка с опаской присела на маленький пуф на колесиках, а ее собеседник расположился перед трюмо, стоящим у стены, на стуле с высокой спинкой, развернув его к Вере. Уже темнело, и Антип Игнатьевич засветил китайский фонарик, висевший над трюмо. Помещение озарилось мягким причудливым светом, а по стенам запрыгали живые тени.
      Капельдинер принес кофе и удалился, не забрав подноса. Вера уже волновалась от нетерпения, однако рассказчик не спешил продолжать. Он вкушал свой напиток с таким выражением лица, будто пил нектар олимпийских богов.
      – Ну же! – не утерпела Вера.
      И Антип Игнатьевич рассказал.
      Анастасия появилась в крепостном театре графа Верейского, как ангел среди людей. Никто не знал, откуда она. Сказывали, что граф особенно отличает новую актрису, что она в фаворе. Поначалу Анастасия была пуглива, как горная серна, и молчалива, как греческая статуя. Она оживлялась лишь на репетициях. О, тогда ее было не узнать: голос звенел, глаза сверкали, она будто делалась выше ростом. Все лучшие роли предназначались ей, и, надо отдать ей должное, Анастасия справлялась с ними превосходно. О, что это был за талант!
      Граф любил похваляться театром перед знакомыми господами и на спектакли созывал всю губернию. Анастасия была жемчужиной графской труппы. Молодой наемный актер (то бишь Антип Игнатьевич) сдружился с Анастасией, да и она выделяла его среди всех, отличала своим доверием. Бедняга влюбился в актрису, но о взаимности не могло быть и речи. Граф весьма строго соблюдал своих фавориток. Однажды Антип Игнатьевич застал свою голубку горько плачущей и чуть сам не расплакался от сочувствия. Растроганный молодой человек осторожно спросил Анастасию, отчего она так горюет.
      – Умерла моя матушка, – сквозь рыдания ответила актриса. – Осталась я одна на всем свете, а батюшка мой хуже чужого.
      Терпеливо выслушав бедняжку, молодой актер узнал, что Анастасия – дочь графа и крепостной девушки. С детства она воспитывалась в доме графа, но теперь у того подросли законные дети, а незаконную дочь он решил услать куда-нибудь с глаз долой. Не на двор же ее посылать и не замуж за грубого мужика. Вот граф и пристроил Анастасию в театр. Пристроил да и успокоился, а дочь его осталась крепостной, невзирая на образование и тонкое воспитание. Театр спас Анастасию от гибельного шага: она хотела бежать от графа или удавиться. Кстати открылся талант, и родилась великая актриса. Граф же решил наконец устроить ее судьбу, найдя девушке старого и богатого покровителя. Так он понимал заботу о дочери. Только матушка и жалела бедняжку, она пала в ноги графу, умоляя пощадить дочь. Граф отсрочил ее падение, и вот теперь, когда матушка скончалась и некому более вступиться за нее, судьба Анастасии решена.
      Конечно, молодой актер без промедления женился бы на Анастасии, если бы она не была крепостной. Денег же, чтобы выкупить возлюбленную, у него не было. Антип Игнатьевич страдал, но ничем помочь ей не мог. Анастасию принудили жить со старым развратником, и друг ее в отчаянии видел, как бедняжка терзается своим падением, как гложет ее ненависть и непримиримость. Чтобы забыться, она стала пить вино. И лишь на сцене она жила, точно обо всем забывая.
      Однажды в город приехал молодой петербургский чиновник. Для него был сыгран лучший спектакль. Анастасия покорила столичного чиновника талантом и красотой. Когда он, закончив дела, уехал из города, исчезла и Анастасия. Сказывали, она бежала с чиновником в Петербург. По скудным сведениям, там она скоро заболела и умерла. Когда граф скончался, в его бумагах нашли отпускную Анастасии. Только она об этом уже не узнала.
      – Однако это всего лишь слухи, – завершил свой рассказ Антип Игнатьевич и надолго задумался, позабыв о своем кофе.
      Силясь разобраться в смутных предчувствиях, Вера осторожно спросила:
      – Вы находите, что я похожа на нее?
      Антрепренер улыбнулся:
      – Может статься, это плод моего воображения. Я любил Анастасию, но это было давно… Впрочем, – он вгляделся в личико Веры, – те же черты, разве благороднее и тоньше.
      – Вы говорили о бездарности, которая не прощает таланта, – напомнила Вера, вернув рассказчика к истокам.
      Антрепренер кивнул:
      – Анастасию преследовали завистницы. Поверишь ли, однажды перед ее бенефисом костюм ее утыкали иголками и булавками. И она играла, терзаемая болью. Как она играла! Все враги ее были посрамлены. А после выяснилось, что вдохновенная Анастасия не почувствовала этих булавок. Лишь сняв платье, она увидела исцарапанное, кровоточащее тело…
      – Ужас! – не удержалась Вера.
      Она помолчала, обдумывая рассказ, и снова спросила:
      – Доводилось ли вам видеть того чиновника, что увез Анастасию? – Судьба актрисы глубоко тронула девушку.
      Антрепренер тонко улыбнулся:
      – Нет-с, я не был ему представлен. Сказывали, он сделал блестящую карьеру при дворе.
      – Он был женат? – продолжала расспрашивать Вера, повинуясь тому же смутному чувству.
      Рассказчик сморщил лоб, припоминая:
      – Нет, душенька, о ту пору, кажется, не был. Опять же сказывали, что после он выгодно женился.
      Вера горестно прошептала:
      – Почему же он не женился на Анастасии, покуда был свободен?
      – На крепостной артистке? Содержанке? – искренне удивился Антип Игнатьевич. – На такой пассаж способны разве что большие оригиналы. Я слышал, князь Гагарин женился на артистке, это был скандал. Никакой надежды, что общество примет такой брак. Столичный господин поступил умно. Что пользы жертвовать карьерой и всей жизнью? Самое большее, что он мог сделать для нее, – это выкупить на свободу.
      – Да уж, – прошептала Вера сокрушенно.
      Антрепренер и не догадывался, какую боль причиняет ей своими рассуждениями. Она никогда не рассказывала ему о прошлом, да он и не спрашивал. Антип Игнатьевич уладил законность с частным приставом, и Веру оставили в покое, далее его любопытство не распространялось. Должно быть, он повидал на своем веку слишком много драматического.
      – Антип Игнатьевич, там вас спрашивают, – ворвался Сашка с сообщением. – Кажется, от губернатора.
      Сашка округлил глаза, увидев сестрицу наедине с антрепренером. Антип Игнатьевич подскочил и засуетился:
      – Сюда, сюда ведите посланца. – Он махнул Вере рукой: – Ступай, душенька, у меня дела.
      Вера выскользнула за дверь, где ее ждал Сашка, чтобы наброситься с вопросами:
      – Ты что здесь делаешь, Вера? Уж не амуры ли у тебя с нашим старцем?
      – И вовсе он не старец, а ты глупый, Сашка, – засмеялась актриса. – Уж и поговорить нельзя, все одно у тебя на уме.
      Сашка погрозил пальцем:
      – Смотри, Вера! Убью любого, кто тебя тронет, пусть это и антрепренер и от него зависит моя актерская судьба.
      Вера дернула его за вихор:
      – Помнится, тебе что-то поручили, братец? Исполняй, ангел мой. И не смей мне грозить, ты, записной волокита!
      Сашка улыбнулся и, чмокнув ее в щечку, помчался исполнять поручение антрепренера.
      Вняв предупреждению наставника, Вера велела перенести костюмы, предназначенные для премьеры, к себе в номер. К тому же требовалось кое-что доделать и подшить. Девушка ужасно боялась предстоящего дебюта. Чем ближе премьера, тем невозможнее казалось ей выйти на сцену перед публикой, пусть и в роскошном костюме (а уж она постаралась!) и в любимой роли.
      Самое хлопотное – это обувь. Вера заказала сапожнику две пары изящных башмачков, но они еще не были готовы. Вечно пьяный сапожник уверял, что поспеет к сроку. Девушка знала, что у него золотые руки, что он славный мастер, но все же…
      – Не извольте беспокоиться, барышня! Сработаем на совесть. Мне бы гривенничек на поправку.
      Вера сердилась, но гривенник давала. Сапожник и впрямь был мастер, башмачки выходили просто загляденье. Одни предназначались для Офелии, другая пара – на теплые дни, которые вот-вот наступят.
      А весна была на пороге: звенела капелью, оглушала солнцем и волновала кровь. Вера, и без того вздернутая накануне премьеры, вовсе перестала спать. Свежий ветер приносил тревогу, звал ее куда-то, беспокоил. Девушка томилась неясными желаниями, не находила себе места, а когда созрела луна, она и вовсе потеряла покой. Вере казалось, что она слышит чей-то далекий зов, душа ее рвалась неведомо куда, и хотелось плакать. Когда же удавалось заснуть, снилось что-то волнующее, отчего наутро усиливалась тоска и щеки алели, как от стыда.
      Театр вытеснял из памяти Веры прошлое, все реже она вспоминала Вольского. Однако в эти лунные ночи проснулась тоска по любимому. «Почему он не ищет меня? – истязалась Вера. – Неужто забыл, женился?» Одно это предположение причиняло ей боль. Может быть, Вольский только вздохнул с облегчением, когда Вера пропала. Все разрешилось без его участия, без ссоры с маменькой. А Веру ждет судьба Анастасии. Богатый покровитель, поклонники, раннее старение, скорое забвение…
      Отчего же она, почти не раздумывая, отвергла предложение купца Прошкина? Ведь ее ожидала спокойная, беспечная жизнь за его мощной спиной. Тихий семейный быт, куча детишек, церковные праздники, пироги да кулебяки. Словом, сытое, растительное существование! Нет, она слишком жива для этого и уже коснулась тайны любви, без которой немыслимо для нее благополучие и счастье.
      Верно, она привязалась бы к мужу, который вовсе не урод, даже напротив: сказочный богатырь с лубочной картинки. Но где то жжение в груди, когда хочется плакать и смеяться в одночасье? Где переполненность души, когда захватывает дух и хочется лететь? Где то состояние, когда от прикосновения руки пробегает трепет по всему телу и ненасытимая жажда терзает его? Когда один взгляд возлюбленного способен повергнуть в прах или возвысить до небес?..
      – Где ты, мое счастье? – плакала Вера у ночного окна, заглядываясь на луну. – Кто рядом с тобой теперь? Сколько людей могут видеть тебя, говорить с тобой, прикасаться к тебе, только не я… Отчего не я? Если это надобно мне, чтобы жить? За один поцелуй твой я отдала бы все, что имею…
      Она причитала, как простая баба, и это было вполне естественно.
      – Любовь моя, вспомни обо мне! Приди, мой возлюбленный. Приди, мой сокол ясный, незабвенный. Не дай погибнуть без тебя, спаси. Спаси меня, любимый.
      Опомнившись, Вера стыдилась плача, обращенного к земному человеку, и воссылала молитвы к Богу, успокаивалась и засыпала. А утром ее помыслами завладевал театр, премьерные хлопоты. Ночные грезы забывались, мысли о будущем уходили на задний план, и все неумолимее надвигалась премьера.

      В этот день театр кипел уже с утра. Актеры репетировали, подгоняли костюмы, доучивали роли. Все билеты были распроданы, ожидался сам губернатор с семейством. Губернская знать последовала примеру городского главы и запаслась дорогими билетами: в ложи по тридцать рублей и в кресла – по десять. К тому же в городе с недавних пор стоял гусарский полк, и добрая половина мест была раскуплена офицерами. На огромной афишке, красующейся возле театра, среди прочего значилось, что в роли Офелии выступит вновь ангажированная актриса, госпожа Кастальская. Под этим сценическим именем выступала Анастасия, и Антип Игнатьевич предложил его Вере. Девушке было все равно, а ему по старой памяти приятно.
      Несмотря на хорошие сборы, Антип Игнатьевич изрядно волновался и бледнел. Наскучавшаяся в Великий пост публика жаждала зрелища. Поймут ли трагедию, примут ли? Вот еще внутри театра что-то назревало, а предугадать срыв было невозможно. Вера не чаяла дожить до спектакля в здравом уме и твердой памяти: она едва не заболела и не слегла в постель. Один Сашка, казалось, был беспечен и весел, как всегда. Заглянув к Вере на обед, Сашка обнаружил сестрицу в полном расстройстве нервов. Она не могла ни пить, ни есть, лишь металась по комнате от одного костюма к другому, нашивала стразы и кружева, примеряла готовые башмачки. А то принималась повторять и без того уже затверженную роль и уверяла, что непременно, непременно что-нибудь забудет. Ее волнение пробрало и Сашку. Он тоже решил повторить несколько положенных ему фраз и умчался в театр.
      У Веры для Офелии было три перемены костюма: придворный, траурный и «смертный», как она обозначила белое, простое, трогательное платьице, должное подчеркнуть невинность и беззащитность безумной героини. Кажется, все готово, отпарено, отглажено. Нанятая Верой девушка готовилась снести костюмы в театр. Юная актриса навязала на запястье свой талисман и присела на минутку, чтобы все припомнить и собраться с духом.
      Уже темнело, и театр встретил Веру непривычным множеством огней. Антип Игнатьевич был неузнаваем в своей торжественности: он уже входил в роль и раздавал последние указания, трагически жестикулируя и играя низкими нотами сильного голоса. Увидев бледную как полотно Веру, он важно кивнул и изрек:
      – Трепещи, дева, это полезно для начинающей, после же придет разумное спокойствие. Актер – это инструмент, улавливающий все мелкие подробности человеческих чувств. Наслаждайся, покамест не охладела ко всему.
      Смиренно приняв благословение наставника, Вера скрылась в своей уборной, которую делила с Татьяной, девицей из балета. Она принялась обряжаться, стараясь не слушать ворчание соседки, чей выход был первый: балет давали перед «Гамлетом». Горничная уложила Вере волосы в высокую прическу для начальной сцены, потом помогла зашнуровать платье. Вот уже Татьяна в пышных юбочках ускакала за кулисы готовиться к выходу, но, забыв венок из искусственных цветов, вернулась с испуганными глазами.
      – Какая публика! Ни дать ни взять Петербург! Зал полнехонек! – сообщила она и снова исчезла, добавив Вере трепета и страха.
      К тому моменту как ей сообщили: «Ваш выход, госпожа Кастальская!» – Вера была ни жива ни мертва. Прежде чем выйти на сцену, девушка глубоко вздохнула и перекрестилась.
      И Веры не стало. Появилась несчастная девушка, живущая в королевстве Датском и любящая принца. Труднее всего, казалось, будет поверить, что Антип Игнатьевич – это Гамлет. Однако как Вера преобразилась в Офелию, так и антрепренер переродился в датского принца. Он даже изрядно помолодел в парике и костюме, а движения его сделались по-юношески порывисты. Вера забыла о публике, о сегодняшнем дне, вся отдалась роли. Она не замечала, как зал очаровывался магией игры их актерского дуэта, как оживлялись зрители, когда на сцене появлялась Офелия. Гертруда, которую исполняла Натали, таила в глазах коварство, и неясно было, друг она или враг. И вот последняя смена костюма. Вера поспешила в уборную, где ее поджидала горничная. Следовало переодеться в «смертное» платье. Вера коротко велела:
      – Расшнуровать, поскорее!
      Глаша, так звали нанятую девушку, бросилась помогать Вере выбраться из траурного костюма. Она расшнуровала корсет, после разобрала прическу Веры и, распустив волосы, причесала их.
      – Платье! – стоя в одной сорочке, потребовала Вера.
      И тут произошло то, чего более всего боялась Вера, что снилось ей в кошмарах перед премьерой. Глаша громко вскрикнула и тотчас умолкла. Вера, до того стоявшая лицом к зеркалу, обернулась с самыми дурными предположениями.
      – Что случилось?
      Сердце ее упало.
      Глаша держала на вытянутых руках истерзанное, изрезанное в лоскуты, искромсанное «смертное» платье Офелии. Поначалу юная актриса лишилась дара речи. Глаша смотрела на нее округлившимися от ужаса глазами.
      – Как… как это могло случиться? – насилу выговорила Вера. – Где же была ты?
      Глаша бросилась ей в ноги:
      – Простите меня, барышня! Отлучилась на чуток, всего-то до буфетной и обратно. Мадемуазель Натали просили принести бокал вина.
      Вера все поняла. Она бессильно опустилась на стул, ломая в отчаянии руки. Исправить платье нельзя, что же делать? И тут раздался голос капельдинера:
      – Госпожа Кастальская, ваш выход!
      Глаша с сочувствием и страданием взирала на несчастную актрису. Вера замерла, лихорадочно ища выхода, после встала и осмотрела себя в зеркале с ног до головы. На девушке была подаренная Прошкиным тончайшего полотна белая сорочка до пят. Нежные тонкие руки были голы, но декольте, украшенное модести (кусочком кружева), не посягало на скромность девицы.
      – Все! – решительно произнесла отважная дева. – Иду как есть! А с тобой после разберусь.
      Глаша ахнула и взялась за голову. Прихватив веночек и прутики, Вера прошествовала под изумленными взглядами до самой сцены. Когда она вышла на волшебный помост, стало вовсе не важно, что на ней. Это была уже не Вера, а несчастная помешанная, которая ничего не понимает и живет в своем мире. Пережитое потрясение усилило чувствительность Веры, последнюю сцену она провела на пределе человеческих сил. В зале плакали, особенно когда Вера тоненьким, срывающимся голоском пела куплеты безумной Офелии. Однако юная актриса не замечала этого, живя страданиями героини. Сцена завершилась рукоплесканиями в ее честь.
      Антип Игнатьевич поймал Веру за кулисами и, растроганный до слез, поцеловал в лоб.
      – А с рубашечкой ты славно придумала. Так невинно и трогательно.
      Кажется, никто не заметил подмены костюма, будто так и должно быть. Натали бесилась, что мешало ей сосредоточиться, и едва не провалила финал.
      Вернувшись в уборную, Вера ни слова не сказала кающейся Глаше, лишь упала на стул и застыла, будто из ее тела вынули сердце и она превратилась в куклу. Все силы были отданы спектаклю, и Вера чувствовала теперь внутреннюю пустоту и полное изнеможение. Она лишь махнула рукой, и Глаша тихо удалилась, оставив барышню в одиночестве. Татьяна давно уже сидела в буфетной и отмечала премьеру.
      Спектакль закончился.
      – На поклоны, сударыня! – крикнули из-за двери. – Поспешайте.
      Одеваться было некогда. Вера набросила на плечи платок, чтобы прикрыть голые руки, и прошла на сцену, где уже толпились артисты. Ее выход сопровождался криками и рукоплесканиями. Особенно бесновалась молодежь из райка. Вера едва нашла в себе силы улыбнуться и согнулась в низком поклоне. Антип Игнатьевич ободряюще пожал ей руку, но при первой возможности Вера ускользнула за кулисы. Она успела разглядеть толпившихся у сцены гусарских офицеров, каких-то богатых господ в ложах, но знакомых лиц, кроме губернатора, среди них не было. Вернувшись в уборную, юная актриса вновь рухнула на стул.
      Вера все сидела без движения, пока в дверь не постучали, требовательно и торопливо. В уборную просунулся Сашка:
      – Вера, тебе тут прислали цветы, целую корзину. Сказывают, от Прошкина.
      Он внес огромную корзину, полную роз. Где только добыл такую роскошь незадачливый поклонник? Среди цветов актриса нашла подарок – бархатную коробочку с уже известными бриллиантовыми сережками, с которых все начиналось. Капельдинер принес букет от губернатора с поздравлениями. Потом вновь и вновь несли цветы, и уж некуда было ставить. Сашка в растерянности посмотрел на благоухающий цветник и тихо произнес:
      – Вера, это же целая армия поклонников! Как же мне справиться с ними со всеми?
      Девушка равнодушно смотрела на красноречивое свидетельство успеха. Покачав головой, она тускло произнесла:
      – Полно, Саша, не с кем воевать. Поди, я устала.
      Не был сил даже переодеться. Явился Антип Игнатьевич, весьма довольный и потирающий руки.
      – Полный сбор! Успех! Все билеты раскуплены в кассе, лишь Фоме Львовичу я послал персонально. Душенька, ты чудо! Истинная Кастальская. Губернатор доволен, будем давать «Гамлета» весь месяц. Фома Львович вдругорядь ожидает гостя из Петербурга, надо расстараться.
      – Целый месяц! – в ужасе прошептала Вера. – Я не смогу, Антип Игнатьевич.
      – Да что ты, что ты, Вера! Такие сборы, как же можно упустить? Ты уж не выдай, душенька, на тебе все держится. Зритель пойдет на тебя.
      В своем воодушевлении Антип Игнатьевич и не приметил ни теней под глазами Веры, ни ее потухшего взгляда. Представить себе, что те затраты сил и нервов, которые понесла юная актриса во время представления, она понесет еще хотя бы раз, Вера не могла. А целый месяц!
      – Воля ваша, я не смогу, – упрямо повторила она.
      – Ну полно, полно, душенька! Ты устала. Отдохни, после поговорим. – И он отправился принимать поздравления и переодеваться.
      Надо отдать должное антрепренеру, он тоже не ударил лицом в грязь и провел свою роль из всех своих недюжинных возможностей. Теперь, в отличие от Веры, он испытывал удовлетворение и торжество.
      Едва закрылась за ним дверь, как распахнулась вновь и на пороге оказался невысокий щуплый офицерик в красном ментике с огромным букетом в руках. Он смело взошел в уборную и рухнул на колени перед растерявшейся актрисой:
      – Божественная! Офелия, помяни меня в своих молитвах, нимфа! – И он взялся целовать ее колени.
      Вера вскочила со стула, освободившись из рук чересчур пылкого обожателя, и уронила цветы, которые он высыпал ей на колени.
      – Кто вы? – только и сумела она спросить.
      Гусар вскочил и, шаркнув ногой, поклонился:
      – Рекомендуюсь – корнет Шишков. Божественная! – Он вдругорядь бухнулся об пол. – Поедем со мной! Едем в ресторацию. Я потрясен! Я вне себя!
      – Это сейчас видно, – ответила Вера, не имея сил тотчас выставить навязчивого поклонника. – Однако позвольте мне одеться.
      – Ты согласна, моя богиня? Едем в «Париж»! – настаивал корнет.
      Обращение «ты», бесцеремонность, с которой Шишков ворвался в уборную, в другое время возмутили бы Веру, но теперь она страшно устала и желала бы одного: забыться. «Что ж, – подумала она невесело, – падать так падать. Надобно принимать участь артистки со всеми сопутствующими обстоятельствами».
      – Подождите меня у подъезда, я скоро буду, – безжизненно произнесла она.
      – Непременно! – воскликнул гусар и на прощание ухитрился запечатлеть горячий поцелуй на ее руке.
      Вера неспешно оделась, велела капельдинеру снести корзины цветов к ней в номер и направилась к выходу.
      – Вера, ты домой? – перехватил ее Сашка.
      В окружении балетных девиц он направлялся вспрыскивать премьеру в ближайший трактир.
      – Нет, – сказала Вера и дерзко посмотрела в глаза братцу.
      Сашка забеспокоился. Отослав девиц вперед, он задержал сестрицу.
      – Что с тобой, Вера? Ты сама не своя. Куда ты идешь?
      – В ресторацию, – коротко ответила девушка.
      – С кем?
      – С гусарским корнетом Шишковым.
      Сашка ахнул. Он заглядывал под шляпку, пытаясь поймать ее взгляд, но Вера отворачивалась.
      – Что случилось, сестрица? Тебя обидели?
      – Я артистка, поклонник пригласил меня в ресторацию, что в этом необычного?
      Сашка преградил ей путь:
      – Ты никуда не пойдешь. Я провожу тебя домой.
      – Меня ждут, – предупредила Вера, пытаясь обогнуть Сашку.
      – Опомнись, Вера. Поначалу ресторация, а после что? Или ты полагаешься на благородство гусара?
      – Не все ли равно? – равнодушно ответила Вера.
      Сашка испугался. Сестрица натурально была не в себе. Он оглянулся вокруг, ища поддержки, но артисты уже оставили театр. Тут юноша обнял Веру и жалобно прошептал:
      – Не бросай меня сейчас, Вера. Помнишь масленичные колядки, я с Натали?
      Вера подняла на него глаза, полные слез:
      – Помню.
      – Отведи меня домой, не отпускай с ними. Ты обещала меня беречь.
      Девушка вопросительно глядела на него, силясь понять, правду говорит братец или шутит. Сашка был печален и жалок. Хитрый юноша немножко сыграл на чувствах сестрицы, но, как всегда, попал в цель. Вера очнулась от сомнамбулизма и взяла Сашку под руку:
      – Идем. Только нельзя к подъезду, там меня ждут.
      Юнец прекрасно знал все ходы в театре и вывел Веру через хозяйственные склады, где громоздились декорации, доски, банки с красками и прочая строительная чепуха, оставшаяся от ремонта. Дома Вера свалилась на постель и тотчас уснула мертвым сном, не успев раздеться. Сашка неумело ослабил ей шнуровку, укрыл одеялом и, загасив свечу, тихо выскользнул из номера…
      Вера проспала всю ночь не шелохнувшись и только в полдень насилу продрала глаза. Она долго вспоминала, что было накануне и почему она не раздета. Глаша трижды подходила к двери и тихо стучала, присылали от Антипа Игнатьевича справиться о ее здоровье, но девушка ничего не слышала. И теперь словно очнулась от многолетнего сна, но и сил заметно прибавилось, и снова закипела в ней жизнь. Вера кликнула Глашу и велела принести сытный завтрак. Она не сразу вспомнила о давешнем визите гусарского поручика, о своем согласии на ресторацию. А вспомнив, устыдилась до слез и никак не могла понять, что с ней было.
      Покуда она завтракала с отменным аппетитом, Антип Игнатьевич, не дождавшись вестей от питомицы, явился к ней сам. После приветствия и отказа разделить трапезу он сообщил:
      – Нынче, Вера, так и быть, отдыхаем, а завтра – снова в бой! Билеты распроданы, какие сборы! За одно представление тысячу двести рубликов получили!
      Вера испугалась:
      – Уже завтра? Я… я не смогу.
      Она сбивчиво рассказала о своем состоянии после спектакля (о Шишкове же умолчала), о долгом сне, похожем на смерть. Антип Игнатьевич внимательно слушал ее, а после заговорил мягко, но наставительно:
      – Тебе, душенька, должно научиться рассчитывать свои силы. Артист – это прежде всего ремесленник, актерство – ремесло. Коли ты будешь так расходоваться, то скоро тяжко заболеешь или сойдешь с ума. Это не жизнь, душенька, а всего лишь ее подобие, театральное действо, игра. Со временем ты научишься подражать чувствам, а не переживать их. Цель артиста – не жить на сцене, а заставить зрителя поверить, что живешь. Мы лицедеи, комедианты. Умение плакать и смеяться – это наше ремесло. Вообрази, некоторые представления мы повторяем по двадцать, тридцать раз! Коли не поменять манеру, то тебе не сыграть двадцать раз одно и то же, верно?
      Юная артистка слушала внимательно и ответила кивком головы. Нет, не нравится ей это ремесло! В грезах все было иначе. Это все равно что надевать чужие маски, кривляться, повторять одно и то же сотни раз на потребу толпы. Это обман!
      И все же как пленительна эта возможность жить в другие эпохи, среди героев, и самой быть великой, божественной… Антип Игнатьевич по-своему расценил ее молчание:
      – Жалованья прибавлю, бенефис – изволь. На случай болезни введем подмену, пусть малышка Коко репетирует твои роли. Но зритель теперь пойдет на тебя, попомни это, душенька. Уж не выдай, не разори старика. Коли так дальше пойдет, выкуплю помещение. Теперь отдыхай, дитя мое, ну а завтра с утра – изволь на репетицию пожаловать. Будем готовить новые роли.
      С этим он удалился. Однако не успела Вера отпить кофе, в номер ввалился Сашка, слегка опухший, взъерошенный, с клочками сена в волосах.
      – На кого ты похож, Саша? – ахнула Вера. – Где ты спал?
      – В каретном сарае, кажется, – ответствовал братец.
      Он скинул шинель и, взяв из рук Веры чашку с кофе, стал жадно пить. После, отставив чашку, легкомысленно сообщил:
      – Ну и наделал же вчера шуму в ресторации твой Шишков!
      – Вовсе он не мой! – возмутилась Вера.
      – Не мой же, – огрызнулся Сашка морщась. – Ох, мне бы рассольнику!
      Вера послала горничную за рассолом, а пока взялась за кувшин:
      – Подставляй руки!
      Она умыла его как маленького, утерла, причесала вихры, а после с молчаливым укором смотрела, как он пьет принесенный рассол. Сашка с удовольствием подчинялся ей, рассказывал при этом о давешнем скандале в ресторации «Париж». Корнет Шишков, прождав Веру более часа, явился в приятельский кружок, уже вспрыснувший премьеру изрядным количеством шампанского, и был осмеян.
      – Где же твоя нимфа, Шишков? – потешались над ним. – Браво, Шишков, холостой выстрел! Да, брат, орешек тебе не по зубам, смирись.
      Разгоряченный неудачей и шампанским, корнет стал уверять, что актриса дрянь, не стоит его мизинца, и что не пройдет и двух недель, как она сдастся без боя. Он даже готов биться об заклад со всеми желающими. Тут и составилось пари на дюжину шампанского.
      – Будь осторожна, Вера, гусар весьма распален, – завершил свой рассказ Сашка. – Кажется, ты наживешь себе мстительного врага, когда он проиграет пари. Он и обшикать может, и друзей подговорить, чтобы устроили скандал на спектакле. Так часто бывает, мне сказывали.
      Девушка не верила своим ушам. Гусарский корнет ставит на кон ее честь, и все с воодушевлением поддерживают его. Возможно ли это? Не бредит ли Сашка после вчерашней пирушки?
      – Как тыэто знаешь? – запоздало удивилась злосчастная актриса.
      – Мы были там же вначале, потом отправились по трактирам, далее не помню…
      Вера с сожалением посмотрела на юношу:
      – Грешно тебе, Саша. Остановись, что ты с собой делаешь?
      Лукавый братец приласкался к ее плечу:
      – Не брани меня, Вера, я и так уже наказан: голова вот-вот треснет.
      – А что такое бенефис? – спросила Вера, вернувшись мыслями к насущному.
      Сашка объяснил:
      – Это представление пьесы в пользу актера. – И восхитился: – Неужто наш старец предложил тебе бенефис? Ты уже выбрала, что будешь играть? Возьми и меня!
      Вера не успела ответить: в дверь постучалась Глаша и внесла огромный букет роз. К давешним благоухающим корзинам цветов прибавилась еще одна.
      – Что это? – холодно спросила Вера у горничной.
      Та покраснела и еле выговорила:
      – Господин гусар велели передать-с. Они внизу, дожидаются ответа-с…
      Вера обнаружила в букете записку, в которой значилось:

       Божественная! Подарите несчастному один миг свидания. На коленях умоляю. Если не велите принимать, буду ждать вашего появления сколько придется. Ночь так ночь!

      «Совсем спятил, – подумала Вера. – Или пари его так раззадорило?»
      Сашка взял записку из ее рук и прочел.
      – Надобно мне спуститься и поговорить с ним! – намерился было он.
      – Нет, – твердо сказала Вера, – я сама спущусь. А ты, – обратилась она к горничной, – если еще раз возьмешь у чужого все равно что, я тебя прогоню.
      Глаша опустила голову и присела, не смея возражать. Завязав шляпку и набросив на плечи мантильку, Вера спустилась в зал, однако там настойчивый воздыхатель не обнаружился. Пришлось выйти на улицу. Бравый гусар расположился напротив трактира, возле лавки сапожника. Он пристально смотрел на дверь, верно, ожидая Глашу с ответом. Завидев вместо горничной ее госпожу, он смешался и не сразу нашел верный тон.
      – Простите за дерзость, – пробормотал корнет, избегая спокойного, внимательного взгляда Веры. – Я потерял голову совершенно…
      – Боитесь проспорить дюжину шампанского? – холодно спросила девушка.
      Шишков покраснел и смешался еще более:
      – Вздор! Вовсе нет.
      Вера решила воззвать к его протрезвевшей совести:
      – Опомнитесь, сударь, ваше поведение недостойно благородного человека.
      Однако гусар уже вошел в роль и, пощипав тощенький ус, насильственно ухмыльнулся:
      – Актриса, которая открыто живет со своим любовником, учит меня благородству? Не много ли на себя берете, мадемуазель?
      – С каким любовником? – растерялась Вера, начиная дрожать.
      – Штафирка, мальчишка, актеришко, с которым выделите номер! Разве не любовник?
      – Это мой брат, – тихо произнесла Вера, чувствуя, как падает сердце и страх овладевает ее душой: она совершенно беззащитна перед грубостью и наглостью.
      Корнет деланно расхохотался:
      – Сказывайте младенцам, авось и поверят, но я человек опытный.
      – Вы попрежде глупый и пустой человек! – дерзко ответила девушка, умирая от страха.
      Шишков побледнел и сжал эфес сабли так, что пальцы его побелели. У Веры душа ушла в пятки, она огляделась по сторонам и не увидела никого, кто мог бы вступиться за нее. На углу стоял нищий во фризовой шинели, незначительный человечек, лицо которого все же показалось Вере знакомым. Однако ей было не до бродяги: лихой гусар, настроенный весьма решительно, бросился в атаку:
      – Будь вы мужчиной, я нашел бы способ проучить вас! Однако вы ответите за свои слова!
      Вконец струсив, юная актриса инстинктивно переменила тактику. Она приняла глубоко тронутый вид и со слезой в голосе произнесла:
      – Помилуйте, чем я досадила вам? За что вы пытаетесь обидеть беззащитную девушку? Я знаю, вы благородный и честный человек, иных и не бывает в гусарах, отчего же вы преследуете меня? К кому же теперь идти за защитой бедной сироте, коли самые благородные мужи, призванные быть опорой, посягают на честь и достоинство несчастной девицы, волею злой судьбы сделавшейся актрисой?
      Она трогательно поднесла к глазам кружевной платочек, и сердце молодого гусара дрогнуло. Он готов был пасть к ее ногам, и Вера не знала, что лучше: его негодование или пылкая преданность?
      – Я буду вашим защитником! – горячо шептал корнет, сжимая ее запястье.
      Вокруг уже толпились любопытные. Определенно назревал скандал, грозящий окончательно погубить репутацию Веры.
      – Оставьте барышню, корнет, иначе я вынужден буду вас вызвать! – раздалось вдруг рядом.
      Вера с благодарностью обернулась и узрела пред собой другого гусарского офицера, высокого стройного блондина с синими глазами. Девушка дрогнула: офицер напомнил ей Вольского. Иллюзия была столь сильна, что Вера тотчас расположилась сердцем к своему избавителю.
      Тем временем Шишков сник, оставил в покое руку девушки и довольно злобно поглядывал на блондина, который продолжал:
      – Наше пари, Шишков, вовсе не дает вам права подвергать барышню домогательствам подобного сорта. Я отказываюсь от условий пари, считайте его расторгнутым!
      Офицер небрежно отвернулся от Шишкова и не без изящества поклонился Вере:
      – Позвольте рекомендоваться: поручик Стельковский. Имел счастие видеть вас в «Гамлете».
      Незадачливый корнет вынужден был ретироваться, что-то проговорив сквозь зубы, но Вера не испытала облегчения. Снова она попала из огня да в полымя. Что этот Стельковский? Он чем же лучше? Однако сердечко томилось и ныло от напоминания: густой светлый хохол, ухоженные руки. Светский шик, вот только усы… Усов у Вольского не было.
      – Не годится такой хорошенькой барышне гулять по улице в одиночестве. Позвольте, провожу вас, – предложил свою руку Стельковский.
      Вера встрепенулась:
      – Не затрудняйтесь, я уже дома.
      Однако Стельковский, как и давешний поклонник, отличался настойчивостью.
      – Я должен быть уверен, что вы в безопасности.
      Уже не было сил сопротивляться, и Вера позволила проводить ее до двери номера под любопытствующие взгляды постояльцев. В память ее впечаталась уличная картинка: расходится кучка зевак, а нищий во фризовой шинели так и стоит на углу. Где она могла видеть его, где? Да полно, должно быть, это его постоянное место, потому и запомнился.
      Распрощавшись с изысканным кавалером, девушка вошла в номер и вспугнула своим появлением Сашку с горничной. Глаша порскнула в двери мимо госпожи, а Сашка залился румянцем и, приняв независимый вид, силился оправдаться. Вера не слушала его. Она развязывала ленты шляпки и устало твердила:
      – Куда деться? Куда уйти от всей этой грязи, от низости? Куда?..

      Не сразу Вера научилась беречь свои силы во время представления и возвращалась после спектакля домой вся разбитая, изнемогшая. Играли каждый день, Антип Игнатьевич ликовал: самые смелые его предположения сбылись. Публика валила валом. Однако требовалось постоянно обновлять репертуар. Веру вынудили репетировать легкомысленных, кокетливых особ в водевилях. Деваться было некуда: в условии указано, что она должна играть во всех предложенных антрепренером пьесах. Здесь опять Антип Игнатьевич, обычно ласковый, мягкий, употребил настойчивость и твердость. Иначе он и не был бы антрепренером, думала Вера, если б неумел достичь цели. Иногда и вопреки собственным представлениям о хорошем вкусе и нравственности.
      Одно хорошо: водевиль не требовал много сил. Все игралось грубо, ненатурально, а большего и не нужно было. У Веры оставалась одна надежда – бенефис. Предусмотрительный Антип Игнатьевич не упомянул о бенефисе в условии, так что все было лишь на словах. Неоднократно Вера заговаривала робко о занимающем ее вопросе, антрепренер не отказывался от своих слов, но ссылался на занятость труппы и большие сборы. Впрочем, юная актриса еще не решила, в какой пьесе хочет играть. Опять понадобятся костюмы. Ее забота – набрать актеров, кто согласится с ней играть, а в труппе вся женская часть недолюбливала Веру. Особенно Натали.
      Бывшая премьерша донимала Веру мелкими пакостями. Она так и не призналась, что испортила костюм Офелии. Теперь юной актрисе приходилось держать ухо востро. В ее уборной то и дело обнаруживалось что-нибудь курьезное: то стул вымазан белилами, то зеркало треснуло, то в баночке вместо румян окажется деготь. Одно утешало – костюмы теперь оставались целехоньки, потому что шились за счет труппы.
      Со временем Вера отчаялась дождаться бенефиса и уже не напоминала о нем Антипу Игнатьевичу. Он сам однажды вошел после спектакля в уборную Веры и сообщил:
      – Присылали от губернатора, Фома Львович просит удивить чем-нибудь петербургского гостя. Того самого князя, помнишь ли, душенька, что на Масленицу гостил у губернатора. Князь – отменный ценитель театра, его не удовольствуешь водевилем «Крестная маменька», тут драму подавай, трагедию! А это именно твой род. Но одного «Гамлета» будет мало. Готовь бенефис, душенька, да поскорее.
      Девушка не верила своим ушам. Наконец-то бенефис! Веру мало занимали деньги, которые она получит от бенефиса, но возможность блеснуть в выгодной драматической роли! Однако что сыграть? Что ей, неопытной, по силам? Антрепренер и сам вдохновился: ему тоже виделась роль вроде Гамлета, значительная.
      – Надо еще Шекспира играть! «Отелло» или «Макбета». О, там есть где развернуться! – Должно быть, он уже видел, как душит бедную Дездемону, такое вдохновение было написано на его лице.
      – Однако что же мне выбрать? – заметалась Вера.
      Антип Игнатьевич задумался, оценивающе разглядывая юную актрису.
      – Я бы выбрал леди Макбет. Вообрази, душенька, какие страсти! Ведьмы, убийства, коварство, сумасшедшая леди Макбет, которая трет руки и не может оттереть невидимую кровь! Какой восторг!
      Вера пожала плечами, не разделяя этого восторга.
      – Однако ты подумай, душенька, после скажешь свое решение.
      В размышлениях, какую роль ей предпочесть, Вера вернулась домой. Она уже не ютилась более в трактирном номере, а сняла крохотную квартирку чуть не на чердаке. Переменить жилье девушка решилась после эпизода с Шишковым. Самолюбивый корнет подкупил Натали и все выведал у нее о приватной жизни госпожи Кастальской. Должно быть, о Сашке тоже Натали насплетничала. Бывшая премьерша не знала наверное, состоят ли они в родстве с Верой, но что-то подозревала.
      Братец же вовсе отдалился от нее, но Вера настояла, чтобы он переехал с ней. Сашка не часто появлялся дома, однако все же можно было за ним приглядывать. В редкие встречи они вспоминали о намерении навестить родной Слепнев, маменьку, но обязательства по условию не давали этой возможности. А ведь еще предстояло путешествие по ярмаркам! Вера с содроганием думала об этом. К театру она едва притерпелась, что же будет в странствиях? Тряска, день в повозке, ночевки в поле, грубые пьяные актеры, клопы в гостиницах… Не ехать же было нельзя – плати пять тысяч рублей неустойки. Только теперь Вера начала понимать, на что она обрекла себя, подписав условие на четыре года.
      Тяжелые мысли обступили ее, но девушка научилась отгонять их. Велев Глаше подать ужин, юная премьерша подкрепилась со знанием дела. Всякий раз после спектакля она испытывала волчий голод. Поедая трактирные котлеты, она окончательно решилась: «Буду играть Дездемону».
      Кровавые страсти леди Макбет были непонятны, непостижимы для юной актрисы, еще не столь опытной в человеческих драмах. Дездемоне неведомы темные инстинкты, она ясная, кроткая. Вера уже представила себя в простом белом платье у ног возлюбленного и повелителя. Доверчивость, полная самоотверженность, детская вера в его любовь. Воображение вело ее дальше. Вот клевета, навет, любимый одержим ревностью, он одинок в своей темной страсти, а сердце Дездемоны сжимается от жалости и любви. Умереть от руки возлюбленного – как это прекрасно, как романтично!..
      – Барышня, к вам господин гусар, – сообщила Глаша.
      Вера встрепенулась, взглянула на себя в зеркало и кивнула Глаше. Горничная открыла дверь, и в маленькую гостиную вошел Стельковский с неизменным букетом.
      – Отчего вас не было на спектакле, Павел Николаевич? Отчего вы так поздно? – не скрывая радости, спросила Вера и передала букет горничной.
      – Дежурство, – ответил Стельковский, нежно целуя ей ручку. – Только сменился и теперь весь ваш!
      Девушка велела Глаше принести кофе.
      – Что ж ныне? – спросила Вера, когда они устроились за столиком с чашками. – Куда мы едем теперь?
      Стельковский загадочно молчал, с улыбкой глядя на вопрошающую девицу. Эта улыбка казалась Вере обворожительной и совершенно обезоруживала ее. Удивительно, как скоро гусарский поручик завоевал расположение юной актрисы, как легко она сошлась с ним и стала делить досуг, словно с давним знакомым. Поначалу Вера настороженно приняла ухаживания Стельковского, в недобрый час вторгшегося в ее жизнь. Однако молодой офицер ни разу не дал повода усомниться в его благородстве. Он был почтителен, держался на расстоянии и при этом осыпал Веру цветами, пылкими письмами, подарками. Девушка была заинтригована, не понимая причины робости нового поклонника.
      Стельковский бывал на всех ее спектаклях, поджидал ее возле театра, чтобы выразить восхищение, проводить до дома и, поцеловав ручку, раскланяться до завтра. Кажется, он не смел приблизиться к предмету обожания и вовсе не предпринимал попыток сделать это. Вера первая предложила ему прогуляться в городском саду чудесным солнечным днем. С тех пор между ними завязались теплые дружеские отношения, не переходящие в амурное ведомство.
      Стельковский прилежно следил, чтобы Вера не скучала в редкие часы досуга и не чувствовала одиночества. Поручик взялся обучить прелестного друга верховой езде, и всякую свободную минуту они выезжали либо на манеж, либо в поле за городом. Вечера неизменно завершались прощанием у дверей Вериной квартирки. Поначалу девушка радовалась скромности и ненавязчивости поклонника, но постепенно привязанность росла и Вера чувствовала смутную потребность упрочить отношения, переведя их в иную стадию.
      Она немного свыклась с положением актрисы, то есть не ждала от окружающих почтения. Вера вполне понимала, что не могло быть и речи о женитьбе блестящего офицера хорошей фамилии на провинциальной актрисе, однако она так устала от одиночества, да еще весна делала свое дело, лишая остатков благоразумия. Веру стала раздражать чрезмерная почтительность ее постоянного кавалера. Она взялась было кокетничать, повела себя легкомысленно, а добилась лишь того, что гусар исчез на несколько дней. Потом он сослался на дежурство, но Вера инстинктом чувствовала, что служба здесь ни при чем. Стельковский почти не бывал в ее квартирке, обычно они встречались на людях или на верховых прогулках, когда молодой офицер с крайней предупредительностью подсаживал ее на лошадь.
      И вот теперь, глядя на улыбающегося мужчину, Вера размышляла, не оставить ли его здесь под каким-нибудь предлогом. Девушка чувствовала, что играет с огнем, но эта игра была так увлекательна!
      – Что вы затеяли? – вновь спросила Вера.
      Поручик жестом фокусника вынул из-за пазухи билет и подал Вере. Это было приглашение в Дворянское собрание на полуночный бал. Сердце девицы замерло: как давно она не танцевала! Как давно не наряжалась в невесомый бальный наряд! Вера теперь только заметила, что офицер тщательно завит и причесан, благоухает духами, а перчатки его – ослепительной белизны.
      – Собирайтесь, и едем. Я обожду вас.
      Вера подпрыгнула и, кликнув Глашу, умчалась в спальную комнату. Девушки перевернули все вверх дном, пока не извлекли из вороха нарядов любимое бальное платье Веры. То самое, в котором она танцевала с Вольским и которое не смогла оставить в его доме. Легкая грусть коснулась ее души. Андрей, любимый… Как это все далеко. Он давно уже забыл Веру, иначе нашел бы и увез. Пора и ей забыть. Только вот отчего сердце все же томится и грустит? Оттого ли, что она держит в руках серебристую газовую тунику?
      Несмотря на театральную сноровку Веры, сборы заняли довольно долгое время. Стельковский определенно вздохнул с облегчением, когда девушка выпорхнула из комнаты – нарядная, раскрасневшаяся от спешки. Поручик прижал руку к сердцу в знак того, что вконец сражен красотой девицы. Оставалось накинуть мантильку и прикрепить шляпку к высокой прическе с локонами.
      – Ах, веер! – вспомнила девушка и бросилась искать изящную безделушку – подарок княгини Браницкой.
      В ушах ее блестели роскошные бриллиантовые серьги.
      У подъезда их ожидала щегольская английская коляска. Они уселись и понеслись. Вера забыла обо всем. О том, что она актриса с жалованьем в две тысячи в год, что она живет на чердаке, что всякий ее может обидеть и оскорбить. Теперь она вновь была светская барышня, одетая по моде и к лицу. Движения Веры естественным образом приобрели прежние изящество, непринужденность, грацию. Когда она в сопровождении гусарского офицера поднималась по парадной лестнице, казалось, что сказочная принцесса посетила сей скромный уголок. Дамы разглядывали ее в лорнеты, мужчины восхищенно восклицали, барышни с жадностью изучали ее безупречный наряд и аристократическую осанку. Стельковский слегка задирал нос, но был мил и внимателен, как всегда.
      Он усадил Веру неподалеку от губернатора и его семейства, а когда грянул вальс, тотчас склонился перед ней в поклоне. Объятия его были приятны, двигался он довольно умело, и Вера скользила по паркету в изящных атласных туфельках легко и беззаботно, как в лучшие времена. Стельковский наслаждался танцем не менее. Он возбужденно ловил губами ее локон и сжимал тонкий стан крепче дозволенного. Вера упивалась музыкой, близостью красивого мужчины, танцем…
      Мазурка, котильон, экосез, польский, снова вальс. Мужчины толпились возле Веры, ожидая очереди танцевать с ней.
      Даже губернатор с любопытством поглядывал в ее сторону, пока не видела его дородная супруга. Никто не узнавал в прекрасной незнакомке актрису из труппы Антипа Игнатьевича. Совершенно запыхавшись, девушка решила пропустить один танец и услала Стельковского за мороженым. В ожидании кавалера она обмахивалась веером и с любопытством озиралась вокруг, с удовлетворением ловя восторженные взгляды мужчин, злобные – дам, ревнивые – девиц. Полковой оркестр гремел бравурно, победительно, и душа Веры ликовала, радуясь празднику.
      Все кончилось в одну секунду. Юная актриса почувствовала взгляд со стороны губернатора и, обернувшись, невольно вскрикнула. Рядом с губернатором, угодливо склонившись к его уху и что-то нашептывая, стоял… Алексеев. Иван Иванович, кажется, стал еще толще и противнее. Он не отрывал злого взгляда от Веры и говорил, говорил что-то губернатору, а Фома Львович краснел апоплексически и тоже косился на нее. Девушка испугалась и затрепетала в ожидании скандала. «Скорее бежать!» – была первая мысль, но тут же Вера устыдилась своего страха. В чем она виновата? Почему должна бежать? Пусть Алексеев плетет интриги, ей что за дело? Кто он Вере? Всего лишь знакомый из круга княгини. Не по ее вине не случилось им пожениться.
      Однако события принимали опасный оборот. Вот уже губернатор подзывает к себе Стельковского и, брызгая слюной, выговаривает ему, указывая на Веру. Поручик тоже начинает краснеть, затем решительно направляется к своей даме.
      – Мы немедленно едем отсюда! – сквозь зубы выговорил молодой офицер, подавая девушке вазочку с мороженым.
      – Что случилось? Кто этот господин, что возле губернатора? – невинно спросила Вера.
      Она хладнокровно взялась за ложку и стала поедать мороженое.
      – Какой-то столичный чиновник, – нетерпеливо ответил Стельковский. – Однако он уверяет, что знаком с вами, сударыня. Губернатор взбешен оттого, что я привез вас сюда, – он передразнил, – «в благородное общество»!
      – А если мы не уйдем? – поинтересовалась Вера, готовая обороняться и даже бросить вызов. – Нас отправят на съезжую?
      Красивое лицо офицера исказилось гримасой.
      – Хотел бы я посмотреть, как они это сделают! Мы можем остаться, только вряд ли это будет приятно. Пошла писать губерния! Глядите, как все перешептываются и на нас косятся.
      Действительно, зал уже охватила лихорадка алчного любопытства, слух перелетал с легкостью бабочки от одних уст к другим. На Веру вдругорядь уставились лорнеты, в ее адрес появились наглые усмешки и весьма нескромные взоры мужчин. Это становилось нестерпимо, атмосфера накалилась и готова была разразиться бурей.
      – Не будем дразнить гусей. – Стельковский предложил Вере руку.
      Поставив пустую вазочку на мраморный столик, девушка поднялась со стула и с достоинством оперлась на руку кавалера. Уходя, она бросила на Алексеева взгляд, полный презрения и брезгливости. Алексеев насмешливо поклонился.
      – Напрасно мы бежали! – возмущалась всю дорогу до дома оскорбленная девушка. – Что уж, неужели актриса такое низкое существо, что ей нельзя появляться в обществе? Ведь в Петербурге, мне сказывали, принимают актрис.
      – Разве только в качестве угощения, – усмехнулся Стельковский. – Нет, ангел мой, в здешнем обществе это не пройдет. Обезьяны! Они не могут простить вам превосходства!
      Произнеся «ангел мой», поручик живо напомнил Вере Андрея. Это напоминание больно укололо в сердце.
      – Зачем вы привели меня туда, – вдруг обиделась Вера, – коли знали, что это не принято?
      Стельковский успокаивающе пожал девушке руку:
      – Я выдал вас за кузину, и если бы не этот гадкий господин, которого принесла нелегкая, то нас никто бы не побеспокоил.
      Вера не отнимала руки и чувствовала тепло и трепет, исходящие от молодого офицера. Он закипал, все крепче сжимая ей пальцы. Однако в момент, когда дыхания их сблизились и поцелуй был неизбежен, Стельковский испуганно отпрянул. Вера ничего не понимала. Она невольно припомнила с раздражением, как Натали хохотала над робостью поручика и за спиной называла его евнухом. Но усомниться в чувствах Стельковского было невозможно: томный взгляд и страстная дрожь выдавали его крайнее возбуждение. Казалось, он нарочно изо всех сил сдерживает порыв чувств. Вера не понимала ничего и оскорбленно молчала, подальше отсев от своего спутника.
      Они прощались молча у двери Вериного чердачка. Девушка сухо кивнула, Стельковский почтительно приложился к ручке. Войдя к себе, Вера швырнула шляпку и мантильку куда придется, и как была, в бальном наряде, лишь слегка ослабив шнуровку, свалилась на постель. Как грустно было ей и одиноко. Если бы рядом сейчас оказался Андрей, нежный, страстный…
      Ведь он любил, любил Веру, отчего же забыл? Девушка упрекала далекого возлюбленного в том, в чем он и не был виноват. И теперь этот Стельковский. Отчего он так робок, так напуган? К лицу ли это гусарскому офицеру? А как могло бы быть хорошо!
      Однако в комнате было холодно и неуютно, и так хотелось согреться на чьей-то жаркой груди… В полугрезе Вера шарила по холодной подушке в поисках живого тепла, но напрасно. Она плакала во сне, металась, пока не обнаружила рядом то самое живое, которое так страстно искала. Чьи-то нежные руки нежно касались ее горячего тела, бережно расшнуровывали корсет и снимали шуршащий газ, освобождали ее грудь из тесного плена и легонько, будто случайно, ласкали ее. Вера трепетала от прикосновений и во сне что-то шептала полураскрытыми пересохшими губами, тянулась к заботливым рукам и жаждала поцелуя, как питья. Наконец тело ее было свободно, а эти спасительные руки накрывали ее одеялом и гладили по волосам. Кто-то склонился к ее лицу так близко, что губ Веры коснулось чье-то горячее дыхание. Безумная девушка потянулась к этим губам и утонула в долгом, пламенном поцелуе.
      – Ты с ума сошла, Вера. Я лишь укрыть тебя хотел, – услышала она наконец виноватый голос Сашки. – Ты что, пьяна?
      Дрожа крупной дрожью, он лихорадочно сдирал с себя одежду. В темноте белели его плечи, лицо же трудно было разглядеть. Вера вовсе проснулась и с ужасом осознала, что делает, но, все еще находясь под воздействием сна, справиться с соблазном никак не могла. Она тянула к себе юношу, и тот не сопротивлялся… Однако откуда взялся этот голос? «Ты развратная, распутная, тебе самое место в актрисах. Ты такая же, как Натали. А она совратила Сашку и пробудила в нем чудовище!» Это звучало в затуманенной голове Веры. Усилием воли девушка заставила себя вырваться из пылких объятий Сашки и, не слушая его стонов, найти в темноте сорочку и облачиться в нее. Вера зажгла свечу и пристально посмотрела в томные глаза юноши.
      – Обещай мне, – с некоторой театральностью произнесла Вера, – что убьешь меня немедленно, если вдруг между нами этослучится!
      – Ты сумасшедшая! – повторил Сашка, не торопясь прикрывать обнаженное тело. – Я не собирался делать что-то дурное. Ты сама…
      Вера покраснела и зажмурилась от стыда. Он прав, возразить нечего. Девушка рассердилась.
      – И довольно щеголять в костюме Адама, оденься! – велела она.
      Вера умирала от стыда, но не смогла не смотреть, как одевается Саша. Он был дивно хорош и не по возрасту развит. Девушка не знала, как ей выйти из создавшегося положения, чтобы не уронить себя при этом.
      – Я хочу есть, – робко попросил Сашка, искоса поглядывая на Веру.
      – Я покормлю тебя сейчас! – обрадовалась она.
      Набросив пеньюар, Вера принялась хлопотать, и нестерпимое чувство стыда понемногу оставило ее. Все было как всегда: голодный братец пришел домой, сестрица заботится о нем. Теперь он лег спать на своем диванчике в гостиной, и они более не вспомнят о нынешнем эпизоде. Вера погасила свечу и направилась к себе, но Сашин громкий шепот остановил ее.
      – Скажи мне, Вера, я тебе противен? Ты меня нисколько, нисколько не любишь?
      Девушка вздрогнула, немедленно прогнала обжигающие воспоминания и сердито ответила:
      – Что ты выдумываешь, Саша? Ты хороший, красивый, но ты мне брат. И будет об этом!
      – Да если б я взаправду был брат… – проворчал Сашка, но скоро смолк и уснул тоже очень скоро.
      Вера могла только позавидовать его здоровой натуре.
      На другой день заботы вовсе вытеснили из памяти злоключения этой ночи. Вера с братцем пообедала в соседнем трактире, после готовилась идти в театр. Надобно сообщить антрепренеру о выборе пьесы для бенефиса да выбрать с ним актеров. Антип Игнатьевич должен помочь и сам сыграет Отелло. И репетировать, репетировать.
      Вера почти не удивилась, когда Глаша доложила с удивлением в голосе:
      – К вам господин статский советник.
      Вера невесело усмехнулась:
      – Приглашай господина статского советника.
      Помолясь и укрепившись духом, она встретила Алексеева во всеоружии. Иван Иванович, приторно улыбаясь, раскланялся, расшаркался и потянулся в ручке Веры с поцелуями. Она брезгливо спрятала руки за спину. Теперь она не была жалкой воспитанницей, зависящей от воли княгини.
      – Узнаю, узнаю! Будто только давеча сидели в гостиной ее светлости. Однако не в обиде.
      Он вольно раскинулся на диванчике возле столика в крохотной гостиной и распорядился, чтобы ему принесли кофе. Пока ожидал, оглядывался по сторонам.
      – Стало быть, тут и живете? Бедновато-с.
      – Что привело вас ко мне, Иван Иванович? – перебила его Вера.
      – Молва о ваших успехах на артистическом поприще! – с ехидством ответил Алексеев. – Имел честь видеть вас давеча в водевиле. Весьма ловко представляли кокотку.
      – Полно вам глумиться, Иван Иванович, – строго прервала его Вера. – Лучше скажите, как вы меня нашли.
      – Не я, мои люди искали вас. Вот как только вы ускользнули из объятий своего красавчика.
      – Ах да, этот нищий на углу! – догадалась Вера.
      – Да-с. Зачем бежали-то? Али чем не угодил вам любовник?
      Алексеев ерничал, но в его словах явственно слышалась плохо скрытая злоба.
      – Не вашего ума дело, – отрезала Вера.
      – Сейчас видно актерку: ни ума, ни воспитания. Манеры бульварные.
      Девушка резко поднялась и указала на дверь:
      – Пожалуйте вон!
      Алексеев не спеша допил кофе и взялся за шляпу.
      – В мои расчеты не входит сердить вас, моя красавица, – сказал он, стоя на пороге. – Я не собираюсь отказываться от своего права. Или вы запамятовали, что дали мне согласие? Мои намерения ясны вам, мадемуазель?
      – Негодяй! – Вера в изнеможении упала на стул, как только за Алексеевым закрылась дверь.
      Однако надобно спешить в театр. Остается лишь молиться, чтобы злосчастный Алексеев не причинил ей вреда. А впрочем, как он может навредить? Разве что испортить настроение, как на балу в собрании? Мысли Веры потекли в ином направлении, бенефис и новая роль вытеснили все лишнее из головы.
      Антип Игнатьевич легко согласился с выбором пьесы. Его издавна манила роль Отелло, и он всячески примерял ее к себе. Увлекшись замыслом, антрепренер рождал одну идею за другой и не отстал от Веры, пока вконец не утомил ее. О репетиции не могло быть и речи. Назначая актеров, придумывая сцены, они не заметили, как подошло время вечернего спектакля.
      Разойдясь по уборным, актеры готовились к выходу на сцену. Отыграв положенное, Вера вовсе забыла об Алексееве и была неприятно удивлена появлению Ивана Ивановича после спектакля в ее уборной. К тому же Вера ожидала Стельковского, и каково же ей было видеть заместо красивого гусара слащавую, лживую физиономию Алексеева. Он не принес ни цветов, ни подарков, это тоже было мысленно записано на его счет.
      – Что вам угодно? – спросила Вера ледяным тоном, силясь скрыть волнение.
      Еще не хватало, чтобы Алексеев столкнулся в ее уборной со Стельковским.
      – Да все с тем же, матушка. Пойдете ли за меня замуж?
      Вера еще не успела снять с себя легкомысленный наряд водевильной субретки, и Алексеев жадно разглядывал все подробности его. Девушка невольно прикрыла ладонью низкое декольте.
      – Но ведь я актерка, как вы изволили выразиться! – язвительно произнесла она.
      – Ничего-с. Я не брезгливый, и такая сгодитесь, – скривился Иван Иванович.
      Он все не уходил и даже порывался помочь Вере расшнуровать корсет. Его липкие от пота, ледяные руки вызывали омерзение, как от прикосновения жабы.
      – Оставьте же меня! – не вынесла девушка и, содрогнувшись, отстранилась от Алексеева.
      Она присела на стульчик подальше от назойливого «жениха» и, стараясь говорить спокойно, продолжила:
      – Не обессудьте, Иван Иванович, но для меня прошлое потеряно. Все, что было со мной ранее, кажется сном. Нынешняя моя жизнь – это театр. Так распорядилась судьба. Ищите себе другую невесту, а я уж не гожусь.
      – Да кабы не… – зло пробормотал Алексеев, но пресекся. – Да разве ж я искал бы вашего расположения? У актерки-то? Это ж всю жизнь после не отмыться!
      – Верно, вам доставляет удовольствие меня оскорблять, пользуясь моей беззащитностью! Уходите, я не желаю вас более видеть!
      Однако Алексеев, кажется, еще более воспалился.
      – Да к бесу вас, на то вы и актриса, чтобы представления устраивать. – Он грубо схватил Веру за руку, так что она вскрикнула, и прошипел прямо в ухо: – Тебе некуда деваться, год-два – и окажешься в грязи и нищете. Отсюда – одна дорога. Подумай хорошенько, покамест не поздно. Я ведь тоже вовсе не такой добренький.
      Вера насилу высвободилась и попыталась выбежать из уборной, но Алексеев загородил ей дорогу.
      – Если на Вольского рассчитываешь, – шипел он, – то прогадала. Женился твой красавчик на миллионше, маменька сосватала. А ему и на руку, что ты сбежала. Вот и рассуди: в веселый дом или за меня?
      Не вынеся более пытки, Вера закричала:
      – Убирайтесь вон! – и занесла руку, чтобы ударить обидчика по лицу, однако Алексеев схватил ее запястье и сжал изо всей силы.
      У бедняжки от боли на глазах выступили слезы, и она зажмурилась. Вдруг что-то произошло. Алексеев разжал пальцы и неловко потянулся вверх.
      – Вышвырнуть этого господина за порог? – услышала Вера спокойный голос Стельковского.
      – Ах, оставьте его, – устало ответила она. – Пусть уходит.
      Стельковский отпустил негодяя, и тот по-собачьи отряхнулся, поправил сюртук и зловеще произнес:
      – Вы дорого за это заплатите, мадемуазель. Уж я постараюсь.
      Не глядя на поручика, он вышел.
      – Что нужно от вас этому господину? Почему он угрожает? Что он вам? – вопрошал после молодой офицер, но Вера взмолилась со слезами на глазах:
      – Ах, не спрашивайте меня ни о чем сейчас, иначе я умру! – И она разрыдалась, уткнувшись в жесткие шнуры гусарского ментика.
      Даже теперь Вера почувствовала, как окаменел, замерев на месте, Стельковский, а руки его, поднявшиеся было к объятию, опустились вдоль тела.

      «Если Вольский женился, надежды нет», – думала Вера, роняя тихие слезы и силясь справиться с новым ударом. Прошла еще неделя. Стельковский более не задавал вопросов, видя, что Вера страдает. Он по-прежнему был учтив и обходителен, но не более. Однако это уже не раздражало Веру. Она потеряла интерес ко всему, что не касалось театра. Бенефис поглотил все ее помыслы. Хлопоча о костюмах, заучивая роль, она забывалась, погружалась в иной мир, где не было бедной покинутой Веры и где кроткая Дездемона любила без памяти своего супруга.
      Пропал интерес к верховым прогулкам. Все чаще юная актриса отказывалась от свидания с гусарским поручиком, который уже был влюблен не шутя. Преследуя Веру уважительным вниманием, он ни разу не дал повода усомниться в его благородстве, однако взгляд его пылал, а случайные прикосновения были горячи и пронизаны магнетизмом. Бывало, Стельковский в задумчивости останавливал взор на гибком стане Веры, на ее роскошных волосах, на обнаженных плечах, и ноздри его трепетали, а щеки рдели нескромным румянцем. Вера женским инстинктом угадывала, что скоро произойдет окончательное объяснение, когда молодой гусар уже не сможет держать страсть в себе. Теперь она боялась неизбежного, хотя недавно желала этого и даже немножко подбадривала юношу.
      Но более Вера боялась Алексеева. Ему удалось внушить девушке страх и чувство опасности. Актриса понимала, что не затем явился сюда Иван Иванович, чтобы сообщить ей о женитьбе Вольского. За его неожиданным появлением стояло твердое намерение, которое Вера пока не могла разгадать. Ну не жениться же на ней и в самом деле прибыл Алексеев. Он бывал на спектаклях, но не беспокоил более визитами. А Вера жила в постоянной тревоге, которая не проходила даже во время репетиций и представлений.
      Поговаривали о скором прибытии петербургского гостя, и Антип Игнатьевич вконец загонял актеров. Вечером же, как обычно, шли спектакли. Работали до изнеможения. Вера исхудала, глаза ее лихорадочно блестели, выдавая внутреннее беспокойство. Все чаще Вера замечала возле театрального подъезда злосчастного Шишкова, который не подходил к ней, но провожал страстным и мрачным взглядом, тоже не сулившим ничего хорошего. Юная актриса стала бояться в одиночку уходить из театра.
      Вот и теперь за ней должен был зайти Стельковский, чтобы проводить до дома. На сей раз поручик явился ранее обычного. Вера едва смыла краску с лица и еще не успела снять легкомысленный костюм. Гусар не походил на себя: он был крайне возбужден и более обычного щедр на комплименты и вздохи. От него изрядно пахло шампанским и дорогими духами.
      – Я еще не готова, Павел Николаевич, – с неудовольствием заметила Вера. – Разве вам Глаша не сказала?
      – Я не мог ждать! Я должен был выразить восхищение, а то меня б разорвало. Как вы хороши были нынче в этом наивном наряде, как играли!
      Стельковский осыпал руки Веры поцелуями. Девушка невесело усмехнулась:
      – Играла! Вольно же вам смеяться надо мной.
      – Смеяться? – вскричал поручик. – Несравненная, вы не знаете себе цены! О, эти глаза, эти ручки, ножки, эти плечи!
      Актриса удивленно отстранилась. Стельковский определенно был не в себе. Он упал перед ней на колени, не опасаясь испачкаться. Кажется, и следа не осталось от невозмутимо-спокойного, учтивого гусара! Вот диво. В чертах его читалась решимость и страсть. Девушке все труднее было сдерживать пыл влюбленного поручика. На счастье или на несчастье, отворилась дверь и явилась ухмыляющаяся, раскрашенная Натали. Вмиг оценив обстановку, актриса жеманно произнесла, стреляя глазками в гусарского офицера:
      – Веринька, душенька, одолжи твою лебяжью пуховочку, если не жалко.
      Вера сердито отстранила руки Стельковского и подала попрошайке требуемую вещь. Однако Натали не спешила уходить. Она обольстительно улыбнулась и, протягивая слова, произнесла в нос:
      – Господин гусар, вы не там ищете. Уж как бы я была благодарна за ваши подарки да ухаживания. За постоянство-то ваше грех не воздать.
      Стельковский холодно кивнул жеманнице и ничего не ответил, однако Натали все не уходила. Вера вскипела:
      – Позволь тебе напомнить, что у тебя есть своя уборная!
      Соперница состроила Вере гримасу и вновь обратилась к гусару:
      – Так что же, господин хороший, неужто опыту и зрелости предпочтете высокомерие и гордыню?
      Стельковский поднял бровь и, принужденно кашлянув, ответил:
      – Не в моих правилах обижать женщин, но иногда я изменяю принципам! Оставьте нас, сударыня, вы вполне понимаете, что лишняя здесь.
      Жеманница не осердилась, а расхохоталась:
      – Ах полно уж, успокойтесь! На мой век хватит обожателей. – И, обернувшись к Вере, добавила: – Твой братец, например, или господин Шишков.
      Вера вспыхнула и готова была зашвырнуть в Натали чем-нибудь тяжелым, однако та исчезла за дверью. Наступила неловкая пауза. Появление Натали и ее вульгарное приставание к гусару словно пробудило Веру. «Однако! – дерзко подумала она, пристально глядя в лицо смешавшегося поручика. – Передо мной на коленях стоит красивый, безумно влюбленный мужчина, внимания которого я так желала. Что же теперь мне мешает упиться его любовью и верностью? Теперь, когда Вольский…»
      И Вера, еще не понимая, что делает, смело обвила руками шею пылкого гусара и подставила уста для поцелуя. Стельковский с тихим стоном сжал Веру в объятиях и страстно прильнул к ее губам. Сознание девушки затуманилось, дыхание пресеклось, а поцелуи становились все требовательнее и жарче. Все труднее было сохранять самообладание, тело жаждало ласки…
      Сквозь туман безумия Вера едва расслышала громкий голос этой несносной Натали. Она обращалась к кому-то, стоя за дверью:
      – Пожалуйте сюда. Туточки они с господином гусаром!
      Вера еще не успела понять, что происходит (а Стельковский, ничего не слыша и не видя, продолжал лобзать ей грудь и плечи), как в уборной неожиданно возникло новое лицо. Широкие поля черной шляпы скрывали черты мужчины, а плащ был плотно запахнут. Мужчина застыл на мгновение, став невольным свидетелем пикантной сцены, и из уст его вылетел только один хриплый возглас:
      – Проклятие!
      Медленным движением незнакомец стянул шляпу с белокурой головы, и Вера вскрикнула, узнав пронзительно-родные черты Вольского. Несколько мгновений он смотрел на девушку кричащими от боли глазами, затем губы его брезгливо дернулись. Так ничего и не произнеся, Вольский вышел вон.
      Вера рванулась из рук гусара, бросилась было следом, но на пороге рухнула без чувств. Последнее, что ей запомнилось, – это застывшая в жадном любопытстве физиономия Натали…

* * *

      Антип Игнатьевич рвал и метал: до бенефиса остались считанные дни, а Вера слегла в нервной горячке. Он беспрестанно посылал к ней узнать о ее самочувствии, но приступить к репетициям девушка смогла не прежде, чем вполне пришла в себя и смогла думать о чем-либо еще, кроме Вольского. Лицо ее распухло от слез, она едва держалась на ногах, когда впервые за несколько дней попросила есть. Сашка все это время не отходил от ее постели. Он все пытался дознаться, что же произошло тогда в театре. Натали разнесла по всей труппе подробности немой сцены в уборной Веры, свидетельницей которой она случилась. Но на все расспросы Сашки сестрица только пуще рыдала и мотала головой. Он сжалился и отступился, догадавшись, что упомянутый незнакомец в плаще – это не кто иной, как Вольский.
      Несчастный Стельковский просил дозволения навестить больную. Он жаждал объясниться с ней и помочь, если это возможно. Однако Вера не желала даже слышать его имени. В спектаклях провели необходимые замены – к торжеству Натали и к вящему неудовольствию публики. Прошел слух, что ожидаемый гость уже в Коноплеве, и Антип Игнатьевич вовсе потерял покой и сон.
      Когда ему доложили, что Вера пришла в себя и даже попросила есть, антрепренер явился к болезненному одру собственной персоной.
      – Душенька, катастрофа! Фома Львович уже справлялся, готовы ли мы представить новую пьесу для князя. А что я мог ему ответить? Что бенефициантка слегла накануне представления? Выручай, душенька, не дай пропасть. Ведь молитвами и заботами Фомы Львовича еще не разорились. Завтра же, слышишь, Вера, – и голос его обрел твердость, – завтра я жду тебя в театре. Не то… лучше бы нам было не родиться на свет!
      – Я приду, – безжизненно прошелестела Вера в ответ. – Позвольте мне сегодня еще побыть дома.
      – Сегодня побудь, а уж завтра…
      Антрепренер ушел, наказав Сашке непременно привести Веру в театр. Девушка жестом выслала братца и предалась горьким раздумьям. Надо жить, твердила она себе. Пока человек жив, надежда есть. И пусть она никогда не увидит Вольского (определенно не увидит, потому что он никогда не простит изменницу), жить все же надо. Чтобы сыграть в бенефисе, не подвести Антипа Игнатьевича и труппу. Чтобы не оставить Сашку в одиночестве на растерзание Натали. Маменьке надобно помочь, вовсе недостойные дети забыли о Марье Степановне.
      Невольно мысли перескакивали на больной предмет. Если верить этому гадкому Алексееву, Вольский женат. Но для чего он приехал сюда и явился в театр? Предположение, что Андрей видел ее в пошлой роли, обожгло Веру. Выходит, Алексеев солгал. Вольский тоже искал Веру и нашел… в объятиях гусара! О, мука!
      После болезни она поднялась с постели постаревшей, как ей казалось, на десять лет. Но это и впрямь лишь казалось. По счастливому свойству юности Вера не могла вечно пребывать в печали. Она запретила себе вспоминать мучительный эпизод и самого Вольского, запрятав глубоко в душе всякие помыслы о возлюбленном.
      И вот приблизился решительный час. Уже была изготовлена довольно безвкусная, на взгляд Веры, афиша, которая гласила, что такого-то дня, такого-то часа состоится блестящий бенефис несравненной, талантливейшей госпожи Кастальской в роли Дездемоны. Антип Игнатьевич терзал подопечных бесконечными повторами одних и тех же сцен, желая приблизиться к совершенству. Высокий гость прибыл, в его честь губернатор дал бал, о котором говорил весь город и сплетничали в театре.
      И тут разыгрался еще один скандал, угрожающий и без того шаткой репутации Веры и чуть было окончательно не сокрушивший ее истерзанный дух. Вера по-прежнему боялась в одиночку возвращаться домой из театра. Она уступила просьбам Стельковского и позволила ему иногда провожать ее. Поручик был в отчаянии, терзался муками совести и готов был искупить вину любой ценой.
      В тот роковой вечер он, как обычно, поджидал Веру после спектакля, отбиваясь от грубых шуток и откровенных предложений актрис и танцовщиц, которые были вовсе не прочь заполучить в любовники столь блестящего кавалера. Неизменный букет цветов вызывал игривые усмешки. Вера довольно хмуро приняла подношение, однако поблагодарила и подала Стельковскому руку.
      У подъезда театра было довольно пустынно: публика почти разъехалась. Дул холодный ветер, даром что май на дворе. Из-за колонны вдруг вышел Шишков. Щуплый корнет едва держался на ногах. С угрожающей решительностью он двинулся навстречу Вере и ее кавалеру. Шишков был изрядно пьян, решимость его пугала Веру. Стельковский крепче сжал ее руку. И тут вдруг корнет, достав откуда-то пачку ассигнаций, протянул их Стельковскому и зло проговорил:
      – Извольте получить выигрыш, господин поручик. Ваша взяла!
      Ничего не понимая и чувствуя новую беду, Вера испуганно взглянула на побледневшего офицера. Она ожидала вспышки гнева, вызова на дуэль, но более всего боялась услышать объяснение дерзкому поступку Шишкова. Стельковский же преступно молчал. Денег не брал, но и отпора наглецу не давал. На его лице читалась нерешительность. Шишков громко произнес:
      – Что же вы, сударь? Я признаю поражение в давешнем споре и отдаю свою часть.
      Выходившие из театра актеры с любопытством посматривали в их сторону. Сашки же, как назло, в театре не было. Вера не выдержала.
      – Что происходит? – спросила она, обращаясь к кавалеру. – Какие деньги предлагает вам корнет, за что?
      Сердце ее тревожно заныло в дурном предчувствии, которое подтвердилось тут же. Шишков предварил объяснение Стельковского:
      – Ваш любовник, сударыня, спорил вместе со мной, что добьется вашей благосклонности. Он выиграл, я расплачиваюсь. За Кутеповым и Давыдовым должок.
      Вера почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Почему же Стельковский молчит и уводит взгляд? Отчего не накажет наглого лжеца, не прогонит? Ужасная догадка заставила вновь почувствовать боль.
      – Это правда? – прошептала Вера, глядя в лицо бледного поручика. – Что же вы молчите? Вы заключили пари, что обольстите меня?
      Стельковский кусал губы и дважды открывал рот, чтобы сказать что-то в оправдание, но, кроме невнятных возгласов, ничего не исторг. Несчастная актриса все поняла. Не помня себя, она швырнула наземь букет и побежала прочь от соперничающих офицеров, ухмыляющихся актеров, любопытствующих прохожих. Не разбирая дороги, Вера бежала по темным улицам, покамест не рухнула где-то на дороге, споткнувшись о рытвину и больно ударив колени. Она попыталась встать, но в то же мгновение была сбита с ног неизвестно откуда взявшейся лошадью и потеряла сознание…
      Над Верой склонилась незнакомая дама в чепце. Увидев, что девушка открыла глаза, она что-то приказала прислуге, и в речи ее отчетливо слышался иностранный акцент. Резко пахло одеколоном, которым, верно, ей растирали виски, приводя в чувство, рядом лежало опахало. Юная актриса почувствовала, что шнуровка корсета ослаблена, колени не болят, но в голове царит полный сумбур. Вера приподнялась с подушек и огляделась вокруг. Ее поразила роскошь и великолепие, которые были редки в провинциальном Коноплеве. Мраморный камин уставлен бронзами, на столиках – этрусские вазы, севрский фарфор. Диван и кушетка, на которой лежала Вера, были обиты малиновым бархатом. По стенам висели картины. Очевидно, это была гостиная богатого, по-столичному роскошного дома. Но чей же это дом?
      Разгадка явилась в образе высокого худощавого мужчины в архалуке, с благородной наружностью и сединой на висках. Вере он показался знакомым. Когда же мужчина склонился над ней, она узнала губернаторского гостя.
      – Вам легче, дитя мое? – с неподдельной тревогой и необъяснимой нежностью спросил князь.
      – Благодарю вас, сударь, мне хорошо. Где я?
      Князь продолжал разглядывать девушку с тревожным волнением.
      – Вы в моем доме. Лошадь сбила вас с ног, но, кажется, вреда не причинила. Не болит ли голова?
      – Нет, благодарю вас. – Она попыталась встать. – Мне пора домой.
      Вспомнив, что предшествовало падению на дороге, Вера потеряла всякий интерес к приключению. Тяжело было чужое присутствие рядом, необходимость разговаривать. Князь мягко тронул ее за плечо:
      – Не торопитесь, ночь на дворе. Куда вы пойдете в такую пору? Поспите здесь, а утром уйдете.
      Вера смутилась:
      – Но я доставила вам столько хлопот!
      Князь ответил:
      – Это была моя лошадь и мой ротозей-кучер. Так что я в долгу у вас. Вы и впрямь хорошо себя чувствуете?
      – Да.
      – Ну, тогда устраивайтесь поудобнее, будем ужинать!
      Князь сделал знак даме в чепце, и та вышла. Вера подчинилась мягкой властности хозяина. Несомненное благородство и ласковый прием обезоружили ее и расположили к князю. Внесли ужин и установили на столике, придвинутом к кушетке, на которой лежала Вера.
      – А пока мы трапезничаем, вы расскажете мне свою историю, – продолжил князь. – Согласитесь, нечасто в такой поздний час на темной пустынной улице юные девицы прыгают под копыта лошади.
      – Я нечаянно споткнулась, – смущенно пробормотала Вера.
      Она села на подушках, поправила платье и почувствовала небольшое головокружение. Заныли разбитые колени. Князь смотрел внимательно, и от него не ускользнула легкая гримаса боли на ее лице.
      – Вам все же нехорошо, – утвердительно произнес мужчина. – Постарайтесь поменьше двигаться. Но поесть придется: это придаст вам силы.
      Едва они приступили к легким, но изысканным кушаньям, Вера полюбопытствовала:
      – Мне сказывали, вы из Петербурга, как же это ваш дом?
      – Кто вам сказывал? Вы меня знаете? – В голосе князя явственно читалось беспокойство.
      Вера пришла в замешательство. Признаться, что с комедиантами на Масленицу представляла у губернатора потешки? Ни за что! Князь должен видеть только ее торжество в роли Дездемоны!
      – Вас все в городе знают, – пролепетала юная актриса, не очень веря в убедительность своих слов.
      Однако князя они успокоили. Он ответил:
      – Я родом отсюда, и это мой наследственный дом. Еще есть имение в восьми верстах от Коноплева. Но, дитя мое, я слушаю вашу историю. Бьюсь об заклад, она не менее занимательна, чем нынешние романы для девиц. Как вы попали сюда? Ваш облик и манеры говорят о том, что ранее вы занимали более достойное положение. Я не ошибся?
      Князь внимательно всматривался в лицо Веры, ожидая ответа, и это весьма смущало ее. Изрядно проголодавшись после спектакля, девушка уписывала ужин с недурным аппетитом, и собеседник ее сжалился:
      – Однако вы можете все рассказать, когда насытитесь.
      Столичный гость и ранее почему-то вызывал у нее доверие, а теперь Вера испытывала к князю неизъяснимую симпатию. Когда принесли кофе, князь спросил позволения курить и задымил трубкой с длинным чубуком.
      Вдыхая табачный аромат, Вера начала свое долгое повествование. Собеседник ее слушал молча, внимательно, не пропуская ни единого слова. Такое внимание располагало к доверительному рассказу, и Вера поведала о своей жизни все, начиная со Слепнева и семьи Свечиных и завершая нынешним днем. Повествование о доме княгини Браницкой вызвало волнение слушателя. Князь поднялся со стула и стал ходить по комнате. Как ни увлечена была Вера рассказом, она заметила, что князь взял что-то с камина и убрал в небольшое бюро, стоявшее в углу.
      – Ваша светлость, – между тем спросила Вера, – вам, может быть, знакома Ольга Юрьевна? Не доводилось ли вам встречаться с ней в Петербурге?
      Князь глубоко вздохнул и ответил с легкой насмешкой:
      – Имел честь. Однако продолжайте.
      Вера послушно продолжила. Если князь погружался в задумчивость, она приостанавливала свой рассказ, тогда мужчина взглядывал на нее все с тем же тайным волнением и просил не прерываться. Вера рассказала о себе все, исключая, натурально, секреты Браницкой. Когда же в рассказе своем девушка дошла до театра, князь удивленно поднял брови:
      – Невозможно! Так вы и есть та самая госпожа Кастальская, которую мне не терпелось увидеть в ролях Шекспира?
      – Да, – смущенно подтвердила Вера. – Но Антип Игнатьевич сказывал, что двадцать лет назад уже была госпожа Кастальская.
      – Знаю, – ответил изрядно взволнованный князь.
      – Вы ее видели? – заволновалась сама рассказчица.
      Казалось, теперь князь смутился, что мало вязалось с его властным обликом.
      – Слишком много вопросов, дитя мое. Помилосердствуйте. Я и без того взволнован вашим рассказом. Сия история достойна пера Вальтера Скотта или Виктора Гюго. Однако вам пора отдыхать, а мне надобно кое-что обдумать. Я предполагаю решительно вмешаться в вашу судьбу, чтобы вернуть ей положенный ход. – Он вызвал даму в чепце: – Фрау Анна, приготовьте покои для барышни и все необходимое.
      Немка важно кивнула и скрылась. Князь обратился к Вере:
      – Ждите, за вами придут, помогут устроиться на сон. Я откланиваюсь до завтра.
      С этими словами князь вышел, а Вера осталась наедине со своими вопросами и недоумениями. Отчего этот незнакомый человек принимает в ней участие? Отчего он смотрел так нежно и тепло? Отчего так бледнел и стискивал зубами янтарный мундштук? Какие-то догадки бродили в ее голове, но никак не связывались в одно целое. Любопытство, новые впечатления, ожидание чего-то значительного переполняли Веру, вполне вытеснив неприятности и беды последних дней. Князь волновал ее воображение, не терпелось узнать о нем что-нибудь.
      Тут взгляд Веры упал на бюро, куда хозяин что-то спрятал на глазах у собеседницы. После непродолжительной внутренней борьбы Вера поднялась с кушетки, опасливо оглянулась на дверь и, приблизившись к бюро, дрожащей рукой открыла его. Среди прочего она обнаружила миниатюрный портрет работы Соколова, изображающий прекрасную юную даму с надменным и гордым лицом. Взяв портрет в руки и вглядевшись как следует в черты акварельной красавицы, Вера ахнула: она узнала в ней свою бывшую благодетельницу, Ольгу Юрьевну Браницкую. Испугавшись этого открытия, Вера положила миниатюру на место и закрыла бюро. Едва она водворилась на прежнее место, дверь открылась и важная дама в чепце кивнула, приглашая Веру следовать за собой.
      Засыпая, Вера не могла ни о чем думать, кроме как о своем неожиданном открытии. Казалось, она вот-вот найдет ответы на все вопросы, обрушившиеся на ее голову в одночасье. Однако усталость взяла свое и сон овладел ею ранее, чем появилась догадка.

      На другое утро, едва Вера проснулась, ее пригласили к завтраку. Князь, уже сидевший за большим овальным столом, поднялся, чтобы встретить Веру и усадить напротив. Девушка с волнением отметила, что он свеж, чисто выбрит и деловито собран. У нее на языке вертелось множество вопросов, но страшная робость сковала обычную Верину живость. Князь, казалось, был поглощен едой, но частенько довольно дружески поглядывал на визави. Гостья не решалась нарушить молчание и отдала должное легкому, вкусному завтраку с присущим ей аппетитом. Давешние события – Шишков, Стельковский, пари – теперь представились такими далекими, будто все это было несколько лет назад и вовсе не с ней, Верой. Присутствие важного благородного господина возвращало ее к московскому бытию в доме Браницкой, к светскому изыску и хорошему тону. Кольнуло воспоминание о Вольском, но Вера не позволила себе погрузиться в уныние. «И что же теперь? – с горечью думала она. – Вернусь в театр, опять буду представлять легкомысленных субреток? Терпеть волокитство завсегдатаев кулис? И это моя судьба?»
      Погруженная в раздумья, девушка не заметила, что давно сидит над пустой тарелкой, а князь внимательно разглядывает ее. Очнулась Вера, когда услышала его голос:
      – Нынче я пребывал в бессоннице и много думал о вас, дитя мое. Ваша история глубоко тронула меня. И вот я решил: как только мне позволят дела, забрать вас с собой в Петербург.
      Удивленная Вера опять не решилась спросить, какую роль отведет ей князь, когда увезет в Петербург, и чем она будет ему обязана. Наученная горьким опытом, она подозревала худшее. А что еще ждать безвестной, безродной актрисе? Тут она вспомнила об антрепренере.
      – А как же бенефис? К тому же по условию я обязана буду оплатить неустойку. Антип Игнатьевич меня не отпустит. Благодарю вас, сударь, но, верно, не судьба.
      Пришел черед удивиться князю:
      – Вы хотите остаться здесь? Театр так много для вас значит? Но и в Петербурге вы могли бы предаваться любимому занятию: участвовать в домашних спектаклях.
      Вера вовсе смешалась, не понимая, что от нее хочет важный господин.
      – Позвольте мне подумать, если это возможно. Мне надобно отыграть бенефис, Антип Игнатьевич…
      – Да, – перебил ее князь, – я и сам не прочь увидеть госпожу Кастальскую, – это имя он произнес с особенной интонацией, – в роли Дездемоны. О неустойке не хлопочите. Однако я настаиваю, чтобы вы до бенефиса пожили в моем доме. Что скажете?
      «Вот оно! Я знала!» – уныло подумала Вера. Вслух она произнесла:
      – Ваша светлость, я здесь не одна, с братом. Мне не хотелось бы оставить его.
      Князь задумался. Тем временем Вера нерешительно поднялась:
      – Мне пора на репетицию.
      Хозяин продолжал размышлять, затем мягко произнес:
      – Обдумайте мое предложение. После бенефиса я приду за ответом. Надеюсь, он будет благоприятным.
      С этими словами он покинул столовую. Немка с непроницаемым лицом принесла и подала Вере вычищенный плащ, проводила ее до дверей. Выйдя на весеннюю улицу, девушка почувствовала себя вовсе скверно. Кажется, она сама отрезала себе дорогу назад, ну не глупая ли?
      Дом, где Вера снимала чердак, находился в двух кварталах от дворца князя. Подходя к подъезду, девушка уже думала в ином направлении. Рано или поздно ей, верно, придется принять подобное предложение, а князь определенно вызывает доверие. Вновь девушка почувствовала, что знала его когда-то и любила.
      – Странная история! – произнесла она вслух, открывая дверь своей квартирки.
      Она пожала плечами, скинула плащ в гостиной и ахнула от неожиданности. На стареньком диванчике, свернувшись клубком, спал Сашка. Ему, верно, было холодно: братец спал в одежде, без одеяла, будто сон сразил его внезапно. «Что же с ним будет, если я уеду?» – с грустью подумала Вера. Сладко посапывающий Сашка был трогателен: с торчащими вихрами, причмокивающими во сне губами и ладонью, подложенной под щеку. Но, выбравшись в Петербург, можно будет и Сашку со временем пристроить получше, думала Вера, разглядывая братца. Он, будто почувствовав взгляд, повозился и открыл глаза.
      – Вера… – сонно улыбаясь, протянул Сашка и тут же, встрепенувшись, сел на диване. – Где ты была всю ночь, Вера? Я искал тебя! В театре сказывали, был скандал, а после ты пропала. Я перепугался до смерти: что, если ты надумала руки на себя наложить?
      – Глупый! – Вера чмокнула братца в макушку. – Куда же я от тебя денусь? – И добавила строго: – Почему ты спишь в одежде?
      – Как хорошо, что ты нашлась, Вера, – не отвечая на вопрос, обрадованно сообщил Сашка, – а то я уже было отчаялся… Мне стало страшно: вдруг ты больше не придешь? Воля твоя, но я даже плакал…
      Вера вовсе растрогалась:
      – Бедненький мой братец! – Присев рядом, она обняла юношу за плечи. – Я тебя не оставлю, не бойся.
      – Но где же ты была? С тобой не приключилось худого?
      – Нет. Сдается мне, что эта ночь была судьбоносной.
      Сашка дернулся, стряхивая Верины руки.
      – С кем?
      Девушка лукаво улыбнулась:
      – Что значит «с кем», братец?
      Сашка ответил сурово:
      – С кем ты провела судьбоносную ночь? Уж не со Стельковским ли? Он, часом, не умер от счастья: все-таки выиграл пари?
      Вера засмеялась, дразня:
      – Что ж тут худого, коли так?
      Сашка надулся и замолчал, глядя в сторону. Вера вдруг погрустнела:
      – Я все расскажу тебе, Саша. Мне нужен твой совет, а то я вовсе потерялась.
      И она рассказала. К концу повествования Сашка сник. Он держался за Верину руку и теребил рукав ее платья.
      – Что нужно от тебя этому князю? – спросил он наконец. – Мне сказывали, он записной театрал, ценитель. Может, в свой театр переманить думает?
      – Нет, – покачала головой Вера. – Об этом речи не было. Знаешь, он так хорошо на меня смотрел…
      – На тебя все хорошо смотрят, – съязвил Сашка, за что получил щелчок по носу.
      – Саша, а я ему почему-то верю. Не может князь дурное замыслить. Вообрази, он при дворе в высоком чине, на что ему безвестная провинциальная актриса? Я не понимаю…
      – Может быть, решил приволокнуться? – легкомысленно предположил Сашка.
      Вера рассмеялась:
      – И для этого везет меня в Петербург? Едва узнав? Нет, что-то здесь не так. Веришь ли, я нашла у него портрет моей благодетельницы, Ольги Юрьевны. Уж не муж ли он княгини, вот что пришло мне в голову? Я, конечно, не стала спрашивать. Если мое предположение верно и князь – муж Браницкой, мне бояться нечего. Он благородный человек и, может быть, вернет меня к Ольге Юрьевне.
      Сашка некоторое время думал и молчал, затем торжественно произнес:
      – Вера, тебе надобно ехать с ним!
      Девушка удивленно посмотрела на брата:
      – А как же ты?
      – Что я? – глубоко вздохнув, скорбно произнес Сашка. – Моя доля известна. Сопьюсь на сцене, потом меня выкинут из театра, и я окажусь под забором.
      Вера воскликнула дрожащим голосом:
      – Я не могу допустить это!
      Она крепко обняла братца, будто его мрачные пророчества вот-вот сбудутся. Сашка грустно усмехнулся:
      – Отказавшись от предложения князя, ты меня не спасешь. А вот коли уедешь в Петербург, даст Бог, устроишь свою судьбу и о бедном, павшем братце, может быть, вспомнишь.
      Вера прошептала:
      – Я боюсь…
      Сашка меланхолически вопросил:
      – Боишься, что не успеешь? Сопьюсь ранее? Могу пообещать: если поедешь с князем, я буду ждать. Только не проси, чтобы я бросил театр. Это теперь невозможно.
      – Саша, ты потерпи! – умоляла Вера. – Я непременно что-нибудь придумаю. Я не оставлю тебя…
      Они крепко обнялись в знак согласия.
      Накануне бенефиса Вера предполагала хорошенько выспаться, несмотря на засилье хлопот и беспокойств, связанных с представлением. Принятое совместно с Сашкой решение освободило ее от мучительных размышлений, она целиком погрузилась в образ Дездемоны. Говорила нежным голосом, кротко смотрела, двигалась с совершенной грацией и чувствовала себя влюбленной. Сашка купился на это и стал вдруг робким, смущенным. Краснел, когда Вера обращалась к нему. Даже перестал шляться по трактирам и еще невесть где. Верно, предстоящая разлука так воздействовала на юношу. В последние дни Вера не видела его пьяным или хотя бы навеселе.
      Антипу Игнатьевичу покуда не стали говорить об уходе госпожи Кастальской из театра. Все могло измениться в одночасье. Находясь под влиянием роли и волнуясь перед бенефисом, Вера порой сомневалась в правильности решения, однако сомнения гнала: все потом, потом…
      И вот она проснулась довольно поздно, полная сил и надежд, чувствуя, что этот день переменит нынешний уклад жизни. Сашки дома не было. Глаша подала барышне кофе. Волнение бенефициантки все возрастало. Что, если забудет роль или Натали изобретет новую пакость? В театре будет князь… Его надобно поразить. А что, если не получится? Он видел прежнюю госпожу Кастальскую, Анастасию. Вновь какие-то смутные догадки, предположения бродили в ее голове, но Вера усилием воли прогнала все посторонние мысли.
      Приготовления заняли два часа: Вера затеяла ванну, и Глаша сбилась с ног, помогая хозяйке. И вот когда уже юная актриса готова была отправиться в театр, горничная сообщила испуганно:
      – К вам господин Стельковский, просят принять.
      Вера замешкалась от неожиданности. Сколько усилий она приложила, чтобы не помнить о гусаре, о своем падении, о злосчастном пари. Напоминание было болезненно и вовсе не своевременно. Однако Вера решилась:
      – Проси.
      Она приготовила гневную речь и уж было приняла сообразную случаю позу, однако все впустую. Завидев Стельковского, Вера в изумлении опустилась на стул. Гость был облачен в грубую солдатскую шинель и вид имел вовсе не победный. Куда подевался весь гусарский шик, гордая осанка? Смертельная бледность покрывала ланиты пришельца, даже усы его уныло опустились вниз.
      – Что с вами? – со страданием в голосе воскликнула Вера.
      Стельковский опустился на одно колено и поцеловал край ее платья.
      – Ради всех святых простите меня!
      Вера взяла молодого мужчину за руки и взглянула в его полные муки глаза. Он заговорил:
      – Я позволил себе дерзость явиться к вам прежде, чем отбуду на Кавказ и расстанусь с вами навсегда. Я не мог не объясниться. Моя вина перед вами скоро будет искуплена, верно, жизнью. Да, я преступник, мне нет прощения, но и самый кровавый убийца мечтает о милосердии. О милосердии молю и вас…
      Голос бывшего поручика пресекся, на глазах показались слезы. Он продолжил с усилием:
      – Сегодня меня увозят под конвоем. Добрейший командир наш отпустил меня под честное слово проститься с вами. Мы никогда не увидимся более, я, верно, сложу голову под чеченскими пулями или умру от ран. Но я должен знать наверное, что вы простили меня…
      И он вновь припал губами к платью Веры, не смея даже коснуться ее рук.
      – Что произошло? – трепеща, спросила наконец девушка. – Почему вы разжалованы, почему Кавказ?
      – Я дрался на дуэли с Шишковым. Корнет убит. – Кажется, бывший поручик всхлипнул. – Меня преследует его последний угасающий взор. Мысль, что я стал причиной его гибели и ваших страданий, доставляет нестерпимую боль. Только большими страданиями искупаются эти преступления. Но знайте, о, мой ангел, что я люблю вас. Да, я участвовал в споре и делал ставку, что добьюсь вашей благосклонности, но тогда я вовсе не знал вас, принимая за обычную актрису. Узнав вас ближе, я полюбил… И после запретил себе пользоваться вашей слабостью и одиночеством, это было бы неблагородно. Я надеялся объяснить, открыть вам правду, чтобы ничего меж нами не стояло. Шишков меня опередил… Да простят его небеса…
      Стельковский плакал, не стесняясь присутствия юной девушки. Вера почувствовала, что вот-вот тоже расплачется.
      – Я прощаю вас, – жалобно произнесла она, подавая Стельковскому руку, к которой тот страстно припал губами.
      – Больше мне ничего не надобно!
      Он поднялся на ноги.
      – Но мне пора. Командир весьма рискует, а я не хочу, чтобы еще кто-то пострадал из-за меня.
      Стельковский уже было направился к выходу, но Вера воскликнула:
      – Постойте!
      Она сняла с себя образок, присланный некогда Марьей Степановной, надела его на шею разжалованному гусару, перекрестила беднягу:
      – Храни вас Бог. Я буду молиться за вас.
      Губы Стельковского дрогнули.
      – Маменька убивается, ее жалко! – едва выговорил он. – Ну да на все воля Божья. Прощайте.
      Вера сидела одна, молитвенно прижав к груди руки. Душа ее ныла, на глаза наворачивались слезы. Ей жаль было бедного гусара…
      Глаша напомнила, что пора в театр. Выходя из дома, Вера отметила, что страдание за Стельковского не сбило ее расположения к роли, а, напротив, усилило. Растревоженная душа просила выхода, роль должна получиться. Уже заняв свое место в уборной (у нее теперь была отдельная комнатка) и собираясь с мыслями, Вера увидела в зеркале, как лихорадочно блестят ее глаза, как румяны щеки, как во всех чертах лица играет жизнь.
      Принесли костюм. Юная актриса тщательно его осмотрела, памятуя о «сюрпризах», которые обожает Натали. Явился нанятый куафер и занялся прической Веры. Заглянул Антип Игнатьевич справиться, все ли идет ладно. Удовлетворившись увиденным, он удалился, но скоро появился вновь с хитроватой улыбкой:
      – Дитя мое, к тебе важный гость. Дозволишь ли впустить?
      Вера испугалась: неужто князь за ответом пожаловал? Она надеялась, что он придет после представления, теперь же было вовсе некстати.
      – Я раздета, не убрана, – попыталась воспротивиться юная актриса.
      Антип Игнатьевич махнул рукой:
      – Вздор! – и скрылся за дверью.
      Тут на пороге возник русый богатырь Прошкин. Вот уж кого Вера никак не полагала увидеть! Она смутилась, накинула на плечи платок. Прошкин же и вовсе заалелся и потупил глаза. В руках он держал богатую сафьяновую шкатулку, которую, поклонившись, протянул девушке:
      – Вот-с! Подарочек от всей души-с! Давеча имел счастие лицезреть вас в уморительном водевиле. Знатно-с!
      – Ох! – горестно вздохнула Вера, но шкатулку приняла.
      Ей теперь частенько приходилось принимать подарки от богатых поклонников ее таланта. Открыв шкатулку, она задохнулась от восторга: прекрасная диадема, украшенная крупными бриллиантами, засияла разноцветными огоньками в ее руках.
      – Егор Власьевич, – продолжила Вера с укором, – ну на что такие дорогие подарки? Разоритесь ведь.
      – Помилуйте, Вера Федоровна, я разве шаромыжник какой? Хозяйствовать умею и торговать не в ущерб. А ради вашей-то красоты все к вашим ногам сложить готов. Да я к вам с поклоном от вашей матушки, Марьи Степановны, – вдруг вспомнил он.
      – Как?! – Вера даже вскочила, вырвавшись из рук куафера, который вновь усадил ее на место. – Вы видели матушку? Что она? Больна? Здорова? Бедствует? Страдает? – Вера так взволновалась, что не в силах была усидеть на месте и дважды обожглась щипцами, которые держал в руках куафер.
      Прошкин застенчиво улыбнулся и продолжил:
      – Был у нее в гостях. Все об вас пеклась да горевала. Хотела со мной немедля сюда отправиться, чтобы своими глазами посмотреть, да не вполне здорова. Просила не хлопотать об ней, Акулина приглядывает-де. Вы не тревожьтесь, Вера Федоровна, я-то на что? Помогу завсегда, не дам пропасть вашей матушке. О сыночке дюже убивалась, думала, сгинул, так я утешил.
      Вера почувствовала сильный укор совести. Так они с Сашкой и не навестили больную маменьку. Грех это, грех… Стараясь не вертеть головой и через зеркало глядя на Прошкина, Вера не в первый раз уж подумала, что с ним было бы надежно, спокойно. Словно подслушав ее мысли, Прошкин спросил, помявшись:
      – Не надумали ль чего, Вера Федоровна? Я о моем давешнем предложении. Коли замуж не хотите, так, может, без венца? – Он снова покраснел и опустил голову.
      «Ну вот, и он туда же, светлой души человек», – с горечью подумала Вера. Она выслала наконец куафера и сама взялась за щипцы. Купец же робко продолжил:
      – Ни в чем отказа вам не будет, золотом осыплю. Пусть кто-нибудь хоть слово скажет, пожалеет. Да никто и не посмеет злословить, лишь бы вы согласны были…
      Вере стало грустно. Она даже не рассердилась на Прошкина. Устало опустив руки, девушка тихо произнесла:
      – Благодарю вас, Егор Власьевич, за подарок, но принять его я не могу. И условий ваших принять не могу. Надо ли говорить, сколь огорчительны и непристойны они. От вас я не ждала такого.
      – Помилосердствуйте, матушка! И в мыслях не было обидеть! Такой уж я незадачливый уродился! Запали вы мне в душу, ничего не могу с собой поделать. Не лишайте надежды, примите подарок! – Он бухнулся на колени, протягивая Вере шкатулку.
      – Что ж, я возьму, чтобы вас не обидеть, но впредь будьте ко мне уважительнее. Я актриса, но разве не человек?
      Прошкин был готов провалиться сквозь землю.
      – Простите, матушка!
      – Полно, встаньте. Я ценю вашу дружбу, Егор Власьевич, и если решу прибегнуть к покровительству, то выберу только вас. А теперь ступайте, мне надобно приготовиться к роли.
      Прошкин еще раз поклонился и послушно вышел. Более никто не беспокоил Веру до самого спектакля. На сцене она забыла обо всем. Антип Игнатьевич тоже был в ударе. Бедный мавр страдал и терзался ревностью столь натурально, что Вера услышала за кулисами женский сочувствующий голос кого-то из прислуги:
      – Ишь, убивается-то как, сердешный!
      А в самый решительный момент, когда Отелло обвинял Дездемону, из райка донесся крик:
      – Она не виновата! Это Яго!
      Антипу Игнатьевичу пришлось на этот момент сделаться глухим, а Вера едва удержалась, чтобы не поблагодарить растроганного зрителя за заступничество. Вера знала, где сидит князь. Она еще ранее высмотрела его через дырку в занавесе. Князь занимал губернаторскую ложу вместе с Фомой Львовичем. Свои монологи Вера обращала именно к этой ложе, она страстно желала, чтобы князь по достоинству оценил ее дар.
      Все пережитое ею в последние месяцы выплеснулось наружу. Юная актриса чувствовала, что играет в последний раз, и отдавала себя роли без остатка, как в самом начале сего поприща. Рукоплесканиям не было конца. Выйдя на поклоны, Вера с улыбкой озирала зал. На сцену сыпались цветы, молодые люди яростно хлопали в ладоши. И вдруг сердце Веры застыло: она споткнулась о тяжелый, холодный взгляд Алексеева. Тот зло усмехнулся и направился к выходу. Чувство восторга от триумфа мгновенно улетучилось, душа заныла в тревожном предчувствии. Девушка метнула взгляд в сторону губернаторской ложи. Губернатор благосклонно улыбался, а князь едва заметно кивнул в знак одобрения.
      – Немедля еду в Петербург! Только бы князь не передумал! – лихорадочно бормотала себе под нос Вера, поспешно скрываясь в уборной и не дожидаясь, покуда зрители утихнут. – И пусть он будет мужем княгини и кем угодно, я отправлюсь за ним…
      Пока Вера торопливо переодевалась и смывала жирные румяна, принесли корзину цветов от губернатора. Юная актриса трепетала в ожидании князя. Сомнения все отпали, твердое решение пришло им на смену. Вера боялась лишь, что Антип Игнатьевич ее не отпустит: в его руках условие, а значит, ее судьба. Впрочем, князь просил не беспокоиться об этом. Мысли юной актрисы приняли иной оборот. Что же заставляет этого важного петербургского чиновника проявлять к ней, бедной провинциалке, интерес и участие? Здесь определенно есть некая тайна.
      Вера еще не успела одеться, как в уборную заглянул капельдинер:
      – Там вас спрашивают. Велели проводить до кареты.
      Девушка спешно собралась, подгоняя горничную, и, прихватив шкатулку, поспешила за капельдинером. Глаша несла за ней корзину с цветами. «Должно быть, князь не решился явиться сам и прислал за мной карету», – мыслила Вера.
      – Вот-с, – указал капельдинер.
      – Ступай, – отослала Вера горничную, с которой накануне рассчиталась вполне.
      Глаша поклонилась и побежала в театр. Вера открыла дверцу, капельдинер помог ей взобраться на подножку и протянул корзину. Девушка упала на мягкие подушки. Кто-то, кого во мраке кареты она не смогла рассмотреть, крикнул кучеру:
      – Гони! – и захлопнул дверцу. Корзина осталась в руках служителя.
      Карета понеслась, качаясь на рессорах. Вера едва удержалась, чтобы не упасть. Она никак не могла разглядеть своего спутника, сидящего напротив. Тревога вновь завладела ее сердцем, но девушка старалась ее унять. Занавеси были опущены, невидимый сосед сидел молча, и от этой тишины исходила угроза. Девушка не выдержала:
      – Куда мы едем? Кто вы?
      Ответ поверг ее в такой ужас, что на миг Вере показалось, что она теряет сознание.
      – Ваш старый знакомец, мадемуазель актриса.
      Вера похолодела от догадки. Голос и впрямь был знаком. Еще не веря в кошмар, уготовленный ей судьбой, с быстро тающей надеждой она вопросила:
      – А именно?
      – Бурковский к вашим услугам.
      – Только не это! – прошептала Вера. – Зачем?
      Похититель с ехидством ответил:
      – Вам лучше покуда не знать.
      – Остановитесь! – вдруг закричала Вера и рванула дверцу кареты.
      В тот же миг омерзительная ладонь запечатала ей рот.
      – Молчать! – прошипел Бурковский. – Иначе я придушу вас не задумываясь.

      В замке щелкнул ключ, и дверь отворилась. Ставни были уже открыты, и солнечные лучи прокрались сквозь занавески в небольшую, бедно обставленную комнату. Сюда вошла неопрятного вида старуха в сером чепце, из-под которого выбивались седые космы. Маленькие пронзительные глазки уставились на только что проснувшуюся Веру.
      – Будет бока-то отлеживать, поднимайся. Завтрак подан.
      Сказав это, она не стала ждать, сразу вышла. Девушка облегченно вздохнула: она не любила и боялась старухи. Было что-то зловещее в ее постоянном бормотании под нос, в ежедневных визитах всяких подозрительных людей, даже в ее молчании. Старуха не ходила в церковь, не пряла и не вязала, что пристало женщине ее возраста и положения. Она гадала на картах, часто отлучалась из дома с корзиной, покрытой тряпицей, оставляя вместо себя глухонемую кухарку Матрену, здоровую деваху в грязном переднике.
      Деревянный ветхий домик старухи был похож на хозяйку. Неубранный, пыльный. На месте образов в углу красовалась паутина. Комната, которую старуха отвела Вере, была немного почище, но мебель потертая и ветхая. Как и весь дом. Зеркало мутное, кувшин надтреснутый и в щербинках, дорожки на полу стерты до ниток, полог на кровати пыльный и серый, как и вся постель. Вот уже вторую неделю Вера наблюдала эту картину и никак не могла привыкнуть к ней.
      Облачась в единственное платье, Вера вздохнула о своих нарядах, оставленных в Коноплеве. И бриллиантовая диадема, оказавшаяся у нее в руках в момент похищения, исчезла вместе с Бурковским. Девушка до сих пор не знала, зачем ее увезли из Коноплева и поселили здесь и кто ее действительный похититель. Архиповна (так называл старуху Бурковский) как-то пробормотала:
      – Приедет сам и распорядится.
      И вот уже вторую неделю они кого-то ждут. Бурковский лишь играл роль фельдъегеря, доставил Веру на место. На все вопросы девушки, которые сыпались на него во время их недельного путешествия, он уклончиво отвечал:
      – Узнаете все, когда будет нужно, а пока не велено докладывать.
      Странно, но лишения и неудобства совместного путешествия их примирили. Бурковский заботился о юной пленнице, кормил ее, укладывал спать на лучшее место в домике смотрителя или на постоялом дворе, даже развлекал анекдотами и повествованиями о собственных приключениях. Однако из виду ни на миг не выпускал. А она и не пыталась бежать: куда? Когда прошло первое потрясение, Вера смирилась с положением, уповая на Бога и понимая, что изменить сейчас ничего нельзя. Она вспоминала, как Марья Степановна говаривала:
      – Что толку сетовать на бедствия да несчастья? Все дается человеку по силам его. Если ты не можешь ничего изменить к лучшему, молись и жди. Во всем есть Промысел Божий.
      Еще одно открытие, удивившее ее, сделала Вера. Оказывается, даже в самом пропащем человеке (а именно таким она считала Бурковского) всегда остается нечто человеческое: сострадание, любовь, жалость. Пусть на самом донышке, но есть. Впрочем, Бурковский не был закоренелым злодеем – скорее авантюристом, игроком, бесшабашной головой и просто никчемным человеком без всякой основы. Вот его и носило по жизненным весям как былинку в поле.
      Но теперь бедную пленницу более беспокоил вопрос: кто ее похититель? Вере страсть как хотелось обмануться, поверить, что это дело рук Вольского, ведь однажды он решился на подобное… Однако будь Вера вдвое глупее теперешнего, и тогда бы понимала, что все это мечты. Вольского надобно забыть.
      Когда бедняжка впервые увидела свою тюремщицу, тотчас с ужасом подумала: «Должно быть, это сводня, как коноплевская Лизавета Густавовна!» С трепетом и страхом девушка ждала, что ее худшие опасения подтвердятся, и сделала попытку найти путь к отступлению. Однако окна, несмотря на жару, были крепко заколочены и не открывались, дверь комнаты всегда запиралась бдительной стражницей, а выход в сени сторожила Матрена. Вера грешным делом даже подумывала о самом крайнем средстве, если дойдет до насилия, но вновь решила положиться на Божью волю…
      Когда пленница вышла к столу, Архиповна уже отправилась по своим темным делишкам. Вера завтракала в одиночестве. Матрена, подав винегрет и чай, спряталась в кухонном закутке. Покончив с простым кушаньем, девушка тоже вернулась к себе. Самое тягостное в ее положении было то, что приходилось бездельничать. Вера каждый день мела пол, смахивала пыль в своей комнатке. До блеска оттерла окно, которое выходило куда-то на болото и в которое ни одной живой души не было видно. О книгах в доме и не слыхивали, рукоделья под рукой тоже не было, и бедняжке ничего не оставалось, как думать и мечтать.
      Бедная девушка постоянно возвращалась в мыслях к тому роковому дню, когда Вольский застал ее с гусарским поручиком. Воспоминание причиняло боль, будто все произошло не далее как вчера. Вера думала с горечью, что нынешнее ее положение – это расплата за соблазны актерской жизни, за неверный путь, который пришлось ей избрать поневоле. Вольский никогда не простит Веру, слишком низко она пала в его глазах. И поделом же ей!
      Мучительные размышления заставляли юную пленницу метаться по комнате-тюрьме и ломать руки от душевной боли. Несчастный Шишков погиб по ее вине! Стельковский разжалован и теперь ищет смерти под чеченскими пулями! Из-за нее, Веры! Кругом виновата, и это заточение – пустяки в сравнении с ее прегрешениями. А еще Сашка… Она не только не смогла уберечь братца от жестокой действительности и страшного преждевременного опыта, но чуть сама не соблазнила его! Теперь он и вовсе остался один. И маменьку Марью Степановну оставила без помощи и доброго слова в тяжелой утрате и в болезни. «Грешна! Виновна!» – казалось, все вокруг твердит Вере. Девушка чувствовала страстную жажду искупления, покаяния.
      И теперь, возвращаясь к привычным уже мыслям, Вера с ужасом прошептала:
      – В церкви не была полгода! Надобно упросить Архиповну отпустить меня на исповедь.
      По случайным обрывкам разговоров во время путешествия Вера знала, что ее везут в Петербург. Но если это и был Петербург, то самый бедный и отдаленный его квартал на краю болота. Однако и в этом мрачном уголке должна быть церковь, куда ходят здешние прихожане по воскресеньям.
      Как только вернулась Архиповна, Вера приступила к исполнению задуманного.
      – Есть ли в этих местах Божий храм? – спросила она за обедом старуху, угрюмо и жадно поедающую кушанье. Архиповна подозрительно взглянула на Веру:
      – На что тебе?
      – На исповедь мне надобно… Вы не тревожьтесь, я не убегу. Да и некуда мне бежать. Только отпустите, очень надобно.
      Старуха нехорошо усмехнулась, однако задумалась.
      – К Покрову можно сходить, тут недалече. Пойдешь с Матреной – и смотри у меня! Из-под земли достану.
      Пленница молча опустила голову, но про себя обозвала старуху бабой-ягой. Для Веры было загадкой, как Архиповна договаривается с Матреной, ведь та не слышит и не может говорить. Девушке приходилось видеть знаки, которыми старуха обменивалась с кухаркой, но Вере они вовсе были непонятны. Однако очевидно, что Матрена отменно понимает хозяйку и слушается ее беспрекословно. «Здесь какие-то чары, не без этого», – предположила Вера. Ну да что ей за дело. Она стала готовиться к исповеди честь по чести – постом да молитвой, – и на третий день, в воскресенье, Матрена, отстряпавшись и принарядившись, сколь это было возможно, проводила взволнованную девушку к Покрову.
      Вере не во что было наряжаться, но она с особой тщательностью причесалась, почистила загодя башмаки и шляпку. Насидевшись в душной комнате, затворница поневоле с удовольствием вдохнула уличный, пыльный, с запахом близкого болота воздух. Приземистые домики обступили с одного края широкую, залитую солнцем площадь перед храмом. Обедня уже началась. Вера с безмолвной спутницей вошла в широкие церковные двери. Знакомый запах ладана и свечей, родные глаза икон и ангельское пение с хор умилили Веру до слез, она почувствовала священный трепет и глубокое волнение. Уже не развлекаясь посторонним, юная богомолка погрузилась в таинство службы…
      Исповедовавшись и причастившись, она почувствовала, как чисто и светло в ее душе, исполненной благодати. Из храма девушка вышла в спокойной уверенности, что Господь ее не оставит, сердце ее трепетало в ожидании непонятной радости.
      Тем сильнее было потрясение и разочарование, когда, вернувшись в дом Архиповны, Вера отворила дверь в свою комнату и столкнулась с… Алексеевым. Сердце ее упало, и светлой решимости как не бывало.
      – Нуте-с? – Иван Иванович, кажется, с удовольствием наблюдал замешательство бедной жертвы. – Каково вам здесь? Не притесняют ли, не морят голодом?
      Он уселся на единственный стул посреди комнаты. Вера принялась растерянно ходить от стены к стене, не замечая, что безжалостно треплет косынку на шее. От безысходности и отчаяния хотелось кричать, казалось, даже воздуха не хватает. И тесно, тесно!
      – Да сядьте же, а то в глазах рябит от мельтешенья вашего. Гляньте лучше, что я вам привез.
      Только теперь Вера заметила стоящий в углу сундук с ворохом шляпных коробок сверху.
      – Что это? – машинально спросила она.
      – Ваши платья-с да все остальное: чулочки, подвязочки. – Казалось, с губы сластолюбца сейчас капнет слюна. – Горничная ваша собрала тайком.
      – Глаша? – удивилась Вера. – Но что вы ей сказали, почему она послушалась?
      Алексеев расплылся в самодовольной улыбке:
      – Ей было сказано, что хозяйка бежала из актрис, тайно, чтобы не платить Игнатьевичу неустойку. Ох и наделало переполоху ваше исчезновение! До губернатора дошло, князь всю полицию на ноги поднял. И братец-то ваш сам не свой с тех пор.
      Вера снова вскочила с кровати, куда было присела после окрика Алексеева.
      – Что, что с ним?
      – Пьет-с, втемную.
      Девушка сжала голову руками и застонала.
      Алексеев с удовольствием сообщил Вере подробности так тонко продуманного и успешно осуществленного похищения. Узнав от Натали, которая шпионила для него за госпожой Кастальской, о появлении Вольского, Иван Иванович решил предпринять увоз девушки куда-нибудь в надежное место. И тут без кумы Архиповны было не обойтись, верное дело. Служебные обязанности вынуждали Алексеева еще месяц торчать в этом дрянном городишке, потому он не спешил. Однако появление в городе князя, с которым у Ивана Ивановича контры, ускорило события. К тому же через Натали Алексеев узнал о решении Веры уехать с князем в Петербург. («Какой ты болтун, Саша!» – прошептала бедная девушка.) Следовало спешно найти исполнителя похищения. Тут Алексеев по делам службы отлучился в соседний городок Слепнев. Там в трактире он составил партию в вист чернявому господчику, у которого выиграл значительную сумму. Проигравшему платить было нечем, и Алексеев дал ему шанс вернуть долг.
      – Как же он веселился, когда выяснил суть сделки! – повествовал Иван Иванович, вовсе не замечая дрожи и бледности юной пленницы. – Вы и его зацепили, прыткая козочка, а мне это и на руку. Вашего ухажера – дуэлянта-то – я тоже пристроил, чтобы не мешался под ногами.
      Вера с ненавистью смотрела на него, пока Алексеев завершал повествование. Бурковский тайно приехал в Коноплев, дождался бенефиса, прячась у Натали, а дальнейшее известно.
      – Зачем? Зачем все это? – спросила Вера, не ожидая ответа.
      – Затем, любезная, – ответил Алексеев, теряя благодушие, – что обещания надо держать. Еще у княгини вы дали согласие выйти за меня, извольте выполнять!
      Вера опять заметалась от стены к стене, не замечая этого.
      – Ну на что я вам? Воспитанница, актриса, бесприданница?
      Алексеев непонятно хмыкнул.
      – Ведь вы засомневались тогда, помните, когда я ответила на ваше предложение? – как в горячке, твердила девушка.
      – Это было тогда. Теперь у меня другие расчеты. Будете паинькой, посвящу и вас.
      – Где теперь князь? – тихо спросила Вера.
      – Должно быть, ищет вас, – ухмыльнулся старый селадон.
      – Это был князь Браницкий, верно? – вновь спросила Вера с замиранием сердца.
      Иван Иванович насторожился:
      – Тебе-то откуда известно? Кто проболтался? Этот недоросль?
      Вера отрицательно качнула головой.
      – Тогда кто? – Алексеев, кажется, не на шутку встревожился. – Князь приезжал в Коноплев инкогнито, никто не должен был знать, что это Браницкий. Кто пронюхал?
      – Я, – тихо ответила девушка.
      Алексеев подошел к ней и, подозрительно вглядываясь ей в лицо, осведомился:
      – Что еще ты знаешь?
      Вера пожала плечами. Смертельная усталость навалилась на нее.
      – Не пытайся бежать! – почему-то рассвирепел Алексеев. – Готовься к венчанию, я не намерен тянуть. Все нужное тебе доставят.
      – Никогда! – твердо произнесла Вера. – Вы не можете жениться на мне насильно.
      – Да сами-с будете ползать у меня в ногах и просить об этом-с.
      Вера с презрением смотрела в глаза Алексееву.
      – Никогда, – повторила она.
      – Увидим-с, – зловеще произнес Иван Иванович. – Кто тонет, тот и за бритву хватается. – Однако, не выдержав пронзительного взгляда жертвы, он ретировался, скрывшись за дверью.
      До вечера девушка трепетала, ожидая какой-нибудь новой подлости от Алексеева. Чтобы развлечься, она открыла сундук и перебрала его содержимое. Это занятие успокоило бедняжку. Должно быть, Алексеев не наведывался в сундук и не знал, какие сокровища он хранит. Вера с радостным биением сердца добыла обернутый в плащ портрет Вольского, со дна достала заветный альбом со стихами Евгения – постоянный спутник в ее скитаниях. На дне сундука, под платьями, она раскопала мешочек с драгоценностями, подарками завсегдатаев кулис. Особливо Вера обрадовалась молитвеннику, подаренному ей Марьей Степановной. Она почувствовала себя вооруженной.
      До темноты возилась Вера с нарядами, припоминая, что было связано с тем или иным платьем. Она и не заметила, как наступила ночь, а к ужину ее не позвали. Пришлось лечь натощак, не просить же бабу-ягу о снисхождении. Вера слышала, как за стеной переговаривались Алексеев с кумой. После все стихло. Пленница опасливо поглядывала на дверь, которая не запиралась изнутри. Она решила придвинуть к двери стол, на крайний случай. Собравшись с силами, стараясь не греметь, она с трудом подтащила стол к двери, а сверху водрузила стул.
      Немного успокоившись, Вера стала засыпать. Ей уж грезились сны: сцена, Сашка, вредная Натали, которая дразнит Веру лебяжьей пуховкой. Девушка швыряет в подлую шпионку медным канделябром и от грохота просыпается. Она не сразу поняла, что гремел не канделябр, а стул, упавший со стола. Поняв, вскочила без промедления, набросила на себя ночную кофточку поверх сорочки. Вооружившись первым попавшим под руку предметом – а это оказался щербатый кувшин, – она стала ждать. Ночь была светлая, будто и не ночь вовсе, а сумерки, поэтому Вера видела все. Вначале заскрипела дверь и ударилась об стол, после задвигался и стол, медленно отъезжая вместе с дверью. Только теперь показалась лысоватая голова полураздетого Алексеева. Удар тяжелым кувшином пришелся именно на это слабое место. Иван Иванович тоненько охнул и схватился за голову. Подвывая и причитая, он тотчас бежал с поля боя.
      Вера облегченно выдохнула и прислушалась: жив ли ее обидчик. Сомнения рассеялись после того, как дом огласился воплями и бранью самого Алексеева, затем Архиповны. Должно быть, баба-яга искала в буфете серебряную ложку, чтобы приложить к шишке, образовавшейся на лысине Алексеева. Вера понимала, сколь опасен мог быть мерзкий сластолюбец, и готовилась к самому худшему. Однако никаких иных действий не последовало более в эту ночь, и она спокойно уснула, восстановив пирамиду у двери.
      Проспала Вера долго, а проснувшись, удивилась, что ее не разбудили к завтраку. Вкусный запах пирогов проникал сквозь щели в сиротскую келью затворницы, и Вера почувствовала зверский аппетит. Одевшись, она освободила дверь и попыталась выйти. Дверь оказалась заперта снаружи. Борясь с испугом, девушка стала громко звать Архиповну. Ответа не последовало. Однако спустя некоторое время явилась Матрена. Она безмолвно положила на стол перед опешившей Верой ломоть черствого хлеба и поставила графин с водой. Забрав ночную вазу, кухарка вышла, заперев за собой дверь. Встревоженная девушка еще не успела приступить к скудной трапезе, как Матрена вновь показалась, чтобы вернуть горшок и забрать кувшин для мытья. Спрашивать ее было бесполезно, но несчастная пленница все же попыталась это сделать. Кухарка мотала головой и мычала, испуганно размахивая руками. Когда глухонемая принесла воду для умывания и за ней окончательно закрылась дверь, Вере сделалось страшно.
      Она долго прислушивалась к звукам за стеной, но там было тихо, как в склепе. Должно быть, Архиповна ушла по делам, а Иван Иванович съехал. Что же означало все это? Ее посадили на хлеб и воду? Таким способом Алексеев намеревается вынудить Веру согласиться на брак с ним? И зачем все же нужна ему бывшая воспитанница? Нет, неспроста так заинтересован Иван Иванович в этом браке, что-то он задумал. Но что? Что?
      Вера в который раз обошла свою комнату, приблизилась к окнам. Стекло можно разбить, но как быть с металлической решеткой, которая почему-то украшает замысловатым узором окна мещанского домика, довершая его сходство с тюрьмой? Она не первая, кто томится здесь, пришло Вере в голову. Архиповна промышляет чем-то беззаконным, это очевидно. Девушка припомнила рассказ княгини, в котором фигурировала кума Алексеева, только вот в какой связи?
      Без всякого аппетита Вера сжевала черствый хлеб, попила воды. После она стала обследовать пол, половицу за половицей, в поисках расшатанных или сгнивших досок. Столь же внимательно рассмотрела замок в двери, даже попыталась подобрать отмычку, но ничего подходящего, кроме шпильки, у Веры не нашлось. Однако шпилькой тоже надо уметь действовать. Девушка билась целый час, ковыряясь в замке, но без толку.
      Казалось, ничего не изменилось: те же стены, оклеенные жалкими бумажными обоями тусклого узора, та же ветхая мебель, украшенная салфетками и безделушками Веры, – все то же, но пленнице чудилось, что комната превратилась в холодную сырую темницу, из которой нет выхода. Вновь стало нестерпимо душно. Силясь не поддаваться панике, Вера присела у окна. Решение придет, непременно, не надобно впадать в отчаяние. Из острогов люди бегут, с каторги, а уж отсюда-то не сбежать…
      Вера призналась себе: она лишь потому до сих пор не решилась на побег, что в глубине души все же надеялась вопреки доводам рассудка в роли похитителя увидеть Вольского. Бежать некуда? Это не беда, Господь не оставит. Можно наняться прислугой, гувернанткой. Актрисой? О нет, только не актрисой. Однако без рекомендательных писем Веру никто не возьмет, к тому же она вовсе не знает Петербурга… Впрочем, что пользы теперь об этом тревожиться: пока что она сидит взаперти.
      За стеной послышался шум, это Архиповна вернулась. Девушка даже обрадовалась: должно же все разъясниться. Однако старуха так и не заглянула к пленнице. Вот и время ужина миновало, о Вере не вспомнили. Она все более уверялась в своих предположениях: Алексеев решил принудить ее к браку, поморив голодом и держа взаперти. Так он надеется восторжествовать над бедной пленницей. Однако Вера не доставит ему этого удовольствия. Девушка решительно подошла к двери и забарабанила в нее с криком:
      – Откройте, откройте же, иначе я стану кричать!
      Рядом раздалось знакомое хриплое покашливание. Вера притихла, слушая, что последует далее. Старуха за дверью, откашлявшись, ворчливо ответила:
      – Кричи, кто тебя здесь услышит? А то если надумала покориться, так я за Иваном Ивановичем пошлю. Сказывай, что передать-то.
      – Нет, ничего не надобно, – ответила Вера, понимая, что из бунта ее теперь вряд ли что выйдет.
      – Ну так и сиди, коли нравится. – И старуха прошаркала в свои покои.
      На другой день все повторилось. Вера проснулась от одуряющих запахов булок и другой стряпни, но получила на завтрак хлеб и воду. Ее желудок бунтовал, противясь скудной пище, но девушка мужественно разделила ломоть черствого ситника на три части, зная, что это еда на целый день, и съела один из кусков, запивая водой. Так она могла продержаться долго, несмотря на мучительное желание съесть что-нибудь посущественнее. Матрена появилась еще дважды, словно совершая безмолвный ритуал. Старуха с утра отправилась из дома. Ни разу за весь день Веру не выпустили из комнаты, хотя она слышала, что Архиповна вернулась и ворчит что-то себе под нос. Девушка крикнула:
      – Дайте мне метелку и совок, я хочу прибраться!
      Ответа не последовало. Старуха будто оглохла, как ее кухарка. Вера вновь побегала из угла в угол, соображая, как ей выбраться из плена, покуда не явился Алексеев с новыми притязаниями. Сложив в сак на всякий случай самые ценные украшения и вещицы, Вера пересмотрела платья и шляпки. Сундук, натурально, она не унесет с собой, надобно выбрать самое необходимое и обиходное. По погоде еще мантильку, перчатки… Оказалось, что самое трудное в побеге – остановиться на одном наряде, который пригодится на все случаи жизни. До вечера бывшая воспитанница и вчерашняя актриса ломала голову, что же ей выбрать: палевое из тафты, розовое шелковое или изумрудное креповое? А еще шляпку! Она должна подойти к любому наряду. Брать ли зонтик, если есть мантилья и шляпка? А как жаль оставлять альбом и портрет, истинные сокровища! «До встречи!» – шепнула Вера, пряча их поглубже в сундук. Надо ли упоминать, что на запястье она повязала нитку бисера, свой талисман.
      Сгустились сумерки. Свечей пленнице не подавали, да из-за белых ночей было отменно светло. Сделав наконец свой выбор, Вера еще не знала, как на деле осуществить свой дерзкий план. Она положилась на случай и вдохновение. Случай же представился лишь через два дня, когда Вера изрядно уже ослабела от голода, но решимости не утратила. В тот час на ней было палевое платье из тафты. Не видя со стороны пленницы никаких поползновений на свободу, Матрена оставила в замке ключ. У Веры было мгновение в промежутке между подачей завтрака и переменой воды в умывальном кувшине. Набросив на плечи мантильку и прихватив шляпку и сак, девушка притаилась за дверью. Стоило Матрене внести кувшин в комнату, чтобы поставить его в таз, Вера тихо выскользнула из укрытия и заперла дверь на ключ. Матрена, кажется, не враз поняла, что случилось, она так и не подала ни звука, покуда Вера отодвигала щеколду и выбиралась в сени. Архиповна появится лишь к вечеру, у беглянки есть запас времени, чтобы убежать подальше отсюда.
      Однако, оказавшись на солнечной улице, девушка не знала, в какую сторону направиться ей. Тут она вспомнила о Покровской церкви. Завязав ленты шляпки и спрятавшись за ее полями, беглянка почувствовала себя увереннее. Церковь, пожалуй, единственное место, где Вера не рискует столкнуться с Архиповной, да и Алексеевым. Там можно собраться с мыслями и решить, как действовать далее. Господь не оставит. Подумав так, Вера поспешила, насколько хватало ее слабых сил, к Покровской площади.

      Голод мешал отдаться молитве, и Вера пожалела, что не купила на толкучем рынке, когда проходила мимо, пирожок или калач. Она осторожно оглянулась вокруг. Под сводами Покровской церкви собрался пестрый люд: ремесленники, отставные унтер-офицеры, замшелые старухи. Кухарки и горничные соседствовали с важными генералами и нарядными гордыми дамами. В голове Веры сложился следующий план: найти ростовщика и заложить бриллиантовые сережки, затем поесть где-нибудь в трактире (хорошенько поесть!), а после… А после как сложится. Как ни силилась Вера, на голодный желудок ничего не придумывалось.
      Она стала потихоньку пробираться к выходу, низко опустив голову. Напоследок перекрестившись и отвесив поклон, девушка побрела прочь, опасливо косясь на полицейскую будку, расположенную на краю площади. Хорошо одетая одинокая девушка привлекала внимание прохожих, молодые люди все норовили заглянуть ей под шляпку. Вера знала, что без сопровождения по улицам прогуливаются лишь девицы определенных занятий. Однако что было делать? Вера направилась к толкучему рынку, где наверняка можно было найти лавку ростовщика. Здесь тоже поглядывали на нее с любопытством, совали товары, уговаривали купить. Грязные мальчишки прыгали вокруг, попрошайничали, бабы предлагали купить пряничного или леденцового петушка. Здесь торговали, кажется, всем, что попадало под руку или обнаруживалось лишним в хозяйстве. Подержанные фраки, старые вицмундиры и прочее тряпье, а по соседству гжельские чашки, серебряные самовары и подносы, на лотках – статуэтки Наполеона, купидонов и кошки с подвижными головами и мышью в зубах. А далее – квас, сбитень, пенник и меды в липовых бочонках и берестяных ковшах. Овощные ряды изобиловали роскошью: рядом с обыденными огурцами и помидорами соседствовали ананасы, арбузы, дыни. Здесь оборванные цыганки гадали желающим за копейки. На углу расположились лотки с дешевыми брошюрами – песенниками, сонниками, альманахами.
      Вера никак не решалась расстаться с последними монетами, но голод делался нестерпимым при взгляде на окружающее великолепие. Девушка выбрала огромный пирог с вязигой и, мгновенно проглотив его, запила квасом. Торговец, продавший ей квас, пожилой крепкий мужик, с сомнением покачал головой:
      – Негоже вам, барышня, по толпе прохаживаться. Не ровен час обворуют. Соблазн-то какой!
      Вера невольно прижала к груди свой мешочек с драгоценностями. Мужик, подметив это, усмехнулся и добавил:
      – Меня нечего бояться, нешто я разбойник? А вот вижу, промышляют воришки-мальцы, их обучает тутошний атаман. Домой бы вам али мужика дюжего для охраны, так нехорошо.
      Вера, краснея, поблагодарила его и побрела прочь, зорко оглядываясь по сторонам и крепко прижимая к груди свой сак. Она не решилась спросить у мужика, где можно найти ломбард или ростовщика: боялась выдать себя и привлечь внимание воришек. Пришлось обойти рынок вдоль и поперек, изучить все вывески в округе. «Парикмахер из Парижа», «Колониальные товары купца Дышлова», «Хлебные изделия Капитонова», «Сапожник Шульц», «Принимаю заклады, скупаю ценные бумаги и драгоценности» и прочая. Последняя небольшая афишка заинтересовала Веру более всего. Она была выставлена у высокого мрачного дома с решетками и высоким забором. Окна, выходящие на улицу, были глухо занавешены, входная дубовая дверь с небольшим порожком глядела на тротуар и была снабжена деревянной колотушкой.
      Вера остановилась в раздумье у этого дома. Дважды тянулась ее рука к молоточку, но боязливо опускалась. Девушке было страшно нешуточно. Что кроется за этими неприветливыми стенами? Не попадет ли неопытная девица в руки разбойников почище рыночных воришек? Вдруг дверь сама распахнулась и на улицу выбралась низенькая пухленькая женщина лет пятидесяти в аккуратной, хоть и полинялой шляпке и добротном платье.
      – Изверг! Грабитель! – потрясала она кулачком. – За такую вещь всего два рубля да еще двадцать копеек процентов. Разбойник! Варвар!
      Продолжая ругаться, женщина пересчитала монеты и спрятала их в нелепом ридикюле такого же почтенного возраста, что и она сама. Вера с любопытством наблюдала за возмущенной особой, та, в свою очередь, тоже заинтересовалась нарядной девушкой.
      – Злыдень, нехристь, басурман! – сказала она, адресуясь теперь к Вере. – Неужто вам тоже к Янгелю? Ограбит бесстыжий ростовщик!
      Девушка растерянно пожала плечами:
      – Я не знаю другого способа добыть денег.
      – Да что такое? – живо заинтересовалась особа.
      Вера хотела было сразу положить конец любопытству незнакомой дамочки, но что-то в этой женщине располагало к себе – возможно, некоторое сходство с Марьей Степановной. К тому же Вера знала: бывает, что помощь приходит, откуда ее вовсе не ждешь. Она прибегла к простительному обману и рассказала выдуманную историю, которую заготовила на случай поступления в гувернантки. Впрочем, лишь часть этой истории была вымышлена.
      – Я воспитывалась в богатом доме, получила недурное домашнее образование. Знаю по-французски совершенно, еще по-английски. Могу учить детей, с этим приехала в Петербург, но по дороге меня ограбили. Пропал сундук с платьем и рекомендательными письмами. Осталось лишь то, что было при мне. Теперь не знаю, что делать. Ведь без бумаг меня никто не возьмет. Да и остановиться негде, у меня никого нет в Петербурге…
      Женщина внимательно выслушала и осмотрела Веру. Хорошая одежда, манеры девушки, очевидно, убеждали в правдивости рассказа.
      – Вот что, голубушка, пойдем-ка ко мне, – скомандовала дружелюбная особа. – Я еще и кофию не пила, купила вот на пять копеек на рынке. Присмотрела на зиму новый салоп, дешево отдают. Да вот до пенсиона еще далеко, пришлось заложить мужнину табакерку, когда еще случай представится! – Она решительно взяла колебавшуюся Веру под руку: – Идем! Кофию выпьем, закусим, что Бог пошлет. У меня появилась недурная идея насчет тебя, матушка. Кофий пьешь?
      – Лучше чаю. – И Вера последовала за ней. – Как мне называть вас? – спросила она по дороге.
      – Зови Агафьей Васильевной, – весело подмигнула толстушка. – Коллежская регистраторша. А ты кто будешь?
      – Вера Федоровна Сверчкова.
      – Вот и славно.
      Девушка испугалась, завидев издалека дом Архиповны. Они шли прямо к нему. Однако свернули гораздо ранее и вошли в небольшой деревянный домик, чистенький и уютный, с часами на стене и горшками герани на окнах.
      – Кухарку-то нынче я отпустила, сестра у нее больна. Да уж самоварчик вздуть и сами сумеем! – балагурила Агафья Васильевна, выставляя на стол корзину с сухарями, молочник и сахарницу.
      Вера вызвалась помочь с самоваром, но хозяйка не позволила, боясь, что девушка испачкает единственное платье. Гостье ничего не оставалось, как наблюдать и слушать. Заправленный умелой рукой, самовар быстро вскипел. На столе появились ватрушки, мед, масло, даже конфеты. Без всяких вопросов со стороны Веры Агафья Васильевна под чаек рассказала свою немудреную повесть. Вот уже десять лет, как она овдовела, получает пенсион, сдает комнаты внаем. Хватает на вполне сносное существование, хотя жильцы все по большей части бедные чиновники да студенты. Деток Бог ей не дал, одна-одинешенька без мужа осталась. Проводит дни в беседах с подругами, такими же вдовами, раскладывании пасьянса да, бывает, сватовством пробавляется, коли подвернется случай. Не дале как месяц назад удачно просватала безнадежную невесту двадцати пяти лет, дочь генерала Будкевича. Бедняжка в восемнадцать лет пережила трагедию: ее жених убился, катаясь на английских горах. Не хотела никого видеть, просилась в монастырь, да отец умолил не покидать их. Дома детей мал мала. Старшая-то заменяла им умершую матушку, и заботилась, и обучала. Послушалась отца, осталась, а он возьми да женись на молоденькой. Та детей невзлюбила, Машеньку, голубушку, со свету сжить взялась, генерала к рукам прибрала. Девица вновь о монастыре вспомнила, да опасалась детей оставить в полной власти мачехи. Тут молодая генеральша нашла способ избавиться от падчерицы. По ее просьбе Агафья Васильевна нашла для Маши жениха, не молодого, не родовитого, но с полной мошной. Отдали волку белую овечку, а дети и затосковали. Нанимать француженку средств нет, к тому же мачеха жадна без меры. Машеньку на порог не пускает, тайком посещает родной дом горемычная.
      – Вот я и подумала, – ликовала Агафья Васильевна. – Ты много не возьмешь, ведь верно? Обучишь мальцов тому-сему, что сама учила. Будкевичи-то мне обязаны, возьмут без рекомендации. Скажу, что ты моя родственница из Москвы, и будет с них. Что скажешь, голубушка?
      – Я буду вам очень, очень признательна! – пылко ответила Вера, разгоряченная чаем и непривычной едой.
      – Ну так и сладим, – заключила весьма довольная Агафья Васильевна, наливая себе еще чаю.
      – Когда же? – не терпелось Вере. Она все еще боялась, что на ее след нападут Архиповна и Алексеев.
      – Да хоть сейчас!
      – Пойдемте сейчас! – умоляюще воскликнула девушка.
      – Чай-то допей, ишь растревожилась как! – добродушно проворчала вдова, но все же заторопилась. – Идти-то недалече: возле Калинкина моста их дом.
      Вера вздохнула облегченно лишь тогда, когда ветхое обиталище Архиповны вовсе скрылось из глаз. Когда они вышли на Фонтанку, где появились богатые особняки, девушка почувствовала себя в безопасности. Дом Будкевича действительно располагался у моста, оснащенного тяжелыми башнями и цепями. Небольшое строение в пять окон по фасаду и с хорошеньким мезонином было украшено портиком и колоннами. Агафья Васильевна смело дернула за шнурок звонка и ободряюще пожала Вере руку. Дверь открыла горничная. Она провела просителей в небольшую, не без кокетства обставленную гостиную и отправилась докладывать хозяевам. Бывшая воспитанница и актриса почувствовала некоторую робость, даже волнение. Как-то ее примут, приживется ли она в чужом доме (в который уже раз!), сладит ли с детьми? Вера не загадывала далеко вперед, зная по опыту, как легко рушатся любые планы.
      В гостиную вошла молодая дама, одетая со щегольским изяществом и по моде. Вера присела в книксене, скромно опустив глаза. Она уже вошла в рол домашней учительницы.
      – А, это ты, Васильевна, – небрежно приветствовала хозяйка спутницу Веры. – Что привело тебя в наш дом? Невест на выданье у нас нет.
      Пока Агафья Васильевна объясняла суть дела, Вера исподволь разглядывала свою будущую госпожу. Зинаида Семеновна – так обратилась к ней вдова – была красива холодной, высокомерной красотой. Определенно, это была умная, осторожная интриганка с внешне безупречными манерами. Предложение Агафьи Васильевны, видно, не пришлось ей по вкусу. Она поморщила изящный носик и с неприязнью оглядела Веру с головы до ног. Девушке сделалось зябко под этим взглядом.
      – Да где вы еще найдете такую дешевую гувернантку? – уговаривала предприимчивая особа. – По-французски знает, арифметику, географию, историю!
      – Это точно так? – спросила Зинаида Семеновна по-французски.
      – Да, мадам. Я много училась, – так же ответила Вера.
      Генеральша слегка задумалась.
      – Да вы самого-то спросите, Константина Яковлевича, – продолжала «сватать» Агафья Васильевна. – Он ведь давно мне жаловался, что после Маши детей некому учить. А тут ко мне племянница приехала из Москвы, дай, думаю, людям доброе дело сделаю!
      Зинаида Семеновна спросила настороженно:
      – Он жаловался? Однако странно. Разве я против обучения детей? Только это денег стоит.
      – Так я и говорю, что ж вы в толк не возьмете! – возобновила атаку веселая вдова. – Барышня-то копейки возьмет. Главное – жилье да стол, а жалованье самое крохотное запрашиваем! Вон у Стронских-то англичанку наняли за две тысячи. Мыслимо ли: в год две тысячи рублей! А мы больше семи сотен и не попросим.
      Генеральша, кажется, дрогнула.
      – Я не могу принять решение без супруга. Подождите здесь. Я посоветуюсь с ним.
      И она удалилась, громко шурша юбками.
      – Наша взяла! – торжествовала Агафья Васильевна. – Вовремя я про Стронских ввернула. Ох, онане любит, когда у других что лучше. А генерал во всем ей послушен.
      – Как мне отблагодарить вас, Агафья Васильевна? – спросила Вера.
      – Полно, – отмахнулась вдова. – В гости будешь приходить поболтать со мной да к чаю кренделек какой принесешь. Я одиноко живу, заботиться не о ком, так я и рада помочь…
      Она и впрямь была довольно происходящим.
      Вернулась хозяйка и холодно сообщила, обращаясь к Агафье Васильевне:
      – Твоя протеже может остаться. Обязанности ее я разъясню позже. Вот тебе за труды. – Она сунула в протянутую руку вдовы ассигнацию. – Ступай.
      Почтенная дама заторопилась к двери, но успела ободряюще подмигнуть новоиспеченной гувернантке.
      – Где ваши вещи? – спросила генеральша у Веры ледяным тоном.
      Девушка растерянно молчала, не зная, что ответить на это.
      – Ах да, Васильевна мне что-то говорила про ограбление. Однако это дурной знак! Приличного человека не ограбят. Как бы мне не пришлось пожалеть, что взяла в дом незнакомую девицу, да еще без рекомендательных писем!
      Она зло смотрела на вовсе смешавшуюся девушку.
      – Что ж, ваша комната наверху, в мезонине. Горничная проводит вас.
      И Зинаида Семеновна удалилась, поджав губы, словно была бог весть как оскорблена.
      Комната в мезонине решительно отличалась от гостиной. Низкий потолок с паутиной, небольшое запыленное окно в разводах от дождя, все сыро, темно. Верно, помещение плохо протапливалось или не топилось вовсе по летнему времени. Однако самое необходимое было, а Вера с детства привыкла к малому.
 
      Так она совершенно неожиданно попала в гувернантки. Дети понравились Вере и тотчас привязались к ней, как истосковавшиеся по ласке и заботе сироты. Это были два мальчика восьми и шести лет и девочка девяти лет. Они никогда не шалили, почти не смеялись и были тихи и печальны, будто силились сделаться незаметными. Вера легко справлялась со службой и всю первую неделю радовалась тому, как удачно она устроилась. Классы начинались с десяти утра, после чая. Далее прогулка по набережной, завтрак и снова классы. После обеда отдых и небольшая прогулка, подготовка уроков и досуг, который заполнялся играми и полезными занятиями. Весь день был расписан, так что порой и почитать перед сном Вере не удавалось от усталости.
      Она бросилась с головой в новую деятельность и вновь отдавалась ей вся. Но труд этот был благодарным: улыбка маленькой Тани или поцелуй младшего Коленьки с лихвой восполняли душевные вложения. С появлением в доме Веры дети стали чаще смеяться и вполне ожили.
      Однажды юная гувернантка имела неосторожность спросить Зинаиду Семеновну:
      – Отчего вы не выезжаете на дачу? Мне сказывали в лавке, весь город на островах.
      Генеральша поморщилась, как от зубной боли.
      – У нас нет дома на островах, а чтобы его нанять, требуются изрядные деньги, милая. А в пензенскую глушь забираться – покорно благодарю! Я еще не сошла с ума. Вот в воскресенье прогуляемся за город на извозчике.
      Вера внимательно оглядела украшения и новое платье хозяйки, та будто прочла ее мысли и угрожающе поджала губки.
      Однако подобные стычки были пустяками, которые ничуть не омрачали настроения Веры. Другое тревожило ее куда более. Хозяин дома, генерал от инфантерии в отставке Будкевич Константин Яковлевич, моложавый, подтянутый, вовсе еще не старый мужчина, в прошлом бравый воин, ныне попавший под каблук молоденькой жены. Когда Вера впервые была ему представлена за обедом, генерал воззрился на нее долгим, удивленным взглядом. Он пробормотал несколько слов в знак приветствия и весь обед не проронил более ни слова. Однако девушка постоянно чувствовала на себе его пытливый, изучающий взгляд. После Зинаида Семеновна, выбрав удобный момент, прошипела на ухо гувернантке:
      – Не вздумайте строить глазки генералу, милая. Малейшее подозрение, и вы выметаетесь из дома без всяких притязаний на жалованье!
      Вера ничего не ответила, лишь строго посмотрела на хозяйку. «Только бы меня оставили в покое, мне ничего другого не надобно», – подумала она при этом. Генерал, казалось, не проявлял к гувернантке никакого интереса, но его взгляды смущали и тревожили Веру. Определенно у него было что-то на уме.
      Впрочем, труды и заботы поглощали все время и мысли юной гувернантки. На небольшой аванс Вера купила себе два поношенных, но вполне приличных для ее занятий платья. На свои же деньги она закупила гаруса и бисера, а также маленькие пяльца, чтобы работать с Таней. Гувернантке позволили пользоваться библиотекой в кабинете князя, и она, тщательно изучив ее содержимое, отобрала нужные книги для уроков и чтения с детьми. Погрузившись в свои обязанности, Вера будто вернулась в детство. С маленькими Будкевичами ей было хорошо, просто и ясно, и она отдыхала душой после опытов взрослой жизни. Детям легко давались языки, они мило лепетали французские стихи, старательно грассируя. Рассказы о греческих богах и героях слушали с широко распахнутыми глазами. Перед сном Вера читала им «Руслана и Людмилу», уже в третий раз. Дети не были избалованы, им редко доводилось лакомиться орехами, фруктами или конфетами. Юная гувернантка из жалких своих средств старалась делать им сюрпризы и маленькие подарки.
      Вера подметила любопытную закономерность. Как только Зинаида Семеновна уезжала из дома – в магазин ли, на прогулку в сопровождении молодого родственника генерала или с визитами, – в доме устанавливались непринужденность и свобода. Даже генерал покидал свой кабинет и присоединялся к играм и занятиям детей. Вера видела, как светлели их лица, как робко тянулись они к ласкам, ждали всякого жеста ободрения от отца. Константин Яковлевич по-прежнему был немногословен, гувернантку, казалось, вовсе не замечал, но девушка опять и опять чувствовала на себе его странный взгляд.
      Однажды она столкнулась с хозяином в кабинете, куда пришла за нужной книгой. Будкевич взял Веру за руку и хотел было что-то сказать, однако лишь легонько пожал ее руку и со вздохом отпустил. Девушка насторожилась. Вновь ее посетило тревожное предчувствие.
      Неужели придется бежать и отсюда? Юная странница едва обрела подобие уюта и семьи, несмотря на недоброжелательное и презрительное отношение генеральши. Занятия с детьми доставляли ей удовольствие. Вера чувствовала себя нужной, при вполне достойном деле. Вот только бы не эта опасная тревога, исходящая от молчаливого генерала! После столкновения у дверей кабинета Будкевич словно бы проснулся. К обеду выходил чисто выбритый, подтянутый, в свежих воротничках. Гувернантку по-прежнему, казалось, не замечал, но перемены в его поведении были очевидны. Не ускользнули они и от генеральши. Зинаида Семеновна всякий раз оглядывала мужа с насмешкой:
      – Что это вы, Константин Яковлевич, при параде? Хотите мадемуазель сразить наповал?
      Будкевич не отвечал, низко склоняясь над тарелкой. Дети испуганно поглядывали на мачеху и гувернантку. Молодой родственник нагло ухмылялся при этом и строил глазки Вере. Однажды он попытался притиснуть Веру в темном коридоре, но получил такой яростный отпор, что с тех пор побаивался девушку. Однако это не мешало ему при случае донимать барышню двусмысленными ухмылками и томными взорами.
      Прошло не менее двух недель, прежде чем Вера навестила благодетельницу Агафью Васильевну. Уже совестно было не вспомнить о благодарности и приглашении вдовы. Ранее Вера не решалась наведываться в тот уголок, где жила Агафья Васильевна, боялась ненароком столкнуться со своими преследователями. По воскресеньям, когда она сопровождала детей к обедне, Вера прибегала едва ли не к маскировке и не позволяла детям гулять по толкучему рынку, хотя их так и тянуло туда.
      И теперь, собравшись в гости к Агафье Васильевне и получив на то дозволение хозяйки, юная гувернантка набросила мантилью, несмотря на жаркий день. Спрятав лицо под полями шляпки, она торопливо шла по коломенской улице (Вера уже знала, что это местечко на окраине Петербурга называется Коломной) и силилась вспомнить, который из этих маленьких домиков принадлежит вдове. Впрочем, гераньки на окнах и веселые занавески указали ей путь. Агафья Васильевна всплеснула руками, завидев гостью, не знала, где и посадить. Вера принесла с собой фунт конфет и мягкий ароматный калач. Вдова тотчас распорядилась поставить самовар и засыпала девушку вопросами:
      – Довольна ли ты, голубушка, своим местом? Что генерал? Дети? Генеральша-то со свету не сживает?
      Пока дожидались самовара, а потом пили чай, Вера все обстоятельнейше рассказала. Вдова была вполне довольна, вся ее круглая фигура, казалось, выражала удовлетворение. Поедая конфету за конфетой, Агафья Васильевна, между прочим, спросила:
      – Не знаешь ли ты, матушка, мою соседку, старуху Архиповну?
      Вера вздрогнула и переменилась в лице, однако вдова сделала вид, что не приметила этого. Она продолжала, не дожидаясь ответа:
      – Сказывают, темными делами промышляет: краденое скупает, сводничает, помогает несчастным женщинам избавляться от нежелательного приплода. У нас тут есть заведение, Дом милосердия для падших женщин. Вот их частенько и пользует Архиповна. Да разве только их… Ну да никто ее за руку не схватил, ворованного не нашел в ее сундуках, посему это только слухи.
      Вдова налила чаю в блюдце, положила туда сахарок. Потягивая чаек, она продолжила:
      – Так вот. Встретила я ее третьего дня на рынке. Старая ведьма взялась меня пытать, не слыхала ль я что-нибудь о ее пропавшей родственнице, девушке восемнадцати лет, темноволосой, с зелеными глазами. Ушла из дома и отчего-то не вернулась.
      – Что же вы ей ответили? – с замиранием сердца спросила Вера.
      Вдова ответила, весело подмигнув:
      – Подсказала обратиться к квартальному.
      Они помолчали. Агафья Васильевна перевернула чашку и поставила на блюдце.
      – Как дальше полагаешь жить?
      – Пока буду учить детей, а там – как Бог даст.
      – Генеральша-то, чай, ревнует? – вдругорядь подмигнув, спросила Агафья Васильевна.
      – Я не подавала повода! – надменно ответила гувернантка.
      – А на что ей повод? Твоя красота и есть повод.
      Они еще немного поговорили о том о сем, и Вера засобиралась домой. Уговорились встретиться в воскресенье в церкви. Вдова не задала ни единого лишнего вопроса, за что Вера была ей безмерно признательна.
      Скоро, почти бегом, передвигаясь по улице, девушка обдумывала рассказанное Агафьей Васильевной. Архиповна, то бишь Алексеев, ищет ее, но исподтишка. Верно, есть соглядатаи, нанятые люди. Вере надобно быть весьма осторожной. Она все собиралась написать Сашке, чтобы братец не терзался и не тосковал, но теперь передумала. Узнает Натали, где Вера, подскажет ее преследователям.
      Вере вдруг показалось, что какой-то невзрачный господин давно уже следует за ней по пятам. Неужели это шпион Алексеева? Девушка намеренно прибавила шаг, а после, свернув в переулок, неожиданно заскочила в лавку, куда частенько заходила с детьми за всякими мелочами. Хозяина за прилавком не было. На всякий случай делая вид, что она рассматривает товар, Вера скосила глаза в окно. Преследующий ее господчик остановился, в недоумении крутя головой. Кажется, он догадался, где могла скрыться Вера. Она проворно скользнула под прилавок и притаилась. Девушка слышала скрип двери, осторожные шаги преследователя.
      – Что вам угодно-с? Мы уже закрылись, – произнес кто-то, вышедший из внутренних покоев.
      Снова скрип двери: верно, шпион ушел. Однако беглянка не спешила выбираться из своего укрытия, надеясь, что хозяин ее не заметил и сейчас уйдет.
      – Вы что-то потеряли, барышня? – услышала она над головой.
      Прятаться далее уже не имело смысла. Вера смущенно поднялась и столкнулась нос к носу со знакомым хозяином лавки. Тот взирал на ее маневры весьма удивленно и настороженно.
      – Ах, простите – обезоруживающе улыбнулась Вера. – Чулочек спустился, пришлось поправить. Ну не на улице же…
      Она легко порхнула к двери и, послав воздушный поцелуй мрачному бородатому мужику, выскочила на улицу. До дома было рукой подать, и этот путь Вера проделала весьма скоро. Запыхавшись, она влетела в сени и остановилась, чтобы перевести дух. Рядом, в людской, раздавались чьи-то взволнованные голоса. Вера весьма удивилась, узнав голос Зинаиды Семеновны. Что ей было делать в людской, куда она никогда не заглядывала, предоставив свободу хозяйничать там кухарке? Генеральша была, видно, чем-то крайне разозлена. Ее голос порой переходил на еле сдерживаемый визг.
      – Как ты смеешь еще что-то просить?! Я и без того вся опутана долгами. Если через три дня я не найду пятьсот рублей, Янгель опротестует вексель. Тогда все, все рухнет! – Кажется, эта фурия даже заплакала.
      Вера навострила уши. В доме происходит нечто таинственное и, видно, опасное для детей.
      – Как знаешь, дорогая, – зазвучал теперь юношеский нахальный голос. – Только не уверяй после, что любишь меня и готова на все. Ничтожный карточный долг. Что ж мне теперь, стреляться из-за него? Всего лишь триста рублей! Потряси муженька, моего дорого родственничка, у тебя недурно это выходит.
      – Негодяй! Ты не стоишь его мизинца! – воскликнула молодая генеральша.
      – Ну, если ты вовсе не в духе, пойду просить у Стронской. Уж она-то окажется чувствительней тебя.
      – Постой! Ты же знаешь, как я люблю тебя! Ты не можешь так меня оставить! Не смей ходить к Стронской!
      Она уже не плакала, голос генеральши негодующе звенел.
      – И это после всего, что я сделала для тебя! Кто оплачивает твои бесчисленные долги? Кто тебя роскошно одевает? Вывозит в театры, в общество? Из-за тебя я вконец разорила мужа. Я выжила из дома его любимую дочь!
      Вера задохнулась от желания немедля прервать диалог разоблачительной речью, однако сдержалась и стала слушать далее. В голосе Зинаиды Семеновны явственно прозвучали жалобные ноты.
      – Если Янгель опротестует вексель, всему конец. Муж все узнает. Он не простит меня. Тогда для меня все кончено. Я не хочу терять то, чего добилась с таким трудом!
      Все смолкло. Вера затаила дыхание, чтобы не проронить ни слова. Наконец госпожа Будкевич устало произнесла:
      – Серж, умоляю, не уходи. Я постараюсь найти эти деньги…
      – Я знал, что моя кошечка одумается. А уж как я ее сейчас поцелую, пощекочу…
      Далее слушать было несносно, и Вера нарочно громко покашляла и направилась в переднюю. Сидя у себя в мезонине, она лихорадочно обдумывала все нечаянно услышанное. Эта дамочка разоряет мужа и детей, чтобы покупать любовь пошлого красавчика. Что он делает в доме генерала? Отчего тот не прогонит приживала и бездельника?
      Вера знала, что Серж приехал из провинции, из Пензенской губернии, где было когда-то богатое родовое имение Будкевичей. Постепенно оно попало в опеку и теперь не приносило дохода – все уходило на уплату процентов. Серж приехал просить у генерала протекции, и тот радушно принял родственника и легкомысленно поручил его заботам жены.
      Вера лихорадочно искала способ исправить положение или хотя бы предотвратить худшее. Она достала свой сак и высыпала на стол имеющееся у нее богатство: бриллиантовые серьги немалой цены, жемчужное ожерелье, изумруды, золотые безделушки… Положив на ладони сверкающие сережки – многострадальный подарок Прошкина, Вера глубоко задумалась.
      Глава 3. «ПОЕДИНОК»
      Срок оплаты векселя приближался, а Вера все никак не могла улучить момент, чтобы незаметно посетить ростовщика Янгеля. Она подмечала, что Зинаида Семеновна теряет самообладание: шипит на детей, сверх меры насмешничает в адрес генерала. За обедом откровенно переглядывается с наглым Сержем. Гувернантка диву давалась, как бедный Константин Яковлевич терпит все это. Впрочем, генерал смотрел преимущественно в тарелку. Казалось, он намеренно не желает замечать ничего вокруг, и только при обращении к Вере или детям его взгляд теплел и оживлялся. Зинаида Семеновна не находила себе места, и Вера торопилась исполнить задуманное.
      Ей удалось наконец под предлогом визита к Агафье Васильевне отлучиться из дома после долгих нравоучений хозяйки, подозревавшей Веру во всех смертных грехах. И вот она вновь замерла перед мрачным домом в готовности взяться за колотушку. Сердце девушки трепетало от страха, но отступиться она не могла. Вера постучала в дверь. Ей открыл приказчик, провел к хозяину, который расположился в темной и тесной от мебели и множества вещей комнате. Чего тут только не было! Картины, часы, ломберные столики с инкрустациями, несессеры, золотые подсвечники, малахиты. Робко оглядевшись, девушка присела на предложенный стул. Янгель был мужчина средних лет с восточными чертами лица и пронзительными черными глазами, в странном головном уборе. Он внимательно разглядывал посетительницу.
      – Я к вашим услугам, – наконец заговорил он.
      Вовсе оробевшая девица глубоко вздохнула и, собрав все свое мужество, стала говорить:
      – Я доверенное лицо Зинаиды Семеновны Будкевич, служу в их доме гувернанткой. Хозяйка прислала меня, чтобы выкупить заемное письмо на пятьсот рублей, взятые у вас. В залог просила меня внести вот это. Надеюсь, цена вещиц достаточна, чтобы покрыть вексель?
      Вера достала из сака коробочку с сережками и открыла ее. Глаза Янгеля загорелись бриллиантовым огнем, ноздри затрепетали.
      – Мне сказывали, что серьги стоят верных восемьсот рублей, – добавила твердо Вера.
      Ростовщик взял в руки коробочку и поднес ее к окну, чтобы лучше разглядеть товар. Он довольно долго изучал драгоценности. Девушка уже теряла терпение.
      – Если вам это не подходит… – Она протянула руку, делая вид, что готова забрать вещицы и тотчас уйти.
      – Не торопитесь, барышня, – тут же заговорил Янгель. – Посидите, отдохните. Куда вам спешить?
      Он достал стеклышко и принялся рассматривать бриллианты еще тщательнее.
      – Так вы берете? – встревожилась Вера, наблюдая неторопливые движения ростовщика.
      Янгель не отвечал, покамест не завершил осмотр. Он закрыл коробочку и положил ее на прилавок.
      – Пятьсот рублей-с, и ни рублем более не могу дать.
      Девушка обрадовалась и этому.
      – Вот и славно! Выходит, вы можете мне вернуть вексель Зинаиды Семеновны?
      Янгель помолчал, пронзая Веру темным взглядом.
      – Нет, – произнес он наконец.
      – Как же, вы сказывали, пятьсот рублей? – Сердце Веры упало.
      – Вы забыли о процентах, сударыня. Еще сто пятьдесят рублей недостает, проценты-с…
      Девушка дрожала от негодования: это был подлинно грабеж. Однако надобно на что-то решаться.
      – У меня есть еще вещицы, я могу принести кое-что в заклад. Но вексель надобен теперь, непременно.
      – Как угодно-с, – спокойно ответил Янгель и полез в бювар за бумагой и чернилами. – Сейчас вы напишете заемное письмо на тех же условиях. Тогда я верну вам вексель генеральши.
      Его хладнокровие бесило Веру, но она взяла себя в руки и написало требуемое письмо. Внимательно изучив бумагу, Янгель убрал ее и, достав из вороха других бумаг вексель Зинаиды Семеновны, протянул его Вере. Она поскорее спрятала вексель в сак и, коротко поблагодарив ростовщика, направилась к выходу. Когда Вера была уже у порога, Янгель, внимательно глядя ей вслед, спросил:
      – Так вы служите гувернанткой у генеральши?
      Что-то настораживающее было в его голосе. Тревожно оглянувшись, Вера ответила:
      – Да.
      Она поспешила выбраться из этого мрачного дома, из-под странного, изучающего взгляда ростовщика. Оказавшись на воле, Вера на миг ослепла от солнца. Идти к Агафье Васильевне уже не было времени, и девушка заторопилась домой.
      Юная гувернантка едва успела к обеду. Генеральша одарила ее раздраженно-злобным взглядом. Она была определенно не в себе: краснела, бледнела, бросала на Сержа умоляющие взгляды. Вера улучила момент, когда Зинаида Семеновна вышла распорядиться на кухню, и юркнула за ней.
      – Мадам, мне надобно сказать вам несколько слов тет-а-тет, – быстро проговорила Вера по-французски.
      Генеральша изумленно подняла брови:
      – Что за секреты, мадемуазель? Если вы попали в историю, на меня не полагайтесь.
      – Это скорее надобно вам, – холодно произнесла Вера.
      Молодая хозяйка с любопытством взглянула на гувернантку:
      – Мне? – Она подумала немного. – Хорошо, после обеда я жду вас у себя.
      Обед завершился в полном молчании. Первым покинул столовую генерал. Он так ни разу и не взглянул на молодую жену и Сержа. Дети опасливо поглядывали на мачеху, при этом толкались ногами под столом и совали куски пирога спрятавшейся там генеральшиной болонке. Вера строго поглядывала на них, но в уголках ее губ затаилась улыбка. Девушка была вполне довольна собой. Теперь оставалось осуществить последнее из задуманного.
      После обеда, проводив детей в классную комнату, Вера усадила их читать грамматику, а сама направилась в покои генеральши. Будуар молодой женщины походил на уютное гнездышко. Важное место занимала широкая кровать под розовым шелковым балдахином. На кровати красовалось роскошное, вытканное шелком покрывало, пышные подушки в кисее. Рядом небрежно брошены спальные туфельки. Тончайший пеньюар обнимал кресла. Воздух спальни был пропитан восточными курениями и благовониями. Сейчас видно, кто здесь обитает, с легким презрением отметила Вера, разглядывая модный уголок кокетливой женщины.
      Зинаида Семеновна не пригласила гувернантку присесть, она встретила ее вопросом:
      – Итак, что за тайны в моем доме?
      Вера решила не поддаваться раздражению и обиде и спокойно ответила:
      – Это не мои секреты, мадам. Я лишь хочу сообщить вам, что выкупила у Янгеля ваш вексель на пятьсот рублей и верну его вам лишь с условием.
      Генеральша, вздумавшая подпилить коготки и взявшаяся было за пилку, выронила ее из рук.
      – Что?! Но как вы узнали? Кто вы?
      Она даже поднялась со стула, придвинутого к трюмо.
      Девушке сделалось жаль до смерти перепуганную даму, и она улыбнулась как могла доброжелательно.
      – Вам незачем бояться, мадам. Все останется между нами. Я случайно услышала ваш разговор с Сержем и отнесла Янгелю свои драгоценности.
      – Чего вы хотите? – Генеральша вновь села на стул, испуганная и превратившаяся вмиг в безоружную, растерянную женщину.
      Вера приступила к главному, силясь голосом смягчить жестокость требования:
      – Мадам, я верну вам вексель, если вы удалите из дома Сержа с тем, чтобы он более не появлялся здесь.
      Зинаида Семеновна вовсе изменилась в лице.
      – Да как вы смеете требовать что-либо от меня?! Кто вы, чтобы руководить моими действиями и указывать мне на мои грехи? Это исключительно мое собственное дело!
      Непреклонная гувернантка тихо добавила:
      – В противном случае я буду вынуждена передать вексель вашему мужу, а вы бы этого не хотели, верно?
      Генеральша обреченно опустила голову.
      – Генерал обо всем догадывается. Надобно быть слепым, чтобы это не видеть. Вексель даст ему повод для развода, – продолжила Вера. – Вы не желаете развода, иначе давно бы его получили. Все ли я верно поняла?
      Молодая дама подняла на гувернантку полные ненависти глаза:
      – Что вы можете понимать? Этот человек заменил мне отца, он спас меня от… падения, привел меня в свой дом. Да я, если хотите, за него жизнь отдам!
      Удивленная услышанным, Вера сурово отвечала:
      – И какова же ваша благодарность?
      – Вам ли судить меня, милая? – вскричала генеральша. – Интересно, что скрывает вашепрошлое? И что таится под этими мерзкими тряпками? Оставьте меня в покое. Должна же быть в вас хоть капля благодарности за то, что я приняла вас с улицы, без паспорта и рекомендаций.
      Девушка ощутила укор совести, но по – прежнему оставалась тверда.
      – Мадам, мое условие вы знаете. Даю вам сроку до вечера, а после несу вексель генералу.
      Лицо Зинаиды Семеновны исказилось гримасой бешенства, и она произнесла зловеще:
      – А вы не боитесь, что до вечера вы внезапно исчезнете и никто никогда не узнает, что с вами сталось? Ведь вас нет, никто не знает, что вы служите у нас, кроме старой болтуньи Васильевны. Да мало ли куда могла деться забредшая в наш дом девица без всяких бумаг!
      Веру несколько ошеломила эта угроза, но она тотчас нашлась:
      – Ну что ж, тогда я теперь же отдам вексель генералу и перескажу ему вашу ссору с Сержем.
      Она сделала движение к двери, но Зинаида Семеновна вцепилась ей в руку:
      – Не смейте! Где? Где эта злосчастная бумага? Я согласна на ваше условие.
      Вера была готова прыгать от радости и бежать за векселем. Она уже было взялась за ручку двери, но остановилась. Что, если генеральша обманет ее? Уничтожит вексель, а мужу преподнесет историю под своим соусом? Кому он скорее поверит?
      – Мадам, я верну вам бумагу, когда Серж исчезнет из этого дома. Не пытайтесь меня обмануть, я найду способ проверить исполнение.
      Генеральша несколько сникла и прибегла к последнему средству.
      – Неужели вы никогда не любили? – заговорила она трогательным, проникновенным голосом. – Вообразите себе эти муки: оторвать от сердца возлюбленного, своей волей прогнать его, чтобы никогда более не видеть!
      Вера дрогнула, задетое за живое. Она уже вовсе не твердо произнесла:
      – Зинаида Семеновна, позвольте напомнить вам, что, помимо страстей, есть долг, честь, обязательства. Не всякое чувство благородно, вы это знаете.
      И уже вконец побежденная неумелыми речами гувернантки, ибо они нашли дальний отголосок в ее душе, генеральша обреченно произнесла:
      – Однако могу ли я вамверить? Не воспользуетесь ли вы после этим векселем ради своих целей? Могу ли я быть уверена, что на этом история завершится?
      – О да! Беспременно! Верьте мне. У меня нет никакого эгоистического расчета!
      – А у меня нет выбора, не так ли? – горько усмехнулась молодая генеральша. – Я согласна на ваше условие. Завтра же Сержа не будет в нашем доме. Я полагаюсь на вашу честность, мадемуазель…
      Вера ликовала. Она повела детей на прогулку с легким сердцем. Да, не в ее силах заставить мачеху полюбить чужих детей, но что не делает время? По крайности теперь между генералом и его молоденькой женой не будет мешаться этот прохвост, доморощенный ловелас. А там, кто знает, не возродится ли любовь?
      Наблюдая в парке, как мальчики лазают по деревьям, а Таня обнимается с капризной болонкой, Вера еще раз мысленно проследила весь «поединок» с генеральшей. В глубине души юной моралистки все же оставалось сомнение, имеет ли она, Вера, право вмешиваться в чужую жизнь. И еще одно обстоятельство весьма тревожило ее. Что означают загадочные взгляды генерала? Кабы их растолковать! Что, если для спокойствия дома ей самой надобно исчезнуть? Гувернантка вздохнула: покидать детей ей вовсе не хотелось! Неопределенность мучительна, надобно все разъяснить…
      За ужином Вера и все домашние были несказанно удивлены, когда Зинаида Семеновна ласково обратилась к генералу:
      – Mon ami, вы чем-то огорчены? Должно быть, вас тревожат дурные вести из имения?
      Константин Яковлевич изумленно вскинул брови:
      – А разве вам есть дело до того, чем я огорчен? Да, пожалуй, вести удручающие. Я вам многажды говорил, что мы разорены, что надобно ехать в имение, чтобы поправить дела.
      Голос генеральши сделался еще нежнее.
      – Mon ange, а что, если Серж возьмет на себя эту миссию? Он так жаждет выразить вам родственную признательность за заботу и содержание.
      Серж подпрыгнул на стуле и непонимающе воззрился на госпожу Будкевич. Возразить он не смел, потому слушал далее.
      – Вот увидите, – продолжала Зинаида Семеновна, – как все славно устроится! Вы смените управляющего, а Сержу положите жалованье за труды в зависимости от доходов и порядка в имении. Не станет же он себя обкрадывать. Впрочем, о чем бишь я? Ведь он сродни вам, как можно обкрадывать!
      Повисло долгое молчание. Генерал не мог решить, сколь искренна его супруга, а Серж метал взгляды-молнии в адрес любовницы. Вера не удержалась от того, чтобы вписаться в сложившуюся мизансцену.
      – Это замечательная мысль, – произнесла она, нарушая гнетущую тишину.
      Генерал вдругорядь удивился, на сей раз дерзости обыкновенно сдержанной гувернантки. Серж злобно покривился. Все воззрились на главу семейства, ожидая его последнего слова.
      – Ну, если вы этого желаете, душенька… Натурально, это лучше, чем ничего не делать вовсе, – вынес решение генерал.
      Затем он обратился к Сержу, и в голосе его уже помина не было прежней мягкости.
      – Итак, Сережа, Зинаида Семеновна определила тебя к делу. Думаю, ты будешь счастлив исполнить ее волю. – Он поднялся из-за стола. – И кстати, завтра восвояси отбывает наш пензенский сосед, он будет рад, если ты разделишь с ним скучное путешествие.
      И уже возле двери Будкевич дополнил:
      – Зайди ко мне в кабинет, мы обсудим дальнейшую стратегию.
      Как только за ним закрылась дверь, Серж, не беря во внимание присутствие гувернантки и детей, проговорил сквозь зубы:
      – И что все это значит, милая? Ты решила от меня избавиться, чтобы не искать триста рублей? Из-за этой малости?
      Генеральша сверкнула глазами в сторону гувернантки:
      – Мадемуазель, уведите детей в их комнаты.
      Вера весело скомандовала:
      – Дети, марш наверх! А мне позвольте остаться, я еще не покончила с десертом.
      Зинаида Семеновна, видно, собиралась разразиться гневной тирадой, но передумала. Когда дети умчались наверх, она обратилась к Сержу, покусывая губы:
      – Я сделала это ради нас, ради твоего блага! Поверь мне, Серж, иначе было нельзя. Подчинись, так надобно.
      Наглый юнец вспылил:
      – Загоняете меня в глушь, куда ворон костей не заносил, а я должен покориться? Это ваша благодарность?
      – Благодарность?! – Генеральша возвысилась над столом подобно гневной Немезиде. – Выходит, я еще благодарить тебя должна?
      Серж решился переменить тактику. Он надулся и жалобно заныл:
      – Ну что ж, изгоняйте меня, пусть я сгину в ссылке и ранее положенного сойду в гроб… Никто не уронит слезу над моей могилой. Да и кому есть дело до сироты?
      Вера поняла, что пора вмешаться.
      – Однако странные речи вы говорите, сударь. Вас назначают управляющим, дают возможность помочь себе и всей семье. Вы будете хозяином положения: и деньги и души на вашем попечении. Это ли не благородное поприще для молодого мужчины?
      Слушая девушку, Серж уже иначе взглянул на нее и свое положение. Он даже несколько задумался, что ему было вовсе несвойственно. Зинаида Семеновна переживала боренье. Вера подметила это и решила укрепить завоевания:
      – А будущим летом семья сможет уже выехать в имение на весь сезон. Вообразите, каким героем предстанете вы перед генералом и Зинаидой Семеновной!
      Генеральша внимательно слушала Веру. По лицам любовников можно было с легкостью проследить ход их мыслей: от отчаяния к надежде на новые встречи и будущие радости. Теперь Серж уже не выглядел побитым и уничтоженным. Он определенно взвешивал все выгоды своего нового положения. Гувернантка могла со спокойной душой оставить их наедине.
      Сборы были недолгие, и к вечеру следующего дня Серж отбыл в Пензенскую губернию с небольшим багажом и наказом подробно извещать генерала о каждом шаге. А за ужином Вера с тайным удовлетворением отметила, как выпрямилась спина Константина Яковлевича и появилась осанка уважающего себя человека. Он стал чаще поглядывать на жену и особенно тепло улыбался Вере. После сдержанного прощания с любовником в присутствии чад и домочадцев Зинаида Семеновна пребывала в печали.
      Еще не выветрился запах одеколона Сержа, отправившегося в путешествие, как генеральша перехватила Веру в гостиной и прошипела на ухо:
      – Пожалуйте вексель, мадемуазель!
      Девушка с легкостью вернула заемное письмо, которое хозяйка тотчас сожгла на свече. Теперь в семье воцарился видимый покой. Даже дети осмелели и за ужином много раз обращались с вопросами к генералу. Константин Яковлевич предложил съездить в Павловск по железной дороге, послушать музыку в вокзале и побродить по паркам.
      – Что вы скажете на это, душенька? – обратился он к жене.
      Генеральша уныло ответила:
      – Отчего же не поехать, коли вам хочется?
      – Ну, так и порешили, – бодро ответил генерал, вставая из-за стола.
      Дети в сопровождении гувернантки отправлялись читать перед сном Фенимора Купера, а Зинаида Семеновна задержалась в столовой, давая распоряжение прислуге. Вера с сочувствием заметила, что молодая женщина казалась по-прежнему печальной и несколько растерянной. «Полно, – сказала себе юная гувернантка, – она скоро утешится, иначе быть не может».
      Вера уже гасила свечи в детской и поправляла одеялко у маленького Коли, когда прислуга передала ей приглашение генерала явиться в его кабинет. «Вот оно! Теперь, верно, все разъяснится». Она перекрестила и поцеловала детей на сон грядущий и поспешила в хозяйскую половину. Подойдя к двери кабинета, Вера на миг замерла, собираясь с силами. Что ожидало ее за этой дверью? Возможно, уже завтра она вновь окажется за порогом приютившего ее дома, в одиночестве и неизвестности. Глубоко вздохнув, девушка вошла в кабинет, освещенный одной свечой и пламенем камина. Генерал, вооружившись каминными щипцами, поправлял угли.
      – Вы меня звали? – замирая, подала голос Вера.
      Константин Яковлевич выпрямился и поправил сюртук.
      – Прошу вас сюда, в кресла.
      Вера присела на краешек вольтеровского кресла и робко взглянула на генерала. Он казался смущенным, что было странно при его мужественном усатом лице и седых висках. Генерал сел к камину и взялся раскуривать сигару, чтобы скрыть смущение. Наконец он заговорил:
      – Верно, я вам обязан избавлением от дорогого родственника? Я не ошибаюсь, именно вы повлияли на решение моей жены?
      Вера не знала, что отвечать. Она вовсе не намеревалась выдавать генеральшу.
      – Вы слишком лестного мнения о моих возможностях, сударь, – пробормотала наконец растерявшаяся девушка.
      – Ну полно. Не желаете говорить, воля ваша. Только я знаю жену и этого прохвоста, потому хочу выразить вам искреннюю признательность.
      Он помолчал, затягиваясь дымом, глаза его подозрительно блестели. Вера с тревогой ждала продолжения. В том, что оно последует, она не сомневалась.
      – Еще я должен поблагодарить вас за детей. С вами они ожили, перестали плакать о Маше. Я весьма доволен вашим появлением в моем доме…
      – Благодарю вас, сударь, – пролепетала гувернантка, чувствуя, что и этим беседа не исчерпывается.
      Так и вышло. Генерал переставил на столе безделушки и письменные принадлежности, готовясь к следующему вопросу.
      – Кто ваши родители?
      Вера вздрогнула. Она вспомнила придуманную историю, по которой она приходилась племянницей Агафье Васильевне.
      – Я их не знаю, сударь. Я была вовсе мала, когда их лишилась.
      – Однако у вас есть опекуны, родственники? – настаивал генерал. – Что они рассказывали вам о родителях? Кто они были?
      Вера силилась что-нибудь придумать, но поневоле сказала правду:
      – Я воспитывалась у добрых людей, меня многому научили. Я знаю, что у меня есть опекун. Но никогда его не видела, поэтому о родителях мне некому было рассказывать.
      – Однако здесь у вас есть тетка? Родная?
      Вера опустила глаза под пристальным взглядом Будкевича.
      – Весьма дальняя родственница, – с трудом солгала она.
      – Она ничего не знает о ваших родителях? – удивился Константин Яковлевич.
      – Знает, что они умерли, когда я была младенцем. Я воспитывалась в Коноплеве, после в Москве.
      – Однако странно… – загадочно произнес генерал и умолк, погрузившись в размышления.
      Воспользовавшись моментом, Вера поднялась с кресла:
      – Позвольте мне уйти. Коля иногда плачет во сне…
      – Один момент! – остановил ее генерал. – Утверждать не берусь, но, сдается мне, я знал вашу матушку.
      Девушка невольно ахнула и осела в кресле.

      Руки генерала дрожали, когда он доставал из ящика новую сигару.
      – Кто же была моя мать? – задала Вера мучивший ее вопрос.
      Она страстно желала и в то же время боялась услышать ответ. Константин Яковлевич затянулся дымом и заговорил:
      – Повторяю, что мое утверждение бездоказательно, оно основывается всего лишь на одном факте: на вашем изумительном сходстве. Когда я увидел вас впервые, то подумал, что схожу с ума. Она была столь же прекрасна: эти прекрасные темные волосы, нежное белое личико с огромными глазами, стройная шейка… Если бы с тех пор не минуло пятнадцати лет, я бы вполне обманулся. Однако она была старше, горести и печали иссушили ее душу и затуманили ясный взгляд. Она много страдала… Эту женщину звали Анастасией.
      – Анастасия! – вскрикнула Вера, в изрядном волнении подскочив на кресле.
      Она едва не выпалила, что однажды в ней уже увидели сходство с Анастасией, но вовремя остановилась. Тогда ей пришлось бы рассказать о театре, а это не вписывалось в придуманную историю.
      – Но отчего вы думаете, что она мне мать? Разве у нее были дети? – только и спросила Вера.
      – Так вы все же знаете что-то об Анастасии? – ответил вопросом на вопрос генерал.
      Девушка в растерянности умолкла.
      – Добро, послушайте тогда мою историю, – мягко предложил Будкевич, – а после, если пожелаете, расскажете свою. – И он начал свое повествование: – В ту пору я не был в отставке, покойная супруга моя была еще жива. Однажды дела службы задержали меня, и я возвращался домой поздно вечером. Проезжая по мосту через Фонтанку, возле самых перил я заметил одинокий женский силуэт. Что-то настораживающее было в неподвижности и опасной близости к краю этой хрупкой фигуры. Велев кучеру остановиться, я выбрался из экипажа и тихо приблизился к женщине. Была летняя белая ночь, светло как днем, и я вполне разглядел незнакомку. Она была одета в черное глухое платье, волосы убраны просто, на пробор. Ни шляпки, ни зонтика не было при ней. Женщина ничего не слышала и не видела вокруг. Она пристально смотрела в темную воду. По щекам ее текли слезы, но она не пыталась их отереть. Казалось, движущийся поток магнетизировал незнакомку, тянул к себе. Она, будто невольно, стала клониться через перила все ниже. Я не выдержал и, тотчас подойдя, стиснул ей плечи. Женщина испуганно вскрикнула и обернулась:
      – Кто вы? Что вам надобно?
      Так просыпаются от страшного сна и смотрят вокруг в изумлении, как посмотрела она.
      – Что это? Почему я здесь? – бормотала незнакомка как сомнамбула.
      Я понял, что она не вполне здорова.
      – Позвольте отвезти вас домой, – предложил я. – Где вы живете?
      Несчастная странно смотрела на меня и молчала. Я вынужден был несколько ее встряхнуть.
      – Я хочу вам помочь! Скажите, где ваш дом?
      Женщина прижала пальцы к вискам и жалко улыбнулась сквозь слезы:
      – Да, да. Я помню… Я вспомню сейчас.
      Она была в горячке. Я осторожно повел незнакомку к экипажу. Она постоянно оглядывалась, будто и впрямь силилась что-то вспомнить.
      – Куда везти вас? – повторил я вопрос.
      – В Коломну, – тихо ответила бедняжка, – дом мещанки Богатыревой.
      Это было недалеко от моего дома, мы вмиг оказались на месте. Я помог даме спуститься на землю. Из дома выскочила пожилая женщина, по виду прислуга:
      – Наконец-то! Ну слава Богу! Голубушка, матушка, как можно? Я уж искать вас собралась. Дите-то плачет, проснулось.
      Мы прошли в дом. Незнакомка в изнеможении упала на стул. В доме царила бедность, горела сальная свеча. Я хотел было откланяться, но незнакомка умоляюще сложила руки:
      – Не покидайте меня так скоро!
      Прислуга внесла заплаканного ребенка лет двух. Очаровательное дитя, что-то лепеча, тянуло ручонки к матери, и та приняла его, заливаясь слезами. Чувствуя неловкость положения, я вновь предпринял попытку уйти, однако несчастная женщина взяла себя в руки. Она распорядилась унести ребенка и поставить самовар. Я не ушел в эту ночь из маленького домика…
      Судьба Анастасии была схожа с судьбами многих одаренных людей, рожденных крепостными и получивших образование и привычку жить, как господа. Она играла на домашнем театре богатого графа-театрала, к тому же была его внебрачным ребенком. Некий светский щеголь, придворный карьерист, соблазнил Анастасию и увез в Петербург. Здесь она родила младенца. Натурально, жениться на крепостной актрисе этот господин не мог. Он поселил бедняжку в Коломне, нанял в прислуги добрую женщину, Федосью Егоровну, изредка наведывался в скромный домик, чтобы поласкать младенца. Надежда поступить на сцену рухнула. Анастасия считалась в бегах, посему никто из антрепренеров не желал иметь с ней дела. Она чахла в одиночестве и безвестности, в постоянном ожидании человека, который сделал ее вовсе несчастной. Все надежды связаны были с ним. Анастасия наивно полагала, что ее любовник, занимавший значительное место при дворе, используя связи, добьется для нее вольной и женится на ней. По крайности, он обещал это, когда соблазнял уехать в Петербург. Однако возлюбленный Анастасии все реже стал посещать маленький домик, посылая вместо себя людей, а после и вовсе пропал. Бедняжка терзалась предположениями и все же ждала.
      В тот день, когда я встретил ее на мосту, к несчастной актрисе явился неприятный господин, мелкий чиновник. Он сообщил ей, что тот, на кого она уповает, с кем связаны все помыслы бедняжки, женат уже более года. Надежды рухнули, рухнула жизнь. Рассудок бедной женщины помутился от горя. Она бежала из дома, желая лишь одного: заглушить боль ценою жизни. Именно в этот миг Господь привел меня на мост, чтобы удержать несчастную от гибельного шага.
      Я стал бывать в их домике и, что греха таить, привязался к Анастасии и ее младенцу. Однако она чахла от тоски, и все чаще ее терзала мысль о ребенке. Милое создание, девочка по имени Вера, была ее единственной радостью.
      – Что станется с ней, когда я умру? – спрашивала Анастасия, исступленно лаская крошку.
      Увы, я тоже был несвободен, моя жизнь также была подчинена долгу, потому визиты к Анастасии были не так часты, как хотелось. Однажды я вынужден был надолго покинуть Петербург по делам службы, а вернувшись, не нашел в домике ни Анастасии, ни ее дитя. Не стану рассказывать, с каким трудом я отыскал Федосью Егоровну. Почтенная женщина поведала мне о том, что Анастасия покинула этот мир, а ребенка куда-то увезли.
      – Вы добрый господин, любили ее. Вам я скажу, – добавила Федосья Егоровна крестясь. – Грех-то какой приняла на себя горемычная! Ведь она сама на себя руки наложила. Купила у Архиповны отраву, да и выпила. Уж как мучилась-то, Господи! – Она закрыла лицо передником и добавила: – Я призвала к ней батюшку. Про отраву-то скрыли, она ведь и без того долго болела. Исповедалась, сердешная, и отошла. Все звала своего погубителя. Он появился в доме уже после похорон. Верочку забрал, меня одарил щедро. Поплакал, тут ничего не скажешь. Девочку-то все целовал, а у самого слезы…
      Федосья Егоровна ничего не знала о дальнейшей судьбе Верочки. Я и не стал более дознаваться. Анастасии уже ничем не поможешь, а ее дочь была в руках родного отца. Так для меня завершилась эта история. Постепенно все забылось, и тут вы являетесь в мой дом. Вообразите, что я пережил, увидев перед собой юную Анастасию…
      Вера была потрясена и уничтожена. У нее не осталось сомнений, что именно Анастасия была ее матерью: крепостная актриса, невольница, погибший талант. А отец, стало быть, отказался от маленькой Веры, иначе почему она не с ним? Кто он, погубитель несчастной Анастасии? Девушка не хотела признаться себе, что в глубине души испытывала некоторое разочарование. Тайна позволяла ей воображать самые романтические истории ее появления на свет. Юная мечтательница давно ждала момента, когда ей откроется имя опекуна, а после и родителей. Она видела в грезах роковую любовь вроде Шекспира и Байрона. Впрочем, история Анастасии оказалась не менее романтичной, но она так прозаически завершилась…
      – Не знаю, что и сказать вам, сударь, – нарушила Вера затянувшуюся тишину. – Должно быть, вы правы: Анастасия – моя мать. Однако никто ранее ни словом не обмолвился об этом, я жила в полном неведении все эти годы. Я не знаю, кто был мой отец, а теперь, думается, вовсе не узнаю.
      Будкевич определенно намеревался сказать что-то еще, но колебался. Вопросительно взглянув на него, юная гувернантка поднялась с кресел. Константин Яковлевич тоже встал, чтобы проводить барышню до двери. И когда уже Вера присела на прощание в книксене, генерал смущенно проговорил:
      – Не судите строго мою жену. Она еще довольно молода и легкомысленна, но вовсе не злодейка. Я, как видите, тоже не образец добродетели, к тому же много старше ее…
      Девушке было неловко слышать признание генерала, и она поспешила откланяться, пробормотав:
      – Я всего лишь гувернантка, ваше превосходительство. Мое ли это дело?
      Она и двух шагов не прошла, как из коридорного мрака вынырнула разъяренная генеральша. Она больно вцепилась в ее руку и потащила девушку на свою половину.
      – Что вам надобно от моего мужа, негодная интриганка? – обрушилась Зинаида Семеновна на Веру, едва за ними закрылась дверь. – Что вы делали в его кабинете? На меня доносили?
      – Константин Яковлевич сам пригласил меня, чтобы… – Вера смешалась.
      – Ну? – остановила свой бег по комнате молодая генеральша.
      Девушка оказалась в затруднительном положении, однако тотчас нашлась:
      – Чтобы поблагодарить за детей. Его превосходительство доволен мной и благодарил.
      – И только? – подозрительно сузила глаза Зинаида Семеновна. – А что вы скажете, если я откажу вам от места?
      Оправдывались худшие опасения Веры: генеральша из ревности готова гнать ее из дома.
      – И как вы объясните мое исчезновение мужу? – спросила она без энтузиазма.
      – А сие не ваша забота, мадемуазель! Найду что сказать, будьте покойны. – Пригрозив, генеральша вдруг успокоилась. – Надеюсь, вы не упомянули о векселе?
      – Ничуть.
      – И можете поклясться, что мой супруг не строит вам куры? – продолжала допрос хозяйка.
      – Помилуйте, Зинаида Семеновна! В чем вы меня подозреваете?
      Возмущение девушки было искренне и, верно, несколько успокоило генеральшу. Она опустилась в кресло, огляделась вокруг себя и с внезапной грустью произнесла:
      – Ну вот я верная, покорная жена. Вы должны быть довольны. Только не пойму, что вам за выгода от этого?
      Вера вновь почувствовала укол жалости и чувство вины.
      – Никакой выгоды. Позвольте мне удалиться, я устала…
      Зинаида Семеновна жестом отпустила ее, и, уходя, Вера видела, с какой тоской женщина смотрит на свою роскошную постель.
 
      В воскресенье долго рядились, нанимать извозчика до Павловска или прокатиться по железной дороге, открывшейся в прошлом году. Дети наперебой кричали, что непременно, непременно по железной дороге, это же чудо из чудес! Впрочем, все были наслышаны об этом удивительном изобретении и весьма любопытствовали.
      – Дорого! Дорого обойдется, – ворчала молодая хозяйка.
      – Однако не дороже твоей новой шляпки, душенька, – высказался ее супруг.
      Генеральша была готова вспылить, но, обозрев всех присутствующих за утренним столом, умолкла. Перед генералом лежал календарь с расписанием и ценами на железной дороге.
      – Если взять билеты не в первый класс по пять рублей, а, скажем, во второй – по три рубля шестьдесят копеек…
      – Непременно в первый класс! – возразила генеральша и надула губки: – Не пристало нам среди купцов да мещан толкаться.
      – Решено! Пообедаем в трактире или ресторации, еще билеты на концерт… – Генерал завершил подсчеты в уме, чтобы не смущать жену и детей внушительной суммой, весьма ощутительной для скудного семейного кошелька.
      Мысленно проведя все финансовые операции, Будкевич призадумался, но отступать было поздно. Три пары распахнутых детских глаз выражали крайнее нетерпение и радость. Отец везет их в Павловск! По железной дороге, на огненном коне! Мальчики давно уже бились над рисунками, пытаясь воссоздать образ железного монстра на бумаге. Воображение им подсказывало, что паровоз – это нечто среднее между Змеем Горынычем и Сивкой-Буркой. Вера ничем им помочь не могла, ибо сама была полной невеждой в этом вопросе. Чудеса науки и техники мало волновали ее фантазию. Эта область деятельности более пристала мужчине, так думала она.
      День, как по заказу, выдался жарким и сухим. Дамы и барышни вооружились зонтиками, спасаясь от нещадного солнца, все облачались в светлое платье. Даже курточки и картузы мальчиков были из светлого полотна. До места отправления добрались на извозчике, и путешествие началось! Мальчики с восторгом во всех деталях рассматривали паровоз, который возглавил цепь из двенадцати вагонов разных классов, норовили постучать камешком по чугунным рельсам. Прозвенел звонок к отправлению, паровоз загудел и выпустил облако пара. Запоздавшие пассажиры спешили занять свои места в открытых и закрытых вагонах. Тронулись. Вера ни на миг не спускала глаз с юных путешественников, которые готовы были от восторга вывалиться из окон. Дети гомонили, кричали, пытаясь подражать реву паровоза. Зинаида Семеновна морщила носик и терла виски, генерал с любопытством следил за убегающими пейзажами.
      Время пролетело незаметно, дорога вовсе не утомила. Ветерок овевал разгоряченные щеки путешественников. Вот проехали Царское Село, еще четверть часа – и конечный пункт путешествия Павловск. Веселая толпа рассыпалась по платформе. Пестрый поток понес путешественников к знаменитому вокзалу.
      Афиша Павловского вокзала возвещала о выступлении московских цыган в семь часов пополудни.
      – Я предполагал оркестр, но что ж, цыгане так цыгане! – изрек генерал.
      – Стоило тащить за собой детей, чтобы дикарей слушать! – недовольно фыркнула Зинаида Семеновна. – Вся эта ваша затея, mon amie, несколько странная. Мы вернемся в ночь, дети в такое время спать должны.
      Вера не могла не признать справедливость ее слов, однако вступилась за генерала:
      – Иногда дозволяется отступать от правил, чтобы доставить детям удовольствие.
      Многочисленная по случаю воскресенья публика представляла собой пестрое собрание людей разных сословий и состояний. Здесь были великосветские дачники – постоянные обитатели летнего Павловска, но более всего прибывших по железной дороге: молодежи, чиновников, даже мещан. Всех манила прохлада знаменитого парка. Зинаида Семеновна кокетливо крутила зонтиком и глядела по сторонам. Вере было не до созерцания: все ее внимание поглощали дети, у которых от свободы разгорелись глаза и возбуждение достигло предела.
      Решено было до начала концерта погулять по роскошному парку, осмотреть дворец, павильоны, статуи. Угостившись холодной сельтерской и мороженым, путешественники направились в парк. Вере не доводилось видеть такой красоты, соединяющей природный замысел с творением человеческих рук. Они бродили по аккуратным дорожкам, вдыхали свежий запах деревьев, трав и цветов. Генерал показывал детям творения Камерона, Храм дружбы, Вольер, Колоннаду Аполлона. Они останавливались на выгнутых мостиках с кружевными чугунными перилами и смотрели на свое отражение в воде. Полюбовались скульптурами Терпсихоры и Аполлона Бельведерского, обошли вокруг чудесного павловского дворца.
      Жара не была столь ощутима в соседстве с водой и зеленью. Веру не покидала ощущение, что она попала в волшебную сказку Шарля Перро. Она веселилась с детьми на лужайках, играла с ними в прятки и горелки, несмотря на презрительные гримасы чопорной Зинаиды Семеновны. Генерал, казалось, помолодел на десять лет, он с умилением любовался Верой и детьми. Генеральша подмечала это, но не смела выражать недовольство.
      Вскоре все проголодались и отправились обедать в ресторацию, устроенную предприимчивым иностранцем прямо в вокзале. Многолюдие и духота подействовали на всех отрезвляюще. У Веры пропал аппетит, покуда дожидались заказанных кушаний. Уставший более всех Коля задремал на коленях у отца. Вера почувствовала небольшую дурноту и попросилась выйти на воздух. Получив дозволение, она направилась к выходу. Мимоходом обозрев пеструю публику, девушка вздрогнула: знакомое лицо мелькнуло в толпе. Это было невероятно. Чье лицо, Вера не могла вспомнить, а озираться по сторонам ей представлялось неприличным. Она выбралась на волю, терзаясь вопросом, кто же попался ей на глаза. Площадка перед вокзалом была уставлена скамейками и пюпитрами для оркестра. На одну из них девушка присела, ловя свежий ветерок.
      – Вера! – неожиданно позвал ее низкий грудной голос.
      Девушка вздрогнула и обернулась. Перед ней стояла нарядная красивая Луша. Цыганка засмеялась испугу давней подруги и присела напротив.
      – Чудное дело! – воскликнула Вера. – Луша, ты ли это? Как ты здесь?
      – С хором нынче выступаю. Я в хор свой прежний вернулась, к Илье.
      – А Яшка?
      Луша тряхнула головой, так что зазвенели серьги и мониста.
      – Бросила я его! Надоел, ревнивый больно.
      Вера никак не могла прийти в себя. В голове ее вертелся единственный вопрос, который она не решалась задать: что Вольский? Неужто между ним и Лушей возродилась старая любовь? Как будто угадывая ее метания, цыганка усмехнулась:
      – Видала твоего любезного. Как сбежала от Яшки, к нему бросилась перво-наперво.
      Вера молча слушала, чувствуя, как сердце наполняется жгучей болью и ревностью.
      – Видеть меня он не пожелал, долго я караулила его у нашего дома. Авдотья сжалилась, впустила. Однажды приехал, я упала в ноги к нему: не казни, дай слово вымолвить!
      – Как… что он? – еле выговорила Вера. – Не забыл?
      – Уж как гневался из-за нашего побега! «Ты, – говорит, – чертовка, египетское племя, счастья меня лишила. Сказывай, где Вера, или на улицу выброшу!» Вот как ласково приветил.
      – И ты сказала? – замирая, спросила Вера.
      – Куда было деваться, подруженька? Уж очень хотела ему потрафить. Да и что я знала-то? Расстались в Коноплеве, а где ты о ту пору могла быть, Бог ведает. Ты ведь не одна осталась, с барчуком хорошеньким.
      Юная гувернантка вдруг взволновалась, как бы ее не захватили хозяева в беседе с цыганкой, однако желание узнать хоть немного о любимом возобладало над беспокойством.
      – А дальше? – нетерпеливо спросила она.
      Луша любовалась произведенным эффектом.
      – Что дальше? Не нужна я ему, да и только. Совсем с ума съехал от любви к тебе. Помчался искать. Однако до того я упросила его отвести меня в хор и слово замолвить. Илья не куражился, взял меня назад. Вот я и здесь…
      – А Вольский? – выдохнула Вера.
      Луша пытливо вгляделась в ее лицо:
      – Али не нашел? Стало быть, ты здесь, а он в Коноплеве тебя искал.
      Глаза Веры заполнились слезами.
      – Нашел, Луша! Лучше бы не искал… Я в актрисах была… Скажи, а после ты видела его?
      Дикарка пожала плечами:
      – Как уехал за тобой, больше не появлялся у нас. Я уж было порадовалась, что у вас все сладилось. Нет, слухи дошли: на какой-то миллионше жениться надумал. А после и говорить о нем перестали. Верно, и нет его в Москве. Да будет о нем. Ты-то что?
      – В Петербурге, гувернанткой служу, – небрежно ответила Вера, вся поглощенная рассказом цыганки. – Скажи мне, Луша, как на духу: он женился?
      Цыганка усмехнулась:
      – Так я тебе что толкую: намеревался. Женился иль нет, не могу сказать, не знаю.
      Вера вздохнула горестно и поникла. Луша помолчала.
      – Ну признаюсь: была у него еще однажды, – сказала вдруг.
      Еще сильнее сжала сердце Веры неведомая рука. Стараясь говорить равнодушно, она спросила:
      – И на сей раз он снизошел до тебя?
      Луша рассмеялась, определенно забавляясь отчаянием подруги:
      – Снизошел. Попросил прощения и велел забыть его на-вовсе. – Она вмиг погрустнела. – А как его забудешь?
      Обе девушки тяжко вздохнули и задумались.
      – Спросила его, нашел ли тебя в Коноплеве, – добавила, очнувшись, Луша, – ответил: «Нет, не нашел». Вот ведь как…
      – Мадемуазель! – услышала Вера сердитый голос генеральши.
      Она испуганно глянула на Лушу, та все поняла.
      – Ну что ж, прощай, барышня. Даст Бог, еще свидимся.
      Зинаида Семеновна с негодованием следила за приближающейся гувернанткой и тут же напустилась на нее:
      – О цыганке поговорим после. Все пообедали, только вас ждут!
      – Я не голодна, – извиняясь, ответила Вера.
      – Поздно ломаться, кушанья стынут. – Она развернулась и пошагала к ресторации, всем своим видом показывая крайнее раздражение.
      Дети мрачно сидели за столом. Им не разрешалось выходить, поэтому они обрадовались появлению гувернантки. Полусонный Коля ей улыбнулся. Сердце Веры дрогнуло: если ей придется покинуть дом генерала, что станется с ними? Нехорошее предчувствие не оставляло Веру до самого конца загородной прогулки.
      Чудесное пение цыган вызвало подлинный восторг публики. Слушая голос Луши, Вера вспоминала вечера в домике Вольского, и бедное сердце ее тосковало и металось. Грезы любви, забытые насильственно, вновь пробудились и терзали юную странницу своими сладкими обманами. Цыгане пели варламовские романсы и старинные цыганские песни, русские народные и модные водевильные куплеты. Публика вопила и рукоплескала. Когда же Луша завела чувственно-надрывное «Друг милый, друг милый, сдалека поспеши», Вера тихо расплакалась, не пытаясь скрыть своих слез. Томление и тоска цыганки пронзили ее душу, нашли в ней созвучный отклик. Верно, именно потому, что предмет тоски и грез их был один и тот же.
      Генеральша недовольно покосилась на Веру, но промолчала. Она была занята переглядываниями с молоденьким красавцем кавалергардом и орудовала веером подобно кокеткам галантного века. Генерал этого не замечал, весь поглощенный концертом и пением Луши. Однако слезы Веры его тронули, он тревожно поглядывал на девушку, протянув ей платок. Маленький Коля заботливо отирал неудержимые слезы, струящиеся по щекам гувернантки. Таня беспокойно вертелась и с испугом смотрела то на Веру, то на мачеху. Старший, Алеша, мрачно опустил голову и сжимал кулаки, тоже вообразив, что Вера плачет из-за обиды, нанесенной ей генеральшей. Сама страдалица ничего этого не замечала, иначе непременно взяла бы себя в руки.
      Цыган беспрестанно вызывали, требовали петь еще и еще. Однако генерал скомандовал пускаться в обратный путь. Вот-вот должен раздаться звонок к отправлению поезда на Петербург. Вера, поднявшись с места, послала Луше прощальный взгляд. Цыганка поймала его и едва заметно кивнула.
      Обратный путь прошел в молчании. Дети устали и хотели спать, взрослые были заняты своими мыслями и впечатлениями. Вернувшись домой, все враз отказались от ужина, мечтая лишь о постелях. Генерал выбрал момент, чтобы шепнуть Вере:
      – Незабываемая поездка, не так ли?
      Бдительное око жены настигло его без промедления.
      – О чем вы шепчетесь, позвольте узнать? – грубо вмешалась она.
      – Пустяки, душенька. Пора отдыхать. – Он направился на свою половину.
      Вера, отправив детей в комнату, спешила их укладывать, однако на лестнице ее остановила Зинаида Семеновна.
      – Надеюсь, завтрашний день будет последним днем вашего пребывания в моем доме, – прошипела она.
      – Но отчего, мадам? – устало спросила Вера для того лишь, чтобы что-то сказать.
      – Теперь у меня нет желания объясняться, завтра поутру зайдете ко мне за расчетом.
      Вера слабо пожала плечами и продолжила путь. Дети уснули мгновенно, даже не дослушав главу книги о рыцаре Айвенго. Девушка могла наконец остаться наедине с собой. Тоска душила ее, тоска по Вольскому, о котором так живо напомнила Луша. Угрозы генеральши не были столь гнетущи, как представление о женитьбе Андрея. Вера воображала его отчаяние после сцены в театральной уборной, его разочарование, ревность. Женитьба – естественный порыв забыться, вытеснить боль и тоску, отомстить ей и себе…
      Ночью он приснился ей, такой близкий и родной. Вольский из сна грустно улыбался и растерянно теребил мочку уха. Вера тянулась к нему, звала, плакала, но он не слышал. Вот рядом с ним оказывается женщина. Это его жена. Но, силы небесные!
      Вера видит, как они сплетаются в объятиях и сливаются в поцелуе. Женщина вдруг оборачивается к Вере и торжествующе хохочет ей в лицо. Девушка вскрикивает от ужаса: в объятиях Вольского она видит Зинаиду Семеновну!
      – Нет! Нет! – кричит бедняжка и просыпается от собственного голоса.
      Вся дрожа от пережитого, Вера оглядывается вокруг. Никакой Зинаиды Семеновны не было, не было и Вольского. Застонав от тоски, девушка вновь окунулась в забытье, теперь уже без сновидений.

      Вера надеялась, что угрозы генеральши останутся только угрозами и она не рискнет приводить их в исполнение. Однако Зинаида Семеновна была настроена весьма решительно. За завтраком она, казалось, сама любезность, не преминула прошипеть на ухо гувернантке:
      – После завтрака – ко мне и ни слова генералу!
      Аппетита как не бывало, бедная девушка вновь оказалась в зыбком, неопределенном положении. Куда ей теперь идти? Разве что к Агафье Васильевне напроситься на постой, а уж та что-нибудь придумает. Вера была рассеянна и не уследила за мальчиками. Устроив возню под столом, они чуть было не сдернули скатерть. Генерал строго глянул на детей и с вопросом – на гувернантку. Она опустила глаза. Верно, можно прибегнуть к его защите, но это значило бы посеять зерна раздора в семье, которая и без того не является образцом супружества. Размышляя о том, на что и как ей дальше жить, Вера вдруг вспомнила о векселе. Завтра истекает срок оплаты, а она забыла об этом, как и о самом векселе. А ведь могло статься, что Янгель готовится его опротестовать! Только не это!
      Насилу дождавшись конца трапезы, Вера поспешила на свой чердак. Зинаида Семеновна, наблюдавшая за прислугой, выразительно посмотрела на нее. Однако прежде дело. Внимательно осмотрев комнатку, Вера обнаружила, что кто-то здесь был. Вещи определенно потревожены чьей-то небрежной или гневливой рукой. Да теперь уж все равно. Верно говаривала Марья Степановна: одна беда не ходит, беда беду водит. Надобно немедля снести Янгелю жемчуг! Вера испугалась вдруг, что ее драгоценности пропали. Она заглянула в тайник, устроенный в щели возле оконной рамы, о котором не знала ни одна душа. Завернутые в платочек украшения были на месте. Должно быть, именно их искал тот, кто тайком проник в ее комнату.
      В дверь тихо постучали: горничная генеральши заглянула с приглашением в будуар ее превосходительства. Вера достала сак и положила туда жемчуг из тайника. Теперь, когда судьба ее вновь завела в неопределенное положение, ей было жаль драгоценностей. Они могли пригодиться в будущем, это все, что есть у бедной странницы.
      Ускользнуть от бдительного ока хозяйки не удалось: она поджидала Веру на лестнице.
      – Сдается мне, вы куда-то спешите? – язвительно осведомилась генеральша. – Сделайте милость, уделите мне малую толику вашего бесценного времени!
      Вера молча подчинилась. Они вошли в уютную спальню генеральши и заняли давешние позиции. Однако Зинаида Семеновна не могла усидеть. Она поднялась и начала кружить по комнате, как лиса в клетке.
      – Вы должны покинуть мой дом сегодня же! – заявила генеральша, однако в ее голосе слышалась некоторая нерешительность. – Константин Яковлевич не должен знать, почему вы уходите. Представьте дело так, что вам необходимо ехать в Москву.
      – Если я не подчинюсь? – без всякой надежды спросила Вера.
      – Подчинитесь, милая! Вы же не захотите попасть в смирительный дом как беспаспортная? И не захотите неприятностей для Константина Яковлевича из-за укрывательства подозрительного лица? За все это, мадемуазель, положен острог, если все по закону. Так-то.
      Вера готова была ко всему, но не к подобным угрозам.
      – Вы способны донести в полицию? – удивилась она.
      – Милая, вы вынуждаете меня, – с ехидством ответила Зинаида Семеновна.
      – Но почему? Его превосходительство доволен мной…
      – Именно поэтому, – усмехнулась генеральша. – Я не позволю вам интриговать, устраивать заговор у меня под носом! Мой муж человек жалостливый, его нетрудно обвести вокруг пальца. О чем вы без конца воркуете? А эта цыганка? Уж не собираетесь ли вы ограбить нас?
      – Однако попрежде у меня кто-то рылся в вещах, – возразила Вера.
      Генеральша на миг смутилась, но тут же парировала:
      – Я хотела хоть что-нибудь узнать, кто вы. Зачем проникли в наш дом, расположили к себе генерала и детей? На мое место метите, милая? Признайтесь, вы его любовница? – Она впилась глазами в Веру, будто была готова по первому слову накинуться и растерзать ее.
      – Допустите хотя бы на миг, что никакой корысти я не преследую. Я люблю детей, мне нравится быть гувернанткой… – Вера почувствовала, сколь малоубедительны для хозяйки ее возражения.
      – Однако вас что-то связывает с генералом? Что? Вы были ранее знакомы?
      – Нет, – твердо ответила гувернантка.
      Зинаида Семеновна вновь заметалась по комнате, будто в сомнениях.
      – И все же я не буду спокойна, пока вы в моем доме. С вашим появлением моя жизнь превратилась в ад.
      – Зато дети стали веселее, – ввернула бывшая актриса.
      – Я не отступлюсь от своего решения! – почти кричала генеральша.
      Вера тяжело вздохнула:
      – Я уйду, но дайте мне немного времени, чтобы собраться и обдумать дальнейшее существование…
      Зинаида Семеновна поджала губы, раздумывая, и наконец изъявила волю:
      – Вы можете остаться до завтра. Навестите Агафью Васильевну, она вам поможет.
      «Какая трогательная забота!» – горестно усмехнулась про себя Вера, но вслух сказала:
      – Зинаида Семеновна, я безусловно подчиняюсь, но прошу вас (не ради себя!), верните в дом Машу. Детям будет не так одиноко, когда я их покину…
      Тут она едва не расплакалась, к величайшему удивлению генеральши. Готовая ответить грубостью, та все же смягчилась:
      – Если она сама того захочет. У нас некоторые разногласия…
      «Еще бы!» – мысленно заметила Вера и направилась к двери, не ожидая позволения.
      – И последнее, – остановила ее генеральша. – Думаю, не стоит предупреждать: вы прекрасно понимаете, что надо держать язык за зубами. А я готова даже дать вам рекомендацию.
      Такой щедрости Вера от нее не ожидала и не ошиблась. Зинаида Семеновна тотчас пошла на попятный:
      – Впрочем, нет, я не знаю вас, не знаю, на что вы еще способны. Устраивайтесь сами.
      Она дала понять, что Вера свободна. Девушка поспешила к Янгелю, не заглянув к детям. Душа ее ныла при мысли о том, что надобно уходить и прощаться с ними. Придется как-то объяснить свой уход генералу…
      Горестные размышления мешали Вере сосредоточиться на деле, ради которого она вышла из дома. Машинально дойдя до лавочки Янгеля, Вера постояла перед дверью, не решаясь стучать. Еще раз взглянув на ожерелье и тяжко вздохнув, она взялась за колотушку. Дверь сразу отворили. Приказчик повел девушку к хозяину. Тот пошептал что-то на ухо приказчику и, отослав его, засуетился вокруг Веры.
      – Вот сладости, угощайтесь. Хотите сельтерской? Или квасу? А кофию? Жара-с…
      Он усадил девушку в кожаное кресло перед столиком из наборного дерева с инкрустацией – верно, чей-то заклад. Самолично поставил на горелку кастрюльку для кофе. Вере не нравилось гостеприимство Янгеля. Она достала из сака ожерелье и положила на столик.
      – Извольте получить и верните мне вексель.
      Янгель продолжал хлопотать и угощать, но, завидев жемчуг, умолк, черные глаза его хищно блеснули. Он поставил перед Верой кофе в чашке тончайшего китайского фарфора, а после осторожно взял в ладони ожерелье и принялся внимательно разглядывать бусину за бусиной. Это длилось так долго, что от скуки и нетерпения Вера выпила все налитое ей кофе. Вкус напитка показался девушке отвратительным. Жара и духота в комнате, где наглухо закрыты все окна, были нестерпимы. Вера почувствовала некоторую дурноту. Фигура ростовщика, рассматривающего у окна ожерелье, стала вдруг расплываться в ее глазах.
      – Поскорее, – насилу выговорила девушка: язык отчего-то ей не подчинялся.
      Янгель обернулся, но посмотрел не на нее, а куда-то в сторону. Вере вдруг захотелось спать. Все тело налилось тяжестью. Бедняжка попыталась подняться, но вместо этого вовсе окунулась в вязкую тьму.
      Далее следовал пробел в памяти, затем смутные обрывки, где мелькали лица Янгеля, Алексеева, Архиповны, Матрены. Отчего вновь они? Вера силилась отмахнуться от этих противных лиц, но не могла и шевельнуться. Она не знала, сколько дней или часов минуло с ее злополучного визита в лавку ростовщика. Мнилось, протекла вечность, прежде чем она смогла открыть глаза и пошевелиться. Голова по-прежнему была неясной, Вера не понимала, что с ней происходит. Она узнала помещение, где лежала в одной сорочке на кровати под серым пологом. Это опять дом Архиповны! Девушка силилась вскочить, скорее все разъяснить, но тело ее не слушалось. Непонятная вялость сковала все члены, мешала двигаться. Голова нещадно болела, все плыло перед глазами. «Они меня отравили!» – догадалась пленница. Должно быть, Янгель подсыпал что-то в кофе. Но как она вновь очутилась в доме Архиповны? Неужто ростовщик был в сговоре с Алексеевым? Или это роковое совпадение? Вера чувствовала дурноту, хотелось лежать не двигаясь, чтобы комната перестала плясать перед ней. Закрыв глаза, она прислушалась и различила бормотанье Архиповны за стеной. Его перекрыл неприятный мужской голос, в котором Вера тотчас с отчаянием узнала Ивана Ивановича Алексеева. «Это злой гений преследует меня!» – мелькнуло в ее больной голове.
      – Немедля обряжай невесту! – донеслось до слуха несчастной жертвы. – Свезем и так, пока поп сговорчив: я ему целую казну отвалил. Однако язык держи за зубами, лишнего не болтай!
      Архиповна что-то проворчала, ее кум громко ответствовал:
      – Теперь уж не ускользнет. Дельце обтяпаем, тебе тоже изрядно перепадет. Однако надобно спешить. Что-то мне непокойно, будто следит за нами кто.
      В замке повернулся ключ, и в комнату, где бессильно лежала Вера, вошел ненавистный Алексеев. Увидев, что пленница открыла глаза, он склонился к ней:
      – Слушай меня, мадемуазель. Сейчас мы поедем в церковь. Там ты не будешь брыкаться и сделаешь все, что велят. Все ли ты поняла?
      Вера закрыла глаза, чтобы не видеть этой мерзкой рожи, но Алексеев грубо встряхнул ее за плечи:
      – Я не всегда бываю добрым, попомни это, мадемуазель артистка. Обвенчаемся, и делай что знаешь. Будешь кобениться, сгниешь здесь, и никто не проведает об этом.
      Он призвал Архиповну с Матреной и велел им обряжать Веру в венчальный наряд, который лежал тут же. Когда он удалился, женщины взялись за дело. Оно оказалось вовсе не простым: безвольная и вялая Вера напоминала тряпичную куклу. Ей с трудом удалось сесть. Матрена подхватила девушку под мышки и сняла с постели. Стоять Вера и вовсе не могла, валилась как сноп. Архиповна ругалась крепче извозчика, покуда они с Матреной бились над невестой. Ее бросили лицом в подушки, чтобы зашнуровать корсет, а у Веры не было сил повернуть голову для облегчения дыхания. Она вновь погрузилась в подобие сна или беспамятство и не чувствовала, как ее тормошили, поднимали, переворачивали.
      Вдруг послышались новые шумы и голоса, вопли, крики, команды, грохот. Сквозь мутную пелену до сознания Веры доходили взвизги старухи, ругань, мычание Матрены, звон разбитого стекла. Властный женский голос перекрывал всю эту симфонию звуков.
      – Кузьма, Гаврила, держите крепче! Смотрите, не упустите его: скользкий, как змей! Не спускать с него глаз до приезда полиции! Этих куриц сюда, под замок. Степан, девицу на воздух, да поскорее! Полегче, болван, чай не бревно несешь!
      Вера открыла глаза, когда почувствовала свежесть утреннего ветерка. Она обнаружила себя на руках здоровенного молодого парня, который осторожно нес ее к роскошной карете. Вокруг суетились странного вида мужики: полулакеи, полугвардейцы. Стоило Вере коснуться бархатных подушек кареты, как глубокий сон, теперь уже настоящий, здоровый, сразил ее внезапно, и она уже не слышала дороги.
 
      Вполне очнулась Вера лишь через сутки. Она увидела незнакомую комнату с богатым убранством. Пышная кровать, на которой спала Вера, была застлана тончайшим кружевным бельем. На полу стоял знакомый сундучок, заваленный шляпными коробками. Это были ее вещи, которые Алексеев привез из Коноплева. Девушка вскочила с постели и открыла сундук, чтобы проверить, все ли на месте. Взгляд ее упал на вольтеровское кресло: на спинке его висело чудесное зеленое платье из английского ситца, внизу стояли легкие башмачки. Все остальные предметы туалета Вера нашла на кроватной подушке. Вдругорядь изумившись тонкой работе и красоте вещиц, девушка несколько призадумалась.
      Верно, судьба к ней теперь благосклонна? Или небесам было угодно вновь испытывать ее? Чей дом принял странницу под свой кров? Кто здесь хозяин, друг или враг? Сии размышления вовсе не мешали юной авантюристке с удовольствием облачаться в изысканные одежды. Она так увлеклась, что не услышала, как скрипнула дверь и в комнату вошла высокая дама с королевской осанкой.
      – Ба, да ты уж на ногах! – воскликнула она.
      Вера вздрогнула, обернулась и несказанно удивилась, узнав в этой женщине Варвару Петровну Вольскую.
      – Добренько. Одевайся, после побеседуем. Платье-то впору? – Она довольно бесцеремонно рассматривала полуодетую девушку.
      – Да, должно быть, – смущенно ответила Вера.
      – Ну и ладно. Пришлю горничную, поможет тебе. Ну а после пожалуй к столу, завтракать. Там и поговорим. Дивно: полсвета обрыскали, а ты под боком оказалась.
      Она удалилась величественной походкой. Не успела Вера опомниться от столь неожиданного визита, как в комнату ворвалась… Дуняша!
      – Барышня! Как я рада-то! Истинный Бог, душа изболелась! Страху-то натерпелись! Рыбонька моя…
      Они бросились в объятия друг друга, как сестры после долгой разлуки.
      – Как ты здесь, Дуня? – спросила Вера, когда первые восторги стихли. – Я полагала тебя в Италии, с княгиней.
      – И, барышня! Много в деревню не сослали за ваш побег, куда там Италия! Малашка и поехала.
      – А где я теперь? – У Веры на языке вертелось множество вопросов. – Чей это дом?
      – В Петербурге, в доме Варвары Петровны. Ой, сколько же мы не виделись! – Дуняша продолжала причитать, помогая барышне затянуть корсет.
      – Скажи же, – еле выговорила девушка, силясь унять взбесившееся сердце, – Андрей Аркадьевич тоже здесь?
      – Нету. Ой, мне не велено болтать. Сами они все расскажут.
      – Но, Дуня! – умоляя, взывала Вера, однако горничная закрыла уши руками:
      – Не спрашивайте, барышня! Варвара Петровна убьет меня! Страсть как боюсь я их!
      Они завершили туалет, и Вера предстала перед роскошным трюмо. На нее глянула чужая изящная красивая юная дама с печальными глазами. Она вздохнула. Вольского здесь нет… Что все это значит? Вера робела перед Варварой Петровной и невольно оттягивала момент встречи с ней. Уж и Дуня тормошит и торопит, а Вера все еще задумчиво смотрит на себя в зеркало, не видя отражения.
      – Поспешите, барышня. Они не любят, когда к завтраку опаздывают!
      Юная красавица еще раз тяжко вздохнула и последовала за горничной.
      Огромная столовая была убрана со вкусом и всевозможной роскошью. На длинном столе сверкали серебряные приборы, хрустальные графины и штофы, севрский фарфор. По стенам висели картины, лакеи в золоченых ливреях разносили легкие кушанья. Все это великолепие возглавляла величественная Варвара Петровна. За столом угощались несколько невзрачных особ, с которыми хозяйка обращалась довольно накоротке. Верно, это были постоянные обитатели дома, компаньонки, приживалки, коими обычно полны барские дома в Москве. Хозяйка и здесь, в чопорном петербургском доме, завела московские обычаи. Войдя в столовую, Вера присела в знак приветствия.
      – Однако ты замешкалась, сударыня, в самый раз к концу трапезы поспела, – недовольно отметила Вольская и указала девушке стул, на который та послушно опустилась.
      Лакей беззвучно, как тень, откуда-то из-за ее спины подал на тарелку изысканные паштеты, спаржу и что-то еще, чему Вера и названия не знала. В высокий зеленый фужер в виде тюльпана было налито вино. Бывшей воспитаннице пришлось припомнить навыки, полученные в доме княгини Браницкой. Ей удалось скрыть дрожь и держать вилку твердо. Вера не чувствовала голода, однако, едва попробовав кушанье, поняла, насколько пуст ее желудок. Неведомо, сколько часов или дней провела она без пищи. Силясь не хватать еду с жадностью, а вкушать с достоинством, Вера ждала, когда же Варвара Петровна обратится к ней и разъяснит столь странные происшествия.
      Однако хозяйка не спешила открывать секреты. Она разглядывала Веру, ровно в лавке приценивалась к товару, и все вопросы застывали на устах юной гостьи.
      – Ты удивлена? – наконец нарушила молчание Варвара Петровна. – Спрашиваешь себя, что здесь делаешь, в моем доме?
      Вера робко кивнула:
      – Да, мадам.
      – Не буду пытать твое любопытство… – Она отпила из бокала вина. – К тому же после завтрака тебя велено доставить домой.
      – Домой? К генералу? – обрадовалась Вера.
      Вольская нахмурилась:
      – Какой такой генерал?
      – Я служила у них гувернанткой, – пролепетала испуганная девушка.
      – Да, с твоим прошлым теперь жди беды. Какие еще сюрпризы оно готовит? – вздохнув, проворчала хозяйка. – Нет, сударыня, домой – это к твоему опекуну.
      – Кто он? – вздрогнула Вера и вся обратилась в слух.
      Варвара Петровна подняла брови:
      – А ты и не знаешь? Князь Браницкий, кто же еще!
      – Князь – мой опекун? – ахнула Вера.
      Теперь ей этот факт представился очевидным. Как она прежде не догадалась? Осталось неясно другое.
      – Но почему вы?..
      Вольская насмешливо улыбнулась:
      – Как ты понимаешь, не из-за твоих прекрасных глаз я оставила дом и бросилась на поиски, явилась сюда, хотя не терплю Петербурга и этого дома – держу его для сына!
      – Которого сына? – неосторожно спросила Вера и тотчас сжалась, как от удара, под бешеным взглядом Варвары Петровны.
      – У меня только один сын! Андрей имя ему, коли ты запамятовала.
      Она справилась с гневом и продолжила рассказ. То, что услышала Вера, привело ее в сильнейшее волнение. Она забыла о недоконченных кушаньях и обо всем остальном. Вот что поведала Варвара Петровна.
      Когда юная воспитанница пропала из дома княгини, та догадалась, чьих рук это дело. Разбитая и уничтоженная смертью Евгения, затянувшейся хандрой, Браницкая не имела сил заниматься Верой. К тому же она собиралась ехать в Италию. Однако перед тем как отбыть за границу, княгиня написала Вольской. Она уведомила Варвару Петровну о похищении воспитанницы, предупредила об ответственности Андрея перед опекуном Веры. Самого князя в Москве не было. Когда он прибыл и попытался найти воспитанницу, Вера уже бежала с цыганкой из дома Андрея. Натурально, никто не знал, где они теперь.
      Князь продолжал поиски и однажды явился к Вольским в надежде найти Веру здесь. Браницкий рассказал Варваре Петровне, что совершенно случайно встретил Веру в губернском городе и уже было уговорил ее уехать с ним, но воспитанница опять ускользнула из его рук. Будучи посвященным в историю любви девушки к Вольскому, князь предложил Варваре Петровне устроить счастье молодых людей. Он обещал за Верой порядочное приданое, однако Вольская была возмущена подобным торгом. Да и брать сироту без роду-племени, не зная ее родителей, все равно что покупать кота в мешке. Кто знает, какие сюрпризы готовит будущему супругу ее натура. По родителям всегда видно, что ожидать от детей, а тут как узнать? Коли судить по бурному началу, девица способна ко всяким авантюрам. Такая ли невеста нужна ее сыну?
      Князь уехал ни с чем. Он продолжал поиски, прибегнув к тайной полиции. Варвара Петровна случайно узнала, что Андрей тоже разыскивает Веру. Верно, отчаявшись найти, он вздумал спешно жениться на девице Изотовой. Варвара Петровна воспротивилась этому решению, понимая, что отчаяние, а не любовь движет ее сыном. Да и невеста не угодила предками: привести такую в дом – все равно что в чистый колодец плюнуть. Впрочем, Андрей скоро остыл и более того: впал в ипохондрию. Он перестал выезжать, забросил службу, целые дни проводил дома, не вылезая из халата. Читал, курил, никого к себе не подпускал. Бывало, часами в раздумье просиживал без движения. Варвара Петровна стала опасаться за его рассудок.
      – А что теперь? – не утерпела Вера, прервав повествование.
      Она готовилась к новой вспышке гнева, но Варвара Петровна сохранила спокойствие и ответила:
      – Теперь? Вот уже второй месяц, как он заперся в тверской деревне и не велит мне приезжать. Какая мать вынесет такое?
      Черты лица Вольской смягчились, казалось, она вот-вот заплачет. Однако сильная дама продолжила рассказ. Желая вывести сына из ипохондрии, Варвара Петровна снеслась с князем и приняла участие в поисках Веры. Следы вели в Петербург. У Браницкого были предположения, где ее искать. Тайная полиция прочесывала Коломну, но Варвара Петровна со своей гвардией несколько опередила действия князя, и, к счастью, весьма вовремя.
      – Теперь же я отправлю тебя в имение вызволять сына. Скажешь ему, что я согласна на ваш брак… Не вижу ни восторга, ни счастья на твоем лице! – Варвара Петровна опять нахмурилась. – Думаешь, что из великой любви к тебе я попрала свои принципы? Сына спасаю! – Голос ее дрогнул. – Один он у меня остался, а ради него я и тебе в ножки поклонюсь.
      – Не надобно! – вдруг звонко воскликнула Вера.
      Брови Вольской поползли вверх.
      – Что-о? – грозно возвысила она свой голос.
      – Не надобно кланяться в ножки! И жертвы вашей не надобно! – Вера боялась сорваться на плач.
      Варвара Петровна с любопытством поглядела на гостью:
      – Или уже не любишь Андрея?
      Вера опустила глаза:
      – Люблю… очень люблю…
      – Ну полно, – с неожиданным добродушием заявила вдруг Вольская. – Ты мне нравишься. Есть в тебе что-то мое. Такая же плутовка!
      Оглушенная всем происходящим и пережитым, Вера не успевала следить за переменами в настроении Варвары Петровны.
      – Ну, будет турусы разводить, пора князю докладываться. Отвезу тебя к опекуну, а после, будь уж так любезна, в деревню, за Андрюшенькой. Соскучилась я по нему.
      – Последнее! – попросила Вера. – Княгиня Браницкая до сих пор в Италии?
      Варвара Петровна презрительно фыркнула:
      – Там. В католички подалась! С дури бесится. Сказывают, и Чаадаев туда же, мода у них такая: от исконной, отцовой веры отрекаться. Это все масоны да иезуиты народ мутят. А княгиня так и вовсе с ума стронулась: сказывают, в монашки решила постричься. Там, в Италии, с каким-то писателем нашим спозналась, он ее и сбил с толку.
      – В монашки… – мечтательно повторила Вера.
      – Должно быть, есть чего отмаливать, – заключила Варвара Петровна. – Вот и пусть лоб расшибает. А я горничную твою у нее прихватила.
      Потрясенная свалившимися на нее сведениями, девушка не успела ни обдумать их, ни привыкнуть к новому повороту судьбы. Варвара Петровна спешила доставить ее опекуну. Сундучок Веры был уже пристроен, вот они сами разместились в карете, не забыв про Дуню, и, сопровождаемые верховой гвардией Варвары Петровны, двинулись по незнакомым улицам Петербурга.
      – Глаза бы мои не видели эти казармы! – изрекла Вольская и впрямь закрыла глаза.
      Вид у нее был изрядно утомленный: верно, затянувшиеся поиски все же не прошли даром. Дуняша так боялась важной барыни, что не смела в ее присутствии и слова произнести. Вера наконец получила возможность предаться собственным мыслям. Варвара Петровна не ошиблась: девушка не испытывала счастья, получив благословение Вольской на венчание с ее сыном. Что-то ей подсказывало, что в любой момент вздорная барыня может передумать, добившись желаемого. Но не это сдерживало ее чувства. Более всего Вера боялась, что Вольский ее не простит. Однако не было желания более страстного и нетерпеливого, чем видеть его поскорее! Пусть только одним глазком посмотреть на любимого, услышать его голос, прежде чем лишиться последней надежды под его холодным, непримиримым взглядом. Она непременно поедет и, коли это в ее силах, вернет ему интерес к жизни любой ценой. Пусть даже если потребуется отречься от себя…
      Затем мысли ее перенеслись к князю, и Вера поняла, что с радостью ждет встречи с ним. Она не успела подвергнуть трезвой оценке сии чувства, поскольку Варвара Петровна возвестила:
      – Вот и прибыли.
      Дом князя располагался на Малой Морской улице, неподалеку от Невского проспекта. Это был роскошный дворец в три этажа с колоннами и замысловатыми фигурами на фасаде. Гостей встречал важный лакей в пудреном парике и роскошной ливрее. Отправив Дуню в людскую, он препоручил дам камердинеру князя. Тот провел их в богатую гостиную, украшенную с изрядным художественным вкусом. Ждать не пришлось: князь явился тотчас. Целуя руки дамам, он определенно волновался, судя по капелькам пота на его седоватых висках. Взглянув на воспитанницу, Браницкий тепло улыбнулся:
      – Вот ты и дома, Вера. Надеюсь, более не исчезнешь. Пощади мое немолодое сердце.
      Варвара Петровна, привыкшая во всем главенствовать, обратилась к князю:
      – Ты уж, батюшка, Федор Сергеевич, как уговорились, отпусти Веру за Андрюшей в деревню. Я дам своих людей, Дуньку тоже пусть возьмет.
      – Не ранее, чем представлю ее ко двору, любезная Варвара Петровна.
      Вольская удивленно подняла брови:
      – Ко двору? Это зачем же?
      Мужественное лицо князя осветилось счастливой улыбкой. Он обратился к Вере с неожиданной торжественностью:
      – Дитя мое, сегодня государь удовлетворил мое прошение о признании тебя дочерью и моей единственной наследницей.
      – Дочерью? – еще более удивилась Варвара Петровна.
      Вера молчала, не в силах выговорить что-либо. Князь продолжал:
      – Варвара Петровна, теперь нет причин скрывать: Вера – моя родная дочь!
      – Вот тебе на! – только и могла изречь Варвара Петровна.

      С трудом привыкала Вера к своей новой роли: к обращению «княжна», к почтительному обхождению прислуги, к отеческим поцелуям князя и его внимательному, любящему взгляду. Верно, князь желал искупить свою вину перед Анастасией и ее дочерью, восполнить пробел в их отношениях исключительной заботой и участием, долгими беседами вдвоем. Непривычная к такой опеке, Вера терялась, замыкалась в себе, чем весьма огорчала отца.
      Вольская отбыла в Москву. Перед тем она взяла с княжны крепкое слово, что та непременно, как будет можно, отправится к Андрею в имение. В проводники был оставлен Степан, красивый парень из собственной гвардии Варвары Петровны. Однако князь не желал так скоро отпускать Веру по нескольким причинам. Во-первых, было наряжено следствие по делу Алексеева, Архиповны и Янгеля. Показания Веры были необходимы. Князю удалось добиться для дочери разрешения суда не являться лично, а дать лишь письменные показания. Во-вторых, Браницкий полагал представить Веру ко двору во время петергофского праздника в честь государыни, на котором он должен был присутствовать. В-третьих, надобно было оформить нужные бумаги, связанные с признанием отцовства. И в-четвертых, едва обретя дочь, князь вовсе не желал с ней так скоро расставаться.
      Без участия детей Вольская и Браницкий решили венчать их в Москве по возвращении Веры и Андрея из имения. А после уж сами молодые должны выбрать, где им жить: в Москве или Петербурге. Вольская думала склонить их на Москву, а Браницкий надеялся, что дети непременно выберут Северную Пальмиру.
      Беспрестанный интерес к ее персоне смущал Веру, новые перемены пугали, необходимость представляться императорской фамилии подавляла своей важностью. Говорить без всяких церемоний она могла теперь лишь с Дуней, с ней и отводила душу новоиспеченная княжна. В отсутствие князя они осмотрели дворец во всех подробностях, подивились роскоши, комфорту, красоте многочисленных комнат, мраморных лестниц, изваяний, каминов, окон. После Вера рассказала горничной свои приключения именно с того момента, когда она была похищена Вольским. Дуня слушала с раскрытым ртом и лишь тихонько охала и причитала:
      – Ой, батюшки-светы! Ой, лихонько-то!
      И самой рассказчице уже не верилось, что все это произошло с ней. Но подлинно фантастическое в ее истории было ее волшебное преображение из бывшей воспитанницы, актрисы, гувернантки в богатую наследницу княжеского рода. Вера невольно с опаской ждала, что все вдруг исчезнет, растает как прекрасный сон, рухнет в одночасье, как не раз уже бывало. Все, что происходило с ней, напоминало ее вымыслы и мечты. Одно она знала наверное: без Вольского не могло быть счастья, как не может звучать скрипка без смычка, как не бывает водевиля без счастливого финала…
      У Дуняши были свои секреты. Она поведала, как в опустевший дом княгини Браницкой явилась Варвара Петровна и потребовала к себе горничную пропавшей воспитанницы. Она взяла Дуню к себе в дом, а после и на поиски Веры. И вот с тех пор как Дуня впервые увидела кучера Вольской Степана, она потеряла всякий покой.
      – А он такой важный, меня и не замечает. Сказывают, барыня давала ему вольную, не взял. Лошадей страсть как любит! Он и спит в конюшне. Разговаривает с ними точно с детьми, такой чудной! «Лошадь, она, – говорит, – лучше и умнее человека».
      – Зачем же Степана здесь оставили? Каково ему без друзей?
      – Так он и здесь при лошадях! Жить в конюшне ему не позволили, но ходить за лошадьми – пожалуйте.
      Дуня страдала от невнимания красавца кучера и ждала – не могла дождаться, когда же тронутся в деревню. Ведь им предстояло проделать вместе довольно долгий путь. Заинтригованная Дуней, юная княжна пожелала взглянуть на Степана новыми глазами. Для этой цели следовало выйти во внутренний двор, где располагались хозяйственные постройки и княжеская конюшня. У Браницкого, конечно, имелся собственный кучер, поэтому Степан пока находился не у дел. Однако он не скучал, ухаживая за лошадьми и благоустраивая конюшню.
      Дуня от смущения спряталась за спину барышни, когда они завидели шагающего по двору с огромной охапкой сена высокого и статного Степана. Приметив госпожу, он поспешил свалить сено в ясли и поклонился барышне. Глаза его, голубые, в обрамлении темных ресниц, лукаво блеснули: он увидел прячущуюся Дуню. Длинные русые волосы Степана, разобранные на пробор, были перехвачены тонким кожаным ремешком, а сзади, стриженные в скобку, открывали сильную загорелую шею. На кучере была красная шелковая рубаха с косым воротом, подпоясанная цветным кушаком, и нанковые штаны. Вместо лаптей на ногах его красовались добротные кожаные сапоги. Степан был красив здоровой, первобытной красотой.
      Чтобы глупо не глазеть на кучера, Вера нашла предлог:
      – Нельзя ли на лошадей посмотреть?
      – Отчего же, барышня? Да ради вас что угодно! Только прикажите.
      Вера заинтересованно взглянула на рисующегося Степана.
      – А ведь это я, барышня, вас из того дома на руках вынес! – напомнил парень с широкой улыбкой, обнажившей зубы ослепительной белизны.
      Он повел девиц в конюшню, принялся рассказывать о лошадях.
      – Вот этот гнедой коренник неровный, горазд в упряжке задирать пристяжную. А эта савраска до чего нежная, чисто барышня. А вот гляньте сюда. Что за красавица дивная! Золотая, гривка легкая, чулочки беленькие. А в глазки-то ей посмотрите!
      Девушки смотрели в умные лошадиные глаза и очаровывались, попадая под обаяние рассказчика и его любимцев. «Вот выхваляется!» – подумала Вера, любуясь Степаном. Дуня была сама не своя, не смела ни слова молвить, ни, казалось, даже шевельнуться. Степан вполне догадывался о том, какое впечатление производит на слабый пол.
      – Почему именно тебя оставили здесь? – спросила Вера, поглаживая по морде самую смирную лошадку. – Разве больше некому было отвезти нас в имение?
      – Так я ведь из Варварина родом. Все мои сродственники там. Скучаю больно: всякому мила своя сторона. Ну и все дорожки и тропинки там мне ведомы. Домчу вас с ветерком, не извольте сумлеваться.
      Все это он говорил, обращаясь исключительно к барышне и ни разу не взглянув в сторону ее горничной. Дуня изнывала от равнодушия парня, но привлечь к себе его внимание не решалась.
      – И барина знаешь? – тем временем осторожно спросила Вера.
      – И старого знал, и молодого. С молодым барином, почитай, росли вместе. Ох и озорничали!
      – Могу вообразить, – пробормотала княжна.
      Дуня так и не посмела поднять глаза на своего кумира, а Степан старательно ее не замечал. Распрощавшись с кучером, девушки вернулись в дом.
      Ожидание путешествия после этой беседы показалось нестерпимее, однако приходилось подчиняться обстоятельствам. Князь почел своим долгом скрашивать сколь возможно это ожидание. Он готов был даже сопровождать Веру по модным магазинам и лавочкам, однако здесь юная княжна решительно воспротивилась. Она считала себя достаточно взрослой и опытной в делах моды, чтобы самой делать необходимые покупки, и брала в вояж только Дуню.
      Князь не ограничивал дочь в средствах, выдав на руки изрядную сумму, и готов был оплатить любые счета. А Вера давно уже выбирала удобный момент, чтобы накупить подарков и навестить семейство Будкевичей. Надо же их успокоить по поводу собственной участи. Она могла вообразить, как беспокоился генерал, как тосковали дети, когда гувернантка пропала из дома. Одна Зинаида Семеновна, пожалуй, обрадовалась, но и ее не могло не насторожить внезапное исчезновение девицы.
      Князь уступил дочери гербовую карету, сам же разъезжал всюду в английской коляске. Вера попросила посадить на козлы Степана, поскольку кучер князя был нужен ему самому. Однако ни Вера, ни Дуня, ни Степан не знали Петербурга. Браницкий посоветовал им взять с собой мадемуазель Полетт, которая почти жила в доме на неопределенном положении. Вера отказалась, и должно быть, с излишней поспешностью, потому что князь Федор несколько смутился. Он взялся объяснять, где располагается Английский магазин, в котором можно купить что душе угодно. Оказалось, чуть ли не за углом. Впрочем, все лучшие магазины, как выяснилось, гнездились на Невском, включая и Гостиный двор. Труда не составит объехать их один за другим.
      И Вера пустилась в приятное путешествие. Как и было обещано, ехать далеко не пришлось. На углу Морской и Невского сиял роскошными витринами Английский магазин. Оставив карету у входа, Вера и Дуня гуляли вдоль прилавков. Хорошо одетые приказчики были вежливы и обходительны. По углам стояли стулья и кушетки, на которых уставшие покупатели могли отдохнуть. Публика состояла из нарядных дам самого высшего тона и модных светских щеголей, которые с любопытством озирали юную княжну. Веру эти взгляды скоро стали раздражать, но деваться было некуда, разве что невозмутимо шествовать мимо.
      Конечно, в магазине продавались по большей части иностранные товары, но были и русские, отменного качества, ничем не уступающие французским или итальянским. Девушки слепли от великолепия и цен, однако надобно что-то выбрать. Вера подумала, что в лавках покупать было бы определенно дешевле, но князь настаивал именно на магазинах, утверждая, что в лавке могут надуть, выдать жалкую подделку за хороший иностранный товар. После долгих раздумий Вера решилась купить в подарок генералу Будкевичу бриллиантовую булавку для галстука, Зинаиде Семеновне – модные французские перчатки и духи, Агафье Васильевне – красивый платок. Куда как веселее было подбирать подарки детям!
      Юная княжна и ее горничная ахнули враз, когда увидели на прилавке сказочную фарфоровую куклу, которая смотрела на них совершенно живыми глазами. Наряд куклы изумлял роскошью и тончайшей выделкой мелочей. Не раздумывая, Вера тотчас потребовала упаковать куклу в красивую картонку с бумажными оборками и кружевами. А вот подарки мальчикам пришлось поискать. Для этого девицы отправились далее по Невскому проспекту.
      Заглянули напротив, в кондитерскую Вольфа и Беранже, красующуюся возле Полицейского моста. Вера накупила фруктов и сластей, дорогих пирожных и конфет. И здесь на нее глазели постоянные посетители кондитерской. После направились в Гостиный двор. Тут-то было где разгуляться. Вера пересмотрела книги и атласы, выбрала Атлас путешествий и открытий для Алеши, который весьма интересовался географией. Ему же купила замечательный парусный кораблик, точную копию настоящего. Для маленького Коли отыскалось детское лото с картинками, изображающими всяких животных, и каучуковый мячик для игры.
      Вокруг Веры крутились услужливые сидельцы, выкладывая все новые и новые товары, уговаривая смотреть еще. Она уж не чаяла, как выбраться из лавки. Велев снести покупки в карету, девушки покинули Гостиный двор. Тем временем Степан, красующийся на козлах в голубом бархатном кафтане, подробнейшим образом выспросил у соседнего извозчика, как проехать в Коломну.
      Они добрались до места без приключений. Вера тщательно запоминала дорогу на всякий случай. И хотя она знала, что все ее враги заперты в тюрьме, все же испытала невольный страх, когда показались знакомые улицы. Дуняша, напротив, изнывала от любопытства: ей страсть как хотелось своими глазами увидеть действующих лиц разыгравшейся здесь драмы. К генеральскому дому подкатили с грохотом и свистом. Открывшему дверь лакею было велено доложить, что княжна Браницкая просит принять. Ее провели в знакомую гостиную. Однако сколь разительно отличался ее нынешний визит от первого!
      Вера присела на кушетку и задумалась, невольно припоминая дни, проведенные в этом доме. Ее размышления прервал возглас изумления:
      – Это вы?!
      Генеральша вовсе не старалась скрыть удивление, она даже несколько приоткрыла свой хорошенький ротик. Вера кивнула с улыбкой.
      – Выходит, вы теперь княжна Браницкая? Смею спросить: такая же княжна, как гувернантка, или подлинная? – не удержалась, чтобы не съязвить, Зинаида Семеновна.
      – Вполне настоящая! – весело ответила Вера.
      Генеральша присела напротив и заговорила светским тоном:
      – А мы уж было намеревались обратиться в полицию: вы так внезапно пропали! Муж волновался не шутя, дети скучали.
      – Где они? – нетерпеливо перебила Вера.
      – Гуляют с Марией Константиновной, но к обеду будут непременно.
      – А Константин Яковлевич?
      – Муж у себя, ему нездоровится.
      Вере показалось неприличным настаивать на свидании с генералом. По выражению лица Зинаиды Семеновны было понятно, что она определенно не расположена приглашать мужа в гостиную.
      – От обращения в полицию нас удержало лишь то, что для вас это было бы нежелательно, – продолжала генеральша. – Однако как вы могли, мадемуазель…
      – Ваша светлость, – мстительно поправила Вера, весело наблюдая за переменой в лице Зинаиды Семеновны.
      – Ах да, ваша светлость… – сбавила тон генеральша. – Но согласитесь, хорошо ли заставлять детей так переживать!
      Из ее уст это звучало несколько фальшиво, однако Вера почувствовала укор совести.
      – Это не моя вина, так уж случилось.
      – Пусть так, – согласилась генеральша, вложив в эти слова весь свой сарказм.
      Тут горничная сообщила о возвращении детей, и Вера завертелась на месте от нетерпения. Первым вбежал Коля, он с порога бросился к бывшей гувернантке и уткнулся ей в колени. Растроганная девушка привлекла ребенка к себе и принялась ласкать. Следом вошли Таня и Алеша. Они казались более сдержанными, но радость явственно читалась на их лицах. Вера велела позвать Дуню с подарками, и та явилась незамедлительно. Поцеловав Колю в макушку, юная княжна спустила его с колен и взялась за свертки и картонки. Начала со старших.
      – Сделайте милость, передайте Константину Яковлевичу эту безделушку от меня на память, – попросила она, обращаясь к генеральше.
      Та скривила лицо, однако подарок разглядывала с жадным любопытством.
      – А это вам, – протянула Вера Зинаиде Семеновне изящные перчатки и склянку духов.
      – Мне? – изумилась генеральша и покраснела так, будто ее окунули в кипяток. Затем, недоверчиво косясь, она приняла подарки и застыла, подавляя желание скорее примерить перчатки и опробовать духи. – Благодарю вас, но это лишнее, – с наигранной важностью произнесла наконец Зинаида Семеновна.
      Дети радовались подаркам бурно и вполне искренне. Вера с удовольствием объясняла им, как пользоваться игрушками. Она попросила выложить на блюда пирожные и фрукты, сама раздала детям конфеты.
      – У меня до вас просьба, – вновь обратилась Вера к хозяйке.
      – Что такое? – подняла та брови.
      – Отправьте человека к Агафье Васильевне, пусть он снесет от меня этот платок. – Она передала генеральше сверток. Столь странная просьба объяснялась тем, что Вера не хотела появляться на тихой улочке в роскошном экипаже. Она все еще чего-то боялась.
      – При первой оказии исполню вашу просьбу, – также важно ответствовала Зинаида Семеновна.
      Однако пора было завершать визит, поскольку генеральша погнала детей наверх. Они нехотя собрали игрушки и с несчастными лицами потянулись к двери. Сердце бывшей гувернантки сжалось от грусти. Уже на пороге Алеша спросил:
      – Мадемуазель, мы еще увидим вас?
      – Да, милый. Только я теперь должна уехать, вот после…
      Он вышел понурившись и осторожно прикрыл за собой дверь. Вера сокрушенно вздохнула.
      – Вы позволите мне подняться за вещами, которые я оставила у вас? – спросила она генеральшу.
      – Извольте. Мы ничего не трогали: ждали, что нагрянет полиция.
      Юная княжна направилась в мезонин. Генеральша неотступно следовала за ней, верно, опасаясь, что девушка свернет в сторону. Это разозлило княжну, но она ничем не выдала себя. Под пристальным взглядом хозяйки Вера неловко собирала мелочи, которые скопились, пока она здесь жила: детские рисунки, кошелек, расшитый Таниными ручками, томики Вальтера Скотта, подаренные генералом. Старые платья Вера не тронула, полагая оставить их прислуге. В полном молчании девушка открыла тайник и вынула оставшиеся там драгоценности. Зинаида Семеновна ни словом, ни возгласом не откликнулась на сей неожиданный маневр. На лице ее застыла вежливо-презрительная маска. Также молча они спустились в гостиную, но присаживаться уже не стали. Вера направилась к двери и слегка поклонилась, прощаясь. Однако еще немного задержалась, чтобы нерешительно попросить:
      – Скажите Константину Яковлевичу, что я нашла отца.
      – Вот как? – без всякого выражения произнесла генеральша, и Вера поняла, что ничего она не скажет.
      «Вот характер!» – с некоторым уважением думала княжна, забираясь в карету. Она плохо слушала Дуню, делившуюся впечатлениями о визите.
 
      Приближался петергофский праздник. Князь Браницкий прилагал немало усилий к его подготовке. Он ежедневно выезжал в Петергоф, а в другое время пропадал во дворце. Для Веры спешно шились новые наряды у модной портнихи, которую рекомендовала мадемуазель Полетт. Девушку мучили бесконечными примерками. Были куплены великолепные украшения, перчатки, туфельки – все новое, модное. И здесь не обошлось без помощи мадемуазель Полетт. Француженка была исключительно осведомлена относительно цен и фасонов, поскольку сама принадлежала к очаровательному племени столичных модисток.
      Однако, подчинившись ее руководству, Вера все же не желала переступать черту, за которой начиналось дружество. Маленькая, изящная, всегда нарядная и веселая, мадемуазель Полетт весьма располагала к себе, но Вера безотчетно противилась зарождающейся привязанности. Виною этому было неясное положение, которое француженка занимала в доме. Юная княжна ловила себя на том, что она ревнуетмадемуазель Полетт к отцу. А ведь она знала наверное, что князь готов на любые жертвы ради вновь обретенной дочери. «Грех, грех это – еще что-то желать!» – укоряла себя Вера, но избежать искуса не могла. Ее так и подмывало потребовать от князя удаления мадемуазель из дома. Припоминая Зинаиду Семеновну, чья ревность доставила Вере столько неприятных моментов, она краснела от стыда. Но была еще причина ее неприязни к француженке. Веру смущала нравственная сторона ее отношений с князем Федором. «Не судите, да не судимы будете», – твердила себе юная княжна, однако всякий вечер ревниво выспрашивала Дуню о действиях князя и француженки. Разве что следить не принуждала.
      Браницкий чувствовал недовольство дочери, которое, как она ни силилась, скрыть не удавалось. В присутствии Веры и француженки князь краснел, как юнец, терялся. Он не смел прямо обращаться к мадемуазель Полетт, даже смотреть на нее не решался. Видя все это и чувствуя свою власть, юная княжна постыдно ликовала. Однажды Браницкий заговорил-таки с Верой о француженке, и это стоило ему немалых усилий. Как-то вечером он обнаружил дочь в гостиной у фортепиано. Браницкий попросил ее принять помощь мадемуазель Полетт в подготовке маскарадного костюма, и Вера уныло согласилась.
      – Дитя мое, я вижу, ты не испытываешь приязни к мадемуазель. Поверь мне, эта женщина достойна лучшего. Я многим обязан ей.
      – Воля ваша, – пожала плечами жестокосердная дочь.
      – Я не прошу любить ее, но будь с ней… поласковее.
      У Веры едва не вырвалось: «Разве ей не хватает вашей ласки?!» Но по счастью, она смолчала. Однако чуткий князь уловил в этом молчании скрытый протест.
      – Что смущает тебя, мой ангел? Безнравственность наших отношений? Если б было возможно, я давно бы женился на мадемуазель Полетт.
      – Как на моей матери? – все же не сдержалась Вера.
      Князь помрачнел.
      – Вера, я почитал твою матушку. Ценил талант, жалел ее, хотел помочь. Но жениться на ней не мог. Ты все знаешь, Вера. Государь не одобряет адюльтера.
      – Ну а как же княгиня, Ольга Юрьевна? – не поддержала этой темы Вера.
      Браницкий понял, что смущает его дочь.
      – Поверь мне, дитя, наш брак, изначально построенный на обмане, был обречен. Княгиня, ничего мне не сказав, тайком избавилась от ребенка.
      – Вы это знали? – удивилась Вера. – Но как?
      Князь внимательно посмотрел на дочь и предложил ей пройти в кабинет. Кабинет князя был заветным местом в доме, куда не всякий имел доступ. Вера однажды уже удостоилась беседовать с отцом в кабинете. Это произошло сразу после ее избавления. Тогда князь Федор рассказал, как он искал Веру, как заподозрил Алексеева и направил поиски в Коломну. Сыщики тайной полиции скоро напали на след девушки, но после вновь утеряли. («Верно, тот господин, от коего я пряталась в лавочке, был сыскным!» – догадалась Вера.) Варвара Петровна основательно помогла тем, что провела свое дознание, используя родственные связи. И опоздай она хоть на четверть часа, неведомо, чем бы все обернулось.
      Выслушав тогда князя, девушка выразила недоумение: отчего Алексеев так настойчиво преследовал ее? Она догадывалась, что не только сластолюбие было тому причиной, и оказалась права. Князь поведал дочери давнюю историю, уходящую к истокам преступной карьеры Ивана Ивановича.
      Однажды князю было поручено разобраться в чудовищных махинациях на торговой бирже. Иностранные купцы были обижены нечестностью биржевых маклеров. Сделки срывались, деньги оседали в карманах изворотливых воришек. Изучив дело и проведя основательную работу, князь почти за руку поймал мелкого чиновника из отделения внешних сношений департамента внешней торговли. Это и был Алексеев. Мастерство, с каким пронырливый делец осуществил очередную махинацию, возмутило и восхитило князя. Понаблюдав за Алексеевым некоторое время издалека, князь, вопреки всему, проникся некоторого рода симпатией к предприимчивому господину. Тот был определенно с талантом. Князь пошел на должностное нарушение и не приказал арестовать Алексеева. Вместо этого он призвал маклера к себе, раскрыл ему карты и велел похищенные деньги вернуть. Алексеев оказался в безвыходном положении: не согласись он на предложенные условия, тотчас отправился бы в тюрьму. Князь давал ему шанс на честную жизнь, обещал протекцию и покровительство. Однако Иван Иванович потерял гораздо более, а прежде всего – возможность враз разбогатеть и открыть собственную торговлю, как он собирался.
      Верно, это и послужило причиной скрытой ненависти Алексеева к князю, хотя тот и сдержал слово, не выдал дельца. Деньги пришлось вернуть. Браницкий замял дело и взял Алексеева под свое попечение. После он узнал, что этот смирный на первый взгляд человек собирает тайный архив, куда заносятся сведения о князе, его подчиненных, его супруге и других влиятельных лицах. Алексеев по-прежнему был мелким чиновником и весьма медленно продвигался по служебной лестнице, надеясь, верно, использовать собранные архивы. Так и вышло. Чтобы добиться своего, он стал угрожать князю, что сообщит его жене о связи Браницкого с актрисой. Князю пришлось пойти на некоторые уступки: он отпустил Алексеева на год в инспекции по уездам. Вернувшись из провинции, Иван Иванович служил тихо и мирно, но у него появились деньги и, похоже, солидный капитал. Терпение князя истощилось. Он готовился обрушить на голову мошенника обвинения, когда за него вдруг вступилась княгиня и взяла под свое покровительство. Князь сдался. С тех пор он не вмешивался в карьеру Алексеева, однако злопамятный Иван Иванович задумал мстить своему благодетелю.
      Выросший в стенах воспитательного дома, начинавший с самых азов, Алексеев поставил целью добиться высокого положения. Тогда-то он сможет изрядно навредить князю, как тот ему когда-то, помешав в махинациях. Он использовал в своих целях княгиню, которая почему-то благоволила ему. Браницкий позволил увезти Веру в Слепнево, дав согласие на ее воспитание в доме Марьи Степановны. Он боялся, что Алексеев узнает о ней, посему услал дочь подальше от Петербурга. Когда Вера выросла, князь Федор вознамерился тайно хлопотать о ее удочерении. Однако он не решался открыться даже княгине, которая теперь жила в Москве, ничего не зная об этом. Надобно было вполне увериться, что ходатайство будет удовлетворено, иначе не избегнуть разочарования. Он попросил княгиню принять в дом сироту, которой приходится опекуном и только. Но и об опекунстве он просил не сообщать никому, чтобы не навести на подозрения.
      Вера исчезла в тот момент, когда Браницкая оповестила князя о ее влюбленности в Андрея и требовала дальнейших распоряжений на ее счет. Она ничего не знала о том, что Алексеев подкатывал к Вере с предложением.
      Иван Иванович о чем-то догадывался. Тревога, которая поднялась после похищения Веры, деятельное участие князя в ее поисках подсказали Алексееву, что он недалек от истины. Ему оставалось лишь сопоставить некоторые факты, чтобы понять, кем в действительности приходится Вера князю Браницкому. Верно, именно тогда он начал охоту за ничего не подозревающей девушкой. Что ему Вера? Какую цель преследовал Алексеев? Должно быть, он полагал, что, женившись на юной наследнице, он убьет двух зайцев: и отомстит и обогатится. Оставалось лишь отыскать вечно ускользающую Веру и принудить ее к венчанью с ним. Алексеев весьма преуспел в этом, и если бы не расторопность Варвары Петровны…
      И вот теперь вновь возникло имя Алексеева, когда Вера задала свой вопрос:
      – Но как?
      Князь расположился в кресле у каминной шторы и раскурил трубку, прежде чем ответить.
      – О том, что княгиня потеряла ребенка, я узнал от Алексеева. Ему, верно, доставляло удовольствие наблюдать крушение моей семьи. Это злой гений…
      Вера подивилась, как они похожи с отцом, и тайно возгордилась даже. Ведь она думала, что Алексеев – еезлой гений. Выходит, это наследственное. Она содрогнулась при мысли, что могла достаться преступному сластолюбцу. Князь заметил это движение.
      – Тебе нечего бояться, мой ангел: Алексеева ждет острог. Помимо прочего, обнаружились махинации разного рода, которые он совершал совместно с небезызвестной тебе старухой и ростовщиком. Кстати, как только дело завершится, тебе вернут жемчуг.
      Вера вспомнила о бриллиантовых сережках, но промолчала. Она решила вернуться к началу разговора, припомнив вдруг романы Ж. Санд.
      – Может быть, вам надобно дать Ольге Юрьевне свободу? Разве нельзя развестись, коль вы не любите друг друга? И что мешает вам в таком случае жениться на мадемуазель Полетт?
      Браницкий нахмурился, а Вера припомнила портрет, виденный ею в коноплевском доме князя.
      – Я уже говорил тебе, Вера, что государь не терпит адюльтера. На мне лежат обязанности дворянина, моего положения при дворе, моего возраста. Я не имею права пускаться в авантюры и подавать юношеству дурной пример.
      Вера с удивлением посмотрела на отца. С языка срывался вопрос: «Жениться по любви – разве это дурно? А жить в грехе – нет?» Князь вновь прочел невысказанный протест дочери. Он еще более нахмурился, черты его лица окаменели.
      – Хорошо, дитя мое. Отвечаю как на духу. Будь я свободный человек, и тогда бы не женился на мадемуазель Полетт. На модистках не женятся, ты должна бы уже знать сие. Это во-первых.
      – Но вы давеча говорили вовсе обратное, – пробормотала растерявшаяся вконец Вера.
      – Чтобы успокоить тебя и примирить с мадемуазель Полетт, – мягко ответил князь и продолжил: – Во-вторых, я открою тебе сердце и произнесу то, в чем не смел признаться даже себе. Я до сих пор люблю жену и подозреваю, что она тоже по-прежнему любит меня.
      – Это так, – кивнув, машинально подтвердила Вера и тотчас смутилась, увидев, как преобразилось лицо князя.
      – Княгиня говорила обо мне? – неверным голосом произнес князь, покраснев, как мальчик.
      Вера лукаво улыбнулась:
      – И не однажды. А теперь готовится к постригу. Вы дадите на это согласие?
      Князь молодо сверкнул яркими зелеными глазами:
      – Ничуть. И я уже отправил жене письмо с просьбой о возвращении.
      – Тогда как мы поступим с мадемуазель Полетт? – коварно напомнила Вера.
      Князь прищурился и заговорщически прошептал:
      – Пусть до поры останется все как есть.
      И Вера вновь подумала: «Как же он все-таки похож на меня!» Она покачала головой, но возражать не стала, а внезапно поднялась на цыпочки и, чмокнув отца в чисто выбритую щеку, выпорхнула из кабинета.
      В этот вечер, когда понадобилось переодеться к ужину, Вера не сразу отыскала горничную. Позвонив без толку в колокольчик, сердито бранясь, юная княжна отправилась на поиски Дуни. Лакей сообщил, что девушка на крыльце.
      – Велите позвать?
      – Не надобно, я сама.
      Вера легко спустилась с широкой мраморной лестницы к двери. На крыльце никого не было, тогда разгневанная княжна решительно двинулась к маленькой двери под лестницей, которая вела во внутренний двор. Она не ошиблась. Прячась за огромный воз с сеном, Дуняша любовалась красавцем кучером, который посреди двора чистил лошадь, напевая озорную песню. Влюбленная девушка так увлеклась занятием, что не заметила, как к ней подошла княжна.
      – Уж дырку во лбу проела! – заметила негромко Вера.
      Дуняша вздрогнула и обернулась.
      – Ой, простите, барышня! Я и не слышу вас.
      – Где тебе слышать! – усмехнулась княжна, тоже невольно любуясь Степаном.
      – Ох, истерзал мою душу, ирод! – всхлипнула Дуняша и зашептала скоро: – Сон в глаза нейдет, кусок в горло не лезет, измаялась до смерти, а ему и дела нет. Поет себе…
      – Ну полно, Дуня, пусть поет. Это он перед тобой красуется, видит Бог.
      – Да ну? – с надеждой вопросила горничная.
      Степан продолжал занятие, искоса поглядывая в их сторону и усмехаясь в усы. Вера увлекла Дуняшу за собой, назидательно изрекая:
      – Не по хорошу мил, а по милу хорош! Может, твой Степан негодяй редкий?
      – Да что вы, барышня! – Дуня даже остановилась. – Вы же его видели!
      Изволь убедить влюбленного! Вера только руками развела.
      – Ой, скорей бы уж поехать в деревню! – жаловалась Дуня.
      Укладываясь на ночь в уютную мягкую постель, Вера грустно подумала: «Да, скорее бы поехать!» Любовь Дуняши всколыхнула ее запрятанное чувство и расшевелила притихшую боль. Вольский отдалился, обратился в идеал, в недосягаемую мечту, и уже не верилось, что он есть где-то, живой, красивый, настоящий… При мысли, что она скоро увидит любимого, у Веры на глаза навернулись слезы и затрепетало сердце. «Да, скорее в деревню!»

      Не надобно думать, что Вера забыла о Марье Степановне и братце. Уже на другой день после избавления она попросила князя помочь благодетельнице в ее бедственном положении, напомнила о Сашке. Браницкий обещал сделать все как можно скорее. Он незамедлительно отправил в Слепнев фельдъегеря с письмом и деньгами. И накануне петергофского праздника Вера получила ответ. Маменька писала, как она безмерно удивлена и рада за свою девочку, и желала ей счастливого замужества и здоровых деток. О себе Марья Степановна просила не тревожиться: она, слава Богу, поднялась на ноги и чувствует себя много лучше. Просила не оставить княжеской милостью ее заблудшего сына, который, если верить Прошкину, играет на театре и сильно пьет, позоря отеческую фамилию. Ему надобно учиться, получить место в Москве и Петербурге. Еще почтенная женщина благодарила его светлость за фельдъегеря, который привез такие радостные вести. Они были весьма кстати, да и, чего греха таить, деньги тоже: бедная вдова изрядно подзадолжала купцу Прошкину.
      Прочитав письмо и прослезившись, Вера сочла своим долгом передать князю признательность Марьи Степановны. Она едва успела после завтрака захватить отца перед его выездом во дворец. Князь спешил, но внимательно выслушал дочь и улыбнулся.
      – Вот если бы еще Сашку выручить из Коноплева… – размечталась девушка.
      Князь поцеловал ее в лоб:
      – Дойдет очередь и до Сашки, дитя мое. Закончатся празднества, и я в твоем распоряжении. Однако, помнится, ты собиралась в имение Вольской, к жениху.
      – И поеду! – смутилась Вера. – Как только вы мне позволите.
      Однако выехать в деревню сразу после праздника не получилось. Возникли всякие надобности, нешуточные сборы, затруднения в суде. И все это отсрочило выезд еще на две недели. Начался август, могли зарядить дожди, надобно было спешить, и Вера вконец извелась в последние дни перед путешествием. Варвара Петровна в Москве тоже проявляла нетерпение и слала грозные депеши, силясь ускорить отъезд. Должно быть, она не находила места от затянувшейся разлуки с сыном.
      Однажды вечером, перебрав платья и отложив необходимое в дорогу, Вера спустилась в гостиную, где за работой сидела мадемуазель Полетт. Хорошенькая француженка была против обычая задумчива и тиха. Вера спросила, не случилось ли чего с батюшкой. Мадемуазель ответила по-французски (она плохо говорила по-русски):
      – Нет-нет, сударыня.
      – Отчего же вы грустны?
      Француженка вздохнула:
      – Я думаю о том времени, когда вернется княгиня. Ведь мне придется покинуть ваш дом.
      «Разумеется», – хотелось ответить Вере, но она сдержалась: в облике маленькой женщины было нечто трогательное и беззащитное.
      – Все в руках Божьих, – мудро заметила юная княжна, не очень надеясь, что это утешит мадемуазель Полетт.
      Чтобы отвлечь ее от тягостных раздумий, Вера предложила:
      – Мадемуазель, расскажите о себе. Как вы оказались в России?
      Француженка оживилась:
      – О, это была романтическая история! Не со мной: моя жизнь весьма обыкновенна. С матушкой и батюшкой.
      И она поведала действительно занимательную историю. Оказалось, мадемуазель вовсе никакая не француженка, вернее, лишь наполовину. Ее родителей судьба свела в 1812 году при самых трагических обстоятельствах. Отцом молодой женщины был французский офицер, попавший в плен после бегства наполеоновских войск. Огромная колонна пленных французов в сопровождении казаков следовала в глубь России. Стояли сильные морозы. Пленные, одетые в лохмотья, страдали от укусов насекомых, мерзли и голодали. Болезни косили одного за другим. Из-за заразы крестьяне боялись брать пленных на постой. Помещицы и богатые крестьянки жертвовали беднягам одежду, лекарства, белье и пищу. Многие женщины являлись в лагерь пленных по пути их следования и помогали выхаживать больных, не боясь заразиться. На каждом переходе на земле после ночного отдыха у костров оставались примерзшие мертвые тела. Некоторые умирали в сидячем положении, даже стоя. Во избежание заражения трупы и все личные вещи умерших сжигались в кострах. Бывало, что старым воякам, сопровождавшим колонну, приходилось отбивать пленных от местных жителей, испугавшихся эпидемии.
      Отец мадемуазель, Франсуа Полетт, заболел на одном из переходов и к привалу пришел едва живым. Ночью он потерял сознание, и его сочли умершим. Вместе с мертвыми телами Франсуа бросили у костра для сожжения. Солдаты отлучились, чтобы собрать оставшиеся трупы, а к Полетту вернулось сознание. Он все слышал и чувствовал, но не мог вымолвить слово или пошевелить рукой. Бедный офицер уже мысленно прощался с жизнью, ибо слышал голоса возвратившихся с грузом солдат. И вдруг – словно райское видение – над ним склонилось прекрасное женское лицо. Не имея сил подать признаки жизни, Полетт смотрел в это ангельское лицо, и слезы текли по его щекам. Молодая женщина, пораженная увиденным, вскричала:
      – Он жив!
      Матушка мадемуазель Полетт рассказывала, что внимание ее привлекла красота и трогательное выражение лица мертвого француза. Она с грустью смотрела на застывшие черты, когда из глаз его потекли слезы. Молодая женщина тотчас потребовала, чтобы больного отвезли к ней домой, в небольшое поместье, где она жила с родителями. Там она выходила Франсуа и поставила его на ноги. Нетрудно догадаться, что молодые люди полюбили друг друга. Однако родители Катеньки (так звали матушку мадемуазель Полетт) и слышать не желали об их браке. Франсуа Полетт вынужден был оставить их дом. Он нанялся учителем французского языка в гимназию, где ему предоставили казенную квартиру.
      Катя сбежала от родителей и тайно обвенчалась с Франсуа. Они жили вместе на его скудное жалованье. Катя изо всех сил старалась помогать мужу: занималась рукоделием, давала уроки музыки. Через год у них родилась дочь, но родные Катеньки так и не признали этого брака, не желали помочь и слышать о них не хотели. Девочку окрестили именем Елизавета. Когда она немного подросла, матушка отдала Лиз в шляпную мастерскую на обучение. В доме всегда говорили по-французски, поскольку батюшка с трудом понимал родной язык жены. Он мечтал вернуться во Францию, тосковал по родине, уговаривал Катю уехать с ним. Матушка болела и тоже тосковала по родным. Скоро она скончалась – тихо, будто ей дыхания не хватило. Полетт получил наконец разрешение на выезд из России. Он хотел забрать Лиз, но девушка боялась чужбины и не желала покидать могилу любимой маменьки. Работа у модистки вполне заладилась, мадемуазель Полетт стала опытной шляпницей. Она уговорила отца вернуться на родину, а сама поехала пытать счастья в Петербург.
      Была еще заветная цель. Лиз давно любила князя Браницкого. В первую очередь из-за него она не уехала во Францию. Еще в провинции сблизилась веселая и хорошенькая мадемуазель Полетт с князем Федором.
      – В каком городе это было? – уже догадываясь, спросила Вера.
      – В Коноплеве, – беспечно ответствовала модистка.
      «Так я и думала! – сказала себе Вера, слушая далее историю Лиз. – Поистине роковой город».
      В Петербурге, сказавшись француженкой, мадемуазель Полетт скоро нашла себе место в модном магазине «Мальпар», откуда князь забрал ее в свой дом. И теперь…
      «Что же теперь будет с ней?» – с невольным сочувствием подумала Вера, но вслух произнесла:
      – Батюшка не может на вас жениться.
      – Я знаю, но что мне до того? У меня никогда не будет детей. О замужестве я и не думаю. Мне хорошо с князем, я ему нужна. Когда из Италии прибудет княгиня Браницкая, я вернусь в магазин «Мальпар».
      Вера вдруг почувствовала, что от жалости к Лиз она вот-вот расплачется. Почему-то ей захотелось рассказать мадемуазель о Вольском, о своей безнадежной любви. Вера говорила долго, бессвязно, путаясь и трепеща. Для пущей наглядности она принесла портрет Андрея. Ее собеседница слушала, приоткрыв ротик и широко распахнув и без того круглые глаза. Кажется, она забыла о своих печалях и горестях, ее хорошенькое личико выражало исключительно живое любопытство.
      С тех пор они сделались подругами. Мадемуазель оказалась довольно разумной особой, что мало вязалось с ее внешним обликом. При легком, уживчивом нраве она была экономна, изрядно разбиралась в хозяйстве и ведении дома, умела торговаться на рынке и в лавочке, обладала хорошей памятью на цены, умела делать заготовки и хранить продукты, ладила с прислугой. О ее таланте рукодельницы можно было и не упоминать. Словом, в лице француженки князь приобрел бесценный клад, лучшей сожительницы ему было не найти.
      Вера невольно сравнивала мадемуазель с княгиней, и не в пользу последней. По этому поводу она пребывала в некотором смятении духа. «Жизнь сложна и непонятна!» – не в первый раз сокрушалась девица. Она представила, как в доме князя воцарится изысканный тон светских салонов, толпами будут ходить всякие шаркуны, карточные игроки, светские искательные лица, компаньонки и приживалки. Князь не вписывался в эту картину, оставляя место для жениных поклонников всякого толка. Веру впервые посетило сомнение: а надобно ли что-то менять в этом слаженном, уютном быте? «Впрочем, это не моего ума дело, – пыталась успокоить себя княжна. – Вольно им без меня разбираться». Однако ее деятельная натура требовала непременного вмешательства, и она решилась поговорить с отцом.
      Перед отъездом Веры они собирались осуществить давно задуманное: навестить могилу Анастасии. Девушка надеялась вызвать отца на доверительную беседу и узнать, что он в действительности чувствует. И вот, одевшись скромнее и взяв вместо дрожек карету, князь и княжна отправились на охтинское кладбище.
      Охта напоминала деревню, и трудно было представить, что рядом кипит жизнь столичного города. Здесь по улицам бродили козы, коровы и овцы. Охтинки в необычных нарядах походили на голландских крестьянок: сарафаны со сборками, фартуки с карманами, синие чулки и красные башмаки на каблуках. Однако головы они повязывали по-русски платком, никаких чепцов, которые пристали бы более к подобному костюму. Дома здесь были ухожены, аккуратно срублены и украшены искусной деревянной резьбой.
      Кладбище по контрасту являло весьма унылый вид. Богатые надгробья были редки, чаще мелькали жалкие, полуистлевшие кресты. От могил веяло сыростью, дорожки заросли лопухом и крапивой. Здесь хоронили бедный люд. Найти последнее пристанище Анастасии оказалось нетрудно: его надгробье было видно издалека. Это князь распорядился поставить на могиле несчастной прекрасного плачущего ангела из белого мрамора. Ангел осенял белоснежным крылом крест, который стоял у основания могилы. Скорбь и печаль выражали прелестные его черты. Вера долго смотрела на короткую надпись «Покойся с миром!» и пыталась представить себе родную матушку. Вся жизнь несчастной актрисы пронеслась в ее воображении.
      – Неужели не осталось ни одного ее портрета? – спросила Вера с грустью.
      – Отчего же, у меня был медальон с ее изображением, но он пропал при загадочных обстоятельствах, – тихо ответил князь. – Я подозреваю, что Анастасия выкрала медальон, когда узнала о моей женитьбе. Она была пылкой, страдала нервическими припадками, много делала сгоряча, не подумав. Вполне способна была и портрет уничтожить.
      Они помолчали. Вера положила цветы на позеленевшую плиту. Нелепый вопрос мучил ее, несправедливый. Не умея справиться с собой, девушка спросила:
      – Я не вправе задавать подобный вопрос, но умоляю, скажите: вы меня любите? Или все это, – она сделала неопределенный жест, – исполнение долга, обязанность благородного человека?
      – Чем я заслужил твое недоверие, дитя мое? – удивился князь. Он нахмурился: – Какие нужны еще свидетельства моей любви к тебе, Веринька?
      – Вы меня мало знаете. Что, если я окажусь такой же истеричной, как моя маменька?
      Князь внимательно посмотрел на дочь, затем ласково коснулся ее щеки:
      – Я знаю тебя, Веринька. И люблю. Ты – моя кровь, моя единственно родная душа. Я не устаю благодарить Бога за то, что он вернул мне тебя.
      Вера молча прижалась к груди отца и замерла, едва сдерживая слезы. Она была тронута признанием князя и устыдилась себя. Возвращались они примиренные и благостные. Вера уже не решилась спрашивать князя о судьбе мадемуазель Полетт…
      В деревню Вольской ехали на своих, чтобы не зависеть от почтовых лошадей и постоялых дворов, где невозможно спать из-за клопов и духоты. Дорожную карету снабдили всем необходимым, теперь можно было ночевать хоть в поле и не испытывать неудобств. Вере уже мечтались звездные ночи у костра.
      – Будем кочевать, как цыгане! – смеялась она, тревожась и чувствуя необычайный душевный подъем перед долгим путешествием.
      По расчетам Степана, если не лопнет рессора и не отвалится колесо, не нападут разбойники и карета не перевернется на ухабе, они домчатся за три дня. Это с ночными привалами. Князь обещал Вере встречу в Москве через неделю или две, как сложится. У князя, кстати, были неотложные дела по службе, требующие его присутствия в Москве. Все устраивалось лучшим образом, но князь чувствовал, что его дочь грызут сомнения.
      – Ты не уверена в своем женихе, Вера? – прямо спросил отец.
      Юная княжна подняла на него глаза, полные тоски, и молча кивнула.
      – В таком случае надобно ли ехать?
      – Я хочу, очень хочу его видеть! Но боюсь… Я поеду непременно, хотя бы затем, чтобы уговорить Андрея помириться с матушкой, ведь она страдает.
      Князь пытливо всмотрелся в глаза дочери:
      – Один француз сказал: «В жизни человека неминуемо наступает пора, когда сердце должно либо закалиться, либо разбиться». Ты готова ко всему?
      – Да, – твердо ответила Вера.
      Мадемуазель Полетт расплакалась на прощание и пожелала Вере долгожданного счастья. Они обменялись понимающими взглядами: кто знает, увидятся ли еще? У Веры защипало глаза, но она стойко держалась, чтобы не огорчать отца.
      – Не обижайте мадемуазель… – шепнула Вера, целуя на прощание князя.
      Тот удивленно поднял брови, но не успел ничего спросить: девушка уже сидела в карете. Ее свита состояла из кучера Степана, форейтора Ваньки, мальчишки лет десяти, и горничной Дуни. Князь уговаривал дочь взять для охраны хотя бы двух мужиков, но девушка наотрез отказалась, только попросила князя снабдить ее дорожными пистолетами и показать, как ими пользоваться.
      Наконец тронулись. Промелькнули витрины Невского, высокие дома постепенно сменились приземистыми, вот и застава позади, а впереди – Московский тракт. Было решено в городах не останавливаться и по возможности их миновать. Степан хорошо знал те края, куда они направлялись, посему ехали короткими путями, где дорога не была столь хороша, как на тракте. Трясло немилосердно, дважды чуть было не перевернулись, но Степан и Ванька, умело управляясь с лошадьми, не допустили катастрофы. Зато Дуня визжала так, что Вера едва не оглохла. Пришлось закрыть ей рот, чтобы своим визгом горничная не мешала возничим. Вера тоже изрядно испугалась, но скоро овладела собой.
      В путешествии были и приятные стороны. Это звездные ночи и сон под открытым небом. Дни стояли сухие, комары уже мало досаждали. Дуня со Степаном, как и грезила Дуня, сблизились в силу необходимости. Они вместе сооружали костер, готовили похлебку и чай. Ванька бегал за хворостом, покупал в деревне молоко и сметану. Он был востер и пронырлив. Степан наставлял юного помощника в своем кучерском деле, а также учил уму-разуму. Вера с улыбкой слушала их диалоги у костра.
      – Дяденька, а дяденька, а почему ворона серая, а ворон черный? А почему месяц то с одной стороны, то с другой? А куда звезды падают? – бесконечно сыпал вопросами Ванька.
      «Дяденька» важно растолковывал, что мог, а если не мог, то уклонялся от ответа, косясь в сторону Дуни:
      – Подрастешь, сам догадаешься. Мал еще, коли не понимаешь.
      Ванька с благоговением взирал на Степана и всюду следовал за ним хвостом. Это, натурально, не устраивало Дуню. Горничная не чаяла момента, когда останется с любезным наедине, да куда там! Ванька и спать ложился непременно под боком «дяденьки». Дуне ничего не оставалось, как согласиться ночевать вместе с Верой в карете. Княжна сочувственно посмеивалась, наблюдая, как томится девушка, как жадно следит за каждым движением ладного и ловкого Степана. Сама Вера наслаждалась свободой и дорогой, будто в последний раз. Ей нравилось умываться из холодного ручья и купаться в тихих лесных озерах. Вспоминалась речка Слепневка, в которой они с Сашкой учились плавать еще детьми. Нравилась каша с привкусом дыма от костра и грубый черный хлеб, какой едят крестьяне. Глядя на это, Степан так осмелел, что стал обращаться с госпожой покровительственно, со снисхождением, почти как с Ванькой. Вольности, понятно, лишней не брал, но при случае мог уличить княжну в невежестве, незнании простых природных законов. С Дуней же красавец кучер держался солидно, с преувеличенным почтением. Величал ее Авдотьей Парфеновной.
      – Подайте-ка, Авдотья Парфеновна, мне вон ту палку! Каша у вас, Авдотья Парфеновна, знатная!
      Дуня грустила и жаловалась Вере по ночам:
      – Отчего он так-то? Напустил на себя, не подойди!
      – Так он с уважением же, Дуня! Вот кабы Дунькой кликал!
      – Пусть бы уж лучше Дунькой…
      Вера смеялась и не желала понимать страданий горничной.
      На последнем привале Вера вдруг потребовала от спутников непременно обещать: ни одной душе в имении Вольской, а в первую очередь хозяину, не проговориться о том, что она, Вера, дочь князя Браницкого. Дуня удивилась, остальные кивнули согласно: надобно – значит, исполним.
      – Пусть он думает, что я – прежняя Вера, воспитанница, бесприданница, – шептала девушка горничной…
      Варварино показалось неожиданно. Выехали из леса, миновали ржаные поля, где мелькали фигурки жнецов, и кустарники, перебрались через ручей, и вот на горке показались деревянные строения. Никого не было видно, лишь собаки провожали карету задорным лаем.
      – Неужто прибыли? – изумилась Дуня, когда они въехали в ворота барской усадьбы и покатили по дорожке к крыльцу.
      Вера молчала, не имея сил что-либо ответить. Сердце ее было готово выпрыгнуть из груди, все тело сотрясала мелкая дрожь.
      – Да что с вами, барышня? Нешто укачало? – беспокоилась Дуня, когда они выбрались из кареты.
      – Не забудь про обещание, – только и вымолвила княжна.
      Она едва держалась на ногах, бледность сменилась краской, горячо прихлынувшей к лицу.
      Из дома выскочила дворня, вот уже Степан здоровается с мужиками, признавшими его. Все столпились у кареты, распрягая лошадей.
      – Где барин-то? – спросил Степан. – От матушки его Вера Федоровна приехали.
      – Сейчас ключницу Федосью кликну! – крикнула босоногая девчонка и сиганула в дом.
      Тотчас на крыльце показалась румяная дородная баба в красном сарафане и белом платке.
      – Ох ты, гостьюшка нежданная! – запричитала она. – От матушки Варвары Петровны никак?
      Вере казалось, что еще немного и она рухнет без чувств.
      – Я к Андрею Аркадьевичу, – выдавила она из себя.
      – А их нету дома! – раздался от крыльца чей-то звонкий голос.
      Вера подняла глаза и увидела возле колонны красивую, статную девку с толстенной косой через плечо. Она смотрела с вызовом и явным недоброжелательством.
      – Полно тебе, Алена! – прикрикнула на нее Федосья. – Веди-ка барышню в дом, а я пригляжу за мужиками, чтобы лошадей поставили и людей накормили.
      – Следуйте за мной, – кивнула Алена.
      Вера с нехорошим предчувствием смотрела в затылок провожатой, но послушно шла за ней. Дуня тащила следом картонки, Ванька волок чемоданы. Веру определили в гостевую комнату в верхнем этаже, на женской половине. Пока Алена доставала постель, смахивала пыль, открывала шкафы, Вера молча наблюдала за ней. Наконец хлопоты завершены, Алена собралась уйти. Юная княжна только теперь решилась спросить:
      – Когда будет Андрей Аркадьевич?
      Алена неопределенно дернула плечом:
      – Почем знать? – Затем, нагло глядя прямо в глаза Вере, произнесла с усмешкой: – Зря вы приехали, барышня! Ничего у вас не выйдет.
      И она вышла, усмехаясь и картинно покачивая бедрами.
      От такого приема Вере хотелось немедля бежать из Варварина, не дожидаясь Андрея. Алена вела себя так, словно у нее были несомненные права на Вольского. А что, если и впрямь были?..
      – Ну и нравы тут у них! – возмутилась Дуняша. – Простая горничная, а нос-то задирает!
      – Что мне делать, Дуня? – спросила обессиленная княжна. – Давай уедем!
      Дуня округлила глаза:
      – Что ж мы ехали за семь верст киселя хлебать? Лошадей уж распрягли… Да вы погодите унывать! Я порасспрошу сейчас Федосью, что и как.
      Вскоре она явилась с донесением: Вольский в полях, живет в охотничьем домике, за ним послали.
      – Так и хорошо! – пыталась расшевелить омертвевшую госпожу Дуняша. – Вы приготовиться успеете, с дороги помыться, переодеться, чтобы красавицей ему явиться, а не замарашкой какой.
      Сей справедливый довод оживил княжну, она попросила Дуню похлопотать о ванне. Тут явилась сама Федосья.
      – Я велю истопить баньку, что ж в корыте-то грязью полоскаться! Барин любит попариться, авось поспеет в самый раз.
      Вера не любила баню, но возразить не посмела. Отчего-то здесь она вновь почувствовала себя той, за кого выдавала: компаньонкой богатой барыни, воспитанницей. Должно быть, оттого прислуга с ней так развязна и дерзка. От обеда Вера отказалась, из комнаты не выходила, не желая лишний раз сталкиваться с Аленой. Попросила Дуню узнать, есть ли поблизости река или озеро. Степан вызвался их проводить до тихой речной заводи, где можно было искупаться. Дуня прихватила мыло, мочалку и простыню, и они направились мыться на реку, хотя баня уже топилась. Вне дома Вольского Вера почувствовала себя свободнее, легче. Наступал тихий теплый вечер, вода приятно освежала. Дуня вымыла длинные волосы княжны, обтерла ее мочалкой, а после госпожа возжелала поплавать. Воспользовавшись моментом, горничная направилась обсыхать под убегающим солнышком на пригорке, где лежал в траве Степан.
      Вера выбралась из заводи и поплыла по течению вдоль берега, опасаясь заплывать далеко в незнакомой реке. Она уже стучала зубами от холода и решила возвращаться, но плыть против течения оказалось непросто. Поборовшись с водным потоком, Вера выбилась из сил. Следовало выбраться на берег и, скрываясь за камышами, пробраться к знакомой заводи. Девушка огляделась по сторонам. Берег здесь небольшим обрывом нависал над рекой, и без опасения быть увиденной Вера могла выбраться из воды и спрятаться под нависшим козырьком обрыва, чтобы перевести дух и согреться, а затем продолжить путь назад вплавь или вдоль берега по камышам. Едва она оказалась под спасительным козырьком, как услышала над головой шум, и прямо над ней с берега в воду пролетело снарядом загорелое мужское тело. Всплеск воды, брызги, восторженный вопль.
      Вера, как раненая утка, метнулась в камыши, покуда ее не заметили. Нелепость положения теперь усугублялась присутствием мужчины, плещущегося и фыркающего неподалеку. Трясясь от холода, Вера попыталась двигаться вдоль берега, но речная осока больно резала ноги, которые к тому же вязли в грязи и проваливались в какие-то ямы. Осторожно высунувшись из зарослей камыша, Вера никого не увидела на поверхности реки. Она решилась, собрав все силы, плыть назад, к заводи. Сделав несколько шагов в реку и скрывшись по грудь в воде, девушка собиралась с духом, чтобы противостоять течению, и вдруг она закричала от испуга. Прямо перед ней вынырнула чья-то голова. Отпрянув назад, Вера упала и стала барахтаться в осоке, напоминая все ту же раненую утку. От страха она начала захлебываться и тонуть там, где воробью по колено. «Как нелепо!» – мелькнуло в голове. Тут погибающая княжна почувствовала, что чьи-то руки подхватывают ее и поднимают из воды. Ничего не видя из-за спутанных волос, она ощутила прикосновение чужого нагого тела к ее собственному, холодному как лягушка. Нос ее уткнулся в мокрое загорелое плечо спасителя. Мужчина подозрительно молчал, пока Вера откашливалась и успокаивалась.
      Еще не взглянув в лицо, Вера вдруг поняла, кто этот нагой человек, который держит ее на руках. Она замерла от ужаса, а он осторожно поставил девушку на ноги и убрал мокрые волосы с ее лица. Сердце юной княжны остановилось, когда она встретила изумленный взгляд Вольского.
      – Вера?! Здесь? Как?!
      Да, такую встречу она не могла вообразить и в самых пылких своих грезах. По колено в воде, в камышах, да еще едва не утонув в луже. Она стояла перед Вольским в одном нательном крестике и даже не пыталась прикрыться. Впрочем, и Вольский также. Он был столь удивлен, что ему и в голову это не приходило.
      – Барин! Андрей Аркадьевич! Где вы? – послышался рядом голос Алены. «Опять Алена!» – Я квасу принесла!
      Первой опомнилась Вера. Она ринулась в воду, как на приступ крепости, и резво поплыла. Откуда только силы взялись!
      В мгновение ока княжна доплыла до заводи, где ее уже искала перепуганная Дуняша.
      – Барышня! Напугали нас до смерти! Степан уж нырять собрался. Случилось ли что?
      Выбравшись на берег, Вера долго стучала зубами и не могла слова выговорить, только куталась в простыню. Когда сознание ее охватило происшедшее, девушка затряслась еще более и вовсе утратила дар речи. Под причитания одевавшей ее Дуни Вера вспоминала всякий мелкий штрих в лице Андрея, силилась мысленно всмотреться в дорогие черты и понять, рад был Вольский или только удивлен. Да, он был ошеломлен неожиданной встречей, но в глубине его глаз, таких ясных, отразивших августовское синее небо, в глубине их прятался радостный испуг!
      Страшнее всего было теперь вернуться в дом и вновь предстать пред эти чудные очи. Вера постаралась прокрасться в свою комнату невидимкой. Посчастливилось никого не встретить на пути. Дуня сушила и расчесывала княжне ее роскошные волосы, а Вера лихорадочно искала способ сохранить достоинство при встрече с Вольским. «Надо одеться изысканно и со вкусом, – подумала она, вспоминая, какие наряды захватила с собой. – Я богатая наследница, княжна, представленная самому государю, танцевавшая в Петергофе с наследником. Захоти я, была бы сейчас фрейлиной Александры Федоровны!» Однако эти заклинания не помогали. Вера все еще чувствовала себя бедной воспитанницей, робеющей перед блестящим светским господином, записным насмешником и жуиром. «Ну и ладно. Все к лучшему. Будь что будет».
      Она внезапно успокоилась, внутренняя лихорадка оставила ее наконец. Выслав горничную, Вера присела к окну. Солнце ползло за горизонт, обещая назавтра жаркую сухую погоду. Вольский не шел и не звал ее к себе. Заглянула Дуняша:
      – Сказывают, барин приехали. Попарились в баньке, теперь ужинать будут. Вам одеться бы надобно.
      Вера молча подчинилась. Едва они завершили туалет, как прислали сказать, что пора идти к ужину. Княжна глубоко вздохнула, перекрестилась и ступила за порог.

      Барский дом в Варварине напоминал дом Вольской в Петербурге, поставленный на английский манер. Конечно, в деревне все было куда проще, но в коридорах по стенам также висели старинные портреты, в гостиной был устроен зеленый боскет – беседка из живых растений, за столом также прислуживали ливрейные лакеи в белых перчатках. Алена подпирала косяк двери и ела Веру недобрым взглядом. Между хозяином и гостьей расстояние в длину порядочного стола вовсе не располагало к доверительной беседе. Кажется, Вольский сделал все, чтобы задать принужденный светский тон, не позволяющий нарушить дистанцию между ними.
      Когда Вера вошла в столовую, Андрей любезно подал ей руку и провел на место. Он был безукоризненно вежлив, обращался к ней на вы, светски поддерживал незначительный разговор. И одет он был соответствующе: в обеденный фрак, из-под которого торчали жесткие, крахмальные воротнички белее снега. «Может, на реке был вовсе не он?» – задалась вопросом вконец сробевшая княжна. У сидящего перед ней Вольского не было ничего общего с тем веселым, плещущимся и фыркающим мужчиной, живым, загорелым, распаренным.
      – Так вас послала моя матушка? – повторил свой вопрос Андрей.
      На лице его появилось такое знакомое Вере капризно-брезгливое выражение, и выпятилась нижняя губа.
      – Почему именно вас? Что свело вас вместе? Помнится, вы играли на театре каких-то… куколок?
      Вера почувствовала, как все холодеет внутри, не тотчас собралась с силами, чтобы ответить:
      – Я давно не играю. Это было вынужденно. Варвара Петровна попросила меня убедить вас вернуться в Москву и помириться с ней. Ваша матушка предполагала, что я… что мое присутствие… что вы послушаете меня…
      Вольский презрительно фыркнул:
      – Давно ли она благоволит к вам? Или это последнее средство? Что ж, мы еще вернемся к этому. Как вы устроились? Всем ли довольны? Долго ли думаете гостить у нас и куда направляетесь после?
      Он спрашивал с напускным хладнокровием, но Вера чувствовала каким-то инстинктом, что все это маска, что притворство дается ему нелегко. Или она обманывает себя? Ни слова о встрече в реке. Отчего? Однако надобно же что-то ответить.
      – Как только вы дадите определенный ответ на просьбу вашей матушки, я отправлюсь в Москву доставить его.
      Вольский наконец улыбнулся:
      – Мне надобно обдумать ответ, для этого потребуется некоторое время. Смею надеяться, вы не будете здесь скучать.
      Алена издала фыркающий звук, но тотчас стушевалась под строгим взглядом хозяина. Вера не могла ни куска проглотить, все происходящее было мучительно, непереносимо. Она рискнула продолжить, чтобы хоть что-то говорить:
      – Варвара Петровна весьма печалится и тоскует. Мне кажется, вы могли бы быть снисходительнее.
      Вольский ничем не отвечал. Внимательно взглянув на визави, он проговорил через паузу:
      – Вы переменились. Не сцена ли тому виной?
      – Какая перемена? К худу или добру? – силясь унять дрожь в голосе, спросила Вера.
      – Пожалуй, похорошели, если это возможно. Что-то еще… Затрудняюсь теперь сказать.
      Однако сказанного было вполне довольно, чтобы Вера вспыхнула. Она не знала, комплимент ли это или новое оскорбление. Тем временем Андрей продолжал:
      – Красота ко многому обязывает. Она принадлежит всем, всякий любующийся красивой женщиной мысленно желает ее. Посему связать свою жизнь с женщиной прекрасной не каждому по плечу. Ведь все мужчины в этом вопросе эгоисты и трусы. Легче жениться на дурнушке и полагать: «Это мое. Пусть неказистое, но мое!» – нежели соответствовать красоте. Не всякий способен на сей духовный подвиг.
      Его рассуждения вконец сбили Веру с толку. Кажется, он делится наболевшим, выстраданным, но отчего ж это так обидно? И отчего он так нехорошо улыбается при этом?
      – А если ко всему красавица еще и на театре играет, она и вовсе делается… достоянием публики.
      Бедняжка не вынесла.
      – Отчего, – едва справляясь со слезами, возопила она, – отчего вы меня терзаете? Вам это доставляет наслаждение? Что я сделала вам, что вы меня так мучаете? Извольте, я теперь же уеду!
      Она выскочила из-за стола и бросилась вон из столовой, машинально отмечая, как злорадно блеснули глаза посторонившейся Алены.
      Дуня никак не могла разобрать, что лепечет сквозь рыдания несчастная княжна, хватающаяся за чемоданы и картонки.
      – Едем! Немедля! Вели Степану запрягать! – наконец поняла горничная.
      – Куда же на ночь глядя? Давайте уж переночуем, – попыталась она уговорить Веру, но та была безумна.
      Вере казалось, что она ненавидит Вольского, ненавидит его наглую горничную, этот дом! «Всё, прочь мечтания и надежды! Вон отсюда! Выйти замуж за первого, кто посватается. В Москву, домой…»
      Вне себя от обиды и боли, княжна не заметила, как в ее комнату вошел Андрей, как выскользнула за дверь Дуняша по одному его знаку.
      – Не уезжайте. Коли обидел вас, прошу простить, – услышала Вера за спиной.
      Она стремительно обернулась и осела на кровать вовсе без сил. Вольский занял кресло напротив и некоторое время внимательно изучал ее лицо.
      – Я должен объяснить вам природу моей желчности. Что вы мне сделали, спросили вы. Пустяки: всего лишь разбили в прах мой идеал, мою чистую мечту о любви, мою веру в вас… Это много или мало?
      Сердце бедной княжны больно сжалось. Он прав, тысячу раз прав. Ничего уже нельзя изменить, все потеряно.
      – Я умирал, Вера. – В глухом голосе его слышалась неподдельная мука.
      Княжна не смела возражать и оправдываться. Вольский глухо продолжал:
      – Лишь здесь я смог забыть ту ненавистную сцену в театре. Ваш побег от меня накануне венчания был ничто в сравнении с этим потрясением. Какие казни я придумывал для вас! Только эти кровожадные, мстительные мечтания смягчали боль, которую я не в силах был переносить.
      Вольский помолчал, справляясь с собой, покусывая губу. Только теперь, при свете ночника, Вера увидела, как отвердели черты лица Андрея и жесткая складка легла у его детских губ. Девушка подумала: «Пусть обвиняет, пусть бранит, только не этот холодный светский тон!»
      – Варварино помогло мне забыть многое… – с усилием заговорил вновь Андрей. – Здесь я нашел жизнь простую, непритязательную, полезную. С головой ушел в заботы по имению, даже почувствовал вкус к хозяйственной деятельности. Здесь все просто, ясно. Нравы грубы, но бесхитростны. Природа лечит любые, даже душевные недуги. Мне показалось, я обрел надежный приют или… спокойную могилу? Я много раз в своей жизни сожалел, что поздно родился: не стал героем войны с Наполеоном. А нынешний век – век коммерческий. На наше поколение повеял промышленно-торговый дух. Нет, Евгений хорошо сделал, что умер! Он был бы лишним теперь…
      Вере стало казаться, что Вольский забыл о ней и беседует с собой.
      – Хотите, я почитаю вам стихи Евгения? – предложила она.
      Вольский неожиданно согласился и слушал с изрядным вниманием. Когда растаял последний звук и Вера закрыла альбом, он произнес с тихой грустью:
      – Он был человек… Нежная душа.
      Слезы подступили к глазам Веры.
      – Я тоже жаждал верить и любить…
      Последняя фраза вконец подкосила несчастную девушку. Она разрыдалась от жалости к Вольскому и презрения к себе. Вольский не утешал, только произнес:
      – Не плачьте, Вера. Я не стою того. Жизнь без вас оказалась мне не по зубам…
      Вера притихла. И тут за дверью послышался голос этой несносной Алены:
      – Барин! Постель готова, извольте почивать!
      Вольский словно ждал этого зова. Он поднялся с кресла и уже у дверей довершил беседу:
      – Не уезжайте, поживите здесь. Я уверен, вам полюбятся эти места.
      И он вышел, оставив собеседницу в отчаянии и тоске.
      Вернулась Дуня и тотчас поняла, что сборы отложены. Она помогла Вере раздеться, однако спросить ни о чем не решалась, вглядевшись в безжизненное лицо госпожи. Сама же Дуня была весела, румяна и оживлена после долгого обсуждения со Степаном возможности неожиданного возвращения в Москву. Она даже несколько устыдилась, что радуется, когда ее княжне плохо.
      Вера не уехала ни на следующий день, ни через два. Целая неделя пролетела, прежде чем она вновь вернулась к теме отъезда. Нет, в ее отношениях с Андреем ничего не изменилось. Он по-прежнему был любезен и предупредителен, с радушием приветливого хозяина посвящал ее в секреты управления имением, возил наблюдать полевые работы и даже взял однажды на травлю зайца. Вере доставляли неизъяснимую отраду вечерние прогулки в барском парке, в лесу, у реки. Ради них Андрей несколько изменил свой строгий распорядок дня. Ему приходилось рано вставать, чуть не на рассвете, чтобы ехать в поле, поэтому ложился спать он по-деревенски: после захода солнца. Теперь же иногда спал днем, после обеда, чтобы иметь возможность прогуляться с Верой по аллеям парка, полюбоваться луной и огромными августовскими звездами на черном небе.
      Княжне открылась иная жизнь: природная, гармоничная, здоровая, в которой не было места пустой суете, позе, светским ужимкам. И Андрей открылся ей другой, новый, мало чем напоминавший прежнего, капризного и вздорного. Глаза его горели живым огнем, а во время охоты – разбойничьим азартом. Он свистел и гикал, как мужики, участвующие в травле. Руки его огрубели, нежная кожа на лице обветрилась. Андрей стал решительнее в движениях, тело его налилось силой. От всей крепкой фигуры его исходила зрелая мужественность.
      Вера часто ловила себя на том, что она с интересом наблюдает за таким родным и одновременно незнакомым мужчиной, любуется им непрестанно. Он был рядом, Вера, бывало, опиралась на руку Вольского, когда они гуляли по парку, но между ними лежала непреодолимая преграда. И даже когда Вольский подхватывал девушку в объятия, снимая с лошади, или обнимал, чтобы удержать от падения, они оставались по разные стороны этой незримой преграды. Бедная Вера мучилась неразрешимостью желания хоть немного приблизиться к душе Андрея, но та оставалась для нее за семью замками.
      Идиллию нарушала Алена, которая постоянно шпионила за ними и не упускала случая, чтобы выказать свою неприязнь гостье.
      – За что она меня ненавидит? – однажды спросила Вера, не вынеся очередного выпада наглой прислуги.
      Андрей равнодушно пожал плечами:
      – Должно быть, боится, что вы увезете меня к матушке.
      Вера не нашлась что сказать на это. Кроме прочего, ее мучила жестокая ревность. Алена, эта красивая здоровая деваха, вела себя так, будто у нее за плечами десять лет супружеской жизни с Андреем. Спросить напрямик об их отношениях Вера не могла и наказывала себя за это постоянными подозрениями, болезненными фантазиями, дурным сном. За прошедшую неделю их отношения с Андреем ни на дюйм не продвинулись. И хотя ни о чем другом, как жить рядом с любимым мужчиной, помогать ему в его делах, любоваться им, наслаждаться его близостью, Вера не могла и мечтать, мысль об отъезде все чаще посещала ее.
      – Уйду в монастырь! – сказала она себе однажды, когда никак не могла уснуть после долгой прогулки и простой беседы с Вольским.
      Они будто уговорились не поминать более их прежней взаимной привязанности и вели себя так, словно познакомились здесь, в имении. И нынче Андрей делился воспоминаниями из варваринского детства, рассказывал, как однажды во время путешествия спас жеребенка, который увязался за каретой. Малыш не мог угнаться за лошадьми, но изо всех своих крохотных сил мчался и плакал (Андрей так и выразился: «плакал»!). Кучер хлестал беднягу кнутом, на станциях отгоняли жеребенка подальше, но он прибегал вновь, потому что принял одну из кобыл за свою мать. Маленький Андрей умолял остановиться и что-нибудь сделать. Ведь это он перед выездом ласкал жеребенка и приманил его к коляске. Однако матушка сердилась и не позволяла остановиться. Жеребенок норовил попасть под колеса, громко ржал и не желал отставать. Наконец добрались до очередной станции. Жеребенок был вовсе без сил, но не давался в руки мужиков. Маленький Андрей подозвал его к себе и потребовал, чтобы нашли кобылу, которая могла бы покормить несчастное животное. Кучер отправился в деревню. Кобылу нашли, Андрею с большим трудом удалось заманить жеребенка в чужую конюшню. Бедняга валился с ног от изнеможения, не мог сосать, лишь тяжело дышал и вздрагивал. Мужики говорили, что надорвавшийся малыш умрет. Пора было трогаться в путь, но Андрей отказывался сесть в карету до тех пор, пока жеребенок не отдохнул и не стал есть. Андрею пообещали, что на обратном пути они заберут жеребенка, только тогда мальчик вернулся в карету.
      Детская история растрогала Веру. «Сколько доброты и великодушия в этом человеке! Но отчего же он не может меня простить? Неужто я для него хуже жеребенка, которого когда-то он пожалел?» О да, хуже. Как можно сравнивать Божье создание, не ведающее, что такое грех, с ней?.. Мала причина, да грех велик. Вот тут и возникло решение уйти в монастырь. Пусть после страдает, ее уже не вернуть. Пусть утешается со своей глупой Аленой!
      Весь следующий день Вера обдумывала, как ей действовать далее. Она сознавала, что уйти в монастырь ее подталкивают вовсе не святые чувства. Или не только святые. Это стыдно, но пусть, пусть! Теперь или никогда! Завтра утром, когда Андрей уедет в поле, она сбежит из имения, чтобы найти подходящий монастырь. Не возвращаться же ни с чем в Москву, где ее будут ждать с радостными вестями. Как объяснит она, почему Вольский не с ней?
      За обедом Вера собралась с духом и спросила:
      – Вы готовы дать ответ вашей матушке?
      Вольский с любопытством взглянул на нее:
      – Вам уже наскучила деревенская жизнь?
      – О нет, здесь прекрасно! Однако меня ждут…
      Андрей откинулся на спинку стула:
      – Я не могу бросить дела: жатва в самом разгаре, сено надобно продать, мельницу достроить. К тому же я так и не решил, что ответить матушке на ее просьбу. Прежнего уже не будет, а ей надобен ее избалованный мальчик.
      Весь день в душе Веры зрело безумное решение, противное тому, что посетило ее накануне. Она силилась разбить стену, отделяющую от нее Андрея, но все было напрасно. Вера решилась на последнее средство.
      В этот вечер прогулка перед сном несколько затянулась, потому что неожиданно начался дождь и Вольский, схватив Веру за руку, увлек ее по аллее к белой беседке с колоннами, скрытой в глубине парка. Когда они осмотрелись во мраке, Андрей сказал:
      – Это павильон «Ожидание». Матушка моя любила здесь сиживать, когда ждала жениха с войны. Он не вернулся. Погиб при Бородине.
      – А ваш батюшка? – тихо спросила Вера.
      – Отца я не помню. Он был старше матушки на двадцать лет и рано умер.
      В парке царила тьма, тучи закрыли луну. Дождь шелестел монотонно, и было ясно, что зарядил он надолго.
      – Эх, до чего не ко времени! – досадовал Вольский, имея в виду сельские работы.
      Они едва различали лица друг друга. Вера почувствовала озноб: платье под кружевной мантилькой промокло, а в павильон беспрепятственно проникала сырость. Пробормотав: «Мне холодно», – и не сознавая, что делает, юная княжна обвила руками тело Андрея и крепко прижалась к нему, чтобы согреться. Она тотчас почувствовала, как тот вздрогнул и замер, не ответив на объятие. И, словно лишь этого ждали, из парка подали голос Дуня и Алена. Они спешили спасти господ от дождя под непромокаемыми плащами. Вольский осторожно убрал руки Веры и первым вышел из павильона. Они не сказали друг другу ни слова более, молча разошлись по своим половинам.
      – Знаешь, Дуня, – шептала Вера, когда горничная расшнуровывала ей платье, – ты найди сейчас Степана и скажи ему, чтобы на утро готовил лошадей. Как только Андрей уедет в поле, мы тронемся. Но никому ни слова, слышишь? Не проговоритесь, а не то будет вам худо!
      Дуня ничего не понимала. Известие ее сперва опечалило, однако перспектива пошептаться со Степаном вмиг примирила ее с неизбежным. Она умчалась легче ветра на поиски милого. Веру лихорадило. Она прислушивалась к шуму дождя, к каждому шороху в доме. Чего она ждала? Она и сама не знала, но ждала напряженно. «Я дала ему понять, как желанен и дорог он мне. Отчего, отчего он так равнодушен, безответен?» Так ничего и не дождавшись, девушка пришла в еще большее волнение. Она дважды вскакивала с постели, металась по комнате и снова ложилась. «Все, завтра эта пытка завершится, я уеду и забуду. Но теперь…»
      Юная княжна подошла к окну и открыла его, чтобы освежиться. Аромат летней ночи, в котором смешались запахи мокрых цветов, травы, свежей земли, взбодрил девушку. Она постояла еще немного, слушая шуршание капель по листьям, и вдруг, набросив на плечи спальную кофточку, вышла из комнаты. Дом спал, по стенам бродили тени, нигде ни огонька.
      Вера ни разу не была в комнате Вольского и смутно представляла себе ее расположение. Искала по какому-то наитию. Трепетала от неясных звуков, вздрагивала от скрипа половиц. «Что, если он не один?» – вдруг подумала Вера и от ужаса остановилась. Она уже видела мысленно, как в объятиях Вольского изгибается и стонет Алена.
      – Ненавижу! – прошипела юная княжна сквозь зубы.
      Некоторое время раздумывала, возвращаться ей или идти далее. «Ну что ж! Коли не один, так и лучше. Все к одному. В монастырь!» Она двинулась решительнее и храбро открыла заветную дверь. Вера не ошиблась, это была спальня Вольского. Ее удивило, что в углу у образов теплится лампадка. Должно быть, когда-то здесь была детская и маленький Андрей спал при свете лампады в уютной кроватке под пение старенькой няни. Теперь горел еще и ночник, кровать была вовсе не детской, широкой, с пологом, с пышными подушками и белоснежным кружевным одеялом.
      Вольский крепко спал. Один. Вера облегченно вздохнула. Заперев дверь на задвижку, подошла к кровати и присела с краешка. «Он устал, он так устает за день от работы, от бесконечной скачки по полям, от забот», – нежно думала Вера, любуясь спящим мужчиной. Длинные ресницы его трепетали, он глубоко и покойно дышал. Девушка вовсе не чувствовала страсти, безумного желания, но если бы от нее потребовалось немедля отдать за него жизнь, она не колебалась бы ни секунды!
      Вольский пошевелился и тихо застонал. Вера заботливо склонилась над ним, положила ему на лоб прохладную ладонь. Андрей вновь утих. Девушка почувствовала нестерпимую грусть и щемящую нежность к нему, на глаза, как от боли, навернулись слезы. Что-то подсказывало ей, что, разбуди она его теперь, Андрей уже не отвергнет ее объятий, как сделал давеча, а, напротив, будет счастлив ответить ей страстью. Но Вера лишь тихо сидела и смотрела, будто хотела запомнить любимые черты навсегда.
      – Прощай! – прошептала она, и слезы невольно полились из ее глаз. – Опять прощай, и теперь уж навечно…
      За дверью вдруг послышались чьи-то крадущиеся шаги. Вера вздрогнула и замерла, прислушиваясь. Дверная ручка осторожно повернулась. Кто-то пытался открыть дверь. Юная княжна испугалась, что неизвестный (или неизвестная?) станет стучать и поднимет Андрея. А ведь она только что сама была готова разбудить его любовным поцелуем.
      – Что ты со мной делаешь?! – прошептала Вера, продолжая прислушиваться.
      Шаги удалились, или ей показалось? Надобно уходить, и пусть ее место займет Алена или другая женщина, кого он впускает по ночам в свою постель. «А я завтра буду далеко…» Уже ничего не страшась от горя, Вера отворила щеколду и бесшумно вышла из комнаты Вольского. Ни души не встретив по дороге, она вернулась к себе с твердым намерением отбыть утром из Варварина, не прощаясь с хозяином.
      Уснула Вера лишь на рассвете. Сквозь сон она слышала, как из раскрытого окна доносится громкое щебетание утренних птиц, а не бой капель о крышу, а после в комнату пробрался озорной солнечный луч. Дождь прекратился. Проспав несколько часов, девушка открыла глаза. Как здесь хорошо! И не хочется никуда ехать. Какой покой и тишина, какая нега!
      Однако ехать надобно непременно. Сначала в Москву, а после – в монастырь. В Москве есть Новодевичий монастырь…
      Папеньку жалко, он расстроится. Варвару Петровну тоже, ведь Вера не привезет ее сына, чтобы обвенчаться с ним. Ну что ж делать, коли она не нужна ему? С горькой обидой Вера припомнила, как во время одной из прогулок, когда она громко восторгалась природной картиной, Андрей насмешливо спросил:
      – Из какой это роли?
      Он ей не верит. Как с этим жить? Нет, нет, непременно ехать! И вовсе утро никакое не чудесное. Где же эта мерзавка Дуня? Готовы ли лошади? Кое-как одевшись сама, Вера вышла из комнаты. Прежде надобно удостовериться, что Вольский уехал. Юная княжна обошла дом, заглянула в гостиную, где висел ее любимый портрет. В первый же день в Варварине Вера обратила внимание на изображение маленького мальчика в детской курточке. Он был точной копией Вольского: с золотыми кудряшками, синими глазами и пухлыми яркими губками. Отчего-то девушка не решилась спросить, Андрей ли это, но ничуть не сомневалась. Ангельски хорошенький ребенок являл образ золотого детства Вольского. И когда Андрей рассказывал историю о жеребенке, она представляла маленького Вольского именно таким. А теперь захотелось увезти с собой этот портрет.
      Выйдя на крыльцо, Вера увидела Алену, раздувающую самовар. Дуняши и здесь не было. Алена сделала вид, что занята работой и не замечает барышни. Вера поискала Федосью, которая пересчитывала столовое серебро.
      – Что, барин уехал? – спросила она.
      Федосья охотно отвечала:
      – Уехал, сердешный. Давеча дождик-то припустил, думали, теперь уж зарядит. А ноне – поглядите! Уехал батюшка поутру, к обеду обещался быть. А вы нечто чаю хотите? Алена сейчас подаст.
      – Спасибо. Голубушка Федосья, ты пришли ко мне мою горничную, – попросила Вера и направилась в столовую.
      Алена явилась не скоро. Она принесла самовар, подала румяные горячие плюшки, к чаю сливки, масло, мед. Вера молча наблюдала за ее движениями, желая лишь одного – чтобы Алена поскорее ушла. Однако та не торопилась уходить. Она по привычке подперла косяк двери и, засунув руки под фартук, принялась следить за Верой.
      – Ты свободна, – не вынесла княжна.
      Алена и глазом не моргнула.
      – Да уйдешь ли ты наконец? – возопила Вера.
      – А у меня барин есть, чтобы приказывать! – грубо ответила Алена. – И без барина не велено никого из дома отпускать.
      «Ну, Дуня, ну, длинный язык! Прибить тебя мало!» – мысленно сокрушалась княжна.
      – Уж тебя я определенно ни о чем спрашивать не буду, – вконец рассердилась она. – Лучше приготовь нам на дорогу съестное, чтобы на два дня хватило.
      Алена не шевельнулась:
      – Барин будут недовольны. Дождитесь их возвращения, тогда и поезжайте.
      – Что ж, придется без ваших пирогов ехать, – уже спокойно произнесла Вера. – Сдается мне, барин тебя не похвалит, коли голодными выставишь нас на дорогу.
      Алена дернула плечом, фыркнула и вышла, покачивая бедрами.
      Вера еще не допила чай, когда явилась заспанная и встрепанная Дуня. Она виновато смотрела на барышню и немилосердно краснела.
      – Что, Дуня, где ты пропадаешь? Мы едем, а тебя не сыскать! На кого ты похожа? – распекала Вера теперь уже свою горничную. – В волосах сено, ты что, в конюшне ночевала?
      Дуня покраснела еще более, хотя это казалось невозможным. Она лишь робко кивнула в ответ.
      – Со Степаном? – осенило Веру.
      Она ахнула и прикусила губу. Дуня была готова расплакаться, но глаза ее сияли вполне счастливо. Она кивнула и судорожно вздохнула. Это открытие вконец добило Веру. Вот Дуня решилась. Решилась! А она, Вера, отчего же трусиха такая? И теперь бежит, бежит тайком, чтобы не объясняться.
      – Немедля займись сборами в дорогу! Проследи, чтобы уложили все необходимое. Да не забудь ничего!
      Дуня опять кивнула и тотчас умчалась исполнять приказание.
      Из конюшни вывели лошадей, выкатили дорожную карету. Степан с Ванькой проверяли надежность колес и рессор. Покуда смазывали дегтем оси и втулки, запрягали да увязывали чемоданы, тюфяки, съестные припасы, Вера решила попрощаться с парком. Ее тянуло в те места, где они гуляли с Андреем рука об руку и он бережно поддерживал Веру за локоть или она доверчиво опиралась на его руку… Заглянула в оранжерею и протяжно вздохнула, вспомнив, с каким удовольствием показывал ей Андрей персиковые, апельсиновые и лимонные деревья, выращенные в его оранжереях. Сад, парк, павильон «Ожидание»…
      Остаться здесь навсегда, зимними вечерами сидеть у камина с работой и смотреть, как Андрей курит трубку и читает «Северную пчелу». Принимать у себя добродушных соседей-помещиков, говорить с ними об урожае, погоде. А после подняться вместе с Андреем в детскую, чтобы полюбоваться на спящих детей и перекрестить их, отгоняя дурные сны.
      – Что это я размечталась! – встряхнулась Вера и приказала себе: – В дорогу!
      Однако ехать не хотелось. Казалось, будто от себя бежит, от обретенного наконец душевного приюта. Что еще готовит ей судьба? Все равно. Ведь она теперь знает, какое ее счастье. Если бы онпримчался и не отпустил Веру, сказал бы, что она нужна ему!.. Но все готово к путешествию, а Вольского нет. Он не почувствовал и не примчался.
      Поблагодарив Федосью и не удостоив Алену прощальным взглядом, Вера забралась в карету. Дуня следом, Степан и Ванька заняли свои места.
      – Что барину-то передать? – спрашивала Федосья напоследок, промокая фартуком уголок глаза.
      – Ничего не надобно! – коротко ответила Вера и крикнула: – Трогай!
      Новый побег давался Вере вовсе не легко. С каждой верстой юная княжна теряла душевные силы, все более мрачнела и тосковала. Дуня же являла нечто обратное трагическому виду барышни: невольная улыбка блуждала по ее румяному личику, горничная спохватывалась и напускала на себя серьезности, но ее хватало ненадолго. Она с блаженством прислушивалась к голосу Степана, который то понукал лошадей, то затягивал долгую ямщицкую песню.
      На привалах Вера более не любовалась небом; казалось, красота мира погасла для нее. Она позволила Дуне ночевать у костра и с раздражением наблюдала за безмолвной игрой взглядов и жестов любовной пары, только вступившей в обладание друг другом. Лишь Ванька по-прежнему был неугомонным и любопытным. Вера погрузилась в себя до конца путешествия. Только один эпизод вывел ее из сомнамбулизма, когда она едва не убила человека.
      Карета катила тогда уже по Московскому тракту и приближалась к древней столице. Частенько приходилось съезжать на обочину, чтобы пропустить казенных курьеров и фельдъегерей, а также именитых путешественников. Вынужденные остановки использовались для короткого отдыха, мелкой починки или легкого перекуса. И вот однажды, когда в который раз экипаж застрял у дороги, Вера отлучилась в лесок. Возвращаясь, она бесшумно выбралась из зарослей и застала следующую картину. Здоровый трехаршинный мужик тряс Степана за грудки, а Дуня бегала вокруг, причитая. Решив, что на них напали разбойники, Вера незаметно пробралась в карету, достала дорожные пистолеты. Взведя курки, она выскочила наружу и скомандовала, целясь в разбойника:
      – Оставь моего кучера, иначе я буду стрелять!
      Изумленный мужик тотчас выпустил жертву и со страхом воззрился на пистолеты.
      – Барышня, Господь с вами, это же брат Степана! – удивленно воскликнула Дуня.
      Сбиваясь и торопясь, она рассказала, что Егор, старший брат Степана, был отпущен барыней на оброк. Он нанялся ямщиком на почту и теперь вез в Петербург уланского офицера. И надобно было им в тот же момент сделать остановку с другой стороны дороги. Офицер тоже вздумал наведаться в лес. Узнав Степана, Егор бросился обниматься с братом, а Вера приняла его за разбойника.
      Когда дело разъяснилось, все долго хохотали, и проезжий офицер тоже смеялся, покручивая усы и с интересом поглядывая на грозную барышню. Лишь она не смеялась, а мрачно укладывала пистолеты в ящик.
      «Куда мне в монастырь? Человека чуть не убила! Да и разве можно идти в монахини от тоски? Или убегая от жизни? Нет, верно, и туда мне дорога заказана!» – горестно думала несчастная княжна, провожая взглядом убегающие версты.

      В доме Браницкой на Тверском бульваре царила непривычная тишина. Три дня по возвращении Веры из деревни дом кипел страстями. Князь принимал гостей, прибывших на свадьбу, и отправлял их восвояси разочарованными. Вольская поначалу весьма гневалась и хлопнула дверью, сказав, что Вера ни на что не годна. Однако после появилась, чтобы разъяснить происшедшее.
      Теперь, оставшись одна, юная княжна с содроганием вспоминала свои первые дни в Москве. Уже у Тверской заставы она почувствовала ужас от мысли, что ее ждет. Едва Вера очутилась на пороге дома, как навстречу ей выбежал… Сашка.
      – Саша! – воскликнула девушка. – Ты здесь? Но как?
      Она бросилась обнимать и целовать братца. Сашка отвечал, но в жестах его была некоторая принужденность.
      – Князь прислал за мной и за маменькой. На свадьбу твою, Вера, позвали сюда.
      – Как? – еще более обрадовалась Вера. – И маменька здесь?
      Она была готова броситься поскорее в объятия Марьи Степановны.
      – Нет, Вера. Она не вполне здорова, чтобы путешествовать. Но тебя благословила. Где же твой жених? Почему ты одна?
      – Нет никакого жениха! – сердито ответила Вера.
      – Но почему, Веринька? – услышала она знакомый голос и ахнула от удивления. Перед ней стояла княгиня Браницкая собственной персоной!
      «Бедная мадемуазель Полетт!» – мелькнуло в ее голове. Княгиня тепло поцеловала девушку в лоб и распорядилась:
      – Немедленно поднимайся в свою комнату: умываться, переодеваться, отдыхать с дороги. Все – после! А вы, mon ami, проявите терпение.
      Сашка послушно кивнул. Одетый провинциальным щеголем, он жалко смотрелся в роскошных хоромах княгини. Чуткая Вера тотчас прониклась щемящей нежностью к братцу, потерявшемуся в чуждом ему окружении.
      – А князь… батюшка здесь? – поинтересовалась Вера, прежде чем следовать за нагруженной Дуней в свою комнату.
      Княгиня загадочно усмехнулась:
      – Да, разумеется. Все ждут тебя с женихом. – И не утерпела, спросила: – Что Вольский, все чудит?
      Вере не понравился этот вопрос. Она молча поднялась по мраморной лестнице наверх.
      – После спускайся в гостиную, – вслед ей бросила княгиня.
      Оказавшись в прежней комнатке, юная княжна задумалась: что сказать отцу? Как объяснить все матушке Вольского?
      – Барышня, извольте перейти в вашу комнату, – прервала ее размышления невесть откуда взявшаяся Малаша.
      Горничная княгини была почтительна, в глаза не смотрела. К своему стыду, Вера ощутила злорадное удовлетворение.
      – Какую же? – спросила она. – Разве я не у себя?
      – Нет-с. Позвольте вас проводить.
      Вера лукаво переглянулась с Дуняшей, но не стала далее торжествовать и последовала за Малашей. Теперь ей отвели богатые апартаменты рядом с покоями княгини. Пожалуй, в прежней комнате было уютнее. Вера с грустью припомнила, как хорошо и покойно ей жилось в варваринском доме…
      – Кто этот хорошенький барчук, что встретил вас в передней? – полюбопытствовала Дуня, принеся воды и взявшись за чемоданы.
      – Это Сашка, мой брат, я тебе рассказывала… – рассеянно ответила Вера.
      Она все не могла придумать, что ей делать далее, как жить…
      Едва Веры умылась и привела себя в порядок, как в комнату ворвалась гневная Вольская и с порога приступила к делу:
      – Почему он не приехал? Степан сказывал, ты без ведома Андрея покинула деревню. Объясни, будь любезна! – Она упала на стул. – Я не позволила даже лошадей распрячь, на них и примчалась.
      Дуня бочком выбралась из комнаты от греха подальше.
      – Он не хочет на тебе жениться? Почему? – язвила гостья Веру бесцеремонными вопросами. – Я своего сына знаю, здесь что-то зарыто. Ты передала мою просьбу?
      – Да, – наконец выговорила княжна. – Андрей Аркадьевич не смог поехать: у него дела.
      – Плевала я на его дела, – грубо возразила Вольская. – Что он ответил?
      – Он не был готов ответить.
      – Хандрит? Нездоров? – резко вопрошала Варвара Петровна.
      – Вовсе нет, – спешила уверить юная княжна. – Мне кажется, ему хорошо в Варварине.
      – А почему не женится на тебе? Что за блажь? Али напроказила?
      – Я? – возмутилась Вера, готовая расплакаться под ее напором. – Да если хотите знать, ваш Андрей сам…
      – Ты сказала ему, что я согласна на ваш брак? – перебила ее Варвара Петровна.
      – Нет, – пробормотала Вера. – Я не сказала даже, что мое положение изменилось…
      – Дура! – рявкнула Вольская и выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.
      «Это лишь начало», – обреченно подумала юная княжна.
      Однако объяснение с князем было куда спокойнее. Вере показалось, что он занят вовсе другим. Ревниво поглядывая за обедом на мирно воркующих супругов, будто никогда и не разлучавшихся, девушка убедилась, что отцу не до нее. Что ж, Браницкая теперь ей мачеха. Вера решила предоставить супругам привыкать к новой роли и занялась Сашкой. Бедный малый вовсе потерялся за роскошным столом. Он с тоской смотрел на столовые приборы и бесконечные смены блюд. По детской привычке она пихнула его под столом коленом. Сашка вздрогнул и укоризненно посмотрел на Веру. Девушка вовсе скисла.
      Князь наконец обратил внимание на скорбно молчавшую дочь:
      – Вот, Вера, уговариваю твоего названого брата экзаменоваться в университет. Учителей наймем, год придется посидеть за книгами, но это стоит того.
      – Будешь жить у нас! – радостно подхватила Вера. – Непременно университет!
      Сашка молчал, низко опустив голову. Едва отсидев обед, он попросил разрешения удалиться. Вера направилась за ним и нагнала его уже в комнате для гостей.
      – Что с тобой, Саша? – Она силилась поймать его взгляд.
      Юнец определенно был не в своей тарелке. Он наконец посмотрел на Веру и с грустью произнес:
      – Я здесь не останусь.
      – Отчего? – удивилась княжна. – Что же ты будешь делать?
      – Вернусь в театр.
      – Саша, но это невозможно! – возмутилась Вера.
      Она так надеялась, что Сашка вновь будет рядом, как раньше.
      – Отчего же? А если это мое поприще? – Глаза юноши блеснули наконец живым блеском. – У Антипа Игнатьевича без тебя дела вовсе плохо пошли, хотя князь уплатил неустойку. А я играю в комедиях, на меня ходят… Антип Игнатьевич уверяет, что у меня талант.
      – Саша, – жалобно протянула Вера, присев на кушетку. – А как же я?
      – А ты выйдешь замуж или уедешь в Петербург ко двору, князь сказывал. На что я тебе, Вера? Моя судьба – театр, это я уже знаю наверное. А ты все равно выйдешь замуж. Не за Вольского, так за кого-нибудь еще.
      – Я в монастырь уйду! – вдруг вырвалось у Веры.
      Сашка недоверчиво усмехнулся:
      – Верно, шутишь?
      – Не знаю! – слезливо ответила она. – Ну как я без тебя, подумай?
      – Вера, ты княжна. А я кто? Провинциальный актеришко.
      Они помолчали. Вера пыталась потрепать Сашку за вихор, но он уклонился. Не глядя на сестрицу, юноша проговорил:
      – Попроси князя отправить меня в Коноплев поскорее, иначе Антип Игнатьевич вовсе разорится. И если хочешь для меня что-нибудь сделать, дай немного денег.
      Вера согласно кивнула и молча припала к Сашкиной груди, прощаясь. Братец ласково погладил ее по щеке, и только. «Никто меня не любит на этом свете! Никому я не нужна!» – горько думала Вера.
      На другой день Сашка отбыл, тихий, незнакомый, чужой. На короткое, отчаянное напутствие Веры «Ты только не пей!» он согласно кивнул. Следующий сюрприз приготовила княгиня. Приняв пол-Москвы с визитами и нанеся ответные, Ольга Юрьевна заявила, между прочим, за ужином:
      – Все, завтра я уезжаю.
      – Куда? – в один голос спросили князь и княжна.
      – В Италию, – легкомысленно ответила ее светлость.
      Вера посмотрела на отца. Князь определенно не ожидал такого поворота событий. Некоторое время он силился справиться с собой. Браницкая положила ладонь на его дрожавшую руку:
      – Mon ami, я непременно должна… Не тревожьтесь, это не монастырская история. Однако долг католички требует моего присутствия в Риме… – Голос ее звучал фальшиво, и Вера подумала, что долг католички вовсе ни при чем.
      – Но отчего так внезапно? – глухо спросил князь и закашлялся.
      – Ничуть, – тихо ответствовала княгиня, когда ее супруг справился с кашлем. – Верно, я не должна была приезжать, это моя ошибка. Простите, если можете…
      Князь решительно поднялся и вышел из столовой. Вера смотрела во все глаза. Ей еще не приходилось видеть отца в таких чувствах. «Да здравствует мадемуазель Полетт!» – невесело подумала она, провожая взглядом княгиню, которая поспешила вслед за мужем. Оставшись одна за столом, Вера пробормотала тоскливо:
      – Куда бы мнеуехать? Монастырская тема в этом доме уже звучала.
      И тут опять явилась Варвара Петровна. За два прошедших дня она, верно, многое передумала, успокоилась и теперь была готова к обстоятельному разговору с незадачливой посланницей материнской любви.
      – Веди меня к себе и рассказывай! – потребовала Вольская.
      Вера затрепетала, как вор перед исправником, но в комнату свою гостью провела и даже дерзнула спросить:
      – Что изволите, Варвара Петровна?
      На сей раз Вольская была настроена благодушнее.
      – Все рассказывай, матушка, от начала до конца. Про Варварино-то.
      И Вера вдруг поведала ей все без утайки, без приукрашивания, весьма критично о себе и восторженно об Андрее. Варвара Петровна слушала внимательно, не упускала ни одной детали, попутно задавала уточняющие вопросы. Когда Вера пересказала монолог Андрея о женской красоте, Вольская откликнулась:
      – Что красота? Сегодня есть, завтра нет. И человек ко всему привыкает. Ты, милая, на другое рассчитывай. Красота до венца, а ум до конца!
      А то решительно остановила повествование:
      – Постой, мать моя! Никак не разберусь, что вы делите. Начинай сызнова, да все как на духу. За что сердится на тебя Андрюша, есть повод, есть ли причина?
      Не хотелось Вере поминать прошлое, но она поняла в этот момент, что рассказать надобно все. И начала с того момента, как бежала с Лушей в Коноплев. О театре, о поклонниках, о дуэли Стельковского и Шишкова, о Сашке – все рассказала Вера этой строгой взбалмошной женщине. И о том, как некстати появился Андрей в театре…
      – Это все? Ничего не скрыла? – пытливо смотрела Вольская.
      – Нет, – спокойно ответила девушка.
      – Да, теперь разумею, что именно Андрюше трудно пережить. Больно он щепетилен в вопросах чести. Не верит он тебе более.
      – Что же делать? – в отчаянии вопросила княжна.
      – Ждать. И вот еще. То, что ты мне все рассказала, хорошо. Ему не вздумай каяться. Есть вещи, через которые он не сможет переступить. Гордый весьма, есть такой грех за ним. Лучше ему и не знать твое прошлое. Надеюсь, это теперь прошлое?
      – О да, да! – пылко ответила Вера. – Но я не уверена, что Андрей откажется от своих… привычек ради меня.
      – О чем бишь ты? – нахмурила брови Варвара Петровна.
      – Я о Луше, об Алене… – Ей пришлось дополнить рассказ описанием наглой прислуги и поделиться своими подозрениями.
      – Тьфу ты пропасть! – выругалась Вольская. – Стоило огород городить! Ты же не дура, должна понимать, что девки тебе не соперницы.
      – Но… – пыталась возразить княжна.
      – Мой мальчик умеет быть верным, это я знаю твердо. Остальное будет зависеть от тебя. Признайся, ты уже побывала в его постели?
      – Нет-нет! – густо покраснела Вера и выдала свой последний секрет, рассказав о прощальной ночи в Варварине.
      – Вот теперь вижу, что все, – удовлетворилась Варвара Петровна. – Что ж, не изводись понапрасну. Нет на тебе таких грехов, за что вечно страдать положено. И про монастырь забудь. Не про тебя он. Пусть мачеха твоя фордыбачит, девице не к лицу. Подождем немного, авось само все разрешится.
      Уже с порога Вольская вдруг попросила:
      – Скажи по совести, он все еще на меня сердит? Или отошел?
      Вере не пришлось кривить душой.
      – Вовсе нет! Он много говорил о вас с любовью!
      Варвара Петровна кивнула и ушла, так и не повидав Браницких.
      На следующий день уехала княгиня. Она позволила потрясенному князю проводить ее до границы.
      – Я скоро вернусь, поедем в Петербург, – растерянно попрощался с Верой отец.
      Княгиня ласково потрепала ее по щечке и была такова.
      И вот теперь Вера бродила по притихшему дому и не знала, чем себя занять. Пользуясь случаем, Дуня приступила к хозяйке с велеречивыми намеками:
      – Вот кабы вы замуж-то за Андрея Аркадьевича вышли, породнились бы с Вольскими. Их крепостные люди стали бы все равно что ваши. Как вы думаете, барышня, Варвара Петровна разрешили бы Степану на мне жениться?
      – Не знаю, Дуня, – отмахнулась княжна, занятая своими мыслями.
      Горничная помолчала, делая вид, что поглощена уборкой, но скоро вновь завела свое:
      – Вот кабы вы молвили за нас словечко Варваре Петровне…
      – А что Степан, он готов на тебе жениться?
      – А то как же! – оживилась Дуня и залилась краской. – Сказывал, давно меня приметил, только не решался заговорить.
      Важная, говорит, такая. И одеваюсь важно, будто барышня. Куда, говорит, со свиным рылом в калашный ряд.
      – Ну а ты? – заинтересовалась вдруг княжна. – Ты сама пришла к нему и что? Расскажи, как все было.
      Дуня потупилась:
      – Да нешто об этом рассказывают?
      – Вот и изволь после тебе помогать! Дуня! – попросила Вера.
      Горничная вздохнула и с лукавой улыбкой начала:
      – Ну, так я пошла в конюшню сказать, что велено лошадей готовить. А он уж, сердешный, спит. Я тихонечко под бочок подлегла, добро Ваньки рядом не было, он на сеновале спал. Так оно само и сладилось. – И Дуня снова заалела как маков цвет.
      – Да разве может приличная девушка сама себя предлагать? – взялась вдруг проповедовать Вера. – Мужчина должен добиваться ее снисхождения, как рыцарь служить прекрасной даме, на коленях просить ее руки…
      Дуня возразила:
      – Да что вы, барышня, право. Степан не лыцарь никакой, чтоб на коленях! – Она прыснула, представив себе эту картину.
      Вера тоже засмеялась, понимая всю нелепость сказанного. Однако после, когда укладывалась спать, подумала с грустью: «А ведь Андрей исполнил все, как мне хотелось! Кто виноват, что я сама упустила возможность быть с ним? Есть еще обязательства, понятие о чести…» Она уже плакала в подушку, шепча:
      – Вздор! Все вздор! Если любишь, все остальное вздор!
      Засыпала она в слезах, чувствуя себя несчастной из несчастных. За окном моросил дождь. Дом казался пустым и холодным. «Жизнь не удалась, все потеряно» – были ее последние трезвые мысли. Под шум дождя Вере снилось, что она плывет против течения в варваринской речке, а силы ее на исходе. Вера напрягается, бьет руками по воде, но все бесполезно: вот-вот она пойдет ко дну.
      – Тихо, тихо, ангел мой, – слышит она возле уха, – мне же больно: по лицу с размахом. Тшш… Все хорошо, я здесь.
      Вера билась и стонала, силясь вынырнуть из мутной бурной реки. Чьи-то ласковые заботливые руки подхватили ее, и вот она уже парит в облаках, которые нежно касаются ее щек, скользят упоительным шелком по шее, груди…
      Тут ее сердце встрепенулось и забилось, как птица в силках. Это не сон! Не открывая глаз, она чувствовала, как чьи-то нежные влажные губы, едва касаясь, ласкают ее кожу, а тело, освобожденное от сорочки, отзывается, звенит легкой дрожью. Чьи-то мягкие прохладные кудри приятно щекочут грудь.
      – Боже милосердный, – прошептал коварный соблазнитель, и Вера с блаженством узнала голос Андрея Вольского.
      «Так и должно быть, все правильно», – отозвалось глубоко внутри ее замутненного сознания.
      – Ангел мой, – страстно шептал охрипшим голосом Вольский.
      Он не спешил, желая отодвинуть последнее чувственное исступление и дать Вере возможность разделить это мгновение. Он был ласков и осторожен, бережно прикасался к затаенным уголкам ее тела. Вера обезумела. Она хватала ртом воздух, будто искала дыхания его целительных уст. Искала и находила, невольно отмечая мягкость и сладость этих искусных губ. Они целовались вечность, но не пресыщались, чувствуя все большую жажду. Все самые обольстительные грезы и мечтания Веры воплотились наконец. Она ничего не боялась, хотя некоторые открытия вполне могли испугать ее прежнюю. Разумность, мудрость, естественность совершающегося дали юной любовнице бесстрашие.
      – Что ты со мной делаешь? – стонал Вольский. – Не спеши, любовь моя, у нас все впереди…
      Тогда Вера принималась исследовать тело любимого, нежно лаская, любуясь его мужским совершенством и силой. Все в нем, казалось, было создано только для Веры.
      – Сжалься, – шептал в безумии Андрей, – я погибаю…
      И ей тоже казалось, что сердце не выдержит, разорвется от переполняющих его чувств, но страстная волна накрыла ее с головой и унесла наконец к невыносимому блаженству, в котором терялась боль первого соития.
      Вера с испугом смотрела на бездвижное тело возлюбленного. «Что, если он и впрямь умер?» Она трепетно склонилась к груди Андрея и услышала сильные толчки живого и страстного сердца. Наведавшись за ширму, где стоял кувшин с водой, девушка вернулась к нагому, обессиленному Андрею и прикрыла его простыней.
      – Святые угодники! – пробормотал Вольский, не открывая глаз. – Неужто такое бывает со смертными? Или я уже там, в блаженной стране?
      Вера стыдливо улыбнулась.
      – Верно, совестно быть такой счастливой? – спросила она себя вслух.
      – Совестно быть несчастным, – лениво проговорил Вольский. – Уж я это знаю не понаслышке.
      – Мне страшно! – Вера опять приникла к груди Вольского, на которой блестел нательный крестик.
      – Чего же, ангел мой?
      – Что все это сон. Я скоро проснусь, и ты исчезнешь…
      – Обычно исчезаешь ты, ускользаешь незаметно, оставляя меня умирать от одиночества.
      – Прости, теперь никогда, никогда…
      Вольский наконец открыл глаза, и столько в них было нежности, страсти и любви, что у Веры захватило дух и к горлу подступили слезы.
      – Веришь ли, мой ангел, приехал отвоевывать у матушки Варварино, чтобы жениться на тебе наконец, а тут такие дела творятся. Видит Бог, не ожидал… Матушка мне все рассказала.
      Вольский ласково потрепал затылок Веры. Она вновь приникла к нему, словно страшилась, что их разлучат.
      – Дай, думаю, запру тебя в Варварине, чтобы опять от меня не сбежала.
      – А как же Алена? – вскинулась вдруг княжна.
      – Ну, в Алене теперь нужды не будет, – небрежно заметил ее будущий супруг.
      – Да, разумеется… – растерянно пролепетала Вера.
      Вольский вопросительно глянул на нее и громко расхохотался:
      – Ты что думаешь, Вера? Полно, это фантазии. Послушай. Когда я поселился в Варварине, то был все равно что больной. От меня прятали ружья, веревки. Вот Алена и ходила за мной, как за недужным младенцем. Это у нее в привычку вошло, больно всех перепугал я тогда. До деревни дошли кое-какие слухи. Они полагали, что это матушка довела меня до душевного расстройства.
      Вере сделалось весело, так весело, что хотелось прыгать, смеяться, дурачиться. Андрей ласково смотрел на раскрасневшуюся невесту.
      – Я не чаял, – вдруг тихо сказал он, – что смогу опять любить… Благодарю тебя, Господи.
      Вера в умилении припала к его губам, и снова повторилось сладкое безумие. Уснули они на рассвете и не видели, как выглянуло терпкое августовское солнце и высушило влагу. На Тверской бульвар вышли няньки с детьми, дамы с собачками и без собачек усаживались на скамейках, угощались мороженым и конфетами, и все прибывали новые гуляющие.
      Дуня несколько раз подходила к дверям Вериной спальни и прислушивалась с загадочным видом. Все было тихо. Наконец Вера проснулась. Еще не открыв глаза, она вспомнила все, и сердце вновь забилось, и румянец выступил на сонном личике. С неизъяснимым блаженством юная княжна полюбовалась на крепко спящего Андрея. «Пусть спит. Он, верно, умаялся в дороге».
      Накинув воздушный пеньюар, Вера подошла к окну и раздвинула портьеры. Все тело ее звенело и пело, даже сладкая боль в нем была приятна и напоминала о счастливейшей из ночей. В дверь тихо поскреблись. Вера оглянулась на кровать, где в безмятежном, здоровом сне раскинулся ее будущий супруг, и выглянула в коридор. Возле двери топталась Дуня. Она лукаво оглядела госпожу, отчего та невольно заалелась.
      – Что тебе, Дуня?
      – Там спрашивают вас. Мужик какой-то.
      – Что за мужик? Зачем?
      – Купцом сказывается.
      «Этого недоставало!» – испугалась Вера и невольно оглянулась на дверь.
      – Что ему надобно?
      – Просит вас позвать, сказывает, дело к вам.
      – Проведи его в гостиную, я скоро буду.
      Она тихо прокралась в комнату, где спал ее возлюбленный, невольно восхитилась его красотой и вновь ощутила невероятный прилив счастья. Однако чтобы счастье сие не омрачилось, следовало поскорее спровадить этого нахального гостя. Путаясь в юбках и шнурках, юная княжна наспех оделась и полетела в гостиную.
      В ноги ей чуть не с порога бухнулся светло-русый бородач в русском платье. Дуня с любопытством глазела в щель двери, но Вера порскнула, и ее вмиг смело оттуда.
      – Матушка, Вера Федоровна! Не побрезгуйте, примите к празднику.
      – Егор Власьевич, немедленно встаньте! – приказала Вера.
      Она никак не могла понять, что Прошкин сует ей в руки.
      Он поднялся наконец, а Вера невольно открыла шкатулку и ахнула: перед ней сияла огнями чудесная бриллиантовая диадема. Та самая, что пропала с Бурковским.
      – Нет! Немедленно уберите это! – вскрикнула испуганная княжна и отпихнула от себя шкатулку. – Егор Власьевич, я вам благодарна, только не надо, ради Христа, никаких подарков! Заберите и уходите, умоляю вас! Мой жених здесь, а ну как увидит вас.
      Прошкин поскреб затылок:
      – А, понимаем, понимаем. Так вы замуж выходите? Ну и диадемку-то наденьте на свадьбу.
      – Нет, – твердо ответила Вера. – И вам надобно жениться, Егор Власьевич. Вы человек богатый, молодой, красивый, отчего вы не женитесь?
      Купец глубоко вздохнул:
      – Вестимо, отчего… Да теперь уж… – Он безнадежно махнул рукой. – А то и женюсь! Ой, женюсь!
      Он отчаянно тряхнул картузом, зажатым в руке.
      – Вера, кто сей антик? – услышала вдруг юная княжна и испугалась так, что побледнела.
      Испугалась, что ее счастье в одночасье рухнет. Она застыла, не зная, что ответить Андрею. Вольский, облаченный в какой-то ваточный халат, вошел в гостиную и, свободно устроившись в креслах, стал бесцеремонно разглядывать Проплата. Нашелся сам Егор Власьевич. Он низко поклонился и промолвил:
      – Прошкины мы. Второй гильдии купцы. Поклон привез от матушки Веры Федоровны. Из Слепнева, от Свечиной Марьи Степановны. Очень они радуются за барышню. – Повернувшись к Вере, он еще раз низко поклонился: – Бывайте, барышня. Просьбу выполнил, пора и по делам. Прощевайте, счастья вам.
      Пряча за спиной шкатулку и продолжая кланяться, Прошкин выдвинулся в переднюю, а потом и на улицу. Вера перевела дух. Только теперь она поняла, как ей было страшно. Вольский протянул руку и привлек к себе на колени едва живую невесту. Он нежно поцеловал ее в висок и прошептал:
      – Вели сказать, что мы не принимаем.
      Однако тотчас дверь отворилась, и Дуня испуганно прокричала:
      – Варвара Петровна прибыли-с! Со Степаном бранятся, сейчас сюда войдут!
      Вера и Андрей переглянулись и весело расхохотались.
      – Однако пора в Варварино, ты не находишь, мой ангел?
      – На другой же день после венчания, любимый.
      Взору строгой дамы предстала восхитительная картина счастья двух любящих людей, слившихся в страстном поцелуе. Варвара Петровна удовлетворенно вздохнула и тихо вышла. «Все хорошо, что хорошо кончается», – подумала она и благодарно перекрестилась.