Получив это постановление, Прасковья Александровна тут же внесла в контору гимназии деньги за учебу и, помолодевшая, вышла поздравить своих сыновей, ожидавших ее у входа.
      Обнимая их, она смеялась и плакала. Еще бы! Новая жизнь раскрыла перед ними свои двери.
      ТРУДНОЕ НАЧАЛО
      Сборы в гимназию были недолгими. Утром у ворот уже стоял извозчик, нанятый с вечера. Мать хлопотала на кухне, приготовляя завтрак, но горячие лепешки, аппетитно шипевшие на сковородке, не соблазняли мальчиков. Умытые, причесанные, в праздничных курточках, они долго слонялись по комнатам, пока наконец не присели к столу.
      - Смотрите же, дети, ведите себя хорошенько и будьте как можно предупредительнее со всеми, - просила мать.
      После завтрака мальчики оделись и по старому обычаю с минуту молча посидели перед выходом.
      - Ну, с богом! - Прасковья Александровна поднялась, обняла и поцеловала каждого. Все. Теперь можно выходить.
      Озябший извозчик у ворот похлопывает рукавицами.
      Резкий морозный ветер на крыльце рвет платок с головы матери.
      - В гимназию! - говорит она извозчику.
      Санки тронулись, провизжав полозьями. Прасковья Александровна стояла на крыльце и смотрела им вслед, пока не скрылись они за поворотом...
      Мальчики сидели молча, прижимаясь друг к другу. Когда сани повернули за угол, спохватились: даже не помахали рукой на прощание.
      Но думать об этом некогда: извозчик уже натягивал вожжи, лихо подкатив к подъезду гимназии.
      Алеша не поверил:
      - Так быстро?!
      - Вылезай! - ответил Саша.
      Входная дубовая дверь в гимназию открывалась туго.
      Саша нажал ее плечом, пропуская братьев. Затем и сам вошел.
      В просторном вестибюле остановились и посмотрели друг на друга растерянно: занятия в классах, видимо, уже начались, а тут было тихо и пусто.
      - Куда же теперь? - спросил Коля.
      - Подождите, сейчас придут за вами, - строго сказал стоявший у двери солдат-инвалид и взглядом показал на широкую каменную лестницу.
      - Вон уже идет! - шепнул Алеша, попятившись назад, за спины старших братьев.
      С верхнего этажа неторопливо спускался пожилой офицер - дежурный по классам Василий Петрович Упадышевский. Одной рукой он опирался на перила, другая - в черной перчатке - была подвязана широкой черной лентой, перекинутой через плечо. Мальчики узнали его по висевшему на шее ордену. Доктор им рассказывал, что кисть руки Василий Петрович потерял в бою, а черная перчатка его набита хлопчатой бумагой.
      Упадышевский приветливо глянул на смущенных мальчиков. Он хорошо знал и ценил их воспитателя - капитана Шебаршина.
      - Братья Лобачевские? - спросил он хриплым басом. - Ну, кто из вас в подготовительный?
      Коля понурив голову, нехотя шагнул вперед.
      - Пойдем со мной, - сказал седой офицер, - к Федору Петровичу Краснову. А вы подождите.
      Подготовительный... Коле казалось, что кто-то громко по слогам повторяет слово это на каждой ступеньке. Но вот лестница кончилась.
      Когда поднялись на второй этаж, Коля направился было в зал собраний, но Упадышевский остановил его.
      - Нет, нам в столовый зал, направо, - сказал он, открывая противоположную дверь.
      Неожиданный яркий свет заставил Колю зажмуриться - утреннее солнце уже заглядывало в окна. Следуя за дежурным офицером, переходил он огромный зал, выкрашенный до высоты человеческого роста коричневой масляной краской, а выше - розовой известкой. Простенки между окнами были заполнены раскрашенными картинками отечественной истории, а в дальнем углу сияли позолотой озаренные солнцем образа иконостаса.
      - Это наша домовая церковь, - пояснил Упадышевский, заметив, что мальчик озирается по сторонам, - А вот и подготовительный.
      Он открыл дверь в класс.
      - Федор Петрович, пожалуйте - к вам новый ученик, Николай Лобачевский, - торжественно произнес дежурный, обращаясь к учителю. Затем он повернулся и вышел, тихо закрыв за собой дверь.
      Коля растерялся. Комната была большая, высокая, заставленная рядами узких столиков со скамейками, на которых сидели ученики. Все они - в темно-зеленых мундирах, с галстуками на шее. В глубине комнаты - кафедра.
      За ней стоял длинноволосый блондин, такой худой и высокий, что ему невольно приходилось горбиться. Острые глаза его уставились на мальчика.
      - Пришел, так садись, - послышался неприятный скрипучий голос. - Там, там, где стоишь, - на заднюю скамейку. Посмотрим еще, годен ли будешь сидеть на передней.
      Начало было не ободряющим. Коля робко сел на свободный край скамейки, присматриваясь к учителю.
      "Совсем как наш макарьевский священник, - с удивлением подумал он, такая же косичка. Борода, как веник.
      И нос кверху".
      Тут Краснов, подняв руку, почесал свою голову. Рукав его поношенного синего сюртука на локте был разодран - видимо, протер на кафедре.
      Осмелев, Коля присмотрелся теперь и к ученикам. Все они сидели неподвижно и затаив дыхание, как завороженные, смотрели на учителя.
      Мертвую тишину вдруг нарушил припадок хриплого кашля. Держась руками за края кафедры, учитель, багровый от напряжения, дико вращал глазами казалось, вотвот он задохнется. В классе облегченно вздохнули. Когда же кашель кончился, ученики снова застыли в неподвижности.
      Коля повернул голову направо, но сидевший рядом ученик пожалел новичка: он слегка толкнул его ногой и прошептал, почти не двигая губами:
      - Не шевелись, а то спросит!
      Положив перо, учитель закрыл журнал и хлопнул по нему ладонью. Затем, выпятив нижнюю челюсть, посмотрел на учеников мутными глазами.
      - Ну-с, шалопаи, - начал он. - Что же вы знаете?..
      Ничего не знаете. И знать ничего не будете. Вы дома небось только в бабки играли да голубей гоняли. Так?.. И пре-краа-асно! Чу-де-сно!..
      Краснов поднялся, двумя пальцами вынул щепотку табаку из лежавшей перед ним табакерки на кафедре и двинулся вдоль первого ряда. Сидели там лучшие ученики, поэтому просмотр их тетрадей по арифметике не затягивался. Пробежав глазами листок, учитель бросал его на стол и обращался к следующему.
      Но со второго ряда началось. Обнаружив ошибку, свирепый учитель швырял тетрадь на пол и кричал ученику:
      "Поднимай!", затем бил его тетрадью по лицу. А в третьем ряду совсем разбушевался. "Дурак! Свинья! Болван!
      Осел!" - выкрикивал он визгливо, топая ногами. Наконец, взяв двух соседей-второгодников обеими руками за волосы, так стукнул их друг о друга, что у несчастных слезы брызнули от боли. Но кричать нельзя: учитель требовал тишины.
      Самые отчаянные из наказанных как-то находили в себе силы даже улыбаться и грозить кулаком, когда учитель поворачивался к ним спиной.
      Коля совсем остолбенел от удивления. Там, в народном училище, в Нижнем Новгороде он таких учителей не видел.
      Отец, правда, бушевал, когда напьется. Но то было дома, не в школе. А тут? В гимназии?..
      Он придвинулся к соседу и спросил его нерешительно:
      - Учитель... что?.. Пьяный?
      - Тише! - испугался тот. - Услышит - в беду попадешь.
      Но было поздно: Краснов оказался рядом.
      - Разговаривать? - зарычал он. - Базар тут разводить?.. Получай, Рыбушкин! - И, схватив ученика за руку, потянул его к себе.
      Коля не выдержал.
      - Не смейте! Не трогайте! - крикнул он, вскакивая с места.
      Краснов онемел от изумления и выпустил руку плачущего мальчугана.
      - Учителя учить?! - завизжал он и, схватив Колю за воротник, потащил в угол. - На колени! До конца урока!
      Дайте болвану кочергу в руки!
      Оглушенный, Коля не успел опомниться, как учитель, подтащив его к печке, швырнул на пол и всунул в руки железную кочергу. Пьяный отец не унижал его таким образом!
      Кочерга шевельнулась в руке мальчика: ударить бы...
      Но вдруг он очнулся, подумав: "А мама? Нет, надо стерпеть..."
      Коля стоял на коленях у печки до самого звонка. Учитель схватил с кафедры журнал и, не оглядываясь, поспешил к двери. Коля тоже поднялся, швырнув кочергу в угол.
      Ученики тотчас окружили его.
      - Дружим? - спросил сосед по скамейке, широко улыбаясь. - Моя фамилия Рыбушкин. Миша... Ты молодец, Николай. Кабы не звонок, поди, кочергой двинул бы. Я видел. А?
      - Двинул бы, - ответил Коля. - Только нельзя было.
      Маму вспомнил.
      Перемена кончилась - нужно было садиться на места.
      Коля успокоился, но как только вошел учитель, снова навалилась тяжесть на плечи. То, что случилось на первом уроке, было ужасг.о. "А что еще будет завтра? - невольно спрашивал он себя. - Что, если не решишь задачу?.."
      На втором уроке разбирали начальные правила российской грамматики. Несмотря на то что Коля знал их, он так волновался, что вряд ли смог бы ответить на вопрос учителя. К счастью, тот и не спрашивал, будто не замечал его в классе.
      Наконец колокольчик оповестил, что и второй урок закончен.
      - Сейчас нас поставят во фрунт по ранжиру, - сообщил сосед Миша. Хорошо, если бы мы с тобой по росту подошли. Рядом были бы, а?
      - Неплохо, - согласился Коля.
      И желание мальчиков исполнилось: когда их построили по два и строем повели в столовую, они оказались рядом, в одной паре. У входа в столовую дежурный, остановив новенького, подал ему деревянную ложку.
      - Держи, - сказал он. - Да свое имя вырезать не забудь, чтобы не затерялась. После, когда выйдешь, на стену ее вон там повесишь.
      Коля долго мешал своей ложкой мутную похлебку. Затем попробовал - она была невкусной. Вскоре на второе подали кусочек вареной говядины с овсянкой.
      - Ешь, не копайся, - посоветовал Миша. - Привыкнешь, все подчищать научишься, - добавил он, старательно вытирая хлебной коркой оловянную миску. - Проголодаешься - и болтушке будешь рад.
      За порядком в столовой наблюдал Сергей Александрович Попов, широколицый, с приплюснутым от какого-то несчастного случая носом, воспитатель. Гимназисты его не опасались. Они тут же при нем восхищались Колиным поступком на первом уроке. "Дал бы ему по рылу", - говорил о Краснове Миша. Коля понял: происшествие с кочергой не унизило его в глазах товарищей. Об учителе все гимназисты говорили с отвращением. Пьяница, невежественный и грубый, к учительской должности вовсе не способен, а вот учит, потому что умеет прислуживаться. К директору подходит на цыпочках.
      - Еще ведь нашу гимназию кончил, - объясняли Коле. - В Преображенском полку служил. А сам хуже ката.
      Ему бы место на каторге, надзирать за разбойниками...
      От оживленных разговоров гул стоял в столовой. Старшеклассники держались отдельно, с достоинством, говорили тихо, и в голосе многих прорывались уже басовые нотки.
      После обеда гимназистов парами повели в нижний рисовальный класс. Увидев братьев, Коля вспыхнул, отошел в дальний угол и сел там на задней скамейке.
      Алеша и Саша с тревогой следили за ним издали, не понимая, что случилось.
      Молодой красивый учитель рисования Федор Иванович Чекиев ни в чем не походил на Краснова. Этот - воспитанник Петербургской Академии художеств любил свое дело и был тактичен с гимназистами. Хотя и старался порой как можно строже смотреть на своих учеников, но из-под густых бровей умные глаза его всегда блестели добротой.
      Коля, однако, не сразу проникся к нему доверием. Начальные приемы рисования, показанные Чекиевым, казались .ему странными. Дома он с увлечением рисовал с натуры животных и птиц, а тут Федор Иванович заставлял его чертить какие-то палочки.
      - Голову держи прямо. Язык не показывай: он тебе не помощник, улыбнулся Чекиев, похлопав Колю по спине. - Люди научились рисовать уже давно, - продолжал on рассказывать, обращаясь ко всему классу. - Первые письмена состояли тогда из рисунков. До нас дошли древние изображения на скалах, на каменных плитах, но многие из них еще не разгаданы...
      Ученики слушали его и рисовали с увлечением.
      "Так, бывало, проводил свои уроки дядя Сережа", - подумал Коля.
      Когда прозвенел звонок, он быстро поднялся и хотел было выйти раньше братьев, но в дверях показалась грузная фигура Упадышевского.
      - Лобачевские, - объявил он басом, - пойдемте вниз.
      Там ожидает вас матушка.
      Прасковья Александровна стояла в приемной комнате.
      Увидев сыновей, она кинулась им навстречу:
      - А вот и мои ученики! Ну, как? Понравилась гимназия?
      - Понравилась! - ответил Саша.
      - Тут хорошо! - заверил радостный Алеша.
      - Еще бы не понравилась! - вмешался в разговор Упадышевский. - Ведь сюда учиться едут со всех концов:
      из Тобола, Бухары, Тифлиса, на лошадях, а то и на верблюдах...
      - Мы тоже ехали на лошадях! - похвалился младший.
      Но мать в это время тревожно смотрела на молчавшего Колю. Нагнувшись к нему, она шепнула:
      - Не расстраивайся, Колюшка, все наладится, вот увидишь...
      - Да, мама, я тоже думаю, что все будет хорошо...
      Упадышевский проводил Прасковью Александровну до
      выхода. Вернувшись, он сказал:
      - Теперь все трое отправляйтесь в контору, там спимут с вас мерку, чтобы сшить гимназическую форму.
      Скучно и медленно, как тяжелый сон, тянулись для Коли последние уроки этого первого дня в гимназии. Были минуты, когда ему казалось, что не семь часов, а по крайней мере полмесяца прошло с того момента, как поднялись они по широким ступеням парадного крыльца и с трепетом открыли огромные двери этого здания.
      После уроков мальчикам показали места их в спальнях:
      Алеше и Саше - вместе, в комнате, выходящей на Воскресенскую улицу, Коле - в спальне подготовительного класса окнами во двор.
      Вечером, в шесть часов, очередной пронзительный звонок возвестил о том, что все должны вернуться в классы - "к завтрашнему дню" твердить уроки. Ученики снова заполнили грязные, неприбранные с утра комнаты. Началась нудная зубрежка. Многие учили уроки вслух, заткнув уши, чтобы шум им не мешал. Тут же сидел за столом дежурный воспитатель, но тот и не пытался навести порядок. Наоборот, взяв толстую книгу из шкафа, читал ее с таким упоением, будто в классе он был один.
      Следуя примеру своих соседей, Коля тоже попробовал заткнуть уши. Но в голове гудело, и шум класса напоминал ему отдаленный гул Макарьевской ярмарки. С отчаянием убедившись, что не может понять ни слова из прочитанного вслух, он отложил тетради в сторону.
      Звонок на ужин застал его все в том же безнадежном состоянии: уроки не были готовы.
      Кушать после такой зубрежки совсем не хотелось. Коля с трудом кое-как проглотил две-три ложки постной овсяной каши, только лишь затем, чтобы не приставал дежурный.
      Потом всех отвели в зал размяться. Многие, особенно младшие воспитанники, бегали охотно, играли в пятнашки, громко стуча башмаками. Коля вынужден был пробежать несколько раз по залу, чтобы отдохнуть от ходьбы в строю, но в игру не вступал - и на бегу не покидала его неотвязная мысль: "Уроки-то не выучены. Что же будет завтра?"
      Наступило время отбоя. Под строгим контролем комнатных надзирателей воспитанники разошлись по своим спальням и, раздевшись, улеглись на жесткие кровати с мочальными тюфяками.
      - И чтобы не было тут болтовни. Спать! - скомандовал пучеглазый надзиратель, когда все натянули на себя колючие солдатские одеяла, пахнущие клопами.
      Тяжело ступая, он взял сальную свечу и вышел из камеры. Но странно: тяжелые шаги за дверью внезапно стихли.
      - Что ж это? На цыпочках дальше пошел? - спросил удивленный Коля.
      Миша прикрыл рот рукой, чтобы не рассмеяться:
      - Держи карман шире - на цыпочках! Он теперь битый час у двери будет стоять - подслушивать. Кто говорит, кто смеется - всех перепишет. А завтра - на расправу.
      Грозное слово "завтра" заставило Колю забыть и надзирателя, и гнусное подслушивание. Мальчик заметался на кровати. В не прикрытые занавесками окна смотрела яркая луна, какая-то неприветливая, совсем не та, что заглядывала в уютную домашнюю спальню в Нижнем. Заглядывала смело, а не подглядывала, как сейчас. Она даже похожа то на Яковкина, то на его верного слугу - надзирателя, что прижимает сейчас ухо к дверной щели, а завтра побежит к нему с доносом.
      Постепенно измученные за день гимназисты засыпали, но сон их был неспокойным. Одни, правда, шумно храпели, но другие что-то бормотали во сне и жалобно вскрикивали, видимо, переживали дневные события. Кто-то громко застонал, кто-то всхлипнул...
      Коля не выдержал. Зажал уши руками, потом и вовсе накрылся подушкой, оставив маленькую щель.
      Снова как из чистого, не покрытого рябью озера всплывают милые детские воспоминания. Родной дом в Нижнем.
      Знакомая улица. Глубокие овраги с крутыми склонами, по которым так весело карабкаться. Кругом заросли кустарника - лучшего места и не придумаешь, где разыгрывать с ребятами войну, охоту. Рядом Черный пруд, заросший камышом, а чуть подальше - речка Почайна. Водились в ней крупные налимы. Порой даже всем на удивление рыбаки вытаскивали огромную, казалось не по речке, зубастую щуку с желтыми звериными глазами.
      Вот они шумной толпой залезают на крышу, делают самострелы, запускают огромного змея: настоящее чудовище, с погремушками, с трещотками, с длинным красным хвостом из мочала.
      Саша первый тогда придумал:
      - Пойдем запускать не с крыши, а с Гребешка!
      Мальчишки даже завизжали от восторга.
      - С Гребешка! С Гребешка! - И сразу бросились вниз, а там от Черного пруда по Лыкову мосту через Почайну.
      Гребешок - вершина окской горы. По дороге к ней чуть не рассорились кому нести змея. Потом оказалось, тащить его в руках по крутому склону горы было не так-то просто: змей изгибался - вот-вот из рук вырвется, погремушки гудели. А на самой вершине, когда его уже запускать собрались, он чуть не сбросил под обрыв мальчугана, державшего бечевку. Хорошо, что успели обмотать ее вокруг тяжелого камня. Зато сколько гордости было! Змей рвется в облака, и ребятам кажется - весь народ ликует:
      смотрите, мол, какого змея затащили по такой тропе!
      А внизу обрывы, заросшие лесом, круто спускаются к воде. Другой берег Оки низкий, стелющийся там, за водной гладью, золотой лентой песка. До чего же просторно! И слезать не хочется. Но вскоре, спустив змея на землю, ребята сходят вниз. Прыгают в прохладную воду, ныряют, гоняются друг за другом. А в костре в это время поспевает рассыпчатая печеная картошка... Вечером усталые, но довольные бегут они домой.
      - Каково нагулялись? - весело спрашивает Сергей Степанович.
      Он с газетой в руках сидит на крыльце дома...
      Убаюканный такими воспоминаниями, Коля задремал.
      Доброе лицо дяди Сережи куда-то исчезло. И на крыльце появился Краснов с кочергой в руке. Вот он, ехидно улыбаясь, медленно сходит вниз...
      Коля застонал и, сбросив рывком одеяло, сел на кровати.
      В спальне тихо, слышно даже, как в умывальной комнате редко, со звоном падают на дно таза капли воды. Луна передвинулась, но светит по-прежнему ярко и холодно.
      В комнате нет ни Сергея Степановича, ни Краснова.
      С подавленным стоном Коля снова ложится на жесткую подушку. Но спать ему не хочется. Чтобы не увидеть во сне Краснова, он уже сознательно вспоминает все, что было так недавно и чего теперь навсегда лишился...
      Уютный маленький дом, почти не видимый в зелени сада. В кустах черной смородины под окнами жил соловей.
      В дупле старой осины однажды синица вывела птенцов...
      У самого дома на улице высился громадный тополь. Коля верил тогда Сашиной сказке, будто бы тополь этот подпирает небо, чтобы оно не свалилось на землю. Хотелось ему забраться на дерево, заглянуть - какое оно там, небо. Но мать, узнав об этом, взяла с него слово не лазить по деревьям, чтобы не сорваться. Досадно было, а ничего не поделаешь. Так и не пришлось заглянуть ему в небо...
      По вечерам, особенно поздней осенью, в доме у них всегда было много людей. Мать, единственная грамотная женщина тогда на всей улице, читала им потрепанную книгу "Жития святых". Коротая время, соберутся, бывало, соседки, усядутся вокруг сальной свечи с рукоделием и слушают сказки затаив дыхание. Святых, как известно, всегда мучили, но те не поддавались. Иногда, правда, являлся ангел, утешал их при мучениях. Коля как-то спросил: "А почему же ангел не прогонит мучителей? Тогда святых и утешать не пришлось бы". Женщины ахнули, замахали руками, но толком объяснить ничего не сумели. Коля больше в их разговоры не вмешивался...
      Его воспоминания были прерваны подозрительным шорохом у входа в спальню. Дверь чуть заметно скрипнула.
      "Пучеглазый!" - догадался Коля, закрывшись одеялом.
      Длинная тощая фигура надзирателя, загораживая ладонью свечку, осторожно прошла вдоль кроватей. Снизу огонек освещал его тонкий нос и проворно бегающие глазки.
      Ничего не обнаружив, надзиратель на цыпочках вернулся к двери, постоял немного на пороге и так же бесшумно вышел в коридор.
      Коля долго потом вертелся на жестком матраце, посматривая на спящих товарищей. Эта первая ночь в гимназической спальне казалась ему бесконечной. За окном шумел ветер; от его завываний становилось тоскливо и страшно.
      Сон пришел только под самое утро, когда уже начали светлеть незавешенные окна - из черных они стали синими.
      Но тотчас в нижнем этаже пронзительно зазвенел колокольчик. Шесть часов. Дежурный вскочил как ужаленный и босой, неодетый бросился будить воспитанников, сдергивая с тех, кто был поближе, одеяла:
      - Вста-а-а-вай... Подъем!
      Некоторые успевали схватить конец одеяла, пытаясь в него закутаться, но дежурный мальчик им не уступал, тащил к себе другой конец.
      - Тебе-то хорошо, а мне каково, - жаловался он, - С кого будет спрос, если ты проваляешься?
      Точно живое, слетело и с Коли одеяло. Испуганно векочив, он осмотрелся, будто в первый раз видел, где находится. Тесно: девять небольших кроватей и шкафчики в изголовьях, каждому - свой. В середине длинный стол, вокруг него скамейки, дубовые, крепкие. Комната высокая, но воздух в ней тяжелый, затхлый. Каменные плиты пола холодом жгут босые ноги.
      Удивление в глазах мальчика сменилось тоской... Дома... Еще затемно, бывало, присядет на край постели мать, проведет рукой по голове и скажет: "Колюшка, самая румяная лепешка стынет". Но ему не хочется расставаться так рано с теплой постелью. Натягивает он одеяло до самого подбородка и сладко дремлет. Ему так приятно чувствовать близость матери, слышать спросонок ее ровный, ласковый голос...
      - Эй, ты, чухонь, одевайся!
      Это уже не голос матери... Коля вздрагивает всем телом и хватается рукой за брюки.
      - Надзиратель! - крикнул кто-то испуганно.
      - Коля, скорей, поторапливайся, - шепчет Миша, - не то, чего доброго, и в карцер попадешь.
      Все одеваются наспех, ощупью: тусклый рассвет робко заглядывает в окна спальни, а свечей по утрам зажигать не полагается.
      - По два в ряд! Стро-о-ойся! - провизжал дежурный, худенький белобрысый мальчуган с испуганными глазами.
      Воспитанники, обвязавшись вокруг пояса полотенцем, построились. Чтобы согреться, боками толкали друг друга.
      Надзиратель, хмуро посмотрев на всех, махнул рукой.
      - Веди! - разрешил он.
      Мальчики следом за дежурным зашагали в умывальную. Там сразу же началась борьба: умывальников всего лишь три, а каждому хотелось вымыться пораньше.
      "Старички" ругались Охрипшими голосами. Высокий широкоплечий гимназист локтем оттолкнул Мишу Рыбушкина в угол.
      - Сторонись, после Смолина я моюсь! - крикнул он.
      Смолин, такой же грубый, широкоплечий, под стать первому, плескался над умывальником, разбрызгивая воду во все стороны. Когда же кончил умываться, высоко поднял мыло и крикнул:
      - Кому дать? Кто Петра Смолина сегодня угощает, подходи!
      На три умывальника воспитанникам выдавали один кусок мыла.
      - Отдай сюда! - потребовал Миша.
      Кто-то заявил:
      - Надзирателю скажем!
      Смолпн рассердился, пригрозил им:
      - Ну, подождите, жадюги. Небось карманы от гостинцев лопаются... - Он осмотрел всех столпившихся. - Эй, Панкратов! Таврило! Выходи, получай!
      Из толпы нерешительно выдвинулся некрасивый большеголовый мальчик. Добрые глаза его смотрели вниз.
      - Бери, бери! - протянул ему Смолин. - Живо! Тебе, кажется, мать пирожков принесла, я видел...
      Несколько раз, когда Коля становился под кран, его сзади оттаскивали за ворот. Умыться удалось ему в последнюю очередь.
      Наконец причесанные гимназисты парами проследовали в столовую. На столах дымились кружки горячего молока, возле каждой - ломоть пшеничного хлеба. Но сначала, перед завтраком, нужно выслушать молитву.
      - "Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении", - громко читал юноша в мундире с красным воротником.
      Ученики стояли со сложенными крест-накрест руками.
      После молитвы расселись по скамейкам. Счастливчики достали из карманов домашние лакомства. Со всех сторон посыпалось:
      - Княжевич, дай баранку, я тебе задачку решу.
      - Сенька, твой черед. Я тебя угощал, помнишь?
      - Давай сменяем хлеб на молоко!
      Смолин выжидал, когда надзиратель, свесив голову, задремлет.
      - Эй, Таврило! - тараторил он. - Твой пирожок так и рвется ко мне в рот, помоги-ка ему. бедняжке, найти дорогу!
      Коля вспыхнул, но Миша предупредил его:
      - Ешь! И не связывайся...
      Когда звонок возвестил окончание завтрака, мальчики, покинув скамейки, гурьбой устремились к выходу: каждый спешил вовремя попасть в свой класс.
      Началась возня у двери, затем на лестнице. Под общий хохот один мальчуган вскочил на плечи другому.
      Спускавшийся вниз надзиратель не выдержал.
      - Обезьяны! - крикнул он и стащил наездника. Затем, распахнув дверь чулана под лестницей, втолкнул его туда и запер на задвижку.
      - Темница, - шепнул Рыбушкин. - А есть еще настоящий карцер, туда сажают надолго.
      - За что? - не понял Коля.
      - Узнаешь...
      Разогнав гимназистов по классам, надзиратель ушел.
      А Краснов опоздал на урок. Оставшись без присмотра, гимназисты зашумели, забегали. Кто-то залепил комком жеваной бумаги толстощекому Николаю Княжевичу прямо в нос. Тот не долго думая швырнул в обидчика своей доской.
      Аспидная доска со свистом пролетела по воздуху и попала в оконное стекло.
      На звон и грохот прибежал хромой сторож.
      - Чье баловство? - крикнул он грозно. - Сейчас же выходи, который озорник!
      Перепуганные мальчики молчали.
      - Вот я господину инспектору доложу, - пообещал старый инвалид и, хлопнув дверью, заковылял по коридору.
      - Признавайся, Княжевич, - посоветовал Рыбушкин. - Твой отец прокурор. Тебе язва эта ничего не сделает, а не то нам всем...
      Он не успел договорить, как в дверях показался инспектор Яковкин, красный от возмущения.
      - Весьма похвально, - медленно произнес он, ехидно улыбаясь. - Весьма похвально. Примерное поведение воспитанников - украшение гимназии...
      Окинув зорким взглядом всех учеников, инспектор посмотрел в упор на Колю, будто сверля его своими круглыми глазами.
      - Лобачевский, - произнес он медовым голосом. - Вижу, ты скажешь мне, кто посмел разбить казенное стекло.
      Коля недоуменно пожал плечами.
      - Дурачком прикидываешься? - завизжал Яковкин, топая ногами. - Не верю, что не видел! Не верю, что не знаешь!
      Он остановился первести дух, но Коля в это время сказал ему:
      - Знаю... Это я стекло разбил, господин инспектор!
      В классе послышался глубокий вздох. А спустя минуту надзиратель и сторож, прибежавшие на крик инспектора, уже волокли Колю в дальний конец коридора.
      - В карцер его! На хлеб и воду! Потом совет гимназии рассмотрит! задыхался инспектор, устремляясь по коридору в другую сторону.
      Сторож и надзиратель втолкнули Колю в карцер и, с грохотом хлопнув дверью, задвинули тяжелый засов.
      Несколько минут Коля стоял неподвижно, затем, когда шаги в коридоре стихли, очнулся и, кинувшись к двери, что было силы забарабанил по ней руками.
      - Пустите! - кричал он срывающимся голосом.
      Уйду от вас! Убегу! Пустите!
      Но к нему не подходили - за дверью было тихо.
      Коля сел на пол, спиной опираясь о грязную стену.
      Теперь он мог осмотреться. В небольшой пустой комнате стоял полумрак, по углам висела давняя паутина. Окон в карцере не было, и свет падал сверху, через трубу с круглым стеклом, вмонтированную в крышу. Ему стало жутко. "Мама не простит, - подумал он. - Сколько хлопотала, сколько денег истратила. И вот... А с какой радостью мы ехали в Казань! И вдруг эти Краснов, Яковкин... Совсем не такие..."
      Он ожидал, что все учителя будут похожи на дядю Сережу. Тот никогда не кричал и не топал ногами. Однажды, когда Коля поздно вечером сидел в его кабинете и донимал дядю вопросами: откуда берутся туманы, отчего падает снег и почему бывает холодно, - в дверь постучали.
      - Войдите, - сказал Сергей Степанович.
      Мать вошла и всплеснула руками.
      - Так и есть! Опять, Коля, ты дядю Сережу мучаешь вопросами?
      - Это ничего, Параша, - успокоил ее Сергей Степанович. - Коля у нас молодец. Глаз у него "не спящий", все видит и всему объяснения ищет. Он доберется до самых начальных истин. Это похвально...
      Коля утешал себя воспоминаниями до тех пор, пока не загремел, отодвигаясь, дверной засов и чья-то рука не дотронулась до его плеча.
      - Дело-то какое вышло, - досадливо говорил сторож стоявшему за ним надзирателю.
      Но тот оборвал его:
      - Не тебе рассуждать об этом... Лобачевский, вставайте, напрасно вы не сказали, что стекло разбил Княжевич. Можете вернуться в класс.
      Сторож, отступив, наблюдал, как надзиратель тряс Колю за плечо.
      - Бесчувственность, удивления достойная, - презрительно бормотал он при этом.
      Коля поднялся.
      - Вы слышали, что вам сказано? - повысив голос, повторил надзиратель. Можете в класс вернуться. Единственно по своей вине в таком непривлекательном помещении оказались.
      - По какой вине? - спросил Коля.
      - Не рассуждать... Ради своего упорства...