"Выходит, и пылинки в световом луче двигаются по воле бога. Будто нет у него более важных дел, чем швырять их из одной стороны в другую", размышлял тем временем Николаи, спускаясь по лестнице так поспешно словно хотел уоежать от осаждавших его мыслей.
      - И некого спросить! - прошептал он с отчаянием.
      * * *
      Закончились летние каникулы. В университете уже бы ло вывешено расписание на 1810/11 учебный год а Лоба чевский все еще гостил у матери в Макарьеве: за мизерное вознаграждение готовил он дома для поступления в гим пазию троих барчуков. И хотя новый год был для него выпускным, в Казань пришлось возвратиться лишь в первых числах сентября - с опозданием на две недели Был воскресный день. В пансионе уже никого из това рищеи не оказалось, после обеда все разбрелись кто купа Николай тоже пошел бродить по улицам:, "А там видно Рудот..."
      Задумавшись, и не заметил он, как прошел Театраль ную площадь, попал на Грузинскую улицу, застроенную красивыми особняками, затем глухим переулком вышел к своему любимому садику на северной окраине города Уго лок этот всегда притягивал его к себе какой-то необъяснимой, властной силой.
      Разгоряченный быстрой ходьбой, Николай снял треуголку и вошел в раскрытую калитку.
      Сад располагался на высоком обрывистом берегу Ка занки. Впереди за речкой расстилалась без конца и края луговая долина, покрытая небольшими озерками перелес ками, заросшая вдоль берега кустами тальника Левее вид нелись вдали синеющие вершины Услонских гор и просто ры сверкающей Волги. На этом берегу поблизости возвышался Федоровский бугор, по склонам которого плотно ютились одноэтажные деревянные домики. А на правой стороне утопала в зелени Поддужная - дачный поселок где имели загородный летний дом и Яковкины Весной в половодье, когда речка разливалась версты на три в ши рину, все пространство луговой стороны представлялось морем, по которому разбросано было множество зеленых островков и отдельных высоких деревьев, растущих прямо из воды.
      По единственной аллее сада Николай прошел в дальний угол, на заветную скамейку. Тут они часто сидели с Анной.
      Это их излюбленное место. Может, она и сегодня сюда заглянет? Обменяться бы новостями, условиться о следующей встрече. Так мало! И так много!
      Николай сел на скамейку и тут же оглянулся, потревоженный легким шорохом в кустах акации. Да, к нему приближалась Анна. В легком розовом платье, в шляпе с широкими полями, из-под которой выбивались черные кудри, она была красивой и в то же время чем-то взволнованной.
      - Вы? - поднялся Николай.
      Оглянувшись, Анна подошла к нему ближе.
      - Кажется, действительно я, - улыбнулась она, задыхаясь. - Чувствовала, что вы уже здесь. И так спешила...
      Сегодня у нас на даче вечер. Приходите... Хорошо?.. Извините, я тороплюсь. Меня, должно быть, ищут.
      Анна спустилась по крутому откосу вниз, и тропинка увела ее в заросли дачного сада.
      Николай хорошо знал эту загородную дачу Яковкиных.
      Три новых деревянных дома, широкий двор с конюшней и постройками, сад, простиравшийся до самой Казанки, густой, огороженный, крепким забором. Из этого сада частенько удавалось Анне проскользнуть и в другой сад, на горе, чтобы встретиться там с Николаем.
      На даче всегда было много народу: подруги дочерей, студенты, гимназисты, молодые офицеры. Пили чай прямо в саду, под яблонями, а в ненастную погоду - на террасе.
      По вечерам устраивали танцы.
      Николаю здесь удавалось поговорить с Анной гораздо больше, чем там, при коротких свиданиях в саду под обрывом. Его часто удивляли неожиданно зрелые суждения, которые она высказывала ему о жизни, о прочитанных книгах. А читала, видать, она много и более серьезно, чем это было в обычаях девушек того времени.
      Едва дождавшись часа, когда можно было явиться на вечер, Лобачевский поспешил в Поддужную. У калитки сада заметил он Владимира Панаева. Тот был в изящном сюртуке, совсем не казанского покроя, в белом жилете и в шелковых чулках. Однако Николая поразило несоответствие такого наряда с нахмуренным лицом Панаева.
      - Что случилось? - обеспокоенно спросил он. - Тыне болен?
      - Пока что нет, - уныло сказал Панаев. - Дело хуже, друг. Как бы нас не обыграли.
      - Не понимаю.
      - Поймешь, когда поздно будет... Илья Федорович надумал дочерям подыскать партии повыгоднее. В Казань приехал барон Врангель. Яковкин уже предложил ему быть экстраординарным профессором правоведения. Чем не жених? Профессор! Да еще и с такой рыцарской фамилией...
      Панаев улыбнулся, но глаза его были печальными.
      - Сегодняшний вечер - в честь рыцаря. И две дочки на выданье... Соображаешь? - спросил он.
      В это время с террасы послышался голос Яковкина:
      - Молодые люди, просим, входите!
      На террасе уже собралось человек пятнадцать. Все они были друг с другом хорошо знакомы, но сегодня беседа у них, видимо, не клеилась. Многие с нетерпением поглядывали на садовую калитку. Николай понял: толки насчет нового жениха стали уже известными всем гостям. И поэтому все молчали.
      Зато звучнее раздавался уверенный голос нового магистра исторических наук Петра Кондырева. Тот охотно и пространно толковал скучающим барышням, что "любомудрие - мать всех наук и научные истины целиком исходят из нашего мышления, ибо ум - самое изначальное...".
      Барышни слушали, переглядываясь, и наконец не выдержали.
      - Нам папенька новых золотых рыбок достал! - воскликнула Параша. Пойдемте, я покажу.
      Девушки вскочили с мест и веселой стайкой впорхнули в комнату. Озадаченный Кондырев поднял брови, не закончив проповеди.
      В этот момент калитка сада скрипнула и на дорожке ведущей к дому, появился новый гость, незнакомый присутствующим. Это был красивый человек, двадцати пяти лет, в изящном сюртуке светло-кофейного цвета и в белых перчатках, по виду скорее важный чиновник, чем ученый Похоже было, что Яковкин давно уже наблюдал за калиткой из окна, судя по тому, с какой поспешностью выскочил теперь навстречу гостю, рассыпаясь в любезностях.
      - Господин Врангель! Егор Васильевич! Пожалуйте! - восклицал он. - А мы-то уж и беспокоиться начали.
      Пожалуйте, пожалуйте! Моя супруга. Честь имею... А где же дочки?
      Поддерживая Врангеля под локоть, сияющий хозяин привел его к остальным гостям:
      - Пожалуйста. Имею честь! Егор Васильевич Врангель...
      Взаимное представление было закончено, а девушки пе появлялись. Яковкин забеспокоился.
      - Пока нам стол готовят, пожалуйте сюда - посмотрим библиотеку моих дочек, - пригласил он гостей в покои барышень.
      Это была уютная, со вкусом обставленная комната: на стенах несколько гравюр и две картины в золоченых рамах. В большом шкафу из красного дерева на полках стояли книги в нарядных переплетах. Между окон у столика столпились девушки вокруг сверкающего зеркальными боками аквариума.
      Почетный гость подошел к дочерям Яковкина, привотствуя их с непринужденностью светского человека.
      Николай украдкой присматривался к Анне. Держалась она с достоинством, но ни разу пе глянула в его сторону.
      Тем временем, выбрав удобную минуту, новый гость подошел к стоявшему в углу небольшому клавесину.
      - Могу ли я попросить вас? - обратился он к Анне.
      - Сыграй, сыграй, милая, - закивал Яковкин.
      - Хорошо, - согласилась Анна, усаживаясь.
      Когда пальцы ее забегали по клавишам, наполнив компату легкой, порхающей музыкой, Врангель стоял рядом и внимательно следил за нотами, чтобы вовремя перевернуть страницу.
      Анна играла какую-то сверкающую солнцем тирольскую мелодию. Звуки напомнили Николаю то утро, в далеком детстве, когда лежал он в постели, зажмурив глаза, и нежился в полудреме. "Вставай, Колюшка! - послышался ласковый голос матери. - Вставай, вставай!" - говорит она, улыбаясь, и проводит теплой рукой по его стриженым волосам... Но вот музыка стала смелее, уверенней. Это была уже гордая радость человека, впервые узнавшего светлое чувство, которое люди зовут любовью.
      "Кому она играет?" - очнулся Николай, прислушиваясь.
      Но песня кончилась. Anna поднялась и, глянув ему в глаза, чуть улыбнулась.
      - Еще! Еще! - просили гости.
      Нет, она устала.
      - Спасибо, - учтиво склонился перед ней Врангель.
      В глазах ее мелькнул веселый огонек:
      - "Спасибо" за то, что играла, или за то, что музыка наконец кончилась?
      Врангель подхватил шутку, с наигранным ужасом всплеснув руками.
      Гостей пригласили к столу на террасе. Яковкин усиленно хлопотал, как любезный, внимательный ко всем хозяин, но было заметно, что главным, достойным его внимания на этом вечере по-прежнему оставался будущий профессор.
      - Ты видишь? - тихо спросил Николая Панаев, когда они сели рядом.
      Тот молча сжал его руку.
      Однако стараниями хозяина веселый ужин был неожиданно испорчен. Желая поразить гостя учеными познаниями своих дочерей, он превратил застольную беседу в астрономический диспут. Никольский и Кондырев с охотой воспользовались этим случаем выказать свои знания.
      - Первые причины пока нам неизвестны. Мы говорим: дважды два четыре. Но почему? Сказать лишь можем: так образован ум, - разглагольствовал Никольский уплетая кулебяку. - И нужно ли нам знать первые причины?.. Обуздаем же дерзкое и бесполезное любопытство откажемся навсегда проникать в истоки... Философы средних веков тоже хотели узнать первые причины пока мрак тщетных умствований не ослепил их...
      - Но явился Бэкон с ярким светильником опыта - не вытерпел Николай, - и природа нам открылась.
      - Опытом в силах мы познать лишь те явления, существование которых зависит от породивших их причин, - хладнокровно продолжал Никольский. Стремясь же познать причину существования всего, в том числе пространства и движения, мы сталкиваемся неизбежно с мыслью о боге, как о первопричине всего существующего.
      Даже великий Ньютон и тот склонялся...
      - Не менее великий Гераклит, - прервал его Николай, - говорил, если помните, следующее: мир, единый никем не создан из богов и никем из людей, а был и будет вечно живым огнем.
      - Безбожник ваш Гераклит! - возгласил Кондырев.- И мы потрясены его неслыханным вольнодумством!
      - Неправда! - вмешалась Анна. - Гераклит сказал еще другое...
      Но, заметив испуганный взгляд матери, она умолкла.
      Для Врангеля эта вспышка не прошла незамеченной.
      Брови его нахмурились, глаза насмешливо блеснули.
      - Отрицая божественное влияние, вы, молодой человек, запаслись, вероятно, и собственным объяснением причин тяготения? - спросил он изысканно светским тоном, слегка наклонив голову.
      Губы Николая дрогнули, но умоляющий взгляд Анны заставил его сдержаться.
      - Объяснения такого не имею... пока, - добавил он и отвернулся, не желая больше разговаривать.
      Врангель чуть заметно пожал плечами, показывая, что умолкает единственно из уважения к хозяевам.
      - Да-с, - отозвался Яковкин, обращаясь к Николаю. - Правильно сказывали раньше: никогда не берись, молодой человек, за то, чего не умеешь, и не говори того, чего не знаешь. Запомните: мир без единого творца не существует. Иначе придется признать, что философия ведет к безбожию... чего быть не может.
      Николай не сдержался:
      - Гиппократ как раз утверждал другое: знание порождает науку, а незнание - веру.
      Яковкин в ужасе поднял руки вверх, как бы отстраняя удар. Но в это время хозяйка, не принимавшая участия в разговоре, поспешила вмешаться.
      - Барышням хочется потанцевать, - улыбнулась она, вставая из-за стола.
      Все последовали ее примеру. Молодежь, за исключением Никольского и Кондырева, поспешила в сад, где музыканты уже настраивали свои скрипки. Глиняные плошки с фитилями, размещенные вокруг на стойках, освещали всю площадку. Из-за деревьев поднималась полная луна. Вверху с писком промелькнула черной тенью летучая мышь, напугав и барышень, и музыкантов. Последовал громкий смех - общее веселье разгоралось.
      Анна, пользуясь моментом, отошла в глубь аллеи.
      Николай поспешил к ней объясниться, но его задержал резкий голос Яковкина:
      - Господин Лобачевский, прошу ко мне.
      Анна шепнула:
      - Сдержитесь. Ради меня.
      Поднявшись по ступенькам террасы, Николай вошел в кабинет Яковкина. Директор-профессор уже сидел за столом в своем кресле с высокой спинкой. Ни выражение лица, ни голос его не напоминали об отеческом добродушии памятного разговора после бала.
      - Садитесь, - пригласил он, величественным жестом указав на плетеное кресло перед столом. - Как же, молодой человек, не можете вы удержаться от неблагопристойного поведения на глазах у своих сверстников?..
      Ежели не одумаетесь и не откажетесь от своих дерзостных мыслей, кои противоречат божественному откровению, буду вынужен сообщить о вашем поведении его высокопревосходительству господину попечителю. С грустью должен указать, что его доброго мнения пока не заслужили.
      Яковкин замолчал и выжидающе смотрел на Лобачевского. Тот сидел неподвижно, глядя в темный угол комнаты. "Ну, сейчас начнется!" - подумал он. И знакомое тягостное, столько раз уже испытанное во время объяснений с директором чувство раздражения, обиды, злости охватило его.
      - Должен вам указать, - снова заговорил директор, не дождавшись ответа, - что я не могу одобрить также замеченного мною замышления, касающегося моей дочери Анны. Вам оказана честь быть принятым в моем доме, но при условии не заноситься мыслью недозволенной. - И, приподнявшись в кресле, он вдруг стукнул ребром ладони по столу: - Не по себе дерево рубите, молодой человек! Думаете через выгодный брак свою карьеру обеспечить?
      Николай покраснел. Пальцы рук, сжимавшие ручки плетеного кресла, побелели, губы вздрагивали.
      - Мое уважение к Анне Ильинишне, - сказал он, подымаясь, - не дает мне возможности высказать, сколь я возмущен вашими словами. На этом разрешите откланяться.
      Ни с кем не прощаясь, Лобачевский вышел на улицу.
      Разбудил его рано утром назойливый комариный писк. Над головой шныряла ранняя птица, упорно спрашивая: "Чьи вы?" Николай повернулся и тут же, услышав под собой шорох сена, испуганно вскочил. С щемящей болью вспомнил он вчерашнее: до полуночи бродил вокруг Подлужной и вдоль Казанки, пока не присел отдохнуть на этой вот копне сена. Жгучее чувство унижения пронизало его насквозь. Надо же... Яковкин и Кондырев с удовольствием пропишут ему самовольную отлучку. Встретиться бы с Анной...
      Вдруг внимание Лобачевского привлекло движение травы рядом с копной. Спрыгнув на землю, он шагнул осторожно раз, другой... Из-под ног его ящерица кинулась в другую сторону, и колеблющиеся травинки отмечали ее проворный бег. Николай, не отрываясь, долго смотрел ей вслед.
      - По движению травы можно судить о движении ящерицы, - шептал он в глубоком раздумье. - Нет ли тут сходства с игрой пылинок?..
      Он чувствовал, что вопрос этот не праздный. Только бы ухватиться ему за нить наводящей мысли. Но та ускользала. И вдруг, точно вспышка молнии, появилось объяснение: игра пылинок вызвана движением частиц воздуха так же, как движение травы - бегущей ящерицей...
      "Догадка? - спрашивал себя Николай. - Но только ли догадка?"
      И внутренний голос отвечал ему: это именно так.
      Теперь он, кажется, напал на верный след...
      Николай торопливо расправил измятый мундир и пригладил волосы. Но как теперь шагать ему по городу - при шпаге? Надо спешить, пока на улицах только дворники.
      В саду, нарушая утреннюю тишину, перекликались птицы. "Чьи вы? Чьи вы?" - настойчиво допрашивал чибис над головой. Николай быстро шел по липовой аллее, стараясь припомнить, у кого что говорится о воздухе - у Лукреция, у Ломоносова... Надо проверить...
      На въезжей дороге Арского поля Николай остановил извозчика.
      - В университет! Скорей! - поторопил он.
      Солнце уже поднялось над городом, ярко горели купола церквей. На улицах появились прохожие, бежали на рынок шустрые кухарки с большими корзинами, торопились к озеру водовозы, громыхая бочками.
      Покинув извозчика у Тенишевского дома, Николай под густыми акациями прошел незамеченным к знакомому окну спальной комнаты. Он взобрался на подоконник, но в это время рядом звякнуло, раскрываясь, другое окно.
      Кто-то выглянул и, может быть, видел его ноги. Ну и пусть!
      В комнате все воспитанники спали. Один лишь Алексей лежал с открытыми глазами, заложив руки под голову, и пристально смотрел теперь на брата. Николай поежился под его неподвижным взглядом. Затем виновато улыбнулся. Но младший брат, закрыв глаза, повернулся лицом к стене.
      В то же время в коридоре послышались чьи-то поспешные шаги. Николай быстро лег в постель и краем глаза увидел заглянувшего осторожно в приоткрытую дверь субинспектора Кондырева. Тот посмотрел на спящих и так же бесшумно захлопнув дверь, удалился.
      - Кажется, влип! - шепнул Николай, подымаясь.
      Алексей не стерпел.
      - Я тоже не спал всю ночь! - пожаловался он, садясь на кровати. - Куда же ты подевался? Тебя Симонов искал весь вечер. Откуда у тебя солома в волосах?
      Николай приложил палец к губам.
      - Тише ты! После объясню. А сейчас - не мешай.
      Наклонившись к плетеному сундучку, он поспешно стал рыться в книгах, пока не вытащил тяжелый том в кожаном переплете. Ломоносов!
      Алексей махнул рукой и, завернувшись в одеяло, снова лег в постель.
      - "Отдельные атомы воздуха, - читал Николай в раскрытой книге, взаимно приблизившись, сталкиваются с ближайшими в нечувствительные моменты времени, и когда одни находятся в соприкосновении, вторые атомы друг от друга отпрыгнули, ударились в более близкие к ним и снова отскочили; таким образом, непрерывно отталкиваемые друг от друга частыми взаимными толчками..."
      Здесь он, отложив книгу, закончил недочитанное предложение своими словами.
      - ... сталкиваются на пути с пылинками, ударяют их и заставляют перемещаться в разные стороны. Вот в чем заключается причина бесконечной пляски пылинок. А ссылаться на бога - вздор!
      Николай прошелся по комнате из угла в угол. "Но атомы воздуха сами откуда получили движение?" - подумал он и снова сел за книгу.
      Перед ним лежали "Размышления о причине теплоты и холода"! Николай терпеливо перелистывал страницы, пока не обнаружил там главное: Ломоносов указывал, что теплота - это движение тех самых частичек, из которых состоят все тела. Чем выше температура, тем быстрее частицы движутся. Но почему же мы ни просто глазом, ни с помощью микроскопа не замечаем движения в телах?
      И этот вопрос Ломоносов не оставил без ответа: "Ведь нельзя нам отрицать, - писал он, - существования движения там, где его не видно: кто, в самом деле, будет отрицать, что когда через лес проносится сильный ветер, то листья и сучья деревьев колышутся, хотя бы при рассматривании издали глаз не видел движения. Точно так же, как здесь вследствие расстояния, так и в теплых телах вследствие малости частичек движущейся материи колебание ускользает от взора".
      - Так вот она, движущаяся материя! Значит, источник движения находится в ней самой. - Лобачевский захлопнул книгу и сунул ее в сундучок.
      - Сейчас иду! - кивнул он Алексею, звавшему его на завтрак.
      - Только из головы солому вытряхни, - уже с порога крикнул брат, усмехаясь. - И переоденься. Не в парадной же форме к завтраку явишься?
      Какую солому?.. Николай вдруг остановился, точно его ударили. Вспомнились и вечернее отчаяние и бодрость утреннего пробуждения. Об этом после, после... До встречи с Анной... А сейчас не утерять бы нить, удачно схваченную в рассуждениях Ломоносова...
      Только после уроков удалось Лобачевскому вернуться к своим занятиям. Сегодня лекции были нудными, он елееле дождался их окончания: так непомерно долго тянулось время.
      Теперь на столе пред ним лежала книга Радищева...
      "О человеке, о его смертности и бессмертии". Нет ли в ней чего-нибудь ранее им не замеченного?
      - Так, так, - повторял он, листая страницы, пока вдруг не задержался и дрожащей рукой не положил на стол книгу, развернутую на 143-й странице.
      "Бездействие есть то состояние существа, - писал Радищев, - из коего оно исступить не может, доколе что-либо его из оного не извлечет... утверждать, что бездействие есть свойство природы, кажется ч нелепо..." И дальше:
      "Когда все движется в природе и все живет, когда малейшая пылинка и тело огромнейшее подвержены переменам неизбежным, разрушению и паки сложению... имеем право неоспоримо утверждать, что движение в мире существует, и оно есть свойство вещественности, ибо от нее неотделимо".
      - Вот оно! - поднялся Николай, - Значит, вывод мой не преждевременный.
      Итак, все процессы во Вселенной суть вечное движение, вечное изменение материи - единственного действующего лица в этом величественном .процессе мироздания.
      Эту мысль не удалось уничтожить ни преследованиями, ни тюрьмой. Не заглушат ее и старания Никольских и яковкиных. Она живет. И будет жить вечно.
      Дверь комнаты приоткрылась.
      - Николай, мы собрались на прогулку. Не желаете принять участие?
      - Спасибо, не могу, - ответил он. - Мысль одна тут вертится...
      - Но смотрите, как бы с ней и мозги не завертелись.
      Дверь захлопнулась.
      Даже не заметив, кто приглашал его, Николай с облегчением вздохнул:
      - Избавился!
      "Итак, материя без движения немыслима, - вернулся он к прерванным размышлениям, - а движение материи всегда протекает в пространстве. Отсюда следует: вот почему при определении начальных геометрических понятий, принимая за первооснову или трехмерное пространство, или движение, каждый из нас был прав, но только не совсем, отчасти. А так как из нас каждый на своем настаивал, то казалось, что не может быть единого подхода к обоснованию геометрии".
      - Но эта проблема вполне разрешима. Нужно только исходить из движения, из движущейся материи! - выговорил он вслух.
      Николай на минуту закрыл глаза ладонью и стоял так ослепленный величием представившейся ему картины.
      Затем сложил книги в сундучок и, чувствуя, что не в силах больше предаваться размышлениям, вышел на улицу.
      Казалось, в жизни осталась только дорога в Подлужную, к заветной калитке. Он шел туда уверенно, как на заранее обещанное свидание. Там она ждет его...
      И не ошибся. В саду сквозь решетку мелькнуло ее светлое розовое платье.
      - Анна!
      Девушка подошла к забору.
      - Тише. Нас могут услышать... Меня тут заперли, не выпускают.
      - Анна, - повторил Николай, задыхаясь. - Вы знаете, чем кончился наш разговор с отцом?
      - Чувствую, - шепнула девушка.
      - Я лишен возможности бывать у вас.
      - Не велика беда, - улыбнулась она, просунув ему руку сквозь решетку.
      Он взял ее двумя руками.
      - Сколько же нам придется ждать?
      - Когда меня выпустят!
      - Нет, когда я приду просить вашей руки...
      - О, для этого нужно завоевать положение, - усмехнулась она. - Так говорит мой отец.
      - Я завоюю, - пообещал Николай, сжимая руку. - - Врангель напрасно радовался. Мне сегодня удалось-таки найти, в чем главное свойство материи...
      Анна высвободила свою руку.
      - Что с вами? - спросил он.
      - Так, ничего... Я только подумала, что как бы вы ни любили меня сейчас, наука всегда будет вам первой дамой сердца.
      - Одно другому не мешает.
      - Посмотрим. Будем надеяться на лучшее.
      Она заторопилась:
      - Мне пора.
      - Где мы теперь увидимся?
      - Не знаю. До свидания.
      - Анна! - крикнул он вдогонку.
      Но ее среди кустов уже не было видно.
      Дальнейшие события круто изменили налаженную жизнь в Подлужной.
      Директор-профессор и без того находился в дурном расположении духа. Его настроение было испорчено еще летом, когда из Петербурга получил он ящик с тридцатью костяными шарами для баллотировки. В предписании попечителя указывалось: "РТзбрать ректора, установить разделение факультетов и сделать выбор в деканы для каждого из них".
      До сих пор Яковкпн один управлял университетом и гимназией. Сам составлял расписание лекций, назначал часы преподавания вновь определенным профессорам, выбирал пм слушателей. Из членов совета никто не вмешивался в его дела. Но закрытая баллотировка могла все нарушить. Илья Федорович понимал, что первые выборы явятся "началом конца" его самовластия. Надо было поторапливаться и вовремя сбыть с рук дочерей, подыскав для них выгодных женихов. Один такой жених уже нашелся - барон Врангель. Правда, на первом же вечере, устроенном в Подлужной, этот Лобачевский чуть не опозорил доброе имя директора перед столь важным гостем.
      А он-то, Яковкин, ослепленный вниманием старика Румовского к этому щенку адъюнкта Корташевского, начал было приближать его к себе... Ну, слава богу, с ним покончено, и Врангель не рассержен, судя по тому, с какой довольной улыбкой выслушал он рассказ о заслуженном наказании дерзкого безбожника. Теперь главный вопрос - это проклятая баллотировка. Еще и закрытая: не узнаешь, кто подсунул тебе черный шар...
      Наконец подошел день выборов, 16 сентября 1810 года. Директор-профессор не ошибся: в ректоры не прошел он. За него было подано только три белых шара, один из которых опустил он сам. Яковкин был избран лишь деканом отделения словесных наук. С горя он даже захворал и несколько дней пролежал в постели.
      Бывшему "ректору" не терпелось найти виновника, настроившего против него избирателей. Он перебирал в своей памяти всех подозрительных, пока не задержался на Лобачевском. Не тот ли? Ведь однажды он уже скомпрометировал его: подговорил студентов идти к губернатору.
      Да и сейчас, видимо, действует по наставлению Корташевского, которого Яковкин вынудил уехать из Казани. "К тому же осмелился предерзостно помышлять об Анне", - отметил Яковкин, забывая, что еще недавно сам присматривался к молодому студенту.
      Уверившись в такой догадке, он приказал Кондыреву немедленно учредить за вероотступником строгий надзор.
      Субинспектор, уже давно следивший за непокорным студентом, чтобы свести с ним счеты за его едкие эпиграммы, был очень доволен таким поручением. Теперь он, как тень, повсюду следовал за Лобачевским, держа наготове объемистую карманную тетрадь, в которую записывал каждый опрометчивый шаг Николая.
      Все донесения Кондырева и рапорты Яковкина преследовали одну цель добиться в ближайшее время исключения Лобачевского из университета. Оба торопились. Но выполнить им это было не так-то просто. Преподаватели университета и сам попечитель академии Румовский хорошо знали о чрезвычайных способностях молодого студента. И конечно же будут защищать его. Поэтому нужны были весьма веские факты, которые изобличали бы Лобачевского в самом предосудительном поведении.
      Однажды, в час урока случайно вернувшись в камеру, Николай застал у своего стола субинспектора. Тот рылся в его тетрадях.
      - Кто вам, господин Кондырев, разрешил хозяйничать в чужом столе? крикнул Николай с порога.
      Субинспектор выронил на стол все, что было у него в руках.
      - Вам нужны мои записи? - подошел к нему Николай. - Хотите передать их Яковкину?
      Кондырев молчал, губы его дрожали.
      Николай схватил на столе пачку тетрадей и сунул их ему под нос.
      - На, возьми, подлец!
      Субинспектор испуганно попятился и выскользнул из комнаты.
      - Обыск! - произнес Николай, закрыв глаза руками. - До чего уже дошло! Как дальше учиться в такой обстановке? - Он зашагал по камере.
      С кем посоветоваться? Ибрагимов?.. Николай Мисаилович еле жив... Симонов?.. Но тот, кроме астрономии, больше ни о чем ни думать, ни говорить не может... Анна?.. Ее нет в Казани - отправили в Петербург. Несомненно, чтобы отдалить его... Но так ли это? Не сама ли она в последнее время уклонялась от свиданий? "Как бы вы ни любили меня, вспомнились ее последние слова, - наука всегда будет вам первой дамой сердца". Так она сказала... С этого началось... А что, если этим и кончится?
      Он торопливо сунул тетради в ящик стола и, задвинув его, выбежал на улицу.
      Куда же? Не все ли равно?.. К Бартельсу! Тот поймет!
      Бартельс, новый декан отделения физических и математических наук, встретил Николая в дверях кабинета.
      Внимательные глаза его испытующе посмотрели на юношу сквозь большие круглые очки, всегда немного сползавшие с носа.
      - Что-то случилось? Не так ли? - спросил он, усаживая гостя на диване и сам опускаясь в кресло рядом. - По глазам вижу.
      Но, всмотревшись ближе в расстроенное лицо юноши, отвернулся и начал перебирать какие-то бумаги на круглом столике.
      - Ну-ну, - продолжал Бартельс, деликатно дав гостю немного успокоиться, - Ждал вас, чтобы услышать, как все было на самом деле. Говорят, вы опасный еретик, милый друг. Вот в этом прежде всего и покайтесь. На прошлом заседании совета все выступление господина Яковкина было посвящено только вам. Большая честь. Но я ничего толком не понял. Хорошо, что вы сами пришли ввести меня в курс дела. Я к вашим услугам.
      Бартельс говорил это, внимательно рассматривая бумаги. Но с последними словами он сгреб их в одну кучу и, откинувшись на спинку мягкого кресла, водворил сползающие очки на свое место. Сквозь круглые стекла на Лобачевского смотрели умные, доброжелательные глаза.
      - Я к вашим услугам, - повторил Бартельс и подвинулся глубже в кресло, выказывая готовность к долгому обстоятельному разговору.
      Этот разговор действительно получился долгим и тем самым в большой степени возвратившим Николаю душевное равновесие. Бартельс внимательно слушал его, пе перебивая, и, когда Николай кончил, крепко пожал ему руку.
      - Замечательно! В этих исследованиях вам посчастливилось напасть на совершенно другой - новый путь, не похожий на старые. Да-да! Вы превзошли своих учителей.
      Николай смутился.
      - Что вы, герр профессор! По существу мпою ничего еще не сделано. Только ищу...
      - Вот именно, - перебил его Бартельс. - Ищете! Упорно! Это редчайшая, к сожалению, в наше время способность. И, не сомневаюсь, найдете. Однако... - Профессор поднялся и, молча пройдясь по кабинету, снова сел. - Однако ваши мысли действительно слишком решительны.