Что еще нового? Кажется, все. Да, кстати, профессор Яковкин шумно отпраздновал получение им ордена - креста св. Владимира четвертой степени..."
      Перо повисло над столом. Невольно припомнилось четверостишие Ибрагимова, передававшееся из уст в уста:
      Господи Иисусе Христе!
      Спас ты вора на кресте.
      Теперь тебе другое горе - Спасти крест иа воре.
      Нет, писать этого нельзя, хотя Яковкин и заслужил подобную стихотворную шутку. Но вот Анна...
      ШАГ ЗА ШАГОМ
      Деревья университетского сада уже покрывались яркозеленой листвой. Солнце так щедро согревало землю и светило так ярко, что каждого невольно тянуло выйти на улицу. По вечерам на берегу Казанки молодежь водила веселые хороводы. Из окон дворянских особняков лилась танцевальная музыка. Балы сменялись маскарадами, концертами.
      В такой весенний вечер Лобачевский предложил Симонову отправиться на бал в дворянское собрание, чем немало удивил его. Неразговорчивый и нелюдимый, Николай обычно предпочитал далекие прогулки. Друзьям очень редко удавалось уговорить его пойти на студенческую вечеринку или на танцы.
      Но знакомство с Анной изменило его. Начал он исправно посещать платные уроки танцев у Надзирателя Мейснера, научился там легко танцевать и плавный менуэт, и веселую польку. Балы, маскарады уже не отталкивали, а привлекали его. Сегодня он тоже торопился на свидание с Анной.
      Дворянское собрание помещалось в бывшем дворце фабриканта Дряблова на Воскресенской улице. Из его просторных окон видна была и Волга, и нижняя часть города.
      Когда-то в этом здании останавливалась Екатерина Вторая, "первая казанская помещица". Так императрица назвала себя на торжественном приеме, оказанном ей казанским дворянством.
      Николай, взявшись за бронзовую ручку, с волнением открыл тяжелую дверь. Юноши вошли в просторный вестибюль. С потолка свешивалась огромная люстра с восковыми свечами. В гардеробной встретили они студента Владимира Панаева. Это - младший брат Александра, виновника давней размолвки между Лобачевским и Аксаковым. Владимир, влюбленный в сестру Анны - старшую дочь Яковкина, был теперь на всех балах и маскарадах.
      - А, Николай! - весело крикнул он, увидев приятеля в большое трюмо, перед которым старательно поправлял свои волосы. - Что бы значило твое появление? Уж не взошло ли нынче солнце с другой стороны?
      - Взошло, да еще какое! - многозначительно подмигнул Симонов. И, подхватив обоих друзей под локти, повел их по широкой лестнице, наверху которой нетерпеливо толпились в ожидании барышень молодые люди в разного цвета фраках и офицерских мундирах.
      В огромном зале уже строились пары для первого танца. Девушки внимательно следили за нарядными студентами в щегольских темно-синих мундирах, со шпагами на черных муаровых лентах. Привлекательнее всех выглядел Николай - худощавый и статный, с густой волнистой шевелюрой.
      Однако, войдя в залу, он окинул ее взором и нахмурился. Вдоль стен сидели девушки на стульях, совсем еще молоденькие, взволнованные - ведь это их первый бал, и не такие молоденькие, более спокойные - для них этот бал уже не первый, а рядом с каждой почтительная дама - то ли мать, то ли родственница. Дамы беседуют, любезно кивая друг другу, но порой их быстрые взгляды скользят по нарядам и прическам девиц, притаившихся около своих матерей. У каждой в обтянутых перчатками пальчиках беспокойные веера и маленькие карнэ - книжечки в которых записано: какие танцы отданы каким счастливцам.
      Анны в зале нет. Еще нет или ее и не будет? Почему?
      Но вот молодые люди у входа, расступясь, вежливо кланяются: появились они, сестры Яковкины, в сопровождении пожилой родственницы. Немного позади за ними следовал субинспектор Кондырев. Глаза его пытливо шарили по сторонам, задержались на Лобачевском, но тот и не заметил этого. Видел он, как пышная дама проплыла к свободным стульям, уселась, расправив платье, раскрыла веер, хотя в зале было еще не жарко. Сестры Яковкипы скромно поместились рядом.
      Пора! Владимир слегка подтолкнул Николая, и направились они к девушкам. Вежливый поклон, глаза их на мгновение встретились... И вот уже две новые пары, плавно скользя по вощеному паркету, присоединились к танцующим.
      - Анна! - сказал Николай, взяв ее за руку, и вдруг от ощущения этой руки, мягкой и теплой, от взгляда сияющих глаз он смутился.
      - Николай, - улыбнулась Лнна.
      Пока пели скрипки, это плавное движение вместе, в едином ритме, заменяло разговор или, вернее, было разговором чудесным и понятным только им двоим. Когда музыка смолкла, Николай спохватился:
      - Могу ли я пригласить вас на следующий?
      Анна, покачав головой, шепнула:
      - Через два танца. Раньше нельзя, будет слишком заметно.
      Глубокий реверанс. Анна села на стул. Николай отошел от нее в сторону. Два танца. Два танца, которые будет она танцевать с другими! По глаза его сияли.
      А субинспектор Кондырев тем временем подсчитывал студентов: "Симонов, Панаев, Лобачевский... Так-так. Двое получили разрешение. Третий разрешения такого не имеет. Самовольно ушел. Однако же танцует с дочерью господина директора. И меня даже приветствием не удостоил..."
      Когда загремела музыка, господин субинспектор покинул зал и спустился по лестнице с удивительной поспешностью.
      Через несколько минут, задыхаясь от быстрой ходьбы, он постучал в дверь директора.
      - Войдите! - крикнул тот.
      Приглашение было столь нелюбезным, что субинспектор замешкался.
      - Прошу прощения, Илья Федорович, если побеспокоил не вовремя...
      - Напротив, любезный, входите, - неожиданно переменил тон Яковкин и с несвойственной ему живостью повернулся в кресле. - Вот, прошу ознакомиться. Письмо к полицмейстеру господину Симонову. Сам при этом прослушаю, как оно получилось.
      Удивленный, Кондырев взял письмо и придвинулся ближе к слабому свету свечи.
      - "Милостивый государь мой Григорий Егорович! - начал он читать.Вчерашнего дня, то есть 22 апреля 1810 года, двое студентов Казанского университета Лобачевские, из которых старшему, Николаю, особенно рекомендовано доктором пользоваться свежим воздухом по причине слабости здоровья, прохаживавшись по Неяловской роще, прошли в Волховскую рощу, дабы через нее выйти на улицу. Однако при этом были задержаны посторонними людьми, назвавшимися сторожами, кои сказали, что не велено гулять в Волховской роще. Они обошлись с Лобачевскими весьма грубо без всякой причины и, невзирая на уверения, что они - студенты, насильно приневолили их идти прежде к Вашему высокоблагородию, а потом отвели в полицию. Оба студента не нанесли никому никакого оскорбления, однако были задержаны..."
      По мере чтения лицо Кондырева покрывалось пятнами от злости: планы его рушились. Такой удобный случай свести счеты с Лобачевским и тем самым услужить Яковкину. А тут вдруг сам директор выбивает оружие из рук.
      Заступается...
      - Читайте, - напомнил Яковкин.
      - "Таковое насилие, - продолжил Кондырев, - студентам оказано в предосуждение прав Казанского университета, всемилостивейше ему пожалованных по грамоте и уставу..."
      - Тэк-с... - протянул Яковкин с видимым удовольствием. - Теперь сам слышу - неплохо написано. Прошу завтра же с утра сие послание вручить господину полицмейстеру... Вы что-то и сами хотели мне сказать?
      Кондырев очнулся:
      - Да, да. Считаю своим долгом... Студент Лобачевский получил у вас разрешение?
      - Куда? - спросил Яковкин.
      - Из пансиона отлучиться... Полчаса тому назад я встретил его в дворянском собрании...
      - Хм... Кажется, был у меня, - сказал директор.
      Субинспектор совсем растерялся. Не зная, как перевести разговор на другое, он почтительно поклонился директору и вышел из кабинета.
      Яковкин взял чистый лист бумаги - надо было составить письмо попечителю.
      "Во всем течении дел по совету и университету, слава Богу, доныне все тихо, спокойно и порядочно", - вывел он первые слова.
      Наступившая перед экзаменами тишина действительно радовала директора, и он, прервав донесение, с удовольствием перекрестил себя испачканной в чернилах рукой.
      "Г. профессор астрономии Литтров благополучно прибыл в Казань, продолжал он. - Я временно устроил его в Великопольском доме. Назначил ему, по его просьбе, троих слушателей: старшего Лобачевского, Линдегрена и Симонова. Сверх того, просил он еще представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства вопрос о покупке некоторых инструментов..."
      Долго еще скрипело по шероховатой бумаге перо Яковкина. Стараясь упрочить свое положение, директор-профессор не стеснялся в обещаниях и лицемерных заверениях. Наконец, потушив свечу и замкнув дверь кабинета, вполне довольный своей работой, направился он по коридору - заглянуть перед сном в спальные камеры.
      Как и следовало ему ожидать из доноса Кондырева, кровать Николая Лобачевского пустовала. Покачав головой, директор повернулся было к выходу, но, услышав легкие шаги в коридоре, загородил свечу рукой и отступил в сторону от входной двери.
      Николай ничего не замечал вокруг: впечатления вечера заслонили всякую предосторожность. Она просила его прийти. Много танцевала с ним, больше, чем допускалось правилами благовоспитанности. Говорили они, говорили...
      О чем - он уже не помнит...
      Войдя в камеру, Николай остановился у порога. Свеча, которую загораживал Яковкин, освещала его низкий лоб и тонкие губы... Только на этот раз эти губы сложились в добродушную улыбку, столь необычную на лице директора.
      - Ай-яй-яй, - промолвил Яковкин, покачивая головой. - Поздновато, молодой человек, гулять изволите, поздновато. Пожалуйте-ка сюда! пригласил он и, выйдя в коридор, поднял свечу повыше. Пламя качнулось в одну, в другую сторону, озарив лицо Николая: высокий лоб, изящный тонкий нос и ясные, широко раскрытые от удивления глаза.
      "Красавец, черт возьми, - позавидовал не склонный к восхищению директор. - И, видать, умен изрядно. Пожалуй, если бы не разночинное происхождение..."
      - Давненько не имели мы случая видеться, - пожалел он. - Будучи назначены камерным студентом, вы еще ни разу ко мне в кабинет не заглянули, как по уставу полагается. Но это мы оставим. А вот вы сами нарушаете порядок: без ведома начальства балы посещаете. Разве я вам отказал бы в разрешении?
      Смутился Николай. Не знал он, что кроется теперь за этим новым проявлением дружелюбия... Директор тем временем изобразил на своем лице улыбку.
      - А я ведь забочусь о вашей судьбе, да будет вам известно. Вы назначены мною, вместе с Симоновым и Линдегреном, к профессору Литтрову [Иосиф Литтров, двадцати пяти лет, получил по конкурсу кафедру высшей математики в Краковском университете бывшей Ягеллонской академии, где в свое время учился Коперник. С 1803 года поселился в Вене. В 1809 году армия Наполеона заняла Вену превратив обсерваторию в пороховой магазин. Оскорбленный Литтров предложил свои услуги России. "В других государствах науку только терпят, в России ее уважают", - писал он попечителю Румовскому].
      - А где он? - удивился Николай.
      - Господин Литтров? Уже находится в Казани, - ответил Яковкин, довольный тем, какое произвел впечатление. - Для встречи с ним прошу завтра к шести часам вечера явиться в обсерваторию. А сейчас... - помахал он рукой, указывая на дверь спальни. - Пора. И чтобы за вами больше художеств таких, молодой человек, не водилось.
      - Хорошо, господин директор, - ответил Николай. - Признателен вам бесконечно.
      - Пожалуйста! - кивнул Яковкин.
      На другой день, едва дождавшись назначенного часа, Николай поспешил в новое гимназическое здание в котором помещалась обсерватория.
      Он дошел по Воскресенской улице до Гостиного двора, затем свернул в тесный кривой переулок и наконец вышел к двухэтажному белому зданию на углу Воздвиженской улицы. Над бельведером здания возвышался частично застекленный купол с башенкой. Его-то и называл Яковкин "обсерваторией".
      Умерив шаг, Николай поднялся на второй этаж - в большой полутемный зал с хорами наверху.
      Служитель, высокий сутулый старик, спросил:
      - Вам кого?
      - Профессора Литтрова.
      - Через ту вон дверь, - указал служитель, - пройдите на хоры, оттудова потом и в серваторий.
      По крутым ступеням витой лестницы, ведущей в "серваторий". пришлось карабкаться на ощупь. В темноте Николай неожиданно уперся в дверь, толкнул ее и очутился в довольно просторной, круглой комнате. Из окон ее, расположенных по кругу, открывался широкий вид на всю Казань. Посредине комнаты на длинном столе, покрытом зеленым потертым сукном, находились оловянная чернильница, две медные зрительные трубы, какой-то астрономический инструмент, в виде четверти круга. Тут же лежали старательно очинённые гусиные перья, стопки бумаг и раскрытые книги. Вокруг стола в строгом порядке стояли жесткие стулья с высокими прямыми спинками, немного в стороне виднелась большая труба на деревянном треножнике.
      В глубине комнаты расположился в кресле профессор Бартельс.
      По правую сторону от профессора, у раскрытой створки застекленного купола, опершись на спинку стула и вытянув шею, стоял молодой человек, рослый, плечистый, с крупными чертами лица и с шапкой рыжеватых волос. Одежда его - засаленный сюртук и потрепанные панталоны - выглядела небрежной. Это был вновь назначенный магистр математики Григорий Борисович Никольский.
      На табуретках у стены сидели два студента Иван Симонов и Осип Линдегрен. Оба с интересом слушали Бартельса который в ожидании приезда Литтрова знакомил слушателей с Лапласовым "Изложением системы мира".
      Беседа шла на немецком языке - русскому Бартельс учиться не собирался.
      Поклонившись профессору и Никольскому, Николай дружески кивнул товарищам и занял место рядом с ними - на третьем табурете.
      - Таким образом, - не торопясь продолжал Бартельс - весьма крупным событием в космогонии [Космогония - наука о происхождении и развитии небеспых тел.] явился
      труд философа Иммануила Канта "Всеобщая естественная история и теория неба". В нем он дал только что изложенную вам знаменитую гипотезу о происхождении всего мироздания. Этого ученого по справедливости признают наиболее глубоким философом нового времени...
      - Простите, герр профессор, - прервал его Симонов, - с тех пор как творец "Всеобщей естественной истории"
      создал "Критику чистого разума", он перестал быть естествоиспытателем.
      Брови Бартельса поднялись.
      - Как вы это понимаете? - спросил он удивленно.
      - Я не разделяю такого мнения, - вмешался Никольский, выступив на два шага вперед, - ибо полагаю, что Кант есть величие, против коего рука не должна подниматься.
      - Что ваш Кант! - горячо возразил Симонов по-русски. - Вся его философия - это бред чистого разума. - Затем, обращаясь к Бартельсу, он снова перешел на немецкий. - Герр профессор, ведь Кант категорически отрицает независимое существование пространства и считает его только лишь прирожденным, изначальным измышлением разума.
      - Допустим, так, - спокойно сказал професор. - Ну и что же?
      - Но ведь утверждение такое неизбежно и логично ведет к отрицанию всего внешнего мира...
      - Вы так полагаете?
      - Не только я. И наш замечательный русский математик Осиповский так утверждает.
      - Замечу, отсюда и еще кое-что следует, - неожиданно вмешался в разговор Лобачевский. - Если допустить по Канту, что понятие пространства изначально дано сознанию, то, значит, и геометрические понятия пространства также ничего не имеют общего с внешним миром и не отображают его...
      - Зря вы спорите, молодые люди, ведь профессор, безусловно, прав, снова поспешил вмешаться Никольский, хотя профессор никак еще не выразил своего мнения. При этом он отвесил полупоклон в сторону Бартельса, внимательно следившего за разговором, - А вы, - Никольский повернулся к Лобачевскому, - не вполне уяснили себе особый характер геометрии, как науки умозрительной и в своем развитии независящей от опыта. Математические и геометрические построения конечно же являются результатом чисто умственной деятельности ученого, творением его духа, так сказать, чистого разума. Поэтому-то великий Платон учил, что изучение математики отвлекает ум человека от всего вещественного и делает его способным понимать все идеальное.
      Никольский еще раз глянул в сторону Бартельса и, почему-то уверившись, что профессор такого же мнения, с апломбом закончил:
      - Для подтверждения сказанного достаточно заметить, что математик мог бы по-прежнему умножать богатства своей науки, даже если бы окружающий нас мир исчез.
      Лобачевский, внимательно слушавший его, не выдержал:
      - Но была бы геометрия, если бы не существовала природа?
      Молодой магистр замялся. Но, к его счастью, в этот момент широко распахнулась дверь и на пороге показался высокий сутулый служитель. В руке нес он медный подсвечник с белой свечой, освещая путь на лестнице следовавшему за ним человеку. Войдя в комнату, служитель посторонился дал дорогу довольно полному, изысканно и со вкусом одетому человеку средних лет.
      Все поднялись ему навстречу.
      - Добрый вечер, господа, - проговорил вошедший, вежливо кланяясь.
      Николай заволновался: узнал он гостя. Это был знаменитый академик-астроном Вишневский. Путешествуя по России с целью определить географические координаты некоторых населенных пунктов, приехал он в Казань и сегодня присутствовал на занятиях в университете, где выразил восхищение познаниям Лобачевского, с такой легкостью решившего чрезвычайно сложную задачу "о круговращении".
      Академик осмотрел всех присутствующих и, заметив Николая, улыбнулся ему.
      На лестнице послышались торопливые шаги. В комнату поспешно вошел Яковкин, а следом за ним, отставший немного, сухощавый господин в синем фраке, с нахмуренным, строгим лицом, окаймленным густыми бакенбардами.
      Все переглянулись: погода была ясной, безоблачной, а в руках незнакомца большой дождевой зонтик. Темно-серые глаза его смотрели спокойно и внимательно. Крутой перелом правой брови придавал его лицу выражение задумчивости и печали. Это был вновь назначенный профессор Литтров.
      Яковкин представил астронома и познакомил его с присутствующими :
      - Вот наш многообещающий магистр математики Никольский... А это, махнул он рукой в сторону стоявших студентов, - будущие ваши помощники: Николай Лобачевский, Иван Симонов и Осип Линдегрен.
      - Очень рад, - сказал профессор, любезно кланяясь.
      И тут же, повернувшись, начал осматривать комнату.
      Яковкин поспешил, как говорится, показать ему товар лицом:
      - Окна сей обсерватории сделаны так, что каждое стекло и порознь и все вместе могут быть по надобности отворяемы...
      Он говорил торопливо, словно боялся, что его прервут и не дадут высказаться:
      - Печка не могла быть устроена, потому что, как видите, стены из тонких досок, но зато со временем даже можно изобразить небесное полушарие. Сие будет зависеть уже...
      Академик Вишневский, рассеянно слушавший директора, прервал его:
      - Перед моим отъездом попечитель говорил мне, что писал вам о необходимости в этой обсерватории устроить громовой отвод и послал в Казань описание, как его сделать. Но я пока не вижу тут громоотвода...
      - Верно-с, получил такое предписание от его высокопревосходительства, но было поздно, ибо стройка уже кончилась, - ответил Яковкин. - Теперь, конечно, более ничего не остается, как предаться воле божьей с обыкновенными предосторожностями...
      После короткого разговора директор повел академика вниз. Ушли за ним и Бартельс и Никольский.
      Оставшись наедине с тремя своими слушателями, Литтров жестом попросил их занять места рядом с ним за длинным столом.
      Беседа началась без предисловий. Новый профессор посвятил ее истории астрономии. Система всего мира, казавшаяся ранее такой запутанной и сложной, теперь являлась в его изложении в новом свете.
      Лобачевский, слушая, находил подтверждение тому, что познание причин естественных явлений - уже не пустая мечта мыслителей, а вполне реальная возможность науки. "Придет, непременно придет время, когда наука рассеет страх перед якобы непостижимыми тайнами неба. Этому стоит посвятить всю жизнь!" - думал он.
      В комнате было тихо, лишь изредка потрескивали свечи, зажженные служителем. В окнах уже давно синела звездная ночь. Литтров заторопился.
      - Нашу первую беседу, - сказал он, - хочется мне закончить словами Лапласа в его "Изложении системы мира".
      Открыв необходимую страницу, он торжественным голосом прочитал:
      - "Успехи в науках создаются только теми истинными философами, в которых мы находим счастливое сочетание могучего воображения с большою строгостью в мышлении и тщательностью в опытах и наблюдениях". А теперь... - Литтров поднялся и, протягивая руку в угол к своему зонтику, договорил с улыбкой: - Поднимемся поближе к звездам. Возьмите фонарь.
      Юноши, переглянувшись, пошли за ним следом.
      Тихо поскрипывали тонкие деревянные перила узкой лесенки, по которой все четверо поднялись на круглую площадку на верху купола, венчавшего здание. Над спящей Казанью в темной синеве сверкали бесчисленные звезды; снизу доносились иногда заглушенные расстоянием голоса говоривших запоздалых пешеходов; кое-где виднелись еще редкие огоньки светившихся в домах окон. А с далеких волжских просторов тянуло речной прохладой. Сердце у Николая забилось чаще. На всю жизнь ему запомнилась эта первая встреча с небом и звездами.
      Литтров сел на круглый табурет. Указывая зонтиком в небо, заговорил:
      - Чтобы лучше разобраться в мире звезд, еще древние ученые поделили его на участки. Затем в каждом из них произвольно сгруппировали звезды в различные фигуры - созвездия.
      Прочертив по воздуху несколько небольших кругов, Литтров опустил свой зонтик. Взгляды притихших студентов невольно блуждали по небу, но четкой группировки созвездий не улавливали.
      - В пестром узоре небесной карты, - продолжал тем временем Литтров, нам лучше сначала найти созвездие Большой Медведицы. Этот светящийся "ковш" семи ярких звезд и будет нашим главным небесным ориентиром. Если мы проведем прямую линию через две крайние звезды кверху, то наткнемся на яркую Полярную звезду. Она видна в любое время года. С этой звезды, пожалуй, и начнем наше первое небесное странствие, пользуясь моим астрономическим зонтиком.
      Литтров поднял его над головой, нажав пружину. Зонтик с лёгким шорохом раскрылся.
      - Дайте свет, - попросил профессор.
      Симонов поднял фонарь повыше.
      У студентов вырвались возгласы удивления: там, на черном шелковом поле зонтика, изнутри были вышиты созвездия северного небосвода с Полярной звездой в средине.
      Установив зонтик наклонно по направлению к Полярной звезде, Литтров повернул его так, что положение вышитой Большой Медведицы точно совпало с Большой Медведицей, снявшей в пебе. Затем, показывая то на "узоры"
      зонтика с надписями, то на созвездие в пебе, начал он объяснять расположение и всех других созвездий.
      Очарованные Литтровым, юноши вернулись в университет глубокой ночью.
      С этих пор Николай "заболел" астрономией. Каждый вечер, дождавшись темноты, бежал он в обсерваторию и, направив большую зрительную трубу в небо, долго не мог от нее оторваться. Новый мир, потрясающий своим величием, изо дня в день раскрывался перед ним все шире и глубже. Там, где простой глаз видел две-три звезды, телескоп открывал их сотни. Казалось, миру звезд нет конца.
      Впервые увидев четыре спутника Юпитера, он тогда не только восторгался тем, что сама природа будто в назидание человеку поместила в небе миниатюрную модель системы Коперника, но и задумался: что же заставляет их вращаться. В чем причина всякого движения?
      Эти вопросы неотступно преследовали Николая.
      Рассвет, заглядывая рано утром в окно спальни, все чаще заставал его склоненным или над потрепанным фолиантом в кожаном переплете, или над книгой, отпечатанной совсем недавно. Труды великих ученых и мыслителей древности сменялись новейшими работами по философии, астрономии, которыми снабжал его профессор, восхищенлый способностями своего ученика. В поисках ответов на свои вопросы Николай обращался ко всем философам.
      - "Так как природа есть начало движения и изменения, а предметом нашего исследования является природа, - читал он у Аристотеля в его "Физике", то нельзя оставлять невыясненным, что такое движение: ведь незнание движения необходимо влечет за собой незнание природы..."
      Но чем дальше углублялся он в эту "Физику", тем чаще пожимал плечами. Было непонятно, почему Аристотель, допустив наличие в природе внутреннего движения, приходит к выводу, что "все движущиеся тела приводятся в движение чем-нибудь", что "должен существовать неподвижный первичный двигатель".
      Автор "Альмагеста" - самой древней из дошедших до нас книг по астрономии, - Клавдий Птолемей также объяснял движение планет существованием особого двигателя.
      Не давали ответа и современные ученые, хотя и отводили этому вопросу большое место в своих рассуждениях. Лобачевский с жадностью прочитал "Начальные основания умозрительной и опытной физики". Автор этой книги профессор Харьковского университета Афанасий Стойкович - посвятил "явлениям движения" целую главу.
      "В естестве нет покоя, но все переменяет отношения свои в пространстве, то есть находится в движении, - писал он. - Материя и ее движение образуют целую природу... Но материя сама по себе не может прийти в движение, и в сем отношении мы рассматриваем ее как нечто мертвое..."
      Лобачевский развел руками: выводы профессора уводили куда-то в сторону.
      "Если ученые правы, - размышлял он, - то получается, что пространство, движение и материя существуют каждое самостоятельно и независимо друг от друга. Значит, между ними нет никакой внутренней связи. Но, в таком случае, как же объяснить, что планеты вокруг Солнца движутся не беспорядочно, а вполне определенно, подчиняясь общему закону тяготения?.."
      Волнуясь, Николай вставал, мерил шагами комнату.
      И каждый раз, когда приближался к голой стене и вынужден был возвращаться назад, ему казалось, что совсем другая, только невидимая стена так же вот вырастает на пути его раздумий и поисков. Он опять натыкался на те же три первоосновы: тело, трехмерное пространство и движение.
      Так, чем бы Лобачевский ни увлекался в своих поисках, что бы ни изучал, проблема построения геометрии занимала его постоянно.
      Размышляя о причине движения небесных тел на площадке обсерватории, он продолжал настойчиво искать, в чем же заключается то исходное, общее начало всех начал, что способно рассеять облака противоречий, внести логическую стройность и гармоническую простоту в запутанный ворох мнений. Может, именно в этом и лежит путь к постижению важнейшей тайны геометрии, в которую он так пытливо мечтал проникнуть.
      Однажды, рассказывая о том, как человечество поднялось к высотам познания Вселенной, Литтров затронул вопрос об истории открытия закона всемирного тяготения.
      Лобачевский слушал его внимательно.
      - Еще древнегреческий астроном Аристарх Самосский, наблюдая за движением планет в небе, догадался, что все они, вместе с нашей Землей, ходят вокруг Солнца и в то же время все имеют собственные суточные обращения, - говорил профессор. - Но такое утверждение Аристарха показалось его современникам нечестивым и оскорбляющим богов-планет, которых он заставил вертеться в пространстве...
      Лекция Литтров а была подробнейшим обзором всех систем и открытий в астрономии от Аристарха Самосского до Коперника.
      - И никто из них не мог объяснить, какая сила заставляет планеты вращаться вокруг Солнца, - заключил профессор. - Пока причину этого движения впоследствии не открыл Исаак Ньютон. Его закон всемирного тяготения одинаково незыблем во всех своих проявлениях. Падает яблоко его притягивает к Земле та же сила взаимного тяготения масс, которая удерживает Землю на ее орбите около Солнца...
      Дождавшись конца лекции, Лобачевский подошел к Литтрову.
      - Господин профессор, не сможете ли вы разъяснить мне один вопрос?
      - Пожалуйста. Сколько угодно.
      - В своих "Математических началах естественной фи-"
      лософии" Ньютон подробно изъяснил небесные явлениям морские приливы, однако нигде не указал причины самого тяготения...
      - Довольно того, молодой человек, - ответил ученый, - что тяготение на самом деле существует и действует согласно изложенным законам. Таким образом, двери открыты - нам предоставлен доступ к плзнанию прекраснейших тайн природы. Вас это не удовлетворяет?
      Николай медлил с ответом, но Литтров не торопил его.
      - Нет, не удовлетворяет, - сказал наконец Николай, - Как же объяснить само происхождение солнечной системы, не зная начальных причин движения?
      - На этот вопрос отвечу вам словами самого Ньютона, - Литтров достал книгу и раскрыл ее. - Вот, послушайте: "Планеты и кометы, следуя изложенным нами законам, непрестанно обращаются по орбитам постоянного рода и положения. По законам тяготения они продолжают оставаться на своих орбитах, но получить первоначальное расположение орбит лишь по этим законам они совершенно не могли..."
      Профессор остановился и внимательно посмотрел на Лобачевского.
      - Так что ваш вопрос вполне уместен, - продолжал он. - А вот что написано дальше: "Такое изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначем, как по намерению и по власти могущественного и премудрого существа..."
      - Значит, солнечная система получила тяготение от бога? - спросил Николай. - Значит, и всякое движение нуждается в объяснении посредством первоначального толчка, или так называемого первого двигателя в виде премудрого творца?
      - Объяснения другого пока мы не знаем, - ответил профессор. - Может, вам, Лобачевский, удастся придумать что-либо лучшее. Ибо до сих пор окончательная истина еще никому не известна. Со времен открытия закона тяготения никто не мог описать механизма, скрытого за этим законом, не повторив того, что уже сказано было самим Ньютоном. Так что пока нет у нас иной модели для теории тяготения, кроме чисто математической.
      Николай молча поклонился и вышел из комнаты. Не заметил он, с каким интересом смотрел ему вслед ученый.